Как раз после обеда рота собиралась на стадионе для занятий. Обед выдался сытным. Сказались выходные. К концу недели кормили хорошо. Праздник для солдата - поесть, да в кино сходить, забыться от скукоты солдатских будней.
В субботу - «парко-хозяйственный день», баня. В воскресенье фильм в клубе. А в пятницу как раз позаниматься физвоспитанием.
Щурясь от яркого августовского солнца, что еще одаривает золотистым теплом в дневные часы, собирались солдаты нашей роты к стадиону. Стадион - широкая поляна, густо заросшая бурым ковром «кашки» с темно-зелеными пятнами одуванчиков. Возле вкопанных в землю турников и затертых до блеска солдатскими руками труб «полосы препятствий» уже собралось человек до десяти солдат. Они большей частью возлежали на траве, возле кромки беговой дорожки, кто как, греясь на солнышке, особо закаленные - загорали.
-- Ну, чо, Фикса? Дадим сегодня рекорд на три тысячи метров? - пнув по подошве сапога одного из загоравших солдатиков спросил рослый сержант.
-- Что там за чмо возникает? - не поднимая надвинутой на глаза пилотки и жуя золотистыми коронками травинку, хриплым низким голосом огрызнулся маленький щуплый солдат, получивший прозвище из-за вставных передних зубов.
Фикса - старик, ему сто дней до дембеля. Он знает сержанта Погодаева, но делает вид, что не распознал его по голосу. Звание сержанта Погодаев получил две недели назад, до этого был всего лишь ефрейтором и гуртовался в одной компашке с Фиксой. Поэтому такая «вольность» вполне укладывалась в разряд разрешенных.
-- Ах, ты сс...! - вполне по-братски рассмеялся Погодаев и накинулся на Фиксу устроив шутливую возню.
-- Как ты с дембелем разговариваешь? Салабон! - отступал Фикса, но развязно-приказным тоном задирал сержанта, - запашешься у меня в нарядах! Сгною на кухне, чмошник х..ев!
-- Ну, всё, Фикса! Выложишь щас свои золотые! - хохотал Погодаев, пытаясь догнать юркого и скоростного Фиксу.
Подошедшие сослуживцы подхихикивали, пассивно наблюдая за их комичной вознёй. В последний момент, увернувшись от весомого пенделя сержанта Погодаева, Фикса нырнул в толпу, подставив вместо себя рядового Ткачука - парня из Донецка, - крупного, медлительного, прослужившего всего полгода.
-- Я то чого? - пробурчал Ткачук.
Ткачук в первый же день службы в «карантине» натёр пятку и филонил на все сто, ссылаясь на то, что не может ходить в сапогах. Все поняли, что с Ткачуком не сладишь, разве что через штрафбат, и отступились. Ткачук был философ, упорный философ. Я это понял и оценил в карантине, - каждую армейскую нелепость Ткачук холодно игнорировал, не взирая на злобу «отцов-командиров». Мне служить полагалось год. Я был призван на срочную после института. Так что первые полгода я ходил в «салагах», а вторые - в «стариках». На меня, как и на Ткачука, все тоже махнули рукой и не приставали.
-- Третий взвод! Ста-но-вись! - нарочито важно прогундел Погодаев, заглядывая через плечо Ткачука. И это не было шуткой.
Все обернулись. К стадиону подходил прапорщик Годлевский - командир нашего, третьего взвода.
Народ зашевелился, замельтешил, - поднимался, застегивая гимнастерки, подтягивая ремни, - бежали строиться, повелеваясь команде. Лишь когда взвод затих, выровняв строй по команде «Равнясьсмирна!», сержант на прямых ногах, как на костылях, сделал два шага навстречу прапору и забубнил скороговоркой:
-- Тащпрапорщик! Третивзвод для занятий построен!
-- Вольна!
-- Вольна! - передразнил Погодаев.
Прапорщик Годлевский признавался первым щёголем части. Мы ненавидели командира нашего взвода, но одно его качество всё-же ценили: он был прекрасно развит физически и всегда безупречно одет. Форму в подгонял до миллиметра. Шил, видимо, на заказ, а не носил со склада.
Многие солдаты шутили, что наш комвзвода родился генералом, вот только дослужился до прапорщика! Хромовые сапоги - точно по размеру и модельной колодке сверкали голенищами, как зеркала. Погоны со вставками идеально прилегали к мундиру. Брюки всегда отличались стрелками.
Поляк по национальности, Годлевский говорил по-русски прямо скажем - витиевато, - не складывались у него фразы без мата, поэтому для связки слов часто произносил - «это».
-- Это, сегодня будем беГать по круГу (еще и «гэкал») Это хто первые тры это прибежит - получит это увольнение на выходные!
Насладившись произведенным эффектом, продолжал:
-- ПоГодаеув! Это, распределите на группы! - царственно тыкал он в нас (в «это») пальцем, словно Сталин с Мавзолея.
-- Есть! - козырнул Погодаев, и проходя по фронту давал отмашку по четыре человека, выкрикивая номера, - первый! Второй!..
-- Это - третий! - спорадировал косноязычие комвзвода Фикса, когда сержант дошел до него.
Все заржали. Прыснул в воротник, выгнув шею, как норовистый конь и сам сержант.
-- Это смехуёвочки в строю! - взвизгнул прапорщик Годлевский. - Кому это смешно, у меня это после посмеётся!
-- Ну вылитый эсесовец, - шепнул мне Ткачук.
-- А-а-атставить смех! Разговорчики! - подавив собственное веселье, рявкнул сержант, в довесок показав кулак в направлении строптивого и наглого Фиксы.
Забеги начались. Фикса подошел ко мне, Ткачуку и еще одному «деду» Сашке, что корешился к нам, «салабонам», из-за дембельского альбома.
-- Ну, чо, убогие, в самоход рванём? Деньги прихватили с собой?
-- Довольствие только... - мы давно набивались в самоход и Фикса нам обещал, если ему тоже напечатаем фоток на дембельский альбом.
-- Не густо, но пойдёт! - заговорщицки сказал Фикса и уточнил: -- Забег объявят, добегаем до забора у ворот части, там за березами - через забор и лесом до города. Всё поняли?
-- Ага! - подтвердили мы. -- А нас не вычислят? - забеспокоился Ткачук.
Фикса хрипловато хохотнул.
-- Ниссы! «Кусок»* прикроет, если чо. До поверки вернёмся, никто и не заметит! Тебе сапоги не трут? - в самоход собрался, малокровный... - и Фикса сделал резкий выпад, имитируя «захват гениталий».
-- Спокуха! - уворачиваясь, продемонстрировал реакцию Ткачук.
-- Че-е-етверрртая группа на старт! - зарычал Погодаев и взвёл секундомер.
Мы вышли на дорожку и согнулись на низком старте. Фикса в полголоса, вторя команде сержанта скомандовал:
-- Приготовились! В са-мо-ход, на-старт-вни-ма-ние-марш! - и мы, угорая со смеху, понеслись по стадионной дорожке.
Взвод онемел! Многие слышали, что сказал Фикса, но никто не мог предположить, насколько это серьёзно. Годлевский тоже пребывал в заблуждении относительно наших подлых планов.
И вот, мы уже в городе! Разгуливаем по городскому пляжу, пристаём к девчонокам. Истерическое веселье, сродни похмелью! Свобода! Мы такие же парни, как и эти увальни на пляже!
-- Чтоб не выделяться, гимнастёрки долой! - мы снимаем и скручиваем гимнастёрки и нижние рубахи в рулон. Но сапоги всё равно выдают в нас солдат.
-- Пошли в шашлычку! Пожрём! - предлагает Сашка.
-- Нельзя! В сапогах и робе сразу попадемся! Если бы хоть «парадка» была, могло бы сойти за «увольнительную». -- Слышь, парень! - обратился Фикса к молодому пареньку загорающему в одиночестве, - дай штанов в шашлычку сходить, выручи!
-- Бери! - соглашается парень.
-- Ты не бойся! Я схожу, закуплюсь там, всё верну! - парень безучастно пожал плечами. Фикса натянул трикотажные брюки, красные китайские кеды и собрав у нас деньги, пошел в приземистое одноэтажное здание на берегу.
Через полчаса Фикса возник на дорожке вдоль пляжа с бутылкой портвейна и свертком с чебуреками. Рядом с ним топал долговязый парень, уже хорошо поддатый.
-- Угощайся, братва! - и Фикса разложил на траве плотную бумагу, в которой были завернуты чебуреки, поставил бутылку портвейна и граненый стакан. - Гуляем!
Мы с удовольствием накинулись на чебуреки, попивали портвейн. Фикса с долговязом дымили папиросами. «Я ведь тоже служил! Я понимаю солдатскую душу! И Годлевского вашего я как облупленного... ха-ха... кликуха у него - «Могила»! Ха-ха... Почему в технической роте горбатых нет? Всех горбатых Могила исправил!» - пересказывал долговязый байки про нашего взводного, похлопывая Фиксу по плечу. Пепел с папиросы сыпался на одежду, что взяли взаймы.
-- Петь! - я один звал Фиксу по имени, - Петь, отдал бы ты парню шмотки... а то этот... - я не знал как назвать долговязого, - прожжет, ещё чего.
-- Не бойсь, сынок! Ничо я не прожгу! Тебя Петя, да?.. - заикаясь и наводя резкость на Фиксу, произнес долговязый.
-- Зови меня Фикса. Ты вот чо, - подмогни нам со шмотками, нам еще по городу хотелось прогуляться!
-- Запросто!.. Айда ко мне! Эх-х, солдати-ки! - как-то плаксиво прокашлял долговязый и неуверенно поднялся.
К этому времени мы доели чебуреки и допили портвейн, поэтому дружно встали и пошли за долговязым к ближайшему пятиэтажному кирпичному дому.
-- Мать! Это мои сослуживцы! Войны- уральцы! - заявил долговязый благообразной чисто одетой опрятной старушке, открывшей нам дверь. - Проходи, братва!
Нам было выдано какое-то старье в виде длиннорукавых рубашек и разнокалиберных шароваров.
-- Ты нам еще мешок дай какой-нибудь, робу сложить. Мы тебе вернём!
-- Забирай нахрен! Это старое уже, так бы на тряпки порвали, а вам к «самоходам» самое то! - смеялся долговязый. - Вот вам наволочка. В неё робу сложите.
-- Ну и видуха у нас! - ржал Фикса, оценивая наше одеяние, - ходоки у Ленина! Бороды не хватает!
-- Всё! Пошли на танцплощадку! - предложил Ткачук.
-- Идём в магазин, возьмём еще пол-банки, деньги еще есть! - предложил Сашка.
-- Зачем покупать? Всё есть! - возразил долговязый, - Мать! Дай нам флакушку своей, из зерна?! Тс-с-с! - приставил палец к губам долговязый, - вы такой никогда не пробовали.
Старушка покорно принесла аккуратную бутылку светлого стекла и поставила на стол рядом с тарелкой квашенной капусты. Долговязый принес хлеб и стаканы.
-- Во! Нюхни! - по комнате разнесся аппетитнейший аромат печёного ржаного хлеба.
Все разом проглотили слюну.
-- Самогонка из зерна! Маманя делает. Закачаешься. Давай, мужики!
Самогонка осела гирями на ногах. Я смотрел на Фиксу и ребят стеклянными глазами и понимал, что нижняя часть тела онемела. При этом остальные тоже почувствовали тот же эффект, потому что смотрели удивленно непонимающими глазами и глупо улыбались.
-- Во! Смотри, Фикса! Войны остолбенели... Ты как? Ничо? Ну? А эти - с непривычки. Ха-ха-ха! - ржал долговязый и показывал на нас пальцем.
Дальнейшее я помню смутно. Грани стакана. Капот машины. Искаженная рожа, почему-то у меня под рукой. Толстомордая тетка. Чей-то рот в яркой губной помаде. Грохот барабанов. Топот ног. Запах пыли, дегтя, пота, самогонки. Ночь. Прохлада. Блевотина. Липкие руки. Саднящая боль в боку...
Да, когда стошнило, помню телефонную будку, в ней Фикса, Сашка и Ткачук сидят на корточках вдоль стены дома, возле будки. У Ткачука в руках наволочка с нашей робой. Фикса долго стоит с трубкой у телефона, его шатает. Он упирается рукой, держит равновесие, говорит:
-- Четырнадцатая? Мне двадцать один одиннадцать пожалуйста! - я сквозь пьяный угар понимаю, что Фикса звонит на коммутатор части. - Красненко? ЗдорОво! Кто дежурит?.. Частов?.. Переключи... Тащкапитан! Рядовой Фирцак! Докладываю! Мы в самоходе, напились, дойти до части не можем! Приезжайте... Рядом с ДК... Ждем!
Я из последних сил ловлю резкость, смотрю на Фиксу, пытаюсь что-то сказать.
-- Ну, ты Фикса мудак! Нам капец! - меня снова выворачивает на тротуар.
-- Херня! Прорвёмся, сказал связист и перерезал провода!
Пробуждение добило своей реалистичностью. Высокие белые потолки казармы, кровать, тумбочка. Рядом на табурете - Вовка Красненко. Тот, что дежурил на коммутаторе, из нашего взвода.
-- Чо, проснулся, голубь? - он совсем не зло улыбается.
Я с трудом поворачиваю голову, на соседних кроватях лежат мои друзья по самоходу: Фикса, чуть в стороне громоздится большой Ткачук, в углу - Сашка. Возле каждого сидит солдат на табурете.
-- А чего это вы сидите?
-- А чтоб вы, голуби, блевотиной не захлебнулись! Приказ Могилы!
-- А как мы добрались?
-- Так за вами по тревоге роту охраны поднимали! Капитан Частов за вами ездил в город, отлавливал вас!
-- О-о, бля, ужас!
-- Ты на себя глянь! У тебя все руки в крови, и нож-выкидуха в кармане...
Я посмотрел на руки и подскочил с кровати, несмотря на головную боль и тяжесть в ногах, ринулся к умывальнику. Отмыл руки, но не нашел ни порезов, ни ссадин.
-- Ну что, оклимался? - спросил Красненко, когда я вернулся.
-- Да-а... Чо будет-то теперь?
-- Могила грозился вас на губу отправить, но Батя сказал, пока не трогать!
-- ...?!
-- Сегодня День Советской демократии - Выборы! Проверяющие приедут. Нельзя, чтоб на Губе сидели нарушители! Позор всей части! Из спецчасти приходили, сказали, чтоб из роты никуда, ни ногой!
Через полчаса мы уже полным составом сидели в Ленинской комнате. Годлевский ходил из угла в угол, зловеще скрипя сапогами. Ждали замполита части подполковника Сучкова.
-- Я, это.. Я вам всем! - обращаясь ко мне, с особой злобой произнес: - Педагог! Сволочь! - намекая на моё высшее образование.
Подполковник Сучков - ветеран войны, добрый лысый дядька с круглым лицом и умными поповскими глазами долго сокрушался о произошедшем.
Я был его любимчиком, носил точно такой же ромбик на «парадке», что и он; оформлял все стенные газеты в части и делал фотографии, что являлось новаторством в частях и предметом гордости замполита. Говоря о содеянном нами, он смотрел на меня.
-- Ну как это получается, рядовой? Вы же совершили преступление! Вы все.. К командиру приезжали из милиции. Вы, герои, помогли обезвредить преступника, который украл машину, взял заложников, грозился убить милиционера... Вас бы надо наградить! Но командир сказал, что это не вы! Не мог же он доложить, что его бойцы в самоволке, да еще и напились! Вас не награждать надо, а в тюрьму посадить! А? Рядовой? Так? - он вновь обратился ко мне, зачерпнув в воздухе пухлой ладошкой, будто подзывая меня к себе.
-- Никак нет, товарищ полковник, - польстил я подполковнику Сучкову, вытянувшись по стойке смирно.
Я знал, как ждет Сучков очередного звания и любит, когда его называют как бы невпопад - полковником. Я понимал, что он нас не сдаст особистам. Не такое в жизни видел. Что мы ему, - зелёные огольцы-малявки, которые только что оторвались от мамок, домашних пирожков и совсем скоро к ним вернутся?!
Он за нас кровь на войне проливал. А повоспитывать нас он был обязан.
-- Как же - «Нет!», - рядовой? Вы ведь оказались в самоволке... напились! А это преступление!
-- Мы кросс бегали товарищ полковник и заблудились... А уж когда выбежали к городу...
-- Вот видите, еще и сочиняете, понимаешь... - устало произнес Сучков. Видно, «приговор» нам уже был вынесен «наверху» он уже посчитал задачу исправления ситуации выполненной.
-- Прапорщик Годлевский!
-- Я, товарищ полковник! - Могила тоже понимал слабости Сучкова, и подхватился нас оправдывать, к полной нашей неожиданности, - это я виноват, товарищ полковник! Не совсем это чётко обозначил задачу! Но, я это разберусь, это по всей строгости... Это они у меня получат!
-- Вы вот что, товарищ командир взвода! Впредь никаких кроссов! Пусть по периметру бегают! А молодцам этим от меня по три наряда! И чтоб отработали, а не так, знаете ли... Я проверю! - он подобрал свою кожаную блестящую папочку-планшетку, взял со стола фуражку и повернулся к двери.
-- Есть три наряда! - почему-то отрапортовал Могила.
Что произошло с нами на самом деле, мы так и не узнали! Командование части не пожелало выносить сор из избы. «Наряды» мы получили: от замполита по три: он капитана Частова - командира роты по два и по два от прапорщика Годлевского.
Я два месяца, каждый день по вечерам, драил туалет.
Фикса еще раз сходил в самоход, был пойман, и отсидел на губе в общей сложности месяца три, - до самого дембеля. Увидели мы его в роте перед очередной посадкой на Губу. Брякнувшись на колени перед портретом маршала Малиновского, - тогдашнего министра обороны, - он взмолился, почти заорал: "Антон Андреич! Отец родной! Всё картошка, да картошка!! Когда я пельмени жрать буду?!" Все находившиеся в роте хохотали над этим преставлением. Перед самым дембелем, Петьку привели в роту. Он только успел побриться, одеть «парадку», собрать вещи и под «Прощание славянки» - за ворота. Распрощались мы с ним на автобусной остановке, уже за воротами части. Я отдал ему все свои значки, кроме ромбика. Мне «доблесть воинская» как-то не пришлась по вкусу.
Ткачук остался дослуживать. Он прочно осел на кухне, там и спал. Ведь работы на кухне заканчиваются далеко за полночь, а начинаются уже в четыре утра.
Сашка, как дед и дембель, ходил в караулы, на кухню, сутками дежурил на коммутаторе.
Красненко сломал руку в локте, - упал с турника и был комисован еще до нашего дембеля, написал два письма из Калининграда.
Погодаев затаил злобу и фактически не общался.
С Годлевским тепло распрощались, когда уходили на дембель. Ему очень хотелось что-то важное нам сказать, но он так и не решился. Навсегда запомнил его наставление: «Срать, это, захочешь - это, штаны снимешь!», что в переводе означает «Любое дело можно сделать, если сильно захотеть!» Многие несправедливости к себе прощаю, а вот «педагог-сволочь» простить ему не могу!
* * *
Недавно по телеку показывали нашу часть. Её расформировали. Какой-то предприниматель выкупил все строения и землю. Когда смотрел на бывший плац, казарму, стадион, - защемило сердце. Как будто что-то родное там оставил...
* «Куском» в Армии называли сержантов, заместителей командиров взводов - прапорщиков.
**На фото: наш взвод на стрельбище. Я фотографирую отличников боевой и политической подготовки. За год службы я сделал тысячи таких снимков. Они разошлись по всей стране и лежат сейчас в дембельских альбомах.