Есть что-то чужое в чинности и важности «стерильного повествования». Это – коридор, по которому бредешь, прижимая к сгибу локтя ватку, смоченную в спирту, после бросаешь ее в урну, а в ней – сотни таких же белых сгустков, с кровавыми точками. Вымышленная медсестра поднимет голову от кроссворда и спросит: «Ну, как прошло?». А ты такой: «Вглубь ушла, зараза. Пришлось кулак сжимать-разжимать, чтобы показалась». И в палату. Хотя нет, развернешься, и спросишь: «А куда ее отдают?». «Кого?» - недоуменно вопрошает медсестра, раздражаясь, что ее отрывают от великой загадки Вселенной: «полосатая ягода», 5 букв, по горизонтали. Ты отрывисто: «Да кровь, кровь, что еще?». А она ехидно улыбнется, поправит свою шапочку, похожую на разварившийся пельмень, и скажет: «Да когда как, но чаще процеживают, обесцвечивают и назад вливают, в виде капельниц».
Целлофановые ведь выходят речи, когда отрываешься от жизни за окном, сортируя выражения и примеры цензурой. Тени от деревьев, в таких текстах, похожи на внутренние органы, сумерки густеют, звезды мерцают, соловьи повсюду порхают и, обязательно, проедет трамвай, шаркнув натужно, позади собственного звука, словно располневшая балерина пачкой, ярко-голубой изморозью электрических искр по натянутым проводам. Если же свернуть с проторенной дороги приличий, заглянув в мрачный переулок контркультуры, выпячивающей свой реализм до тошноты, выходит другая песня, симметрично лиричная и грубая, более правдивая и скользкая, плесень бытия выходит, обведенная розоватым мелком. В ней все другое. Эмпирей – холодное место. Рай – до одури скучное. Башня из слоновой кости не предусматривает сортира. Пегас умер от передозировки никотином поздней весной 1997-го. Орфей продал арфу и барыжит насваем на Центральном рынке. Музы занялись проституцией, а мамкой у них – Клио. В таком мире каждый день – серо-сырые сумерки, туманы волочатся брюхом по бурой траве, в газетах пишут про убийства, изнасилования, и, в самом конце, короткая заметка: «в город приезжает цирк». События в нем механические, растянутые, люди медленно движутся к концу, а когда он приходит – приветственно распахивают руки, демонстрируя пустоту и чернильную, безлунную ночь, вместо груди.
Приходится выбирать. Древняя дилемма. Добро и зло. Хотя есть и «золотая середина». Тогда в апельсиновом, безоблачном и веселом мире происходит нечто ужасное. Например, катастрофа, в которой еще недавно беззаботная семья, отдыхавшая на европейском курорте, вдруг найдена мертвой, от удушения угарным газом. Автор оперирует сыщиком, дескать глядите, что-то делается, идет расследование, но как-то не особо активно. Оказывается, что семья то не вся угорела, осталась дочь, на тот момент к другу в другой город уехала. И от нее теперь пляска, вся метафизика, каждый локон и ноготок. Страницы ее, мимолетного, горя, и моря радости, вздымающиеся волной в будущем. Контраст сжимается пружиной и выстреливает в затылок, обескураживает, лишает опоры. Наоборот всегда еще банальнее выглядит, там, в трущобах города, работающего на эпитет «клоака», в маленькой комнате, с желтыми занавесками и вездесущей геранью, в переплете Гольфстрима из запахов жареной рыбы и бензина, выстиранного белья и вареной капусты, там случается луч света, даже столп, иллюзорный и оттого губительный, вселяющий надежду в персонажей. Последние весело гудят, шепчутся, надеясь, что автор передумал писать о плохом. Но нет, тот жесток в упрямстве. И луч меркнет, а дожди уже близко, гром прокатился издалека, вздрогнули оконные рамы, а простыня выгнула спину под напором ветра. Исчезают улыбки с лиц, бахрома оптимизма наливается желчью и лопается, обрызгав всех и вся.
Вот так и приходится бегать, челноками, оттуда и туда этим многострадальным героям. Перепрыгивать из одного мирка в другой, чтобы понежиться на пляже, чтобы уколоться героином. И назад, снова назад, за работу. Волочить тяжелый невод сюжета, надеясь выудить более-менее сносную эмоцию. Но что говорить о них, призрачных марях, если и сам пишущий точно так же бегает по собственной Ойкумене, перебирая в памяти то задворки детства, откуда плывет все хорошее, то закоулки настоящего, богатого на удрученность и тоску, то лезет на горище будущего, полного сомнительного качества мечтаний. Нет, только представьте себе эту панику, эту мышиную возню. Человечков, составляющих пунктирной россыпи пунктуации и пары-тройки существенных деталей, тайком перепрыгивающих из книгу в книгу, пробуя ее, как купальщица – воду, не холодна ли, не простужусь часом? И автора, в паническом галопе по двухэтажному дому, переставляющего с места на место тяжелую мебель, выбрасывающего в окно картины, потом снова их вешая, вбивающего гвозди, таскающего ковры, вазы, зеркала, неизбежно что-то разбивающего, отвлекающегося, и наконец-то завалившегося спять, а проснувшись – снова все менять, все перекраивать, до бесконечности.
И было бы ради чего стараться. Да, разрядка. Да, какая-то навязчивая система поиска нужных слов и букв, держащихся за руки, рассматриваемая приобретением, а не потерей. По сути – все. Эта же кровь, скорее лимфа, в итоге вернется с капельницей очередной книги, где порядки лучше, а образы четче. «Мало значит бегал» – думает автор. А герои в предвкушении новой планеты, которую им еще предстоит изведать. Пусть это будет мой любимый Ювенарс, уж простите за навязчивость, населенный одними собаками, с полноводными реками из зеленого чая, отдающего терпким грушевым привкусом на нёбе. Уж там им вволю надышится, заодно и нервы подлечат.