Ты говоришь, что любишь свежие простыни. Они особенно хороши в утреннем свете.
Простыни ложатся на матрас просто – словно снег.
А тебе что снег, что чистый лист – я знаю – всё тебе неинтересно.
Ты говоришь, что любишь меня, но я знаю, что это не так. Что на самом деле ты совсем меня не любишь. Не знаешь меня, не хочешь знать.
Ты видишь во мне своих героинь. Лицо Офелии, поступь Джейн Эйр, как банально, думаю я. Улыбку Лотты, я смеюсь. Волосы Лауры, не знаю, может быть, мне заплакать.
За что можно любить тебя, мой критик? Ты думаешь, я героиня романа? Почему ты стремишься сравнить меня с кем-то?
***
Ты любишь целовать меня украдкой за углом, коротко, пока никто не видит. А у меня всю зиму губы обветрены.
Ты говоришь, что любишь снимать с меня перчатки, когда мы возвращаемся домой из-под дождя или снегопада.
Ты складываешь голову мне на плечо на поэтических чтениях, ты не можешь себе представить, как мне стыдно.
Когда я поднимаюсь на сцену, ты аплодируешь. Но не слушаешь, никогда не слушаешь.
За что я люблю тебя, мой критик?
Женщины предпочитают мужчин умнее себя – так говорят. Ты представить себе не можешь, как долго я тебя искала.
Если я засыпаю первой, ты тихо встаёшь и подходишь к столу. Это всё, что успеваю рассмотреть сквозь шлейф опущенных ресниц.
Если засыпаешь первым ты, я смотрю на тебя и улыбаюсь, и мне совсем не хочется садиться за перевод. И я устраиваюсь в кресле вместе со всеми своими бумагами, так, чтобы видеть тебя. Кисть руки, свисающую с края кровати, профиль, расходящиеся складки подушки.
***
Ты говоришь, что у тебя есть тайник. А в тайнике хранится то, над чем ты работаешь.
А я не верю. Ни над чем ты не работаешь, и тайника у тебя никакого нет.
Только читаешь, постоянно читаешь. От соединения моей и твоей библиотек в доме некуда ступить из-за книг.
Когда мне хочется прогуляться, я отбираю у тебя роман, который ты читаешь, смеюсь, говорю, что и для него найду тайник, если не пойдёшь со мной. Ты достаёшь часы на цепочке... И через десять минут мы бежим по заметённым снегом улицам на птиже, поэтический вечер или концерт.
Да что тебе от меня таить? Я всё о тебе знаю. О том, что ты любишь добавлять в чай много сахара, о том, что тебе нравится проводить рукой по рядам корешков книг, о том, что ладони у тебя холодные даже когда тепло, о твоей болезненной боязни высоты, о том, что твой отец ещё до октябрьских событий успел проиграть имение в карты.
Мне даже обидно, что я знаю так много.
И я бы хотела, чтобы у тебя был тайник.
***
А потом приходят они. Скрипят кожей, тушат сигареты обо что попало. Им тоже хочется найти твой тайник. И они перебирают небрежно всю нашу библиотеку, переворачивают мебель, срывают картины и зеркала, простукивают стены.
А мы стоим глупо в стороне, взявшись за руки. И ты мою руку сжимаешь до боли. И пусть. Лишь бы отогрелись твои холодные ладони.
Когда они уходят ни с чем, ты с трудом сдвигаешь шкап и поднимаешь одну из паркетных досок, на которой он стоял ножкой. А под доской оказывается кирпич.
-Мой тайник, - говоришь ты и поднимаешь его.
Под ним письма и бумаги. Они перевязаны, запылены. Ты достаёшь их, отряхиваешь и протягиваешь мне.
Ты растапливаешь буржуйку, и чёрные хлопья сожженной бумаги взвиваются с копотью к потолку. Топишь, как всегда теперь, книгами из наших соединённых библиотек, в доме всё равно некуда ступить из-за книг.
Я сижу в кресле, укутавшись в плед. Читаю письма, читаю агитационные листки.
Смотрю на тебя, мой критик. Я о тебе чего-то не знаю.
Ты берёшь свои письма, листовки. Бросаешь в огонь. Закрываешь решётку печи, и в темноте она становится похожа на самого страшного зубастого монстра. На монстра, который питается бумагой. Который словами питается.
Слова – самое дорогое, что у меня есть.
Не ты. А слова.
***
После того, как значительно убывает наша библиотека, исчезает часть мебели и подоконники, после следующих двух обысков, в один из которых они тебя били, хотя, как и прежде, ничего не нашли,
мы бежим.
Мы куда-то едем поездами, плывём пароходами, пересекаем страны, путаясь в сетке параллелей и меридианов. С вокзала на вокзал. Из порта в порт. Иногда видим знакомые лица.
У нас с тобой почти ничего нет: немного тёплой одежды, деньги и драгоценности и чемодан с моими стихами. Без оглядки бежим. У тебя только недавно зажили раны на лице и сломанное ребро перестало болеть. Держимся за руки, держим себя в руках. В сумятице, в бреду пересекаем страны. По пути теряем чемодан со всеми моими стихами и твой зонтик.
И однажды мы стоим на вокзале в Париже, держимся за руки, крепко держимся за руки. Видим солнечный свет. Видим знакомых, спешащих нам навстречу.
Мы в Париже: ты, я. У нас ничего не осталось, кроме друг друга. И пока мы так стоим, мы говорим о нашем путешествии – только сейчас мужества хватило. И я говорю, что мне жаль моих стихов, что они мне дороже книг, квартиры, города, страны, потому что в них всё это было.
А ты говоришь, что помнишь их все наизусть.
Мы в Париже: ты, я, мои стихи. А ты ещё спрашиваешь, за что я люблю тебя, мой критик.