Настала последняя предвоенная зима.
Лыжной спортшколой руководил Брундстрем, этнический швед. Он становился в центре круга диаметром метров 30—40, мы складывали лыжные палки возле него и, под его команды, по кругу отрабатывали толчковые движения, балансируя корпусом, наклоном тела и углом согнутого колена. Таким образом мы тренировали классический лыжный шаг.
В середине зимы объявлялись общегородские лыжные соревнования. Условия: команды из пяти человек, дистанция 10 километров и время засекалось по последнему члену команды, прибывшему на финиш.
Мы были выдвинуты в районную команду в составе очень дружной компании: Боря Соколов, Женя Замоторин, Вадим Скипин, Боря Гинзбург и я, Слава Владимирцов.
На старте пятёрки отправлялись через одну минуту. Шли компактной группой, непрерывно орали: «Лыжню!» И вдруг, где-то на восьмом километре, Боря Гинзбург стал резко отставать. Мы вернулись к нему и поняли по его лицу, что у него дело плохо, а он нам говорит: «У меня сейчас сердце выскочит». Мы сцепили палки через кольца и попёрли его на буксире, непрерывно меняясь.
Самым мощным из нас был Боря Соколов, и он брал на себя большую часть нагрузки. Но и мы все по очереди старались. В результате, мы заняли первое место по городу Ленинграду, но главное, наш школьный наставник Арутюнов сказал: «После занятий идите на улицу Скороходова в райисполком в комнату такую-то и спросите такого-то».
Пришли. Какой-то сотрудник райисполкома повёл нас через дорогу в двухэтажное здание, отпер дверь на втором этаже и ввёл в громадный зал. А там — склад-музей лыж всех веков и всех народов. Он посмотрел на наши раскрытые рты и сказал: «Выбирайте себе каждый пару лыж, какую хотите». Он нас совсем не торопил и, как мне казалось, любовался нашим поведением.
Женя Замоторин, оригинал во многом, выбрал гоночные лыжи из чёрного дерева длиною около трёх метров и шириною три с половиной сантиметра. Когда он их принёс домой, то они не поместились между полом и потолком и встали наискосок, хотя он жил в доме номер 18 по Зверинской улице — дореволюционной постройки, с высокими потолками.
Я выбрал горные лыжи с подрезами, так как уже третью зиму крутил слалом — сначала на Вороньей горе в Дудергофе, а после финской войны — в Кавголово на горе ВЦСПС, что правее большого трамплина по ходу спуска.
Подъёмников тогда не было, и после каждого спуска поднимались наверх пешком: где «ёлочкой», а где — «лесенкой». Какие лыжи выбрали остальные ребята, я не помню, только знаю, что все были счастливы, поскольку в продаже были очень плохие лыжи.
Я со своими каждое воскресенье мчался в Кавголово с двумя-тремя школьными друзьями и, глядя на мастеров, ничуть им не уступал. Уже в марте, в солнечную погоду, носились по склонам нашей любимой горы, вплоть до Чайного озера. Так было до конца марта, а в апреле нас уже позвал яхт-клуб — надо было смолить швертботы и готовить к навигации всё вооружение и снасти.
А ещё нужно было ходить и в школу.
Близился переход в выпускной класс, всё было строго, а ведь ещё и на танцульки хотелось ходить. Когда директор школы прослышал о том, что ученики старших классов ходят на танцы, он пригласил танцевальную пару и пианистку и объявил: «Хотите танцевать — учитесь!».
Во внеурочное время за символическую плату эта тройка научила нас танцам, таким, как вальс, вальс-бостон, фокстрот, танго, падеспань, полька. Только мазурка была запрещена как пережиток «проклятого прошлого» — ещё один парадокс власти.
Весна 1941 года была какой-то солнечной и ясной. Где-то шла война, а у нас пакт о ненападении — всё прекрасно, а главное — возраст такой: остаётся один год школы, и надо думать, кем стать и куда себя готовить. Многие ребята сбежали в спецшколы: артиллерийскую и морскую, классы поредели.
На одном из последних уроков географии наш любимый учитель Абрам Елизарович Гордон сказал: «Между нами и немцами пробежала чёрная кошка». Это было сказано сразу после вторжения немцев в Югославию, и сказано это было с такой болью и тоской, что забыть эти слова невозможно.
Учебный год окончен, и мы стали свободными десятиклассниками. Всё время от зари до последнего трамвая мы проводили в яхт-клубе, и он стал для нас родным домом. Заслуженный мастер парусного спорта международного класса Матвеев уделял молодёжному отряду Н-41 много внимания. Что означала буква «Н», никто не знал. Нас обучали всему морскому делу, в том числе и сигнализации: световой, звуковой, «флажному семафору» и так далее.
Непосредственно отрядом руководил человек с одним ухом по фамилии Туз. Ближайшим наставником был Гильбо. Их фамилии были диковинны, впрочем, как и судьбы. В яхт-клубе также работал Пантелеев — будущий адмирал, командующий Тихоокеанским флотом. Но в то время он был капитаном большой яхты, правда, до неё наш нос не дорос. Приписаны мы были к яхте «Чапаев», а капитаном на ней был Дубинин.
Экипаж яхты состоял из семи человек, и выход в море не был повседневным, а наше дело состояло в отработке всех поворотов, галсов, подходов к бонам, подходов к утопающему и многого другого на швертботах М-20.
Дубинин был нашим непосредственным наставником на воде. К сожалению, не помню его имени и отчества, потому что в яхт-клубе было заведено правило всех называть по фамилиям.
Швертбот М-20 небольшое судно, но требует экипажа в пять человек. Мы распределялись так: двое на стаксель-шкотах по бортам, двое на кливер-шкотах по бортам, а пятый на румпеле и грот-шкотах.
На разных выходах в море все менялись местами для освоения взаимозаменяемости. Самый простой поворот — оверштаг, когда грот¬мачта переходит с борта на борт, и судно продолжает двигаться против ветра под углом галсами. Коварный поворот фордевинд, особенно при свежем ветре: во-первых, может снести голову грот-мачтой, если раззява, а во-вторых, при задержке грот-шкота судно ложится на воду парусом, и жди подмоги в дрейфе, мокрый и опозоренный неумёха.
В полном увлечении морским делом прошли май и июнь, вплоть до воскресенья 22 июня, когда был назначен эскадренный поход в Петергоф, к которому мы тщательно готовились.
Мы прибыли в яхт-клуб к семи утра, а в восемь часов начался поочерёдный выход на линию старта.
День был солнечный, но ветер свежий. По команде ведущего мы двинулись в кильватерной колонне на запад, дошли до выходных буёв фарватера, как вдруг нас догнал на скоростном катере кто-то из начальства и подал команду в рупор: «Всем вернуться к бонам, взять три рифа!».
Пока вся громада кильватерной колонны развернулась и примчалась на попутном ветре в клуб, прошло значительное время. Взять риф — это значит уменьшить парусность основного паруса путём крепления парусины к грот¬мачте. На парусе для этого предусмотрены ряды люверсов, через которые продёргиваются концы и схватывают парусину, прижимая её к грот-мачте.
Время было потеряно, но всё же мы снова вышли в Финский залив. Ветер крепчал, и убранные три рифа ничуть не уменьшали наше движение к Петергофу, где нас ожидал заранее подготовленный праздник молодого моряка.
На полпути нас догнал на том же катере сам Матвеев. Головному была отдана команда: поворот фордевинд и всем вернуться к бонам.
Все были взволнованы, но решили, что, наверное, ожидается шторм, и поэтому поход отменяется в целях безопасности. Вскоре мы вернулись в клуб, а там по громкоговорителю во второй раз повторяли речь Молотова о нападении гитлеровской Германии на Советский Союз.
Мы-то, дураки, воспитанные в духе шапкозакидательста, восприняли это сообщение как недолгую кампанию: немчуру мы одолеем быстро.
Нас всех собрали и объявили, что мы переходим на казарменное положение. Всех отпустили по домам, чтобы собрать необходимое для жизни: бельё, кружку, ложку, плошку, мыло и т. д. К 15 часам всем было приказано быть в клубе.
Приехав в город и заглянув в глаза людей, мы сразу стали взрослыми. Когда мы явились в клуб, нам выдали лопаты, и, по заранее спланированным вехам, мы стали рыть щели-укрытия. С этой работой мы справились к полуночи. За это время кто-то приготовил нам ночлег в эллингах и других постройках яхт-клуба. Наутро нам объявили распорядок дня.
Занятия перемежались с работой на верфи. Там мы выполняли набивку капок — примитивных спасательных жилетов.
Женщины строчили брезентовые пояса с многокамерными отсеками, а мы набивали их пробковой крошкой.
Вторая работа была посложнее: мы клеили казеиновым клеем «волокуши» из водостойкой фанеры по чертежам, сооружая устройство, похожее на калошу, длиною 1,5 метра и шириною около метра. На ней можно было протаскивать по заболоченной местности пулемёт «максим», боеприпасы и продовольствие. Говорили, что волокуши помогали красноармейцам в сложных условиях боёв на заболоченной местности.
Прошло несколько недель, и в клубе появилось военно-морское начальство. Нас поочерёдно им представляли для сдачи экзамена на должность сигнальщика. Мы и не подозревали, что мы были готовыми военно-морскими сигнальщиками. С хорошими и отличными оценками, мы получили команду: «Бегом в свои военкоматы и, со свидетельством о призыве, обратно сюда».
Трагедия: нас с Женей Замоториным, моим ближайшим другом, погнали домой, поскольку вышел приказ наркома обороны, что парней с годом рождения после 1924 включительно в армию и флот не брать. Все призывники на двух баркасах были отправлены в Кронштадт. Немецкий авиаторпедоносец погубил свыше восьмидесяти призывников моего родного клуба. Только 35 лет спустя я позволил себе переступить порог яхт-клуба, со слезами на глазах. Я ещё застал живого, но очень старого Матвеева в 1976 году.
Куда нам было деваться? Мы, конечно, отправились в школу, и нас там ждали.
Все допризывники, десятиклассники, направлялись на оборонные работы. Наш небольшой школьный отряд влился в общегородскую «армию» трудовой молодёжи. Парни в обязательном порядке, а девочки увязались за нами добровольно. Нас погрузили в два эшелона, а потом выгрузили где-то в Волосовском районе.
Там уже работали заводские бригады: валили лес и строили шестиугольные срубы из брёвен, один внутри другого на расстоянии около метра. Наша задача была рубить дёрн и, по цепочке в несколько сот метров, подавать камни из поймы какой-то речушки. Пространство между двумя срубами утрамбовывалось камнями и дёрном. Таким образом строились дзоты (деревянно-земляные оборонительные точки). Во всех шести гранях были амбразуры.
Ночевали мы бригадами на сеновалах в ближайших деревнях.
Как-то ночью мы проснулись оттого, что нас подбрасывало на сене. Оказалось, что это немцы бомбили невдалеке. Но это были нормальные будни.
То, что мы позже увидели своими глазами, повергло нас в тяжёлое уныние. В один прекрасный день неподалёку от нас проехали какие-то штабные машины с автомобильными радиостанциями. Потом потянулись санитарные машины, повозки с ранеными, а потом отряды деморализованных красноармейцев. «Что вы тут строите? Там идёт такая силища...». Многие из них бросали винтовки в придорожную канаву. Картина была ужасающая, но мы с Женькой не растерялись, схватили по винтовке. План у нас был такой: подстрелить фашистов-мотоциклистов из передовых отрядов, завладеть их автоматами — и вперёд.
Правда, возникло два «НО»: во-первых, что делать с нашими девчонками, их-то не бросишь, а во-вторых, винтовки у нас сразу отобрали, пригрозив ревтрибуналом.
Вскоре прискакала танкетка, из неё вышел танкист и спросил: «Кто старший?». Мы показали на нашего сотника, тот подошёл к нему, и через несколько минут поступила команда: «Собирайтесь!».
Оказалось, что немцы нас обошли и находятся в пяти-шести километрах от нас в сторону Ленинграда.
Две тысячи десятиклассников города попали в ситуацию, прямо скажем, пиковую. Местный житель пожилого возраста взялся вывести нас окольными тропами к станции, где немцев ещё не было. Поступила команда: «Ни слова вслух и не курить под страхом расстрела!».
Пошли по лесам и болотам. Шли обычно по вечерам и ночью. Наконец, пришли в район станции Сосницы. Там нам объявили, что пути этой ветки немцы разбомбили, но сапёрный батальон сейчас восстанавливает железную дорогу.
Наконец, подали две вертушки (эшелон из теплушек, у которого паровоз спереди и паровоз сзади), была подана команда погрузиться за пять минут. Мы мигом влетели в вагончики — минуты за три. Медленно, по скрипучим рельсам и шпалам, кое-как уложенным, мы выехали на магистраль, а там без единой остановки с предельной скоростью мы помчались в Ленинград. Всю дорогу нас сопровождали два истребителя, которые то обгоняли эшелоны, то шли навстречу им. В город прибыли без потерь. Потом я узнал, что всей операций по спасению двух тысяч десятиклассников лично руководил А. А. Жданов. Не успели мы отойти от пережитого, как нас снова отправили рыть окопы.
Теперь нас привезли на станцию Александровская, и дальше мы пешком добрались до Пулковских высот. Разместили нас в домиках у местного населения, расположенных вдоль дороги, огибающей обсерваторию. Теперь мы своих девчонок не взяли, но чужие всё-таки оказались в наших рядах, и, надо сказать, они были совсем не лишними, так как весь наш быт они взяли на себя.
А мы вкалывали от зари до зари, рыли окопы полного профиля, ходы сообщения между линиями обороны, ниши для боеприпасов и орудийные дворики и землянки для личного состава.
Морена Пулковских высот — это грунт четвёртой категории, и лопата его не берёт, поэтому мы сначала работали ломом и киркой-мотыгой, а потом уже лопатой. Работали по 14—16 часов. Это было очень тяжело.
Силы мы брали из идеальной кормёжки: на завтрак на бригаду 10—11 человек нам привозили фанерный лист с горой варёного мяса, по два куска хлеба, по два кусочка сахара и термос с чаем. На обед мы получали мясной суп и такую же гору варёного мяса. На ужин нам снова давали мясо и немного хлеба с чаем. При неимоверной физической нагрузке, изобилие мясного питания поддерживало нас в хорошем физическом состоянии и позволило выжить во время голодомора в городе.
В школе мы читали переписку Горького с Андреевым. В одном из писем Горький писал: «Здоровье моё неважное, но двухпудовиком я ещё крещусь». Мы обалдели: кое-кто из нас мог выжать двухпудовую гирю, но перекреститься ею?..
И вот начались специальные тренировки с гирями в школьном спортзале. Первым через несколько месяцев перекрестился Коля Васильев, которого все любили за его неиссякаемое остроумие. Вторым это сделал Женя Замоторин, а я четвёртым.
Работа на Пулковских высотах продолжались. Мы отрыли гигантский котлован, и туда моряки привезли огромное орудие 450-го калибра, взятое с не достроенного до революции дредноута. Это орудие сделало один выстрел по немцам, рвущимся в Колпино. От этого выстрела в посёлке Пулково не осталось ни одного стекла.
С Пулковских высот было видно очень многое, хочется остановиться на одном историко-политическом моменте. По дорогам в Ленинград шли потоки беженцев из Пскова, Луги, Толмачёва, Сиверской, Гатчины, Детского села и других населённых пунктов. Многие шли с детьми, стариками, скотом и небольшим скарбом. Скот у них отбирали на входе в городскую черту, иначе чем бы нас было кормить? Эти люди не имели ленинградской прописки, а следовательно, им не давали продовольственных карточек, и первыми жертвами голодной смерти стали именно они. Сколько их было, сколько выжило, сколько погибло, никогда не узнаем: статистика отсутствует.
Враг рвался в Северную столицу, и было не до этих людей, а их было очень много. Часть из них погибла по дороге в Ленинград, когда немецкие асы бомбили беженцев из всех видов оружия.
Господство немцев в воздухе было абсолютным. Мессершмиты-109 значительно превосходили по скорости и вооружению наши истребители. Как позже выяснилось, наша авиация понесла огромные потери, не успев взлететь с аэродромов, расположение которых немцы знали лучше наших военачальников.
Мы с Пулковских высот часто наблюдали картину воздушных боёв: «мессеры» атаковали наши беспомощные бомбардировщики СБ, заходили им в хвост и короткой очередью отрубали хвостовую часть самолёта.
Пилоты иногда покидали падающий самолёт и, пока они спускались на парашютах, фашисты издевательски кружились вокруг них и расстреливали.
Продолжительные работы на Пулковских высотах привели к тому, что нас по несколько человек отпускали домой помыться и переодеться.
Один мой отпуск совпал с первой бомбардировкой города 8 сентября 1941 года. Тяжёлая бомба попала в поворот трамвайной линии с проспекта Добролюбова на проспект Максима Горького. Взрывной волной снесло угол дома № 1 на проспекте Добролюбова. Образовалась воронка диаметром более десяти метров и неизвестно какой глубины, так как она быстро заполнилась водой. Кусок трамвайной рельсы перелетел через шестиэтажный дом и впился в зелёный треугольник напротив дома № 6 по улице Блохина.
Работа на Пулковской гряде продолжалась. Нам было видно, как немцы уже подошли к Колпино и Пушкину. Наши окопы стали заполняться красноармейцами, и мы с ними перемешались.
Однажды, в начале октября появилась довольно большая группа военного начальства. Они рассматривали в бинокль горящие Колпино и Пушкин. Среди них выделялся человек небольшого роста, плотного телосложения, в кожаном пальто. По всему было видно, что он «хозяин». Увидев среди красноармейцев нас в гражданской одежде, он спросил: «Кто такие?». Ему что-то ответили, после этого он рявкнул: «Убрать!».
На этом наша окопная работа завершилась. Потом, много лет спустя, я понял, что это был Г. К. Жуков, прибывший в Ленинград вместе с Федюнинским.
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/02/27/581