Счастливые хроники больной Альцгеймером
Сегодня я забыла Маргариту Наваррскую.
Целый день слово Наварра всплывало в памяти, но кроме обозначения местности, ничего не приходило на ум.
Но сначала вспомнился Гептамерон, а потом она – самая яркая писательница девичьих лет, с легкостью отодвинувшая в моем сознании популярного Боккаччо, сумевшая осветить устремленность одного пола к другому с необычайной тонкостью, юмором, весельем и горечью. С шармом, присущим только женщине.
И все равно, имя королевы долго произносилось как чужое, будто с песком на зубах. Странно.
Но ничего странного. Через пару дней привычно забылся Пир Платона. И тоже возникли ассоциации с какой-то местностью, Аппиевой дорогой. А потом он вернулись во всей своей неповторимости и красе.
Но, как ранее, два слова долго были чужими, не сродственными - такими, будто с трудом прокладывали дорогу среди нейронов мозга к своему привычному хранилищу памяти.
Не всегда, но иногда ощущаю дуновение смерти.
Перечитываю Овидия, чтобы не забыть. Читаю бегло, небрежно, в поисках статистики неприятия женским началом мужской энергетики, пусть даже совершенной – от Зевса, Аполлона и других богов.
Трудно справится с этим недугом. Хочется плыть по течению. Невозможно сосредоточиться. Кайфовая тупость. Блаженство безответственности. Отсутствие устремленности в привычные сферы интересов. При кажущемся стопроцентном сознании.
Похоже на эйфорию последних мгновений замерзающего или умирающего человека. Все они, если выкарабкивались оттуда, отмечали блаженство.
Лева говорит, диагноз неверен, я абсолютно здорова, просит поберечь себя. От кого, от чего?
Вот собираюсь пойти на Монблан в одиночку. Сегодня пробежала десятку. У меня проблема – не могу дозировать нагрузку. Бегу, практически, с той же скоростью, как пять – десять лет назад. Мне стыдно из-за страхов. Я абсолютно здорова.
Восточная философия считала и считает высшим состоянием духовной самореализации – процесс вхождения в нирвану. Этому способствуют техники отсечения ума.
Чувствую блаженство безостановочной нирваны.
Об этом боюсь поведать кому-либо вслух.
Наверное, мои нейроны притуплены, не борются за выживание.
Сначала искала напарницу или напарника по восхождению. Ни у кого нет горения к Монблану. Дорогое удовольствие. Свыкаюсь с мыслью, что пойду одна по более трудному маршруту со стороны подъемника из центра Шамони.
Никак не вытравлю из себя чувство вины за проигрыш в игре под названием жизнь. Но это обманное чувство. Где-то прячется уверенность – моя непобеда приведет к большой победе.
Бросаю мяч в кольцо на баскетбольной площадке. Иногда попаданий пятьдесят процентов, иногда семьдесят, иногда больше, иногда меньше. Раньше результат не имел никакого значения. А сейчас считаю пристально, предвзято, с тревогой.
Здесь я пока здорова.
Правда, неуловимо-бессознательное куда-то подевалось – нет автоматизма броска. Включаю умственные уловки. Помогает в счете, но не утешает.
Мой муж умер от БА.
Может быть, гомеостазом запущена энергетика умирания, и необходимо ее перезапустить?
Позвонить Леве.
Возвращаюсь к плоти. С материалистичной точки зрения наше земное существование конечно. Родился и умер – это все. С другой позиции у нас есть продолжение либо на небесах, либо в цепи реинкарнаций.
Овидий в своих метаморфозах, не касаясь восточных учений, инстинктивно или из каких-либо других источников, знал о перерождениях и сумел своеобразно донести нам это знание.
И вдруг в стане законченных материалистов произошло открытие, подтверждающее, что жизнь – это неотъемлемое качество любой формы материи от электронов до звездообразования.
Жизнь вечна и присутствует во всем.
Как бы мы ни верили в Бога, научное подтверждение вечности позволяет полностью пересмотреть проблему существования и отношение живущего к смерти.
Ее нет. Или она – переход. Или она – инобытие. Или же она – бесконечно счастливое бытие.
Вечна. Я не умру. Буду жить в камне, дереве, цветке, прахе. Только если не повезет, вернусь в мир страдания человека. В мир болезней, рождений, смерти и старости.
Исполненная гордости впервые иду по Невскому в гуще людей, над толпой. Кто они, что они, на долго ли обременены жизнью с ее мелочными пигмейскими запросами?
Впервые обнимаюсь с вечностью. Ее невозможно чем-либо ограничить, заключить в какие-либо рамки. Прикасаясь вечности, получаешь доступ к вместилищу, сокровищнице всех наслаждений.
Все религии обещают счастье в загробном мире. Они не знают, что говорят. Порадуйтесь за меня. Я обрела его еще при жизни.
Но ликование моего интеллекта не заглушает тревоги умирающим клеткам.
Им недостает мужества Христа. Хотя и Он скорбит смертельно и взывает: «Отче, если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем, не как я хочу, но как Ты».
Слава Богу, мы не есть эти умирающие клетки, мы не есть наши тела.
Мы – это наша жизнь, временно заполняющая наши тела, а потом покидающая их.
Мы – вечны, изначально не рожденные. И потому нам не грозит умирание.
Лева нашелся в Одноклассниках. Родители увезли его еще в восьмом классе. И с тех пор ни слова, ни весточки. Мы снова подружились. Он – доктор наук, профессор. Физика мозга – это его, нейроны – его. Это он не приемлет ни бога, ни религии, никакого тоталитаризма, никакого насилия. Говорит, агрессивные крысы ходят группами, а крысы альтруисты – одиночки. Он - стопроцентный альтруист. Знает все, и на все готов ответить.
Звоню, спрашиваю, возможно ли возникновение болезни у любящего человека, потрясенного разрывом отношений с любимой. В нем угасло желание жить, и потому возникла болезнь. Но устремленность к возлюбленной превыше всего на свете, превыше болезни. Даже там, в бессознательном состоянии, не со зла, а любя, желает воссоединиться с ней. И это происходит, или может произойти.
Именно это случилось со мной. Нейроны моего мозга подхватили энергетику умирания. Ведь когда-то мы были неразлучны. И я скоро окажусь там, на небесах.
- Не глупи,- говорит Лева, - даже ближайший нейрон не контактирует с соседним, что и говорить об удаленном на сотни километров.
Это в нем говорит наука.
- А мистика, а передача мыслей на расстояние?- спрашиваю его.
- Сплошной бред,- отвечает он, и вешает трубку.
Что-то говорит мне, что и он на пределе существования. Но о таком интиме даже бровью не веду.
Он мне стал больше, чем брат. Я люблю его, как сотня ласковых сестер - вспомнились как-то искаженно строки Ахматовой.
Приходится искать в сборнике стихов. Нашла. Сорок. Пусть будет сорок: «Я люблю тебя, как сорок ласковых сестер».
Энергетика любви отлетела. А ведь долгое время она была как взрывпакет на теле смертницы. Спрятанная на годы, нереализованная, она накапливала все более разрушительный потенциал.
Любовь не спрячешь от других. Они чувствуют ее запах, ее смертницу, ее кровь. Но я поставила на ней крест. Ни одной влюбленности, ни одного взгляда. Потому что предчувствовала нечто более важное, сущностное должно произойти, если оставлю ее там, в глубинах. И все, кто видел во мне возможную возлюбленную, со временем отпали.
Возникло ощущение свободы и счастья, будто выполнила важнейший отцовский завет – «Это не твой путь, моя девочка». Я уже знала – победить нужно не мужское начало, победить нужно мир, вселенную, природу. Вот для чего нужен взрывпакет. Отец приходил только во сны. Это были будораживающие встречи.
Есть притча, будто один человек принял обет молчания и не говорил десятки лет. Во время войны его задержали, обвинили в шпионаже, пытали и выдавили одно слово. Когда он его произнес, вся округа вздрогнула, как от взрыва, а у присутствующих лопнули ушные перепонки.
Я знала, что рано или поздно накопленная и сжатая до предела энергия любви взорвется, преобразуется в творчество, заставит пойти по нескончаемому горько-сладостному пути в поиске истины. Не всеобщей, не абстрактной, но конкретной и выстраданной всем человечеством. В поиске причины возникновения страдания и выхода из него.
Столько лет шла, прикоснулась ко всем духовным учениям человечества, и не находила. Поиск был счастьем, одержимостью, самоцелью и смыслом существования.
Не находила. Не созрела. Не было готовности воспринять знание. Множество раз читала текст, видела одни и те же слова, и не понимала истинного смысла написанного. « Стучите, и вам откроют…». Что-то мешало, и вот только сейчас подхожу к приоткрытой двери. Двери перед смертью.
Мне говорят, твои нейроны притуплены, обросли бляшками. Не борются за выживание.
Прислушиваюсь к состоянию покоя. Ничего не делаю, но создается впечатление, что нет ничего не сделанного.
Вечность – это наш дом. Иногда мы выходим на прогулку в жизнь, иногда в смерть. Боги – единственная субстанция, сопровождающая нас там и там, и потому так бесценны. Придумала сама или вычитала – не помню. Скорее, вычитала.
И не только бесценны. Чувствую, только в близости к богам, и только к ним прячется истина.
Лева подарил слово гомеостаз – саморегуляция, способность системы воспроизводить себя, восстанавливать утраченное равновесие, сохранять постоянство своего внутреннего состояния. Жизнь – это сплошной гомеостаз. Вот его-то необходимо перезапустить.
При встрече он меня не узнал. Не верит, что можно выглядеть настолько молодой в моем возрасте. Приятно. Но все же – какая-то форма уродства.
Еще давно, когда ничего не знала, краем сознания ощущала, что смерть – неуязвимый проводник по жизни. А потом, когда наскучило однообразие, впервые подумалось, что она же может стать самым необычайным событием, и после нее не будет удручающих повторов.
То была интеллектуальная выдумка. А сейчас я сильно испугалась, примерно, как тогда, когда мне, маленькой девочке, выжигали на руке номер узника концентрационного лагеря.
Это было превыше всего на свете. Долго жила, как при смерти, в неотступном страхе. Но чтобы жить дальше, пришлось забыть свой телесный облик, и к минимуму свести человеческие потребности. После войны это было не трудно.
Взрослела, училась, работала, но на мир смотрела из минимума, позволившему забыть страх. Тогда, да и потом неразличимо малым было то, что связывало меня с людьми, но необозримо великим то, что наполняло меня внутри.
Уже тогда не существовало внешнего мира. Всегда все происходило между мной и мной собой же.
Еще в молодости поняла, насколько презренны и ничтожны мирские дела, но невозможно ими не заниматься. И долго мучилась от этого. Потом пришло постижение, что этими делами может заниматься моя низменная составляющая. Она никогда не входит в соприкосновение с возвышенной.
В той, низменной, были и муж, и влюбленности, и любови. Но все со временем сошло на нет.
Перечеркнула низменное. И живу жизнью возвышенного двойника. Это он заставляет вычленять из хаоса обыденного творческие мгновения, в которых настоящего уже нет, а будущее еще не наступило. Но чтобы вычленять, нужно быть частицей этого хаоса.
Частицей этих страхов и бесстрашия, любви и ненависти, добра и зла. Да, да, природа не спит, Делит, делит все на противоположные начала. И всегда неточно, всегда приблизительно. Потому столько проблем.
Странно. Я не знала, что живу, и не знала, что умираю. Теперь знаю. Но разве от этого легче? Но это по-крупному. А в любви и ненависти?
Что любит во мне и в каждом другого человека?
Нам кажется, мы любим всецело.
Нам кажется, наше слияние с возлюбленным абсолютно.
Но это не так. Каждый из нас многогранное существо. И когда приходит любовь, моя всецелостность отождествляется с гранью любви. А когда проходит острота чувства, проходит не любовь, а то ложное отождествление со всецелостностью. Восстанавливаются приоритетные, ранее отодвинутые жизненные грани.
И вот тогда начинаешь понимать и знать, что любит только тело. Мое тело может любить в другом только тело. Не душу, не творческие способности, не доброту, не смелость, не богатство, не способность к самопожертвованию – это все вторично. Восхищение этими качествами только прокладывает дорогу к телу, снимает все препоны, требует ласки, прикосновений, поцелуев, прелюдии, теплоты, секса и всего того, что после секса. Снова поцелуев, снова нежности, снова позволительности всего, чего захочется, и ни в чем не получить отказа, и ожидание нового, неведомого подъема туда, на седьмое небо.
И засыпать с этим, и просыпаться за этим, а когда нет возлюбленного, мечтать об этом.
Но даже мечтания – не область духовного, не крик души.
Это крик тела.
Это оно приукрашивает, строит воздушные замки, стремится, подчиняет всю жизнь этому устремлению, отметает все иное, всех других, рождает чувство верности только одному, только тому – возлюбленному.
Крик тела. Крик инстинкта. Основного инстинкта.
А потом любовь кончается. И происходит всплеск отторжения, всплеск ненависти.
Ненависти. И мести.
Это все, что касается тела. А доброта, смелость, творческие способности, способность к самопожертвованию – это не телесные, иные существа в человеке, ищущие в другом сродственные качества для иного общения.
О чем я написала? Да, да. Как же ненавижу и свою, и чужую плоть.
Я умираю. Может быть, угасание инстинкта провоцирует возникновение болезни? Или же болезнь давно била по инстинкту, и тебе так не интересны выкрутасы плоти?
Да, со мной не все в порядке. Слова печатаются слитно, без пробелов, забываются правила орфографии.
Лева говорит о необходимости насильственной загруженности ума.
Если нет медикаментозных средств от болезни, необходимо иметь за душой непосильную проблему и решать ее истово, безостановочно, так, будто от ее результата зависит жизнь или смерть. Вот, именно.
Или влюбиться до потери пульса, добавил он - только такое напряжение может перезапустить энергетику умирающих клеток, заставить нейроны стать острее.
Влюбиться мне не подходит. Лучше умереть. Для того ли столько лет выстраивала философию освобождения от глупой чувственности, чтобы снова идти на ее поводу. Нет. Влюбленность – хуже этой болезни.
Остается мой нескончаемый поиск истины. Погружение в ее глубины. Открыть внутри себя знание, что это не интеллектуальная блажь, а подчиненность великому закону развития праматерии, включающую в себя духовную и материальные энергетики. Довести интенсивность поиска до такой степени, что сама природа будет вовлечена в этот процесс. И ей ничего не останется, как произвести перезагрузку и наполнить меня жизнеутверждающим началом. Так произошло с Солженицыным, победившим рак,так было и с другими.
Сегодня подняла трос еще выше. Раньше к нему не подходила. Упражнение на равновесие тоже включила в программу. Хожу из конца в конец. Получается лучше, чем давным-давно.
В скалолазательном центре уныло. Но так приятны зацепки. И столько положительных эмоций после прохождения маршрута. Как после бега.
Леве нобелевскую не присудили. Говорит, он не в мейнстриме. «Я, - повторяет с юмором, - даже не уверен, что не прав, а большинство – нет. Утешает одно, что в 80-х нас было пять – шесть человек. А сейчас на порядок больше». В моих сочувствиях он, конечно, не нуждается.
Уже несколько дней ищу непосильную проблему. Кажется, нашла.
Чтобы выздороветь, нужна встреча с Богом. Он прозревает слепых, лечит прокаженных, воскрешает из мертвых.
Говорят, он всегда с тобой, только ты закрыта для общения с ним. Да, закрыта. Но есть другие пути. Ширь пространства не ограничена ни внизу, ни вверху, ни справа, ни слева. Дорог множество. Ищи. Найдешь – спасешься и спасешь других. Но только встреча. Воочию. Лицом к лицу. Непомерно? Превыше сил? Самонадеянно? Но поиск истины – это и есть поиск Бога.
Инстинктивно всегда шла к нему. Тот лагерный испуг и этот – были страхами не встретиться, не достичь.
Лева, здравствуй. Не мое дело вмешиваться в вашу науку, но если малейший укол, ничтожная заноза заставляют вопить все тело об угрозе, а ведь повреждена только одна клетка, то, думаю, мозг – это не конструкция, а коллектив.
Отвечает. «Александра, все не так просто. Воздействие на один нейрон может повлиять на все животное, это правда. Но это могло бы случиться и в том случае, если бы нейрон был просто деталью большого механизма, а не живым членом коллектива. Нейрон ощущает только хорошо ему или плохо и, чем хуже, тем сильнее он действует и энергично. Вот почему ты должна быть в стрессовой ситуации, не спать, а будоражить засыпающие клетки».
Я обыкновенная женщина, у меня нет сверхсознательных, мистических способностей. И мне никогда не встретиться с Ним. Нет ничего, кроме надежды. Мое неистовство замешано на Величайшем Несбыточном – поиске истины. А Он – это и есть обнаженная Истина во всем своем величии. Ты уже открыла, говорю себе, что смерть и жизнь – два неразрывных проявления Бытия. И бессмысленность жизни наваливается только тогда, когда не видится положительный смысл смерти.
И все, что ни делаешь в жизни, ты творишь для нее, а она творит для тебя.
И существование – это качели неизбывного бытия от жизни к смерти, и назад – от смерти к жизни.
Лева не дремлет. Выслал подборку высказываний двадцати нобелевских лауреатов об их отрицательном отношении к Богу и религии.
Они не убеждают.
Наверное, разделение человечества на верующих и неверующих коренится в глубинной природе людей. Потому, в течение тысячелетий нет примирения одних с другими. Мы говорим на разных языках.
Уж, наверное, и Христос с Буддой были бы самыми звездными Нобелевским лауреатами.
Ведь если «танки грязи не боятся», то люди с более утонченной психикой нуждаются в транквилизаторах. Здесь религии полностью отрабатывают гомеостаз в психике. Без верований человечество не могло бы справиться с проблемами бытия ни тогда, ни сейчас.
Опускаюсь в глубины праматерии нашей вселенной. Именно там спрятан оживляющий принцип возникновения жизни нашей вселенной, там спрятан Бог. Полосую себя на части, четвертую, неистовствую. И вот Он во всей своей благости! Прикоснулась! Я его частица! Мое бытие протянуто из вечности в вечность.
Постигаю: «Жизнь не оживляет мертвое, смерть не умерщвляет живое». Все на свете находится в процессе самопревращения. Жизнь – в смерть, смерть – в жизнь.
Все находится в неисчезающем масштабе времени. Потому что вся тьма вещей рождается совместно и одновременно еще там, в черных дырах звездообразования. И весь Хаос несет информацию обо мне, как человеке, о моем возникновении и будущем воплощении. И потому все существует одновременно, и нет разницы между мной и бегущей собакой.
Она – это я в следующем воплощении. Я – это она в будущем воплощении. Но мы одна сущность и в том, и в этом рождениях. И таких самопревращений не множество (хотя кажется, что это так), а всего-навсего – одно во все века. И между ними нет временного зазора.
Моя жизнь находит истинное пристанище в прахе.
Прообраз бессмертия можно найти в религиозном опыте всего человечества. В нем оно находит комфортный переход от жизни к смерти. Подбираюсь к глубинам первых дней создания мира. «В начале было слово…». Мученичество первых христиан - от туда. Они достигали бездн. Им смерть была не страшна.
Лева не видит ни смысла, ни логики в моей религиозной болтовне. Ему хотелось бы, чтобы я была умнее. У меня же нет альтернативы между молчанием и словом. Пишу - уверена, слова должны все время обновляться.
Когда нечего сказать, учу французский. Только бы не застрять в комфортном бездумии. Мне же еще предстоит поездка в Шамони.
Иногда, кажется, молчание не разрушается словами. Они автоматичны, блеклы и не будоражат ленивые нейроны.
Поборемся. Нужно сдвинуть материальную сторону бытия в направление к духовной. И тогда забрезжит рассвет.
Болезнь (или не болезнь) подвела к предельной конкретности существования.
Странно. Жизнь и смерть имеют аффективную природу. Нейроны реагируют только на величину сигнала раздражителя. А ведь всегда казалось, что истинная жизнь – это нечто, купающееся в покое. Сейчас покой недопустим. Мои слова должны встраиваться в зов предельно разнообразного. Может быть, мысли не всегда имеют логичную конструкцию, но подчинены одному – бегству от смерти.
Кстати, я ее уже не боюсь. Не боюсь в плане прежних страхов. Незаметно она превратилась не в соперника, а партнера по игре. Очень серьезной и захватывающей игре. Так здорово. В этой игре мы ищем свет в опустившемся непроницаемом мраке ночи.
Произнесенные слова, тождественные аморфному телу Хаоса, прокладывают дорогу к духовному прозрению. Мне бы еще быть немного ироничной ко всему этому дерибасу.
Хотелось бы, в пределе усилий, вернуться к истокам бытия и опознать свой подлинный облик, существующий прежде своего рождения и после него. Но это не за горами.
Еще бы нагрузить нейроны символическим миропониманием. Но ничего не получится, потому что символизм был чужд представлениям моей реальности.
Всегда критерием величия человека были его последние минуты. Пугает больше всего вероятностная потеря собственного достоинства. Смогу ли решить проблему, как ее решил Демокрит?
Замолчать бы, и согласиться с неизбежным, но, чувствую - приближение к смерти обнажает чарующую красоту.
Странно. Меня не покинуло смирение. Учусь некритично относиться к бытию. И в таком согласии видеть гармонию бесконечных превращений противоположного в противоположное. Жизнь в смерть, смерть в жизнь, добра во зло и, наоборот – ненависть в любовь.
Лева осуждает мои верования, считает их заблуждением. Чувствую, для него моя позиция граничит с детской глупостью и общается со мной из чувства жалости и сострадания. Кажется, об этом уже писала
Но, веришь, не веришь, кому какое дело? У всех своя частная истина, а если нет своей, то изобретают, или пользуются чужой. Этим частным истинам нет конца. Их столько, что погребли под собой истинное знание, порождаемое эволюцией. Туда же кануло бесстрашие перед смертью. Люди отвернулись от своей природы и стали жить по собственному разумению. От того-то столько глупостей и горестей на земле.
Все время хочется спросить Леву, как бы он отнесся ко мне, если бы я была монахиня? Неужели отвернулся бы? Не знаю. Но моя любовь непреходяща, несмотря на его нападки.
Кажется, преодолела апатию и лень. Сосредоточенность в постижении своей природы достигла своего предела. Не смотрю по сторонам, не сплю, воля не рассеивается, ничто не отвлекает, забываю о самой себе.
Я не боюсь. Иногда по пустякам тревожится сердце. Тогда начинаю думать о смерти. О благости смерти. И оно успокаивается.
Лева постоянно внушает мне, что я здорова. Да, конечно. Даже если забываю орфографию, пропускаю, печатая, буквы, соединяю слова, не воспринимаю запахов. Когда-то у Генриха Белля вышел роман без точек, запятых, заглавных букв. Трудное чтиво. А разве мне легко?
С рождения каждый вверяет себя жизненной энергии и начисто забывает об энергетике, протянутой из вечности в вечность, забывает фундаментальное качество своего бытия – душу. Никто и ничто не может ее уничтожить. Она неразрушима, неизмерима и вечна. Лишь тело, в котором она воплощается, подвержено гибели и тлену.
А самое печальное в жизни человека – вынужденность жить, сообразуясь с материальной концепцией бытия, подчиняясь автоматизму гомеостаза. Это он отслеживает малейшее изменение, движение, рост, угасание любой частицы моего тела.
Следит за правильностью работы нервной системы, кровообращения, движения лимфы, зрения, слуха, клеточного обновления, следит за страхами и наслаждениями, любовью, ненавистью, взаимоотношениями с людьми, поисками работы, творчеством. Отслеживает тысячи мелких и крупных жизненно необходимых действий от воли к власти до рабской покорности. Занят всем без исключения спектром материального бытия.
Это гомеостаз генерит страхи, чтобы преодолеть их, выйти победителем и сделать еще один шаг, чтобы жить дальше.
Единственно чем обделен гомеостаз – это оживляющим принципом.
Ему не дано. Это функция совершенно другой формы бытия, иного измерения, иного бога.
Это функция Бога с большой буквы.
Бога причины всех причин.
Это в Нем заложен оживляющий принцип посредством души, которая есть неразрывная субстанция самого Всевышнего, сродственная с ним и неотличимая от Него.
Ты забыла об этом. Слишком сильно по тебе ударил страх смерти. Ты забыла Бога истинного, Бога бессмертия, забыла начисто свою духовную составляющую.
Придется начинать жизнь заново.
Но чтобы жить заново, необходима совершенно иная философия жизни. Жизнь, подчиненная законам души.
Конечно, внешне будет происходить все, как всегда.
Но ты уже не должна быть столь зависима от своего тела с его проблемами жизни и смерти.
Твоя роль в этой жизни будет роль наблюдателя за всеми метаморфозами ее движения от рождения к смерти и далее к новому рождению.
Это и есть твоя Проблема. Лева говорит, что ее решать необходимо с радостью и оптимизмом.
Иду покупать билеты до Женевы. Далее Шамони. А уж потом, восхождение на Монблан.
М О Н Б Л А Н
Ну вот, позади остались аэропорт, маршрутное такси до Шамони,
ночевка в кемпинге, подъемник на высоту 3900.
Спускаюсь на далеко внизу лежащее снежное плато. Это первый большой спуск. Собственно, оттуда начнется путь наверх. А сейчас двигаюсь траверсом по огромной ниспадающей дуге.
Тепло. Снег мягок, но не тает. Налипает на кошки. Надо быть
внимательной – сбивать ледорубом образующиеся наросты.
С каждым шагом чувствую свое высвобождение из рабства несвободы. С каждым дыханием вписываюсь вширь пространства, перегибы рельефа, стоящие невдалеке вершины гор.
Оглядываюсь.
Далеко позади несколько человек спускаются по моим следам.
Ледник припорошен снегом. Не провалиться бы.
Ну, вот, пробивается страх. И уже не так прозрачны небеса,
дали, оптимизм. Включаю все внимание, все знание о возможных скрытых трещинах, таящихся именно здесь, практически, на ровной поверхности.
Высота дает о себе знать. В пути менее часа, а уже чувствуется усталость. Преодолеть бы ее и идти дальше.
Говорят, осознание страха приводит к состоянию бесстрашия. Не получается. Инстинкт превалирует над разумом.
Но преодоление этих двух начал благостно.
Духовность во все века прокладывала дорогу прочь от страха.
Она же привела сюда к преодолению ее реликтовых проявлений. Сколько тысячелетий жил человек наедине с ними, не имея альтернативы!
И с какой неистовостью первые христиане восприняли проповеди
Спасителя, заложившего представление о бессмертии души, своего существования.
Иду. Впереди огромная трещина. Обхожу правее, чуть ближе к склону по чуть заметным следам. Не заглядываю. Так, будто она меня не касается.
Ветер. Погода что-то стала портиться. Втягиваюсь в режим восхождения.
Усталость, страхи реальные и мнимые держу на расстоянии от себя – так будто нас двое: за плечами истинное Я, а внутри – воспринимающая все вокруг.
В этой раздвоенности прослеживается какая-то неуязвимость, комфортность, делает неодинокой, самодостаточной.
Ну, что, поставишь палатку, или пойдешь туда, за гребень первой вершины, в мульду, перед крутыми снегами с непредсказуемым льдом? Нет. Лучше акклиматизироваться здесь. Успокойся. У тебя десять дней до отлета. Когда еще представится возможность побыть в снегах?
Она прошла еще дальше к изгибу чуть заметных следов, ведущих в сторону огромного склона, который предстоит пройти.
Остановилась возле одиноко стоящих палаток. Непонятно, есть в них кто-либо, или нет. Неважно, подумала она, присмотрелась, нашла ранее подготовленную и использованную площадку, и поставила рюкзак.
Распрямившись, почувствовала прямизну позвоночника и улыбнулась. Давно же ты не улыбалась, а без улыбки не в радость будет и восхождение. И не задавай вопросы, зачем ты здесь? Вопрошание снова ввергнет в серьезность, способную затмить восприятие всего мира.
Не торопясь разобрала рюкзак, поставила палатку, разожгла горелку, сделала чай, и уже налегке отправилась посмотреть поближе склон, который рано утром придется пройти.
Расстояние до подгорной трещины прошла, подгоняемая любопытством. Да и подгорная трещина показалась легко проходимой.
Повернув, с удивлением отметила, что путь назад значительно длиннее, чем прошла на одном дыхании.
У палатки стояли трое – мужчины и женщина.
Первые попутчики, подумала она. Люди необходимые при любом восхождении, но так ненужные именно сейчас, когда спокойно плыла в русле задуманного одиночества.
- Мы из Польши, - после приветствия произнес один из них, - можете присоединиться к нам. Выйдем в половине третьего.
Они продолжали с изумлением смотреть на нее, особенно когда сообщила, что собирается одна пойти наверх.
- Мы не будем торопиться, - добавил он. Наверное, сострадая к возрасту, подумала она.
- Спасибо. Большое спасибо.
Ну, что, сказала она себе, когда люди отошли к своим палаткам, вот ты и не одинока. Есть возможность расслабиться и заявить не только себе, но и всему свету, что идешь вверх, и назад возврата не будет.
И все-таки, ты не права, остановившись здесь. Спокойнее было бы идти дальше и остановиться за гребнем, думала она, прислушиваясь к нетерпению, пробужденному этими поляками, всколыхнувшие покой, протянутый от начала путешествия до этих минут. Они разрушили внутреннюю защиту, в незыблемости которой была уверена.
Но не грусти. Ты же возвращаешься к жизни, где неизбежно присутствуют люди с их участием или безразличием. И к ним должна относиться с такой же радостью, как к небу, облакам, черным отрогам гор, снегу. Столько лет жила в вымышленном мире, принадлежала только себе, а теперь происходит слияние со всем этим бескрайним пространством.
Она рано уснула и спала, пока не разбудили голоса мимо идущих ранних групп, идущих на восхождение. Посмотрела на часы.
Половина второго. За час успеет сделать все, что нужно – вскипятить чай, собрать палатку, уложить рюкзак.
Польских ребят – их было четверо – она пропустила вперед, сказав, что остановится в мульде еще на сутки, и уже оттуда пойдет дальше вверх.
Пожелали друг другу хорошего восхождения, и они ушли в темноту.
Отпустив их, неспешно приладила кошки к ботинкам, подняла рюкзак и пошла по натоптанным следам вслед за ними.
Слияние со всем миром, с вселенной – это не одиночество. Это устремленность прочь от механичности в сторону духовной самореализации, думала она, двигаясь в темноте, подсвечиваемой фонарем, закрепленном на каске.
Далеко впереди вереница огней перемещалась по всему склону. Потом они исчезли за пеленой вдруг начавшего снегопада. Снег и ветер – не самые лучшие попутчики, подумала она, но здесь, даже в непогоду, все же спокойнее, если бы осталась там, внизу.
А потом стало рассветать, а потом подошла к перевалу, снег приутих, и она увидела несколько палаток далеко внизу, в мульде, и людей, идущих мимо них на ту сложную снежно-ледовую стену.
Снова пришлось делать огромный траверс в обход трещин. И снова нашлось место под палатку в обрамлении снежного бордюра. Люди, спасаясь от ветра и безделья, на удивление, лепили их в количестве, какого не видела ни на Кавказе, ни в Средней Азии. Там, правда, делали снежные пещеры, но это было на высоте свыше шести тысяч метров.
Устроившись в палатке, поев, залезла в довольно большой, не по размеру, пуховый спальник, прислушалась сначала к ветру, снегу, шуршащему по пологу, а потом к себе. И почувствовала наслаждение от всего пережитого.
Странно - все, что ни происходит – это не с тобой. Да и нет тебя, и никогда не было. Не было такой возвышенной и одухотворенной, способной очутиться здесь, вдали не только от других, но и от себя, той, городской, заполненной страхом смерти и необходимостью найти возможность перезапустить энергию умирающих клеток.
Жаль только, не с кем поделиться этим наслаждением, передать хоть кому-то весть, что такое бывает не на уровне подсознания, а в здравом уме. И еще жаль, что, как бы ни хотелось, невозможно передать это переживание, потому что оно находится за пределами добра и зла, а это значит, хоть в редкие мгновения не иметь ничего личного, не жить с закрытыми глазами, а всматриваться в суть происходящего всем своим существом, быть неотделимой от этого снега, ветра, облаков.
А потом она услышала шаги, топчущиеся рядом с палаткой. И, прежде чем расстегнуть молнию, услышала тихий, невнятный голос.
- Можно вас потревожить?
- Конечно, - ответила она. В раскрытый створ увидела человека, присевшего на корточки. – Одну минутку.
Выпростала ноги из спальника, обула ботинки, захватила пуховку и выползла на свет.
- Здравствуйте, еще раз. Конечно, вы меня не помните. Я был с теми ребятами, говорившими с вами вчера.
- Разве вы не ушли?
- Все ушли. А я не мог, зная, что вы останетесь здесь. Я не смог себе этого позволить.
- А что остальные?
- Они пошли дальше. Но будут ждать меня в кемпинге. Мы еще на несколько дней планируем остаться в Шамони.
- И что? - Стоит понуро и виновато, переминаясь с ноги на ногу.
- Вон моя палатка. Третья слева. Когда утром начнете собирать свою, пожалуйста, дайте знать. Просто не мог оставить вас одну. Мою бабушку спасла русская женщина во время войны. Я – Збигнев.
- Спасибо. Я обязательно позову вас, - только и могла произнести она, провожая взглядом его понурую фигуру.
Показалось, что все это уже было – и согбенность, и слова, и ситуация. И все будет продолжаться, как в дурном сне. И никуда не деться.
Не рассмотрела лица, глаз, возраста. Кажется, очень молодой.
Полон романтики и чувства долга. Спасибо. И еще сто раз спасибо.
Столько лет жила в незыблемом мире, а теперь что-то случилось и случается на каждом шагу. Но ты же стремилась к перезагрузке. И вот получай ее во всей красе и безобразии. Тебе уже не вырваться из круга людей, их общения. Придется спускаться в дебри обыденного. А оттуда, ой как, нелегко вырваться. И возможно, ли?
Не печалься, ты ставишь эксперимент. И не твоя вина, что он проходит не так, как хотелось. Но без этих людей, суеты возрождение не реализовалось бы полностью. Ты уже здесь, на высоте более четырех тысяч метров, и так легко, почти безусильно проходит восхождение. Может быть, кто-то пойдет твоим путем.
И она почувствовала, как что-то сущностное, превыше, чем она, отделяется от нее и смотрит на происходящее без тревоги и ненависти, без стыда и наслаждения. И это сущностное видит только ее – комок бесформенного существа, напоминающий ее и неотделимый от нее. И этот комок вмещает в себя напряженность не только последних дней, но лет и столетий.
День клонился к вечеру, шел снег, она лежала, наслаждаясь покоем, снизошедшим с приходом этого парня.
Да, осталось в мире благородство, чувство самопожертвования и аристократизм духа.
От поляка только этого и можно было ожидать. Где-то в глубинах русского самосознания теплится уважение к польской нации, несмотря на внешнее неприятие и отчужденность.
Что она знает о них? Шопена по радио всю жизнь, а сейчас в исполнении Клайдермана. Сенкевича с его романами и Крестоносцами – книгой, прочитанной в детстве, Адама Мицкевича и польское восстание. Она вспомнила трех или четырех героев из той толстой книги. Збышко. Может быть, это Збигнев? Может быть.
Господи, подумала она. А вдруг он замерзает? А ты даже не спросила о его состоянии. В памяти остались понурость и согбенность. Встань. Торопись. Вспомни, как погибали твои подруги на пике Ленина.
Мгновение. И она уже вне палатки.
Ветер и снег сняли благодушное настроение.
Третья палатка слева. Это не палатка, подумала она, увидев нечто приземистое, больше похожее на лежбище от ветра.
- Збигнев, - позвала она.
Не слыша отклика, заглянула внутрь пространства, продуваемого всеми ветрами. Он лежал, скрючившись. Не видя ничего, нащупала руку и потянула ее на себя.
- Збигнев, вставайте немедленно. Пойдемте ко мне, там согреетесь.
- Да, да, - только и ответил он, поднимаясь как в замедленной съемке. Стал на колени, собрал в охапку вещи, что были под ним, выполз. Ботинки были на нем. Она взяла рюкзак с кошками и с каким-то железом, бывшем под головой, и, взяв под руку, подвела к своей палатке.
Он втиснулся в проход, оставив ноги на снегу. Она расшнуровала ботинки, помогла снять, освободила от снега. Сняла с себя ветровку, отряхнула и забралась внутрь.
- Забирайся в спальник. Только одень мою пуховую безрукавку, и нырни туда с головой.
Он дрожал, она набросила сверху все, что могло удерживать тепло. Разожгла горелку, поставила греться воду, продумывала, как
разместиться в этом маленьком пространстве.
Ну, вот, ты снова на пике активности. Ничего, разве судьба всего возвышенного идет по другому сценарию? Он же молодой – переценил свои физические возможности. Забыл, что богема эффективна только вне рамок истинных перегрузок.
Темнеет. Чай не помог. Из-за непрерывной дрожи не может произнести ни слова. Забыла взять спирт с собой. Растирание рук, плеч, шеи ни к чему не привели.
Придется применить крайнее средство – залезть в спальник и отогревать своим телом.
Она вспомнила немецких летчиков, падавших в Баренцево море. Только так их можно было вернуть к жизни. Только так.
- Подвинься, чуточку подвинься, Малыш, - сказала она, сняв с себя все, что можно было снять. – Подвинься, я попытаюсь отогреть тебя.
Холодно. Прохладно. Теплее, еще теплее. Через некоторое время, почувствовав нестерпимую жару, стала отодвигать наброшенную сверху спальника одежду в сторону.
Потом дрожь прекратилась, что-то расслабилось, и он уснул.
Вот и хорошо. А теперь подумай о предстоящей ночи.
Голова Збигнева упирается в подбородок, рука безвольно лежит на боку.
Страшное позади.
Вот ты и лежишь почти обнаженная в объятиях молодого, очень молодого человека. И боишься шевельнуться, чтобы не нарушить необходимый сон.
Можно сказать, приехала. А теперь подумай о приятном и неприятном. Тебе приятно лежать вот так, обнявшись?
Да, конечно. По-иному и быть не может после перенесенного страха за жизнь почти умирающего.
А вожделение? Слава богу – не пробудилось. Конечно, приятно
осознавать, что Малыш приходит в норму. Приятно находиться здесь, в сплетении, в предельной близости, на уровне той, венечной, возрождающей жизнь. Сейчас тело не может не испытывать наслаждение. Оно даже не спрашивает, движется в единственном направлении, оно вне меня, превыше желаний и нежеланий. И заметь, в который раз, что-то в тебе играет роль наблюдателя за ощущениями твоего тела.
Стоп. Почувствовала его пробуждение. Приподняв голову, увидела, как зашевелились веки, как приоткрылись глаза, вырвался вздох изумления.
- Ой, - сказал он, отстранился, и она впервые увидела его глаза.
- Привет.
- Здравствуйте, - сказал он.
И через мгновение почувствовала руку, скользящую туда, вниз, откуда возврата уже не будет.
Задержав ее, подумала, ведь это делает не со зла, а убрав руку, принесешь ему зло. Ему, кто готов был умереть за тебя, принести жизнь свою в жертву. А ты дрожишь над своей неприкосновенностью так, будто хоть на йоту пострадает твой дух.
Давай, подруга, забудь свой стыд, возвращайся снова в свой концлагерь. Сейчас ты и в качестве жертвы, и в качестве возвращающей жизнь. Прими в себя последнее противоядие от смерти.
- Можно к вам? – услышала она.
- Нет, Малыш, нет. Я слишком стара для этих игр.
- Я люблю вас, я так люблю вас. Вы так красивы и необычайны. Мне всегда представлялось состояние счастья именно в такой форме близости. Но это превосходит все на свете. Не подобрать слов, насколько чудесно быть рядом с вами и благостно. Будто нахожусь в вареве зарождения самой жизни, в причине блаженства и счастья. И так горестно, что вы не участвуете в этом. Как же вы чудесны и как замечательно, что мы оказались вместе.
Он лежал рядом, и то, что час назад могло провалиться сквозь землю, в черноту небытия, своим ликованием праздновало возвращение оттуда, оттуда.
Как точно он сказал – варево жизни. И для него, и для меня, подумала она и слушала монолог, укрывая до пояса открытое тело. А он, продолжая говорить, касался ее, и она чувствовала, как что-то давно забытое, детское, живительное шло от его рук.
Только на грани жизни и смерти можно почувствовать неизбывность бытия, его предельные границы.
Столько восторженности, легкости, ненасилия ты не видела ни в ком. И как хорошо, что не случилось, что могло случиться. И потому, его никогда не покинет утонченность, возвышенность, романтичность. Дай бог.
- Все, Збигнев, все. Нужно подготовиться к завтрашнему дню, - сказала она тоном, не терпящим возражений.
- А, может быть, останемся еще на один день? Меня мои друзья подождут, - не унимался он.
- Нет, Збышко, нет. У меня нет времени, - соврала она.
- И мы никогда не встретимся?
- Встретимся. Обязательно встретимся. В следующем воплощении. Все наши встречи обусловлены предыдущими рождениями. И уже там никогда не расстанемся ни на мгновение.
Снова зажгла горелку, приготовила еду, заставила его и себя проглотить несколько кусочков буженины, запили чаем. Устроились на ночлег. Снова прижавшись, друг к другу, но без глупостей. Привычно заставила отключить мозг, и провалилась в сон.
Утром по натоптанной тропе подошли к ключевому месту. Вертикальный участок Збышко прошел первым, закрепил веревку. Она, включив жумар, поднялась к нему.
Параллельно его веревке по ходу висело несколько концов, оставленных ранее прошедшими группами. Но какова надежность их, никто не смог бы оценить.
Шли молча. Снова спуск, потом подъем, снова спуск, и уже потом только подъем вверх, вверх, вверх.
На вершине было довольно много людей, поднявшихся по более простому маршруту. Постояв минуту среди непривычного шума и гама, они пошли вниз. Идти вниз – тоже не расслабишься.
Идет молча, иногда улыбается, но, практически – ни слова. Так всегда. Мужчина стремится к завершенности, женщина несет энергию перемен. Сейчас он больше похож на женщину – полон смятения, утраты разума, бегства к своей самоидентичности. Ничего. В безответной любви не только переносишь больше, терпишь все. Судя по всему, его возвышенность способна подняться над незавершенностью и найти успокоение в творчестве.
А ты, достигла ли ты желаемого? Нет. Стремление решить проблему жизни и смерти, найти единство в противоречии самых сущностных начал мироздания – этого не случилось.
И все же своего достигла. Просто о т б р о с и л а проблему. Она отодвинулась. Стала неинтересной. За эти дни вписалась в ритмику нормальной человеческой жизни, где все эти проблемы существуют непроявленно, на задворках сознания. Пусть их.
Посмотри на себя. Чувствуешь? Что-то внутри выпрямилось. Ты заметила эту стройность еще вчера, наблюдая его согбенность. Многолетняя тупая серьезность сменилась ребяческой беззаботностью. Добавь – песенной. И еще - у тебя, наконец, появился наблюдатель. Появился неожиданно, спонтанно, долгожданно. Может быть, это и есть второе рождение? И впереди лежит путь юности, взросления, новый путь пожилой женщины? И все придет к своему естественному концу?
А парень? Идет, как и положено на спуске, сзади, в подстраховку. Каждой улыбкой снимает грех моего отторжения. С такими ребятами дружба может длиться многие годы, согревая в печалях и горестях, ликуя в радостях и успехе.
И, конечно же, он свое возьмет в следующем рождении. Уже я буду добиваться его близости. И, может быть, безуспешно. Вот так и приводится в движение череда рождений и умираний.
А ты испугалась.
3 мая 2014 года