Василий Митрофанович явился в театр раньше, чем было необходимо явиться на репетицию. Надо, наконец, решить вопрос с костюмом, который неприятно обвисал на его фигуре, превращая преуспевающего литератора в лавочника, не брезговавшего накинуть пиджачишко с чужого плеча. Мало того, что один из опытных режиссеров, решивший блеснуть к своему юбилею мастерством, взялся, по сути, за непосильный труд – сделать из традиционно провальной пьесы Горького «Чудаки» конфетку, так еще и главного героя, этакого щеголеватого педанта, которого играл Волынин, обрядили в костюм не по размеру. Вот уж, по истине, комедия так комедия!.. Кроме этого, Василия Митрофановича удручал его возраст, который, мягко говоря, контрастировал с энергичной натурой Мастакова. Конечно, гримом можно было скрыть кое-какие отметины жизни на лице актера, но запросто скинуть с души лет двадцать, которые висели между ним и ролью словно планка, установленная для прыгуна в высоту, не так просто. Тем более, что на слуху был недавний скандал, учиненный Куницким по поводу возраста Татьяны Степановны Харитоновой, назначенной на роль Лики в пьесе Арбузова.
Волынин привычным взмахом руки поприветствовал вахтера то ли задумавшегося, то ли дремавшего в темном углу театрального вестибюля, на ходу, направляясь в гардеробную, скинул с себя пальто, механически протянул его Валентине Прокопьевне, древней старушке, прописавшейся в театре еще с советских времен. Так же, на автомате, прошел по коридору до внутреннего холла, из которого начинались все пути-дороги, ведущие в служебные помещения, едва касаясь рукой перил, взошел по лестнице на второй этаж и очутился возле костюмерной, куда накануне им лично был отнесен мастаковский костюм.
Все, чем Василий Митрофанович занимался в последнее время, абсолютно все, за исключением игры на сцене, делал он механически, контролируя свои движения и поступки лишь привычкой, заменившей ему, пожалуй, не только физиологическую моторику, но и моральные категории. Мысли сортировала, отсеивала все лишнее и концентрировала в одной болезненной точке одна-единственная проблема - деньги, которые нужны были на очередную операцию для его жены. Казалось, не проходило минуты, чтобы в сознании снова и снова не возникало знакомое до мельчайших деталей, но посеревшее, осунувшееся, беспомощное лицо безгранично любимой им женщины. После аварии он видел Марию только дважды, в коридоре, мельком, когда ее перевозили из реанимационной палаты в операционную и обратно. Но невозможность общения, физического ощущения близости не отдаляла и не могла их отдалить. Напротив, притяжение усиливалось, и тысячи часов своего публичного одиночества он готов был отдать за один только час их уединенной встречи.
Из костюмерной доносился взволнованный голос художника:
– … но для этого нужен совершенно другой материал, а не ситец из Иваново, и краски другие, и отношение к пошиву как к процессу индивидуальному и творческому!..
Волынин вошел. В помещении, стены которого были заставлены ширмами и разной конструкции вешалками с реквизитами, спиной к нему стоял Михаил Абрамович, а перед ним суетился лысый розовощекий и круглый, как надутый мяч, Сергей Евгеньевич. Он раскинул перед Куницким на большом столе какое-то невзрачное серенькое платьице:
– Вот, посмотрите, – это все, что я смог и успел сделать. Какая тут может быть фантазия? Откуда ей взяться, если фантазировать приходится в спешке, да еще из того, что оказалось под рукой?..
Директор окинул брезгливым взглядом согнувшегося перед ним художника по костюмам:
– Отношения почтительного хочется?.. Творчества? Чтобы посидеть, подумать, не спеша… Может, вам еще сверхурочные платить за такую работу?
– Я же не требую платить за переработку, Михаил Давыдович, – оправдывался Гальцеватов, – но я работаю за двоих, а получаю чуть больше одной ставки, – запинаясь чуть ли не на каждом слове, пролепетал он своим высоким голоском.
Генеральный вскинул брови:
– Так вы полагаете, если я буду платить больше, работа резко оживится?..
Волынину было искренно жаль этого несколько капризного, но, в принципе, безотказного, честно отрабатывавшего свой хлеб человека. Предчувствуя, что разговор между ним и Куницким, скорее всего, добром не кончится, он поздоровался и попытался несколько поддержать художника, переводя спокойную пока беседу в другое русло:
– Извините, я только на минутку… По поводу моего костюма… Хотел уточнить, Сергей Евгеньевич, сегодня переделаем? Или совсем нет времени?
– Что вам приспичило со своим костюмом? – Недовольно покосился на него директор. – Заняться больше нечем?.. Или в разговоре хотите поучаствовать? Вам тоже хотелось бы хлеба с маслицем, да икоркой?..
От этих слов Василия Митрофановича покоробило. Совсем не эти, а другие, тревожные мысли постоянно бродили у него в голове. Какая тут, к черту, икорка! О себе, тем более, о своей сытой жизни думал он меньше всего. Вся душа его изболелась по Марии – Машеньке, как ему все чаще, ощущая горький комок в горле, хотелось называть ее мысленно в сотый, тысячный раз. Какое право имел этот прожженный коммерсант, по сути дела, торгаш, оскорблять его и пусть нерасторопного, мягкотелого, но всегда добросовестного Гальцеватова своими беспочвенными упреками? И за что, за никогда в действительности не получаемую достойную зарплату? За мысли о том, чтобы набить желудок, когда на самом деле их нет и в помине?.. Волынину вдруг захотелось ответить, ответить дерзко, не подбирая выражений.
– Какое вам дело до того, чего хотим мы? Мы в ваш кошелек руку не запускаем, тратим не ваши, и разрешения спрашивать не обязаны. – Начал он без предисловий. – Что такое финансирование из казны, фонд оплаты труда и оклад, согласно штатному расписанию, представление имеем. Служим мы не вам. Слава богу, не крепостные. И зарплату вы нам жалуете не от щедрот барских, а из бюджетных, да, по сути, нами же честно, кровью и потом заработанных. По сути, это на нас, безгранично терпеливых и удивительно выносливых, театр и держится. Поэтому считать нас за быдло не надо. – Василий Митрофанович холодно, одними только губами улыбнулся. – Не надо нас заставлять облизывать ваши лакированные туфли в экстазе чинопочитания за те нищенские копейки, которые вы нам, как собакам, с пренебрежением швыряете с высоты своего начальственного положения!
Куницкий его не перебивал. Своими оттопыренными ушами он ловил каждое слово, не мигая уставившись на Волынина, как удав, застывший в ожидании подходящего для атаки момента. Только предоставив ему возможность выговориться до конца и как бы размышляя сам с собой, тихо заметил:
– Однако, зря. Зря вы так себя… уронили. Быдло… облизывать туфли… как собакам… Вы ведь актер! А это звучит!.. – Он вскинул голову, тряхнув седеющей шевелюрой. – Что же касается ваших обвинений… они не уместны, и не звучат… Ну, а насчет пота и крови вы и вовсе хватили. Вы, батенька, не на каменоломнях, и не в окопе… Работа у вас – не дай бог белые рученьки замарать!..
Генеральный на секунду задумался, подыскивая слова. К Волынину он давно присматривался, ему импонировала скрытая внутренняя сила, которая чувствовалась за самой обыкновенной внешностью актера. Разве что иногда бросался в глаза какой-нибудь чудаковатый галстук или рубашка в мелкую крапинку. Странная одержимость читалась в его взгляде, уверенной, слегка пружинистой походке. Нравилась его немногословность, даже некоторая суровость, отсутствие стремления выделиться среди других, но, вместе с тем, наличие безусловного таланта. Однако сейчас он явно зарвался, неосмотрительно пренебрег табелем о рангах, переступил ту грань, которую непозволительно переступать в отношениях с ним, единственным, кто знает как вести дело. Без него театр неминуемо придет в упадок, а эти гордецы и задаваки, только и способные мутить воду и совать нос не в свое дело, пропадут и разбредутся в разные стороны, как слепые, не знающие жизни котята или, того вернее, как стадо тупых овец без пастуха.
– Что же касается денег… зарубите себе на носу, сколько и на кого тратить, кому платить, а кому только понюхать дать, здесь решаю я. – Продолжил Михаил Давыдович. – К тому же, о чем сокрушаться, если речь идет всего лишь о жалких копейках, как вы выразились... Да и на кой ляд в принципе вам деньги? Признайтесь! – И он стал переводить свои пустые стеклянные глаза с Волынина на Гальцеватого, с Гальцеватого на Волынина.
В Куницком успешно уживались и ладили между собой, по сути, два непохожих друг на друга человека. Один – безоглядный меценат, жертвующий на алтарь искусства немалые средства, другой – немыслимый гарпагон, для которого деньги, нажива давно стали единственной целью. Казалось, что эти качества должны исключать друг друга. Но все объяснялось просто: в основе его щедрости лежало тщеславие, а в основе жадности – непомерная жажда денег, которые до сих пор, увы, так и не стали для него средством… Поэтому и как средство они использовались им только ради достижения цели. Теперь уже не он управлял своими желаниями и поступками. Золотой телец давно поработил свою жертву.
С другой стороны, отсутствие потребности в деньгах на необходимое, без чего действительно обойтись нельзя, позволяло к манипуляциям с ними зачастую относиться как к игре. В его болезненном воображении жизнь и игра удивительным образом переплелись…
Если у большинства его сверстников увлечение кубиками, пирамидками, машинками и игрушечными пистолетами закончилось со временем ученичества, то Куницкий и в школе, будучи ребенком одаренным, продолжил играть, но уже на сцене, в качестве запевалы хора. С удовлетворением наблюдая, как лица родителей в актовом зале расплываются в одобрительных улыбках, он старательно выводил слова шуточной песенки: «Я первый ученик среди ребят: пятерки в мой дневник, как ласточки, летят…» и правдоподобно изображал на сцене нерадивого хвастунишку, который то бил себя в грудь, то гордо задирал нос…
В студенческие годы, на актерском факультете театрального института, он на отлично исполнял разнохарактерные роли людей «в заданных обстоятельствах», а когда у него в кармане появились деньги, с упоением играл в рулетку. Трижды на этом строптивом «чертовом колесе» случалось выигрывать нешуточные суммы. В те дни, возвращаясь к себе домой, Куницкий, которого буквально распирало от ощущения своего величия, напрямую связанного с тугими пачками денег в нагрудных карманах пиджака, вспоминал и с разной интонацией повторял про себя слова известного героя Достоевского: «Зачем деньги, вы спрашиваете? Как зачем? Деньги – все!..».
Но если Михаил Давыдович, как опытный игрок, был внутренне готов к быстрой смене событий и любым поворотам судьбы, то абсолютное большинство людей, его окружавших, даже из той же актерской среды, такого опыта не имело…
Волынин сдержал себя, посчитав, что сказанного достаточно. Он не стал вступать с Куницким в словесную перепалку, зная наперед, что победителем в ней все равно не станет. Кроме того, оставить возражения генерального без ответа – это не означает не знать ответа, но означает точно демонстрацию более сильной позиции, которая ни в комментариях, ни в уточнениях не нуждается.
Василий Митрофанович все еще испытывал сильное внутреннее волнение, но, тем не менее, стараясь говорить как можно тише, обратился к замеревшему в испуге от резких его высказываний Гальцеватову подчеркнуто спокойно:
– Так что там насчет костюма, Сергей Евгеньевич?
– О чем речь? – Как ни в чем ни бывало тут же сухо спросил директор. Он тоже решил не продолжать разговора.
– Костюм Мастакова…
– Ах, да!.. Да-да-да-да-да!.. – Директор опять оживился и вопросительно посмотрел на художника, которому вот уже полтора месяца приходилось выполнять еще и обязанности костюмера. – Где этот знаменитый фрак великого классика?
Гальцеватов молча снял костюм горьковского героя с вешалки. Он прижал его обеими руками к груди и застыл возле стола, как вкопанный, поглядывая то на актера, то на Михаила Давыдовича.
– Что вы встали, как истукан? Хотите ошарашить нас своим художественным замыслом? – Директор рванул на себя костюм, на расстоянии вытянутой руки осмотрел его и швырнул под ноги. – Черти что!..
Волынин, удивленный происходящим, хотел было наклониться, но Куницкий прокомментировал свой жест:
– Он вам больше не понадобится… Можете расслабиться. Я снял вас с роли.
В театре уже перестали удивляться неожиданным решениям генерального, споры с ним не приносили ничего, кроме досады. Принципиальный разговор мог окончиться увольнением любого из актеров. Однако для Василия Митрофановича участие в спектакле было чрезвычайно важным. От его бесконечных хождений по больничным коридорам и под окнами реанимационного отделения, где лежала его Мария, денег не прибавлялось… Квартиру, доставшуюся им после смерти ее матери, как, впрочем, и все, что было в ней ценного, он продал, и теперь жил пока у своей сестры. А на операции, которые требовались жене, нужны были деньги, еще и еще… Единственным же источником получения этих денег, пусть небольших, но реальных, остался театр. И сейчас Куницкий, этот неврастеник и самодур, хочет лишить его и этого последнего источника!
От жгучей обиды за беспомощно лежащую второй месяц под капельницами жену, за себя, давно потерявшего покой и сон, у Василия Митрофановича кровь прихлынула к голове, и он почувствовал, как стали набухать вены на его шее.
Волынин всегда вел замкнутый образ жизни, а после той подстроенной автокатастрофы и вовсе ушел в себя. Никому раньше, а, тем более, сейчас он не желал выкладывать свои проблемы. Очень личными они казались. За помощью к коллегам, которые сами перебивались с хлеба на воду, не обращался. А как и за что просить денег у руководства, у генерального, которого самого в припадке ненависти – все об этом знали – исступленно душили кредиторы?.. Да у него бы язык не повернулся. Но в ту минуту он сжал кулаки и, подавляя в себе обиду, впервые открылся:
– У меня в реанимации лежит жена после аварии. Мне нужны деньги…
Куницкий, который внимательно изучил хранящиеся у него в сейфе личные дела актеров, прекрасно знал, кем работала жена Волынина, и заочно испытывал к ней, как и ко всем прочим служителям фемиды, вполне объяснимую с его точки зрения ненависть. Не все из судей были чисты на руку. В многочисленных спорах его компаний с кредиторами нет-нет, да и перевешивала закон одна-другая увесистая пачка «тугриков», как он иногда пренебрежительно называл доллары. И как только выяснялось, что решить проблему без затрат невозможно, ему приходилось хотя бы под землей, но изыскивать необходимую сумму.
– Что, взятки уже иссякли, закончились? Или жена помногу не брала? – издевательским тоном выпалил Куницкий, даже не поинтересовавшись, что произошло с Марией, и ничуть не задумываясь о саднящей боли в душе у актера.
Рука Василия Митрофановича самостоятельно совершила резкий рывок от бедра, и со всей убойной силой, сконцентрированной в пяти сжатых до боли пальцах, ударила обидчика в челюсть. Директор рухнул на пол как сломленный ураганным ветром подгнивший тополь.
Василий Митрофанович, которого трясло от избытка нерастраченной силы, нервного перенапряжения, тяжело дышал и, казалось, готов был ринуться на лежащее без движения тело, чтобы разорвать его в клочья. Сергей Евгеньевич навалился на взбешенного актера всей своей пухлой массой и повис на нем, стараясь преклонить к полу. Он что-то без умолку причитал, стараясь успокоить его, но в сознание Волынина проникали только обрывки исковерканных судорожной его дрожью слов: …били челюс… заче… …та …волочь… расправит… …ами…
Помощи врачей не потребовалось. Уже через пару минут Куницкий пришел в себя. Он медленно встал, не спеша снял пиджак, кинул его на стол перед Гальцеватовым и, выходя из кабинета, начальственно распорядился:
– Приведите в порядок!