Сентябрь на Камчатке лучшее время года. Тепло. Плюс пятнадцать-двадцать на термометре. Высокое небо, солнце. Ни штормов, ни дождей. А деревья и кустарники в ярких нарядах осени, словно на картинах Шишкина и Левитана. В такое время года, нередко собираясь в курилках у пирсов в свободное от тревог и занятий время, моряки дымили вдоволь, балагурили, повествовали были и небыли из флотской жизни, подшучивали друг над другом. Иногда затевали серьезные разговоры о службе, бытовых штормовых переделках.
В этот раз темой разговора послужило появление мичмана Ковшова на тропинке, ведущей от боцманских кладовок на берегу к пирсу, возле которого были ошвартованы подводные лодки бригады.
Мичман Ковшов – мужчина под сорок лет – недавно пришел служить старшиной команды торпедистов на большую подводную лодку. Стройный и подтянутый, в тщательно отглаженной одежде и начищенных до блеска хромовых ботинках, в черной фуражке, сшитой по заказу - был эталоном по внешнему виду для моряков. Ковшов был и крепок, недурен лицом. В нем было как бы в определенной пропорции все. И по характеру он был уравновешенным и рассудительным, не как некоторые высокомерные и напыщенные сверхсрочники, особенно украинцы по национальности, которым дай только лычки на погоны, кокарду на головной убор да покомандовать матросами. Нос только у Ковшова был большой, горбатый, как у орла.
Мичман Ковшов нес банку с суриком под мышкой. Старший матрос Аркадий Борцов, торпедист лодки, поднявшись, бросил окурок в «фитиль», заспешил к нему навстречу.
- Давайте, товарищ мичман, - услужливо протянул он руки к ноше сверхсрочника. – Помогу отнести ее в отсек.
Но мичман Ковшов сказал, что банка легкая, и ему самому не составляет труда донести ее до лодки.
- Еще один сундук с орлиным носом припорхнул на нашу лодку! – беззлобно, но с подковыркой засмеялся моторист Тарасов, недолюбливавший некоторых сверхсрочников из-за их скупости и жадности.
- Все до сэбе тянут… - поддержали в курилке, заметив, как осторожно и бережно мичман Ковшов нес краску в руках. – Гоголевским плюшкиным не уступят...
- Это ты зря, - возразил ему вернувшийся к курилке Борцов. – Мичман Ковшов последнюю рубашку отдаст голому человеку. То, что он бережлив и аккуратен, не говорит о его скупости или жадности…
А когда мичман Ковшов скрылся из глаз, войдя в ограждение боевой рубки своей лодки, радиометрист Жженов, не принимавший участия в разговоре, спросил вдруг у Борцова:
- Слушай, Аркашка, а почему ваши торпедисты так любезны с ним, с мичманом? Вроде он совсем недавно пришел служить, а вы вокруг него наподобие пчел возле матки в улье.
Аркашка Борцов, по последнему году службы моряк, снова достал пачку сигарет. Угостил тех, у кого не было курева, затянулся сам с наслаждением, будто много дней подряд, находясь под водой, не выходил на мостик дыхнуть свежим воздухом и затянуться этой отравой, повел свой рассказ о своем уважаемом старшине команды.
Как было известно торпедистам, Ковшов рано остался без родителей, умерших от косившей оспы в деревнях в те годы. В бедности и убогости скитался по родственникам. А потом и вовсе никому не стал нужен - началась Великая Отечественная война. Но по разнорядке из района председатель колхоза в конце 1941-го определил его в школу фабрично-заводского обучения. ФЗО. С казенным обеспечением, естественно. Мальчишку одели, обули и стали учить слесарному делу. Но не закончилась учеба, как нагрянула гроза: фашисты с танками и самолетами привалили к городу, где он учился. Бомбежки за бомбежками. Пожары. Неразбериха. Подростков школы ФЗО с горем пополам эвакуировали на восток. Ваня Ковшов попал в Куйбышев, за Волгу. Определили на авиационный завод и кое-как по тем тяжелейшим временам обустроили с жильем, питанием и прочими убогими житейскими потребностями.
- А как же он моряком стал? – поинтересовались сослуживцы, понимая, что Ковшов должен был бы оставаться на военном заводе рабочим.
Аркашка Борцов сам не знал, но предполагал, что непредвиденная случайность послужила мичману Ковшову обнаружить в себе тягу к флоту. В детстве и юности Ковшов возле моря не жил и не представлял что это такое. Но потом оказался во флоте и прирос, как говорится, душой и телом к морю и к подводным кораблям.
- Рассказывали также, что товарищ мичман наш, - начал после некоторой паузы Аркадий, - когда мальчишкой определился на авиационном заводе, сразу стал набирать темпы в своей специальности слесаря сборщика самолетов… Трудолюбивый, послушный и сметливый подросток усовершенствовал свою операцию в сборке летательных аппаратов. Мастер и начальник участка не обошли его своим вниманием. Мальчишка больше стал получать денег за труд…
А в то время многие бездомные ребятишки становились карманниками, домушниками, ворами на базарах и на вокзалах. Но мастер и начальник участка удержали старательного мальчишку от соблазна бродяжничать, воровать, жить без руля и без ветрил. Хотя бедность и нищета тогда были ужасными везде. Но Ковшов и сам не стремился жить за счет других.
- Кончался 1942-й год, - продолжал Борцов, - под Сталинградом тяжелые бои, которые горем и бедами отражались на каждом человеке завода, и голод с морозами делали свое дело. А у товарища мичмана, то есть тогда у пацана Ванюшки Ковшова, износилась одежда, прохудились ботинки, к несчастью, и хлебные карточки вытащили из кармана, когда он стоял в очереди в магазине, чтобы отовариться. Хорошо еще, что в то время он стал зарабатывать неплохо, почти как взврослый, и можно было что-то купить на рынке. Протянул месяц с питанием. Но важно было и одежду с обувью купить. А так хотелось конфетку или пряник, или просто кусок душистого белого хлеба! На рынке конфетка – 10 рублей, пряник – 10 рублей, сто граммов черного хлеба – 10 рублей, стакан семечек – 10 рублей, кусочек хозяйственного мыла – тоже 10 рублей. К чему ни подступись – все десять, а что поценнее – и сотни и тысячи рублей…
Торпедисту Борцову пришлось рассказывать о мичмане Ковшове все, что он слышал от него…
К весне 1943 года, после того, как под Сталинградом окружили немецкую армию, а с горок потекли ручьи талой воды, – у Ванюшки Ковшова ботинки совсем развалились. Верно, за два месяца зимы он сэкономил кое-что для приобретения новой обуви, но денег было вобрез.
Ему нравились туфли с широкими носами, на резиновом каблуке, но такие туфли были для него мечтой. И все-таки он накопил денег.
Отработав сутки, - а на заводе все работали по суткам: сутки в цеху на сборке самолетов, сутки сон в бараке, - подался на барахолку. Разумеется, туфли с широкими, похожими на утиные клювы, носами можно было купить только там.
Утром там уже бывало много людей. Продавцы и покупатели, спекулянты и карманники, гадалки и калеки, бывшие фронтовики без рук и без ног и бездомные ребятишки, убогие старухи и больные с малолетними детьми – кого только не встретить было в разноликой толпе на площади с несколькими деревянными столами для торговли недалеко от железнодорожной станции! И чем только не занимались эти люди!
Ранее Ваня Ковшов бывал на базаре. Покупал семечки, пряники, если водились деньги. Но сейчас он примчался на рынок подобрать и купить приличные туфли.
- Кому махорку? Продаю папиросы дарма! Конфеты, дюралевые ложки и миски, которым износу нет!..
- Картошка вареная!
От развареной картошки духмяный пар, притягивает. Но нужна обувка.
Возле обочины у дороги толпа зевак, бродяг. Заунывные звуки гармони. Несильный, но приятный тенор певца. Душевный голос с какими-то оттенками тоскливого рыдания выводил песню. Такой голос вокалиста Ваня Ковшов никогда не слышал. Пробрался к середине толпы.
А там - безногий мужчина в матросской тельняшке, выглядывавшей из-под лацканов морского бушлата на груди, с гармонью в руках. Сидел на подстеленном ватнике и пел под гармонь о фронтовой землянке, о любимой, трепетно ждавшей солдата с войны, а солдат находился в двух шагах от гибели, и смерть витала над ним страшным черным коршуном. Возле обрубков ног бывшего моряка лежали деревянные костыли и шапка, в которую люди с сумрачными лицами клали деньги. Помимо мелочи туда попадали и червонцы с пятерками, и рубли с трёшками.
А когда Ваня Ковшов услыхал слова, что любимая «далеко-далеко», между нею и бойцом поля и снега, а бойцу до смерти «четыре шага», у него – ребенка еще - в груди сжалось что-то, и было не вздохнуть, не произнести слова. Слезы самопроизвольно поползли по его лицу. И у моряка-инвалида было сыро на огрубелых щеках. Но он пел. С надрывом и жутью пел о страшных судьбах несчастных, о страданиях на войне…
Но гармонь вдруг смолкла, и голос моряка утонул где-то в его широкой груди, под тельняшкой.
Толпа качнулась, загудела. Женские всхлипывания придали разноликому люду возбужденность и взволнованность. Потянулись руки с денежными знаками к шапке. Встрепенулся и растроганный Ваня Ковшов, сбрасывая с себя оцепенение. Машинально его рука потянулась в карман, где лежали деньги, собранные для купли обуви. Часть можно было отдать фронтовику.
Моряк даже губами не шевельнул, не просил, чтобы ему давали деньги за его исполнение терзающей душу песни. Наоборот, он протянул руки для ограждения шапки, чтобы эта отзывчивая разноликая толпа не клала ему так много, у него хватает средств, чтобы жить более или менее сносно. Но Ванюшка Ковшов, как и не видел этого жеста израненного моряка. Моряку без ступней ног трудно передвигаться на костылях, тем более – работать. За ним нужен уход, присмотр. А для этого нужны деньги.
Непроизвольно рука скользнула в карман. Но где деньги, которые он прятал в кармане?!.
Его руки с удвоенной быстротой стали обшаривать одежду. Денег не было ни в штанах, ни в фуфайке. Пронзило: украдены! Еще раз пролез по карманам. Денег нет!.. Как же быть с куплей туфель? В чем на работу ходить? Холод и слякоть ощущал уже каждый день по утрам, отправляясь на завод. Кто украл деньги? Слезы сами по себе затмили глаза. А потом обильные ручьи потекли к подбородку. Он оглядывал людей, толпившихся возле него. Кто карманник? Кто бездушный паразит? Стоявшие вокруг него люди были заняты собой. Одни взволнованно терли глаза, растроганные песней фронтовика, другие высказывали душевные сочувствия, относившиеся к оторванным от любимых и близких бойцам Красной Армии, которые, не жалея жизни, сражались на фронтах, чтобы защитить свою семью, свою землю от ненавистных фашистских захватчиков. Но никто не обращал внимания на мальчишку, лишившегося вдруг всех своих сбережений, которые предназначались для купли обуви. Вместе с деньгами выкрали и хлебные карточки с талонами на обеды. На что теперь жить? Что кушать? В чем ходить?..
Грязным кулаком он размазывал грязь по щекам и горько всхлипывал. От обиды, что не пожалели мальчишку и взяли у него все, он готов был броситься на каждого, кто мог украсть его деньги.
Его всхлипывания с рыданиями привлекли внимание моряка-калеки. Он оперся грудью на гармонь.
- Что с тобой, юнга? – протянул он руку к заливавшемуся слезами Ване Ковшову.
- Да вот… вот, - неразборчиво заговорил Ваня, показывая на разрезанный карман бритвой.
- И много выкрали? – догадался помрачневший моряк.
Ванюшка в рыданиях перевел взгляд на свои ноги в разбитых ботинках и еще горше издал голос беды.
- Значит, на мель сел? – констатировал фронтовик. – Худо. Сигнал бедствия придется подавать, юнга?! Знаешь, что это такое?
Моряк понял, большому горю подвержен мальчишка, и повел строгими глазами по шнырявшим в толпе оборвышам, которые и находились тут с целью поживиться чем-нибудь в толпе зевак. Фронтовик с горечью качал головой. Но сколько их, потерявшихся, бездомных, обездоленных и голодных таких ребятишек здесь, на базаре, на вокзале, в городе? Сколько по всей стране несчастных детей войны?..
- Моряки откликаются на сигнал СОС, юнга, - сказал калека в матросской тельняшке и в морском бушлате. - Никого не оставляют в беде… Нет у нас, у моряков, другого закона…
Ванюшка не понимал, что все это значило в проникновенных словах бывшего фронтовика. Но в голосе моряка мальчишка ощущал искреннее сочувствие и поддержку.
Те, которые находились далеко от моряка и не ведали, чем он занят, просили его спеть еще и еще. Которые были ближе, - примолкли в печали. Моряк отставил гармонь с своих колен на землю. Пальцем позвал мальчишек-беспризорников, стоявших неподалеку в толпе, которых, разумеется, он знал.
- Хочешь есть, Петька? – обратился он к низкорослому оборванцу, похожему на Гавроша. – Рубал чего-нибудь сегодня?
- Нет, дядя Костя, не ел, - отрицательно качнул нестриженной головой тот.
Мальчишка похлопал себе по впалому животу худенькой ручонкой, зная, что бывший моряк как всегда одарит его чем-то, чем можно утолить голод, и усмехнулся с надеждой. Но моряк обратился к другому пареньку в подранной шубейке, стоявшему рядом с первым:
- А ты, Шурка, рубал чего-нибудь сегодня?
И этот отрицательно качнул головой.
Моряк нахмурился. Неторопливо выгреб он деньги, пожертвованные слушателями, из своей шапки пятерней, - а денег оказалось довольно много, - отнял какую-то часть купюр из горсти и, разделив ее на части, протянул одну половину Петьке, другую – Шурке, чем вызвал невероятное одобрение толпы и неимоверное ликование оборванцев, не сводивших растроганных взглядов с калеки-фронтовика.
- Вот это «полундра»!.. Вот это душа! – слышалось в толпе.
А дядя Костя, переждав, когда шум и разговоры стихнут несколько, сказал осчастливленным мальчишкам:
- Купите себе что-нибудь из еды, да смотрите, чтобы не облапошили вас проходимцы из спекулянтов…
А заплаканный Ванюшка Ковшов, искренне чтя благородство флотского человека в отношении бездомных мальчишек, не мог отвести восхищенного своего детского взгляда от него.
Он, Ваня Ковшов, вряд ли бы отдал такие большие деньги беспризорникам. Беспризорники не воевали на фронте, не работали на заводе, а попрошайничали на базарах, воровали в поездах. Но моряк не пожалел денег, не пожадничал, не положил их себе в карман, а оделил ими голодных ребятишек, чтобы те позавтракали сегодня. Большой человек этот дядя Костя, откладывалось в сознании Вани, благородный человек. С большой отзывчивой душой. С широкой натурой. Он добрее самых добрых добродетелей на земле…
- А ты, юнга, вытри слезы! – приподнято обратился он вдруг к Ване Ковшову, плакавшему навзрыд. – «Моряки не плачут, не теряют бодрость духа никогда…» Ты же моряком будешь, когда вырастешь? Как тебя зовут?
Оставшуюся у него в руках вторую половину денег, пожертвованных простыми отзывчивыми обывателями за проникновенно исполненные им песни, он протянул Ване Ковшову.
- Купи ботинки себе, юнга, - сказал он. - Тут хватит…
- А вы-то как?! – обжег пламенным благодарным взглядом мальчишка своего щедрого благодетеля. – Вы же наверно тоже ничего не ели сегодня?..
- Не беспокойся, сынок, я заработаю…
И решительно накинул он ремень гармони на плечо.
«Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали…» – ровным прибоем полилась новая, не менее любимая народом песня из его уст.
Теплом разлилась эта песня по щупленькому телу мальчишки. В маленькой душе ребенка шевельнулось что-то большое и доброе к морякам. Не сразу он понял, что сделалось с его душевным настроем. Но…
* * *
В курилке молчали, когда Аркаша Борцов повествовал быль о своем командире, старшине команды торпедистов. Молчали, как на уроке в школе у любимого учителя. Но как только Борцов смолк, моторист Тарасов поднялся с деревянной скамейки.
- Так это еще оттуда привело мичмана Ковшова к морю?! – догадливо произнес он. – Значит, еще тогда моряк-фронтовик повернул его душу к кораблям и к флоту?
- А ты говорил «сундук» он! – загалдели моряки с осуждением.
Тарасов недолюбливал сверхсрочников, которые были скуповатыми и прибирали к рукам все, что могло пригодиться на лодке или дома, но теперь и у него что-то перевернулось в душе.
– Разве мичман Ковшов скупердяй?.. – пеняли его.
Моторист Тарасов не мог и слова подать в свою защиту, когда на него обрушились справедливые упреки и порицания сослуживцев. Он и сам понял, что попал впросак. Нагнул голову. Молча затянулся крутым дымом.
- Мичман Ковшов – большой души человек, - продолжил некоторое время спустя торпедист Аркашка Борцов, не сердясь на сослуживца Тарасова, который брякнул, что на ум взбрело при виде Ковшова с банкой сурика в руках. Не упрекнул его за поверхностное суждение о человеке. – Вы, парни, приглядитесь к нашему мичману. А ты, мотыль, - незлобиво кивнул он мотористу Тарасову, - в особенности. Наверняка он достал сурик, чтобы засуричить палубу в вашем, дизельном отсеке. У нас же, в торпедном, давно все отдраено и покрашено – взглянуть любо-дорого…
- Что стоит товарищу мичману откликнуться на проблемы моряков!.. – продолжил Аркаша Борцов с воодушевлением. Его взгляд устремился к жилым домам военного городка, которые гнездились по сопке рядами. Перевел он этот устремленный взгляд к камбузу береговой базы, деревянному бараку на скате холма, где питались штабные офицеры и старшины с матросами береговых служб. – Он душу вложил и в нелегкую, очень сложную жизнь работницы камбуза…
Кто-то ухмыльнулся. Коком камбуза береговой базы была многодетная женщина, у которой несколько лет назад муж-рыбак погиб в море. Трое ребятишек остались без отца-кормильца.
- Наверно полюбил женщину с выводком, - продолжил Аркадий Борцов. – Но только к семье этой, как нам, торпедистам, известно, он относится, как к нам, торпедистам, подчиненным своим. Заботливо, внимательно, души не чает в каждом. А вы бы посмотрели, как к нему его приемные детишки липнут, когда он приходит домой со службы!.. Редкий человек бывает любим так приемными детьми!
Моторист Тарасов совсем поник головой. Но он все же сказал:
- Никогда не подумал бы о нем такого. Простите меня, парни, за скорополительную оценку порядочному человеку.
Выглянувшее солнце из-за облака как-то похвально улыбнулось ему.