Её девичья родовая фамилия, Трейбич, судя по всему, происходит из названия чешского городка – Требич, что в западной Моравии. В средние века этот городок был центром иудейского Раввината.
В старой части Винницы отца Доры звали «Тевье-сапожник», и слыл он изрядным мастером! А мать, Ривка (Ревекка) Подлубник, из польских евреев, была дочерью раввина, в местечке Янов. В округе Ривка славилась своей мудростью, которая, по моему мнению, в большой мере перешла и к дочерям. У Тевье и Ривки их было одиннадцать, но пятеро умерли ещё маленькими. Остальные девочки выросли и стали красавицами, такими разными!
Но пришла война, и не стало ещё двух дочерей: Розы и самой младшей в семье – Фани. В 41-ом их расстреляли – Розу вместе с маленьким сыном и мужем, а Фаню пыталась спасти местная жительница. Она выдернула Фаню из большой колонны людей, которых вели на расстрел, и прятала несколько месяцев в своём доме, невзирая на призывы оккупационных властей сдавать евреев. Но это никого не спасло... Эту украинскую семью тоже расстреляли, за укрывательство.
Честь им, безымянным спасителям и слава, и светлая память!
Бабушка (1910 г.р.) оказалась старшей из выживших четырех сестер – Клара была на семь лет младше, Циля – на одиннадцать, Геня – на шестнадцать. Между собой своего отца Тевье они почему-то называли ТеОлий, и это стало их общим отчеством: Теольевны.
Через два года после победы Клара поехала в Винницу навестить двоюродного брата, горячо любимого всеми сёстрами. Там она узнала, что выследила и выдала фашистам Фаню соседка (её дом находился на одном участке с домом нашей семьи) – мадам «Иуда» Каганис, сын которой был полицаем, и что теперь мадам Каганис пребывает в сумасшедшем доме и Клара направилась туда. Но главврач сказал Кларе, что разговора не получится: Каганис все время повторяет только одну фразу: "Я выдала Фаню. Я выдала Фаню..."
Во время массовых расстрелов в Виннице погибла большая часть всех наших родственников. Но родному брату Ривки, Фройму, удалось спастись. Его собственные воспоминания о том, как это было, опубликованны в статье «Хроника убийства винницких евреев»*. Фамилия Фройма была такая же, как и у Ривки – Подлубник, но неизвестно, кем и зачем, она была изменена на «Подлубный(ая)». Вот короткий рассказ Фройма Вольфовича Подлубного:
"Вся моя семья, состоящая из жены, двух дочерей и сына, очутилась на стадионе. Во время сортировки я потерял их из виду. Меня погрузили на последнюю машину, уже по дороге к лесу мы слышали с места казни частые выстрелы и душераздирающие крики... Я упал в яму, полную искалеченных и изувеченных людей. Кровь лилась рекой. Стало темнеть. Палачи лопатами стали засыпать ямы... Стоны и крики продолжались до поздней ночи. Я случайно остался цел и невредим, но нечем было дышать. Чьи-то пальцы в судороге обхватили моё тело. Казалось, что мне кто-то давит на горло. На меня смотрели страшные чудовищные глаза трупов и агонизирующих людей. Я был близок к умопомешательству. Я зубами грыз землю, чтобы вырваться наверх, прокладывая себе дорогу через груду трупов и раненных. Очутился на воздухе к 12-ти часам ночи... Я очутился в селе Каменогорка Винницкого района, где приютил меня селянин Кашпрук Петро. В течение трёх месяцев он скрывал меня, одевал и кормил. С его помощью я выбрался в лес, где присоединился к партизанскому отряду, где и имел возможность мстить фашистским палачам за пролитую кровь..."
Году в 51-52-ом моя мама, тогда старшекласница, приезжала в Винницу и жила у Фройма. Она вспоминает некоторые детали из его разговоров с ней, которые не вошли в статью.
Фройм последовал совету стоящего рядом с ним при расстреле мужчины: как только раздались первые автоматные очереди, упал в яму. Когда её стали закапывать, пошёл сильный дождь, и заканчивать не стали.
Перед расстрелом (генетически воинственные и до тошноты аккуратные) немцы требовали: всем раздеться и сложить одежду. Из-под обнажённых убитых и раненых Фройм выбрался из ямы (уже превратившуюся в общую могилу) и проскользнул незамеченным мимо охранника, сидевшего в палатке. Голый, он ночью пробирался к своим знакомым, а днём отлёживаясь в кустах. Порой немцы были так близко, что он отчётливо слышал их речь. Очутившись у дома селянина, он постучал в дверь. На ночной стук испуганно спросили: «Кто?» «Кажу, Фройм…» Эти слова врезались в память моей мамы. Фройма многие знали в округе – он работал на местном конном заводе и занимался выбором лошадей по дворам.
Со слов мамы, после войны о партизанах вспомнили и вызвали в Москву для награждения. Приехав в столицу, Фройм признался, что никогда небыл в цирке, и мама решила это исправить. Во время представления, когда под барабанную дробь в затихшем зале воздушные гимнастки стали что-то опасное вытворять под куполом, у завороженного происходящим Фройма вырвалось: «Вей з мир!»* И весь зал рассмеялся от такой реакции провинциала, а мама от стыда выбежала на улицу.
После войны Фройм Вольфович женился на местной жительнице, так же, как и он, потерявшей семью, и дожил до 93-х лет. Он умер в начале 1970-х, в Виннице.
_____________________________________
* Причитание на идиш, «Горе мне».
------------------------ « » -----------------------
Когда и как Дора с Виктором очутились в Москве, неизвестно. Нет информации и о том, как бабушку приняли в хор ансамбля песни и пляски НКВД, созданного по указу Берии в 1939.
Война застала хор на гастролях в Каунасе. На обратной дороге в Москву попутчиком бабушки оказался Юрий Любимов – кажется, тогда конферансье в ансамбле. Позже он вспоминал, что поезд, на котором они возвращались, атаковал немецкий самолёт. Все бросились в рассыпную и попадали на землю, а бабушка от страха, по-женски, закрыла лицо платьем. И Любимов пошутил: «Дора, опустите подол, или он сделает вынужденную посадку на ваше трико».
Гибель мужа в феврале 45-го бабушка пережила тяжело. Сказалось это и на голосе – петь в хоре она больше не могла. Чтобы прокормить себя и мою маму с Александрой Георгиевной, она устроилась ночным диспетчером в гараж Миннефтепрома.
Но тогдашний нарком нефтяной промышленности СССР Николай Степанович Байбаков, в прошлом главный инженер одного из нефтяных трестов, как и мой дедушка, помог Доре получить лучшее место. Своим распоряжением он назначил её ответственным лицом за приобретение всего необходимого для создаваемого тогда в Кисловодске Дома отдыха от Миннефтепрома.
Но призванием бабушки оказалось совсем не пение в хоре, не работа диспетчером и не добыча оборудования для Дома отдыха, а… косметология. По выражению моей мамы, «это было у неё в крови». Однажды в метро мама даже не смогла удержать бабушку от деликатного замечания посторонней беременной женщине, сидевшей напротив: та ела кусочки жира, выковыривая их из «Любительской» колбасы. Бабушка подсела к ней и тихо объяснила, что для её типа кожи жирное категорически противопоказано.
С дореволюционных времён в Москве на Мясницкой (а мама всё ещё называет её улицей Кирова) остался необычный по своей архитектуре и судьбе дом с магазином, торговавшим чаем и кофе. Известен он был когда-то как «дом ПЕрлова». В этом же здании находились и бывшие апартаменты основателя магазина, национализированные Советами и превращённые в коммуналку: количество комнат соответствовало числу окон. В одной из них проживала одинокая женщина, которую изредка навещал сын. Парализованная, она была прикована к постели. Кто она была, история умалчивает – воможно, одной из Перловых. В светлом прошлом она много путешествовала, одновременно собирая рецепты и методы по уходу за кожей лица и тела. Что – помимо судьбы – привело Дору в эту комнату – загадка… Но факт в том, что женщины подружились, стали общаться, и Дора потихоньку узнавала тайну за тайной новой для себя науки.
Так и началась новая карьера моей бабушки. Позже Дора закончила медучилище и всерьез занялась косметологией. В старой книге с одноимённым названием даже есть серия её фотографий, на которых она демонстрирует технику косметического массажа лица.
Постоянного места работы бабушка не имела – работала сезонно. Летом и осенью она снимала просторный косметический кабинет на первом этаже гостиницы «Маяк» в Ессентуках, где в то время жила её сестра Клара со своим сыном.
Несколько раз и меня отправляли в Ессентуки. Я запомнил кабинет всегда полным дамами, сидевшими в «масках» из раздавленной клубники, кружочков огурцов и крема; стоявшую над изголовьем рабочего кресла бабушку – еще моложавую, в белом халате, с жужжащим и потрескивающим дарсонвалем** в руках; проблески электрических разрядов в его стеклянных фигурных насадках; запах ультрафиолета, похожий на озон... Женские беседы, разнообразие флаконов, пузырьков и баночек повсюду, непрекращающуюся трансляцию из радиоточки и лето курортного города, вползающее через открытые окна кабинета.
Приведу и воспоминания моей тёти о том же: « Кабинет в гостинице "Маяк" помню хорошо. В лето 1955 года приносила туда Доре обед несколько раз и была заворожена её красотой в белой косынке и белом халатике, и тем, как она манипулировала над лицом очередной клиентки. Движения её рук были очень пластичны, точны и красивы! И запах её фирменного лучшего крема помню!»
Но я не обладаю такой утончённой натурой, как тётя, чтобы обратить внимание и запомнить красоту и пластику рук моей бабушки. Её любимого внука тогда больше прельщала холодная варёная курица, одиноко лежавшая в витрине гостиничного буфета.
Зимой по приглашению некоторых клиенток бабушка выезжала в Азербайджан, Армению, Туркмению и куда-то ещё и даже «открывала» там кабинеты, обучив кого-нибудь из местных косметичек. Многие клиентки из этих республик имели характерные для их регионов проблемы с кожей, которые бабушка умела купировать на достаточно долгий срок.
Надо сказать, что все эти кабинеты прибавляли бабушке новые знакомства и связи: среди посетительниц нередко встречались жёны высокопоставленных партийных работников, генералов, подпольных дельцов и другие "блатные" жёны. Но бабушка только в экстра-исключительных случаях пользовалась своими связями, несмотря на то, что и до косметологии, уже знала несколько молодых знаменитостей того времени – Дунаевского, Аллу Шелест, Сергея Михалкова (мама помнит, как он угощал её американским шоколадом).
_____________________________________
**Дарсонваль – аппарат, который воздействует на организм с помощью слабых токов. Метод был придуман французским физиологом Дарсонвалем.
------------------------ « » -----------------------
Бабушкины сестры Клара и Циля в конце концов обосновались в Ленинграде, а Геня, приехав на медицинское обследование в Москву в начале лета 41-го, так в ней и осталась.
Геня, а для меня баба Геня, вышла замуж за двоюродного брата моего дедушки, Сергея Ивановича, ставшего впоследствии офицером. В военных городках, где потом долго жила их семья, Геня, имея диплом института нефти и газа имени Губкина, всегда работала инженером во внутренних структурах.
Перед началом войны мать Сергея Ивановича определила его в детдом в связи с гибелью его старшего брата, который работал на судоремонтном заводе в Севастополе и при покраске внутренностей подводной лодки задохнулся с напарником от паров.
Вскоре, при бомбёжках города детдом пострадал, а сам Сергей, неизвестно каким образом, оказался в море, где его подобрали военные моряки. Сергея на время оставили юнгой на корабле, а затем он попал на фронт, в разведку.
Мать Сергея Раиса Георгиевна, родная сестра моей прабабушки, стала секретарём-машинисткой у командующего черноморским флотом, а пишущая машинка – её «боевым» оружием. Мама видела фотографию, на которой Раиса по окопу следует за своим начальником, и на шее у неё, на ремне, висит машинка. Она так с ней свыклась, что до конца жизни уже ничего не писала от руки. Получив в Севастополе квартиру в доме для высшего командного состава, она подарила её вдове и детям одного погибшего офицера и перебралась в Москву.
Вернувшись с войны семнадцатилетним пареньком в длинной солдатской шинели, Сергей появился на пороге нашего дома. Моя мама тогда открыла ему дверь и спросила:
– А ты кто?
– Я твой дядя…
– Мама! – крикнула она из прохожей. – Пришёл какой-то мальчишка и говорит, что он - мой дядя!
Дядя Серёжа, завершивший свою военную карьеру полковником в Генштабе, часто навещал нас. Бросаясь ему на встречу и крепко обнимая, уткнувшись лицом в его форму, я носом втягивал запах "Шипра"*. Единственный сын Гени и Сергея Ивановича, начав фельдшером во время срочной службы в Кандалакше, стал прекрасным врачом. В подмосковном Пушкино, где он одно время работал на «Скорой», при вызовах просили прислать именно его. А баба Геня рано умерла от рака…
_____________________________________
* Несколько лет назад просто так купил флакончик этого одеколона. От его запаха мой мозг извлёк из своих архивов какие-то очень приятные ощущения, и заметно улучшилось настроение. С тех пор иногда им пользуюсь или просто снова втягиваю носом запах «Шипраина»…
------------------------ « » -----------------------
Баба Каля, так я называл Клару, до войны работала гинекологом под Винницей, а затем была мобилизована как военврач. Дальше какими-то путями она попала на Кавказ и стала военным хирургом. После войны она была зав. отделением санатория в Ессентуках и одним из ведущих гастроэнтерологов курорта. И только в середине 1960-х уехала насовсем в Ленинград, где продолжила работать зав. отделением в санатории «Сестрорецкий курорт». Там и прошли пару недель одного моего лета. Клара жила рядом с санаторием, неподалёку от станции, где в привокзальном магазинчике продавались огромного размера наивкуснейшие ватрушки.
Целыми днями я носился по пляжу Финского залива, прыгал с гранитных парапетов и плескался в его мелководьи; по заросшим окопам и воронкам, среди прибрежных сосен играл в войну; просто так шатался по санаторию или возился с впервые увиденными там наземными шахматами, которые были чуть ниже моего роста. В одном из отделений санатория для отдыхающих готовили лечебные кислородные коктейли, которые на правах внучатого племянника Клары Теольевны я поедал в неограниченном количестве. В стакан с кисленько-сладеньким сиропом подавали кислород под небольшим давлением, отчего получалась пена, которую надо было есть чайной ложкой. Мне нравилось необычное ощущение, когда пена меньше чем через мгновенье исчезала, а во рту оставались пустота и приятный вкус.
Вечерами я читал "Рассказы о животных" Сэттона Томпсона, при этом заедая той самой ватрушкой свой любимый творог с молоком и сахаром, и помогал второму мужу Клары набивать папиросы ватой в качестве фильтра. Сын Клары, ставший специалистом по установке доменных печей, потом часто ездил в командировки в Липецк и почти всегда заезжал к нам домой в Москву.
------------------------ « » -----------------------
Время с бабушкой Цилей и её мужем, Яковом Фадеевичем, я помню смутно. В памяти всплывает только, как она рассказывала мне длинную скороговорку про трёх японцев:
Жили-были три японца:
Як, Як-Цидрак, Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони.
Жили-были три японки:
Ципи, Ципи-Дрипи, Ципи-Дрипи-Лимпомпони.
Поженились:
Як – на Ципи, Як-Цидрак – на Ципи-Дрипи,
Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони на Ципи-Дрипи-Лимпомпони…
У бабы Цили, с её высоким голосом и природным артистизмом, это получалось особенно смешно, трогательно и совсем не быстро. Я смеялся и просил рассказать ещё раз, и ещё… Она любила этот стишок ещё и потому, что мужа звали Яков, а её саму кто-то из друзей звал Ци.
Старше её по возрасту, Яков Фадеевич был кадровым военным, полковником, отвечал за технику танкового полка. Боевой офицер, полный кавалер Ордена Красной Звезды, участник битвы за Москву, он прошел всю войну и служил в армии до 1956-го года. Циля тоже имела медаль «За Победу над Германией». По профессии она была литературовед, а их дочь, моя тётя, стала искусствоведом и работает в одном из лучших музеев мира.
------------------------ « » -----------------------
А ещё мне тётя рассказала о семейной легенде, согласно которой в нашем роду со стороны Ривки есть примесь цыганской крови. Она считает, что косвенным «доказательством» этому являлась моя бабушка. Вот ее рассказ: «О том, что где-то в роду Подлубник были цыгане, упоминала моя мама – такова была давняя легенда. И о том, что Дору в Виннице кто-то называл "цыгАйнерс" (как у Д. Рубиной), я тоже знаю от неё. Дора обожала звенящие металлические браслеты (сразу несколько в "вязке" на одной руке), серьги кольцами. И вообще её диковатый вольный нрав, абсолютная независимость во всем, колдовские, зеленые глаза, взгляд прямо в душу (до старости), "пророчества", особый смуглый тон кожи... Знаешь, у меня сомнений нет!»
Теперь понятно, почему я так люблю цыганские песни и, услышав первые аккорды, хочется пуститься в пляс. А эпизод из «Неуловимых мстителей», в котором Яшка-цыган танцует («Пляши, цЫган!»), могу смотреть бесконечно. Во время мутации моего голоса я вопил на разные лады и кукарекал, а бабушка меня останавливала, предупреждая: «Испортишь голос…» Так и вышло. Зато потом хорошо получалось петь «по-цыгански», с надрывом. Да и самого меня пару раз принимали за цыгана.
(продолжение следует…)