Путь Годолюба и Непослушника к Подполью Высшей Инстанции лежал через чудом уцелевшую одинокую дубраву.
Лето клонилось к закату, закат пылал, наступала грибная пора; и под прохладной сенью дерев, после хорошего дождика, то тут, то там обнаруживались разнообразные блестящие грибные шляпки.
«А это что за гриб?» – спросил Непослушник, указав на один из них.
«Это белый гриб» – ответил Годолюб.
«А почему он белый? – удивился Непослушник, – если он коричневый?»
«Он называется «белым», потому что белый внутри, – ответил Годолюб, – а только снаружи коричневый. Учить провидеть внутреннюю суть вещей, не обманывайся внешним».
«А это что за бледный зелёный гриб?» – указал Непослушник на другой гриб.
«А это, ты правильно его назвал, бледная поганка, – похвалил его Годолюб, – зелёный мухомор. Молодец, ты верно провидел ядовитую суть этого гриба. Нам, провидя суть вещей, ещё важно научиться называть эти вещи своими именами».
И вот, недолга, они, так разговаривая и обучаясь, подошли к Подвалу Высшей Инстанции.
Здание погоревшей Высшей Инстанции, надо сказать, отстраивалось заново и росло довольно быстро, и казалось уже выше, нежели прежде, однако выглядело оно ещё явно недостроенным и в «лесах».
Подле Подвала, опять-таки, толпилась куча стражников в чинных форменных одеждах, однако, по сути своей, пустых болванов.
И Непослушник смело направился к ним – и не успели они его ни задержать, ни схватить, как он стал довольно странно танцевать,– и танец этот его, опять же, стал заражать собой стражников-болванов в форменных одеждах, и они, ломано дёргая ту рукой, то ногой, то иными конечностями, головой, впали в нечто подобное тому, что именуется пляской св. Витта…
И так и корчатся, и кривляются они там по сию пору.
А Лесовод и Непослушник преспокойно миновали их, бессмысленно пляшущих, и спустившись по Ржавой Скрипучей Винтовой Лестнице в Подвале Здания Высшей Инстанции, оказались вновь перед всё той же запертой глухой Железной Дверью, в кромешной, почитай, темноте.
Когда глаза Годолюба привыкли ко тьме, он нашёл Три замочных отверстия в Двери и вставил Первый Ключ в Первую Щелочку – и повернул его, – в Двери что-то щёлкнуло; и он вставил Второй Ключ – в другую Замочную Скважину, – в Двери что-то заскрежетало; и он вставил Третий Ключ в укромную Третью Замочную Скважину – и, опять же, повернул его, – Дверь скрипнула и, сама, слегка приоткрылась: опять-таки – со скрипом.
Годолюб и Непослушник вошли внутрь и стали спускаться, снова, по сужающейся спирали ржавой винтовой железной лестницы, – по которой, судя по толстому слою пыли на ней, никто не ходил уже много-много лет, а то и веков.
«Кстати, – заметил Лесовод Непослушнику, – как я понял, ты ловко нащупал бессмысленную суть этих стражников и явил им её в своём танце, и они, по существу, обратились полностью в то, чем и были на самом деле всю свою жизнь: в бессмысленные телодвижения и гримасы».
«Да, – согласился Непослушник, – но это у меня как-то само собой, по наитию, получилось».
Спираль железной лестницы сужалась, сужалась и, вот, наконец, сузилась окончательно, – оборвалась висящей последней одинокой ступенькой. – Впрочем, до пола внизу, едва видневшегося в полумраке, было недалеко.
И Годолюб с Непослушником благополучно спрыгнули вниз и очутились на берегу странной подземной, почти безмолвной, речки.
И призадумался, в состоянии полной неопределённости, Лесовод: «Что это за Река? Откуда и куда она течёт? Она похожа на банальный канализационный поток, как и весь этот подвал похож на банальный лабиринт канализации, однако интуиция подсказывает мне, что всё это не банальная канализация, и это не банальный канализационный поток. Но что нам теперь делать? Пытаться переходить Подземную Реку вброд?, или переплывать на другой берег? Но есть ли он, вообще? – ибо не виден в темноте. А если переплывать: то на чём? Ибо ни лодки, ни плота, ни даже подручных средств никаких, нигде поблизости не видно. Или нам имеет смысл плыть вниз по течению?... И домовик Шуршик вряд ли сможет тут появиться и что-нибудь нам подсказать, потому как это отнюдь не Дом, вокруг нас, а какой-то, скорее, подземный канал, ибо тут нет ни четырёх, или хотя бы трёх, стен, и вот, Смородина-речка течёт, или что-то в том же духе, куда-то…».
Чёрная водица Речки, действительно, напоминала запахом канализацию, и Годолюб с Непослушником, действительно, на первый взгляд, оказались в лабиринтах канализации, – но что-то, право слово, во всей этой канализации и её речке-вонючке было престранным.
И тут Годолюб почувствовал, вдруг, что они здесь не одни: в темноте он ощутил чьё-то незримое присутствие. И спросил:
«Вы кто?»
«Я – Тень», – услышал он тихий ответ, вроде как приглушённого женского голоса.
«Чья тень?» – столь же тихо спросил он.
«Ничья», – последовало ему в ответ.
«Но как же так? – удивился Годолюб, – всякая тень всегда чья-нибудь».
«А я, вот, ничья, – ответил ему невидимка. – Хотя, может быть, вернее было бы сказать, что я просто не знаю, чья; может быть, я, даже – твоя Тень».
«Ладно, – согласился, рассудив, Годолюб, – я понимаю, почему вас не вижу: потому что тут, можно сказать, кромешная тьма, нет света; но ежели тут нет света, то, значит, и вас, как тени, нет и быть здесь не может?»
«Нет, – ответила незримая Тень, – я есть; меня просто не видно; ведь вы же сами прекрасно знаете, что если чего-то не видно, это ещё отнюдь не значит, что его нет вообще. Может быть, всё вокруг, вся эта тьма, это я и есть? Вы об этом не подумали?»
«Согласен, – улыбнулся Годолюб. – Может быть. Но, в таком случае, коли вы столь мудры, то, может быть, подскажете: куда нам плыть?»
«Подскажу, – ответила незримая Тень, – но только если вы скажете мою заветную Истину».
«Как же я её скажу, если она ваша заветная? – пожал плечами Лесовод. – Ведь в моих словах она предстанет совершенной иной».
«Что ж, – ответила, почти бесстрастно, Тень, – ты угадал; и теперь, я полагаю, ты сам можешь себе ответить на свой вопрос о том, что тебе теперь делать».
«Плыть, – вздохнул, по наитию, Годолюб, – самому, вплавь; и против течения».
«Правильно, – послышался, вновь, голос Тени, – к Истоку».
«И, как я полагаю, – продолжила она, после короткого молчания, – ты теперь сам знаешь, каким образом тебе плыть».
«Да, – ответил Годолюб, – владея своим Страхом».
«Верно, – согласилась Тень, – и помни: если Страх овладеет тобой – сразу утонешь. И ещё помни: не окунай голову в воду, ибо это особая вода, и ежели в неё окунуть голову – то всё забудешь и, опять же, сразу утонешь».
Годолюб, собравшийся плыть, полагал усадить Непослушника себе на плечи, и таким образом и поплыть, – однако Непослушник сказал, что он тоже будет плыть сам.
«А ты умеешь плавать?» – спросил его Годолюб.
«Не знаю, никогда не пробовал, – ответил Непослушник, – но должен уметь».
И Годолюб согласился с ним; только лишь забрал у него рюкзачок, в котором хранились Топчумба и Снежок, и надел его себе на плечо.
И они поплыли. И Страх отдалявшегося и, вот, скрывшегося во тьме, уж незримого, берега сковывал им руки; Страх холодной ледяной воды сковывал им ноги; Страх глубоких омутов и подводных течений тянул их на дно; Страх глубинных чудовищ покусывал им пятки; но они – доплыли. Ибо Страхи эти так и не сумели овладеть ими. И наши герои вышли на берег. У самого Истока Реки.
Исток же этот представлял собой Колодец, дубовые колоды которого были сложены своеобразным ромбом; и Речка бесшумно струилась через их край.
«Я понял, – сказал Непослушник, отдышавшись, – как это важно: владеть своими страстями и страхами; и особенно, наверное, страстью ко власти».
И Годолюб, удивившись, согласился с ним.
Впрочем, он и здесь, вдруг, почувствовал, вновь, чьё-то незримое присутствие. И спросил во тьму:
«Кто здесь?»
«Я, – послышался странный голос из темноты, но уже более мужской, – твой Чёрный Человек».
«А вас не видно потому, что очень темно? – спросил его Годолюб. – А вы, кстати, уверены, что вы именно мой Чёрный Человек?»
«Да, – ответил голос Чёрного Человека, – потому что темно. Это очень трудно увидеть своего Чёрного Человека в окружающем тебя полном и беспросветном мраке. И я – именно твой Чёрный Человек. Хотя, по сути вещей, это ты – мой, а не я – твой. Это ты – лишь моя жалкая Тень…».
«Люди обычно наивно полагают, – глухо продолжил Чёрный Человек из темноты, пока ещё незримый, – что Чёрный Человек это нечто вроде их тени, в то время как всё обстоит совершенно наоборот: это «дневные» людишки есть лишь жалкие тени и, своего рода, марионетки, рабы, по сути своей, своего Чёрного Человека…».
«Которого, впрочем, – продолжил, после короткой паузы, ещё более глухо, Чёрный Чёловек, – они, зачастую, воочию никогда и не видели, не встречались с ним. Вот ты встречался когда-нибудь с самим собой?»
«Встречался, – ответил, искренне, Годолюб, подумав и припомнив. – Это бывало редко, но бывало. Например, встретил себя, мальчика, в оранжевой футболке, у берега лесной речки, в ясный солнечный день; мы прошлись немного вниз по реке, мальчик что-то мне рассказывал, а потом каждый из нас пошёл своей дорогой. А когда я проснулся, я уже, к сожалению, почти ничего не помнил из того, что именно рассказывал мне этот мальчик; хотя, наверное, это очень важно».
Тут как раз силуэт Чёрного Человека, в тёмно-сером пиджаке, с чёрноватой книжкой под мышкой, но без цилиндра на голове, стал слегка прорисовываться на фоне окружающего мрака.
«Увы, – с глубокой грустью вздохнул проявляющийся силуэт, – я хоть и твой Чёрный Человек, но, значит, ты не мой раб; а это я – лишь своя тень. Ты уже встречался с самим собой, и это оказывался, увы, не я».
Чёрный Человек окончательно проступил из темноты.
«Но неужели тебя, например, не гложет вина за все те убийства, которые ты совершил?» – неожиданно развернул разговор Чёрный Человек; и на месте его глаз мелькнул модрый мутный блеск.
«Гложет, – ответил Годолюб, – и ещё как! Порой просто невыносимо. Но как ты думаешь, если бы я этого не сделал, а оставил эту нелюдь и далее насиловать и мучить людей, то эта вина не глодали ли меня тогда десятикратно сильнее?»
«Тебя – наверное бы глодала! – незримо усмехнулся Чёрный Человек. – Но других людей всё это никак не гложет; они привыкли, они дрессированы. Они живут лишь в качестве своих «дневных» масок, никогда так и не встречаясь, за всю свою жизнь со своей душой, с самими собой, со мной; и так исчезнут, как клубок дыма в мареве мглы вечернего декабря. Они привыкли так жить, как рабы, без собственного ума, без совести, хотя и зачастую с весьма раздутым самомнением, закрытые от самих себя, от своих душ, да и от своего, хе-хе, Чёрного Человека, всеми этими своими масками-заглушками, которые приросли к их лицам, вросли в эти лица, стали их лицами, сиречь – серыми личинами; и так крепко, что даже таким, как я, их Чёрным Человекам, никак не пробиться к ним, не явиться им. Хотя, по существу, они и являются глупыми и бессмысленными марионетками этой своей Тени, этого своего Чёрного Человека, дёргаются на ниточках своих страстей, страстишек и страхов и, чёрт возьми!, так никогда и не увидят Чёрный Лик своего Кукловода, не увидят себя и окружающий их мир-театр, как они есть, взаправду. И не встретятся,– вновь незримо усмехнувшись, завершил свою пафосную речь Чёрный Человек – с самими собой… больше никогда…».
Годолюб подошёл, как бы невзначай, к дубовому колодцу и поглядел в него; и Чёрный Человек, как бы сам собой, подошёл к колодцу и погляделся в него. И отразился Годолюб в этом колодце, в его воде, переливающейся через край, зыбким, едва уловимым, отражением своего лица; и Чёрный Человек отразился в этом колодце чёрным своим силуэтом-обликом.
«Что ж, – глухо, но довольно гулко, произнёс Чёрный Человек, – вот ты и встретился со мною, со своим Чёрным Человеком; ты знаешь, что у тебя есть на душе, всю свою бездонную тоску и вину. Я хотел бы сказать тебе «прощай», но куда же ты, хе-хе, от меня денешься? Но я всё-таки, на всякий случай, скажу тебе: «прощай»».
«Прощай и ты, – ответил ему Годолюб, – не поминай лихом; до возможной грядущей встречи».
Чёрный Человек, бесшумно, как тень, отошёл от колодца и утонул в кромешных глубинах окружающей тьмы.
Глаза наших героев совершенно уж привыкли к ближайшей темноте, и они обратили внимание, что то место, в котором они сейчас пребывали, подле Колодца, представляло собой некий странный узел подземных коммуникаций, от коего расходились множество труб, трубочек, тоннелей и каналов, и изо всех, почитай, щелей, промеж камней и кирпичей, составляющих вроде как стены и свод, сочились воды, – несколько дурно пахнущие, – откуда-то сверху, и все, сливаясь в ручейки и струйки, стекали в русло Реки, проистекающей из Колодца.
А также заметили они и седого длиннобородого старичка, в майке из мешковины и мерцающего глазами, сидящего на бережку Реки, подле своей утлой лодчонки, с длинным веслом, или, возможно, лопатой. И они приблизились к старичку, а он сам спросил их:
«Что же вы не воспользовались моими услугами, – безнадёжно спросил он, – когда переплывали эту реку? Все ведь, когда переправляются через эту реку, пользуются моими услугами перевозчика».
«Но тогда, – ответил ему Годолюб, – мы бы не смогли самостоятельно переплыть её обратно, если бы нам это, вдруг, понадобилось; ибо научиться переплывать эту реку можно только в одну, вот в эту, сторону, как я понимаю; и если бы мы не научились переплывать её сами, в эту сторону, то ты никогда бы не смогли переправиться через неё обратно, – вы же, судя по всему, никого никогда в обратную сторону не переправляете».
«Вы правы, – обречённо ответил старик, покачав своей головой. – И я, пожалуй, отправлюсь обратно, на тот берег»,– и бесшумно, медленно, взойдя на свою утлую лодчонку, отчалил от берега и, вот, очень скоро, скрылся в непроглядной мгле.
От того места, где пребывали наши герои, как они разглядели, расходились, веером, разные непроглядные пути-тоннели.
По какому из них идти?
И опять же сквозь морок и темень окружающего воздуха, сквозь мох, плесень и лишайник, покрывавшие камни, Годолюб различил выгравированные надписи: над каждым из расходящихся ходов.
И он обошёл потихонечку все ходы, тоннели и каналы, и перечитал загадочные надписи-указатели над ними. – И, вот, наконец, остановился, выбрав тот, который и должен был быть их путём.
Надпись над коим гласила: «Путь, который ведёт дальше цели».
И они, с Непослушником, пошли именно этим Путём…
(продолжение следует)