– помню твой голос, хлеб в рушнике, молоко кобылье,
звезды над хлевом, пар от земли, на земле попону,
помню, как мы любили, любили, как мы любили,
что означают эти слова – не помню...
/Сергей Шестаков/
(Саундтрэк: Kaleo - Vor i vaglaskgi)
Она лежала на кровати, - ровно, как покойница, руки поверх одеяла, глаза в потолок, - и слушала. Дом тихо скрипит от ветра. Ему в такт лязгает щеколда на двери. Позвякивает колодезная цепь. Шепчет и ворчит сырой зимний лес. Завтра будет неспокойно. Это хорошо, - белье быстрее высохнет, если, конечно, не будет дождя.
Мерно тикают часы. Она слышала свое сердце. Медленнее, чем часы. Глуше. Не так ровно. Как обычно. Ныли колени и поясница.
Издалека нарастал гул, приближался, пока не загрохотал в уши. До железной дороги было час ходу, но ночью звуки становятся злее и бегут быстрее. Не поднимаясь, она слегка отодвинула занавеску. С кровати было видно только пару звезд и почти полную луну. Ее рука на фоне белого полотна выглядела узловатой веткой дерева – грубая, жесткая, темная, с крупными неровными суставами. Она уронила ее на одеяло, занавеска закрыла луну.
Поезд прошел мимо, увозя с собой шум и грохот. Она слышала, как в лесу завозились разбуженные птицы, подали голос и снова замолчали. Где-то совсем рядом с ее окнами всхрапнул и переступил копытами конь.
Он все еще здесь. Почему он не уходит? Она натянула одеяло под подбородок. Этот странный ничейный конь. Он пришел вчера, встал у ее ограды и смотрел на нее. Она старалась не обращать внимания. Перебирала семена, готовила еду, чинила перекошенную ставню. Но не могла избавиться от ощущения чужого взгляда и чужого присутствия. Прошло столько лет, с тех пор, как на нее кто-то смотрел. Она забыла, как это тяжело, тревожно, и… хорошо.
Сколько-то лет назад в ее деревне жили люди. Ей казалось, что она помнит, как они выглядели, но когда пыталась вспомнить их имена, ничего не получалось. В соседнем доме, который сейчас наполовину зарос крапивой и малиной, и который она потихоньку разбирает на доски для огня и мелкого ремонта, кажется, жила высокая женщина со светлыми волосами. Она расчесывала пышные косы по утрам на крыльце. У нее был хороший смех, муж и двое детей, которые бегали по ее полю и таскали ее яблоки. Вроде бы, они с этой женщиной здоровались, вместе готовили и даже пели по вечерам. Пели? Когда она в последний раз пела? Когда она в последний раз слышала звук своего голоса? Она пошевелила губами. Звука не вышло.
Деревня пустела. Дети выросли, перестали носиться и воровать. В золотых косах высокой женщины появилась серебряные пряди. А потом они тоже исчезли. Еще одним воспоминанием, которое казалось скорее сном, были четыре темных тени на фоне сумерек, с тележкой и корзинами, уходящие в сторону железной дороги. Сейчас и тропы, которой они шли, не найдешь. Просто поле. Просто лес. Почему она не ушла с ними? Этого она тоже не помнила.
Возможно, она скучала по ним. Возможно, долго. Она попыталась найти в себе следы этого чувства. Сердце нервно и высоко стукнуло пару раз и снова замедлилось.
Часы все так же мерно тикали в ее изголовье. Она погладила пальцами старенькое лоскутное одеяло, такое родное, что она помнила каждый цвет на ощупь, и подумала, что часы отсчитывают последние минуты зимы, а завтра будет уже весна. И что занавески нужно, пожалуй, тоже постирать.
**
Она заплетала свою длинную седую косу, стоя перед мутным зеркалом, но глядела не на себя, а на отражение комнаты. Плетеный коврик на полу, узкая кровать с пестрым одеялком и вышитой ею подушкой. Часы с маятником. Две полки с платьями. Ящик с бельем. Корзина с вязанием. Вешалка, на которую небрежно накинут плащ и зимнее пальто. Аккуратно сложенная шаль. На столике у кровати кружевная салфетка. Расческа. Шкатулка со шпильками и единственным кольцом.
Что бы она взяла с собой, если бы решила уехать, как они?
Она обернула косу вокруг головы, достала из коробочки последнюю шпильку, на ощупь вставила в волосы и посмотрела на кольцо. Из глубины простой деревянной шкатулки оно сияло ярким, неестественным безумным и радостным светом.
Она закрыла шкатулку и стала снимать занавески.
Как она и думала, снаружи было неспокойно и пасмурно. Ветер тут же набросился на нее, скомкал, завернул и надул платье, бросил в нос запахи земли и дерева. Глаза защипало. Она поставила на землю металлический таз со стиральной доской, плотнее запахнулась в шаль и огляделась, пытаясь разглядеть признаки весны. Черный живой дышащий лес, теснящий желтовато-серое голое, пока мертвое, поле. Стены ее маленького дома, увитые жухлым скелетом прошлогодних розовых кустов. Ограда из двух толстых бревен. И белый конь с серой лохматой гривой, который стоит поодаль и смотрит на нее.
Она сжала на груди шаль и отвела глаза. Что ему здесь надо? Почему он так смотрит? Она шагнула к колодцу.
Цепь леденила пальцы, но уже не так, совсем не так, как зимой. Или ей хочется так думать… Плечи болезненно отзывались на каждый поворот колеса. Она вытащила полное ведро на край колодца, присела рядом и провела рукой по вспотевшему лбу. Последняя плохо вставленная шпилька выпала, коса, постепенно раскручиваясь, рассыпалась. Ветер тут же поднял волосы и бросил ей в глаза.
Мышиный цвет, конская грива… А какие у нее были волосы раньше? Какого цвета - белые, рыжие, каштановые, черные? Это внезапно стало ужасно важно. Она шарила в пустоте памяти, почти со злостью пытаясь что-то нащупать, ухватить, вытащить, поднять. Воспоминания, тяжелые и холодные, выскальзывали и уходили на дно.
Она вытерла руки о платье и, не закрывая колодца, пошла в дом. В своей комнате она, посмотрела на часы, открыла шкатулку, взяла кольцо и надела на безымянный палец.
Проходя мимо коня, она отвернулась. Большими карими глазами, слезящимися от ветра, он следил за тем, как обойдя его, она быстрым шагом направилась в сторону железной дороги.
**
Обратно она возвращалась медленно. В воздухе таял металлический лязг прошедшего поезда. Снова не получилось.
Почему снова? Она пыталась уехать раньше? Кажется, да. Кажется, она не в первый раз стояла у гудящих рельсов и чувствовала, как ноет сердце, как рвется болью, как только она думает их перешагнуть. Ей мерещилось, что лес за ее спиной начинает дрожать, тянет к ней ветки, цепляется кустами за подол, вплетает в волосы паутину, обрастает мхом ее ноги. Ей показалось, что птицы стали кричать особенно громко, ей показалось, что ей в затылок смотрит тысяча глаз.
Она брела домой сквозь сумерки по призрачной колее, покрытой сухой серой травой и чувствовала, как боль отступает, но и привычная уютная пустота не приходила.
Дом казался пустым и заброшенным. Она поднялась по ступенькам, сняла с крюка фонарь, пошарила за косяком и нашла спички. Свет окружил ее мягким теплым коконом. В неверном колеблющемся сиянии она, держа фонарь на поднятой руке, подошла к ограде и посмотрела на коня. Он встретил ее взгляд с прежним внимательным ожиданием. Некоторое время они смотрели друг на друга, пока, наконец, она не кивнула.
Он стоял спокойно и не шевелился, пока она неловко забиралась на него и устраивалась на его жесткой спине. Только когда она обняла его шею руками, он переступил ногами и медленно двинулся к опушке.
Лес замер. Над ним бушевал ветер, но под деревьями не было слышно ни звука, ни вздоха. Только ее дыхание, и дыхание зверя под ней. Она подняла глаза вверх. В сумерках было видно луну, уже совсем полную, и полный выводок звезд. Завтра будет тихо и солнечно. Завтра будет совсем весна.
Они ехали без тропы, петляли между деревьями, и они как будто узнавали, как будто расступались. Фонарь мерно колыхался в ее руке. Ее распущенные седые волосы спутались с гривой коня. Свет золотил их, превращал серебро в медь. Что это? Она пропустила прядь сквозь пальцы. Нет, ей не кажется, это не игра света. Концы кос запламенели. Рыжая! Она же была рыжей! Она внезапно и остро вспомнила свой лоб в веснушках, вспомнила чей-то смех «ведьма», вспомнила красную ленту, которую вплетала в косы, вспомнила чью-то бледную руку, которая заправляла огненные ручейки ее кудрей ей за ухо. Она тряхнула уже полностью рыжей головой и неожиданно рассмеялась.
Звук своего голоса не испугал ее. Эхом из чащи откликнулась птица, за ней другая. Она слышала их, слетающихся и садящихся на ветки над головой. Где-то вступил соловей. Она тихонько протянула за ним его песню. Он замолчал. Потом подхватил снова, уже ближе. Она запела громче, почти не удивляясь тому, какой чистый и юный у нее голос, совсем не охрипший за долгие годы молчания. Серая птичка вспорхнула на голову ее коня, продолжая свою мелодию. Конь, как пришпоренный, пошел быстрее. Она отпустила его гриву и села ровнее, как будто вспомнила, как нужно это делать, как будто ехала на лошади не впервые.
Стало светлее, звезды словно стали ближе и ярче. Лес наполнился звуками, задышал, проснулся. Она чувствовала глаза, устремленные на нее из-под корней, из-за стволов, с голых крон. Это было не страшно, это было хорошо.
Конь остановился перед буреломом. Она соскользнула с его спины, повесила ненужный фонарь на ветку и, не оглядываясь, пошла сквозь чащу. Та же сила, спеленавшая ее сегодня у железной дороги, та же нить, тянувшая ее назад, звала ее сейчас сквозь старые дубы к поляне у ручья. Она откуда-то знала, почти помнила, что там есть поляна, почти слышала, как глухо шепчет хрустальная вода, сбегая по мшистым камням, почти понимала ее язык.
От земли шел пар. Пахло медом, ветром и звериной шерстью, - сладко и тревожно. Она опустила глаза и поняла, что идет по траве. Новой, весенней, молодой траве, как кровью сбрызнутой мелкими маками. Она судорожно вздохнула и выбежала на поляну.
Он стоял по другую сторону ручья, такой же юный, светлый и неловкий, каким она его забыла.
Она умерла, - сердце замолчало, кажется, целую минуту она не дышала. Потом сделала шаг. Кровь внезапно стала горячей, голова пошла кругом, кожа вспыхнула. Она уронила шаль и сделала еще шаг. Он дался ей гораздо легче, - ничего не болело, она, будто, потеряла вес. Она шла к нему, очень медленно, не отводя глаз, чувствуя, как меняется тело, как голая юная кожа чувствует воздух, как волосы отражают лунный свет, как становится жарко и страшно, и нестерпимо, как приходят воспоминания о прошлом миллионе лет, как приходят знания языков деревьев и птиц, и как сразу же теряют смысл.
У ручья она остановилась, опустилась на колени и зачерпнула ладонями ледяную воду. В мшистом неспокойном потоке отражалось то созвездие веснушек на белом ровном лбу, то витая медная прядь, то осколок серого темного глаза с короткой рыжей бровью. Она поднялась и поднесла воду к своим губам, потом протянула ему. Он взял чашу ее ладоней в свою, прикоснулся к кольцу на ее безымянном пальце и беспомощно, отчаянно и очень счастливо улыбнулся. Они стояли, сияя ярким неестественным безумным светом, и слушали, как тают снега в долине, как шуршит старая трава под напором новой, как потрескивает прошлогодняя листва, поднимаемая маками, как ржет белый конь с серой гривой, как ветер играет красной лентой, обвивающей его запястье, как по стенам ее дома ползут стебли розовых кустов, и бутоны превращаются в цветы.
Пока он пил из ее ладоней, она поняла, что вспомнила свое имя. Но в эту ночь перед весной оно ей не нужно. А завтра станет неважным.