Дегенеративный детектив
День был мерзкий. В таких случаях, конечно, принято писать «К утру распогодилось», однако это было бы наглым враньем. Когда я наконец добрался до окна и попробовал вглядеться в пасмурность, то сперва испугался. Но потом вроде ничего – привык. Привык к испугу. Складывалось впечатление, будто небо заблевало улицы: черный весенний снег, почавкивая обильным месивом, пожирал необъятные горы мусора, автомобили, бредущих в школу детей и поскользнувшихся старух. Накопившееся за зиму обледенелое собачье дерьмо старательно таяло. Затем к подъезду подъехал рыжий мусоровоз. Это меня заинтересовало. По комнате стремительно распространился удушающий запах солярки. Исчезнув, он оставил после себя на асфальте вонючее пятно всех цветов гниющей радуги, тонкой струйкой тянущееся вслед за грузовиком. В низине на уныло бродящих по кругу детсадовцев лаяла облезлая собака. Толстожопый подагрик под шестьдесят дал ей за это туфлей по ребрам. Ну или за бесплатно. Собака в ответ с ревом порвала ему одну из гач. Я улыбнулся и закрепился в ее команде. Место испуга занял пиитический ужас.
Так что вернее будет написать «К утру прорвало трубы».
С прискорбием вынужден сообщить, что дальнейший ход моих размышлений был прерван пинком матушки. Я скукожил лицо, теперь оно стало похоже на куриную жопу. Отвратительное зрелище. Я ел яичницу и вздыхал.
Обуваясь, я пришел к богу и теперь старательно молился. Но все же каким-то образом попал в лифт. Видимо это единственное, к чему я мог прийти. На одной из стен кабины висел большой рекламный лист, мои глаза читают его каждый раз, когда оказываются здесь. Одно из объявлений гласит: «Юморист. Порву на куски искрометным юмором свадьбу, юбилей, детский праздник. Взрывные шутки в среднерусском стиле». И телефон. Среди своих соседей оно по праву занимает первое место.
Двери подъезда распахиваются, и меня укутывает чудесный аромат весеннего дыханья. Путано-пахучий воздух новой жизни кружит голову. Я парю над отсыпанной песком тропинкой, протоптанной странниками и богомольцами. Насторожившись, начеку, у выхода на остановку – щебечет птичка на суку, крылами вздрагивая робко. На одно мгновенье смысл существования опять открывается мне, я ступаю на подножку автобуса, поскальзываюсь и к херам разбиваю колено. Ёб твою бядскую мать. Сучьи ухабы жизни, сволочной уклад бытийный, гнилая снедь стола судьбы людской! Тем временем водитель, начавший ехать уже в тот момент, когда я только начал заходить, закрывает дверь, едва не зажав мою дышащую за пределами салона ногу.
Подгребаю конечности и невозмутимо занимаю место для инвалидов. Изучаю перенесенный ущерб: ошметки джинсов, пятно перемешанной с кровью грязи. Что ж, вернуться домой не представляется возможным и потому – главное не стесняться. Я достаю из рюкзака бутылку воды и лью на рану. Затем – перематываю туалетной бумагой – она у меня всегда с собой – считай загипсовал.
Напротив меня на месте для беременных в позе какой-то томительной неловкости жмется юноша со стремящимся взглядом. Он явно худее меня, а это значит его вообще не существует, так – привиделось что-то, показалось. И потому его стеклянное тельце занимает от силы треть сиденья. Я бы постеснялся требовать с него плату за проезд. Хотя, возможно, я бы и в автобус его не пустил. Его шея обмотана поэтическим шарфом, будто бы даже развевающимся на ветру, причем, несмотря на то, что сам он едет спиной к движению – ветер дует ему в лицо и треплет между делом златые кудри. Этот факт делает юношу еще более стремящимся и загадочным.
Он долго и не скрываясь смотрит в мою сторону, я чувствую себя неловко, улавливаю нотки насмешки. Затем, словно выждав, когда я начну терять самообладание, он наклоняется и томным голоском произносит:
– Вы случайно не журналист?
Вот это поворот.
– Хуже, мой юный друг, я филолог.
– Ах, как интересно! Я сразу в вас ЭТО распознал, сразу почувствовал.
Повисла неловкая пауза, после чего я пересилил себя и спросил:
– А ты?
И тут он словно с цепи сорвался:
– Ой, вы знаете, это очень странно, во всяком случае – необычно, во всяком случае – для меня… Я хотел быть инженером можно сказать с пеленок. Так уж сложилось. Да и родители, знаете ли: отец – газовик, матушка – юрист, в той же области специализируется, – гнилая смесь, думаю, – дед по отцовой линии – в министерстве природных ресурсов и экологии работал, – еще один, – бабушка вот только, дедова супруга – ветеринар, – в семье не без урода, – ах! про брата чуть не забыл: брат в цветмете учится, ага…
– М-м-м…
– А я вот в Институт Космических и Информационных Технологий подался – что-то рядом, между – компромисс. Сразу начал в студенческой жизни участвовать, – а, ну все с тобой ясно, – в газету писать и так далее… И тут ощутил в себе способности и, самое главное – потребности, понял, что я, видите ли, тяготею!
Да что вы, он, видите ли, тяготеет.
– Невероятно. – говорю.
– Сам удивлен! И вот почти полтора года я отстрадал, отмучился, томимый тоской, теперь же решил перевестись. Не могу иначе. – и голову повесил.
Ну губа-то не дура.
– Что-то ты поздно опомнился-то, КОЛЛЕГА, посреди семестра еще вдобавок.
– ВЫ правы, – он демонстративно вел беседу на «вы» и от меня, видимо, того же желал. Хрен ВАМ. – дело рисковое. Я еще и на этот же курс намерен. И на безвозмездной основе… – ХА-ХА. – Так волнуюсь… но ведь в нашем деле без горстки наглости и самоуверенности не пробиться… – и снова голову повесил и не беседовал более – тяготел, видимо.
Я скорее рванул к выходу. После первого же шага на разбитую ногу – чуть было не опрокинулся снова, но потом ничего – привык.
Из автобуса я тут же занырнул в месиво и, немного погодя, доплыл до универа. Уже в дверях меня окликнул знакомый голос, я изломился в ужасе и повернулся. Поэтическое лицо вопрошало:
– Забыл спросить, у ВАС сигареты случайно не найдется?
– Нет, я их боюсь! – практически крикнул я и ковыльнул за турникет.
В холле было грязно. Из-за этого люди тоже казались грязными. По углам на плитке я видел несколько свежих «ангелов».
Сдав куртку, я пошкандыбал дальше. Мой гипс и аристократическая хромота смотрелись, кстати, очень даже ничего – привлекательно. Когда я прохрамывал мимо кафедры, ее дверь внезапно распахнулась. Меня обдало пламенем. Сначала из жерла выбежал какой-то долговязый прыщавый полудурок, хотелось ему добавить; за ним в погоню рвался пухлый бородатый доцент невысокого роста, он орал: «Любченко, где диплом?!! Стой, сволочь!!!» Однако преследователь быстро выдыхается – резко остановившись, выхватывает огромный револьвер, целится, широко расставив ножки, и жмет на курок. Выстрел. Полудурок валится замертво. «Вот так-то, бля». – говорит довольный бородач и, напевая: «пум-пум-пум», возвращается в жерло, убрав револьвер в кобуру. Самое щекотливое в данной ситуации то, что он и мой научрук. Чудом оставшись незамеченным, я наконец попадаю в аудиторию и занимаю свое место. Большое холодное помещение; чтобы выйти – нужно подняться вверх по лестнице; ряды парт расставлены ступенями. Внизу: стол, кафедра и доска. Здесь воняет инициативой и мокрой одеждой. Препод опаздывает. Пока есть время – снимаю мокрые носки и вешаю их на батарею сушиться.
Наконец распахиваются двери. Фердинанд де Соссюр, одетый в лосины, шорты и майку, трусцой бежит к доске, рассекая усами воздух. Достигнув стола, в желании, видимо, освободить место, он со всей дури толкает его в сторону. Стол с грохотом разламывается на куски.
– Давай, сломай здесь все! – рявкает кто-то с задних парт.
– Да ладно, чё вы… – тушуется Фердинанд и делает несколько приседаний, после чего – начинает или продолжает, хрен его, мудака, разберешь:
– Короче, есть «понятие», есть «акустический образ»; еще есть «языковой знак», это как парная академическая гребля: «понятие» гребет на пару с «акустическим образом». Еще есть языкОвая колбаса – фаршированная, с тонко измельченным фаршем из говядины и свинины высшего сорта, а также шпика, говяжьего языка, сдобренная специями и пряностями. Ее с хлебушком, конечно, хорошо, но не по нашу, так сказать, душу. Да и неспортивно это, сердце садит. Холестерин все-таки. «Акустические образы», они, вообще-то говоря, психичны, я забыл почему, но, однако, это факт. Еще есть образ – то есть икона, изображение, выполненное в рамках восточнохристианской традиции. «Понятие» – что-то абстрактное. Еще, думается мне, чувственная сторона «языкового знака» предполагает знак как целое. Не знаю пока, что это значит, но звучит хорошо, а из этого следует, что путь верный. Надо переназвать «акустический образ» и «понятие»… да и сам «знак» тоже… или не надо?.. может в этом все и дело? Чё-то запутался я… не понимаю уже, чё из них чё означает… Запишите, короче, чё-нибудь…
Снова распахивается дверь, яркий Свет озаряет это замшелое место. Входит длинноволосый человек в широких одеждах с венцом на голове и винцом в котоме, сквозняк слегка колышет его бороду.
– Извините за опоздание, – говорит он мягким голосом, – можно войти?
– Фамилия? – вопрошает Фердинанд, делая наклоны.
– Назарянин… – растерянно и не сразу отвечает вошедший.
– Будь добр, сгоняй за хлебом… – по-братски просит Соссюр и бросает ему кошелек.
Недоумевающий человек уходит, захлопнув дверь и забрав Свет.
– Ну, так вот, о чем это я? Переназвать надо все по-новому… чтобы произвольно и по линеечке, как на построении, протянуть все и рассмотреть как следует. Перекличку провести, имена новые раздать – так и грант получить можно, но это шутка, конечно…
– Надоел уже!.. Одно да потому!.. Заладил!.. Хорош боталом на дурняк чесать!.. Давай чёньть новое уже!.. – завопили вдруг со всех сторон изнемогающие от нестерпимой боли страдальцы.
– Давай по новой? Ща! Наука о языке шла, шла и наконец пришла к своему логическому… – все воют и в очередной раз как не понимали, так нихера и не понимают.
Недалеко от меня сидят красноглазые Сеше и Балли и медленно смеясь пытаются что-то записать:
– Чё там после понятий?
– Колбаса.
– Которая?
– ЯзыкОвая, говорит.
– Это ништяк, это вандерфул, только вот причем здесь понятия, коллега?
– Ну, говорит, что все по линеечке надо, четко – по понятиям.
– Грамотно.
И вот все тянется, тянется, мелькают перед глазами усы Соссюра. Он то приседает, то делает махи, и все бубнит и бубнит свою бесовщину. На костер бы его, мерзавца. Я смотрю на соратников-мучеников, братьев-иноков: все что-то пишут, пишут, вглядываются в смрадный воздух в направлении лектора, словно пытаясь разглядеть извергнутые его ртом слова. И щекотливое ощущение, будто ты один такой непонимающий идиот, снова принимается изводить душу. На кого вы меня оставили, безглазые серафимы? Где же ваше сострадание, о коем вы так настырно трезвоните вслед за Достоевским? А тут еще Тоска громадная, незнающая границ мерзко затеплилась в груди и кишках моих. Застучал в висках гром молотобойцев, взревели бл*дские литавры, содрогнулись чресла мои. Где же ты запропастился, хлебобулочный гонец? Зачем же раздразнил сиянием надежды?
Забрав носки и обувшись, я устремился на поиски Света, однако имел бы я право зваться Сыном Человеческим, не единого брата не взяв с собой?
– Эй, звери! – говорю я Балли и Сеше. – пошли в буфет?
– Гыы… – отвечают они.
Держа шаг, плотной цепью мы покидаем ряды парт, а затем и аудиторию. Одно из самых очевидных преимуществ коридора – здесь хотя бы не так воняет. Меся грязь и протискиваясь на лестнице сквозь толпу нищих, следя за карманами, мы спускаемся в буфет. Я беру себе кекс «столичный», рожок песочный, чаёк без сахара. А Балли, например, поднос корзиночек с заварным кремом, и когда мы приземляемся – начинает с равными промежутками забрасывать их в рот.
– Ну что, придурки, как жизнь молодая? – говорю.
– Гыы… – отвечают радостно соратники.
– Балли, ты сколько раз на Феде был за семестр?
– Раза три… – улыбается, основательно подумав, поглощатель корзиночек.
– Держишь планку! Ты смотри только чересчур себя не истязай, ладно?
– Хорошо. – с осознанием всей серьезности вопроса отвечает Балли.
Сеше работает в пресс-службе футбольного клуба «Енисей». Эти ребята финансируются из городской казны и относятся к этому факту с самоотверженной ответственностью. Ради приличия, товарищества и чтобы показаться настоящим мужиком, задаю Сеше вопрос про это дело. Правда, все равно ничерта не пойму:
– Ответь мне с прямотой первоисточника: каков общий командный уровень спортивного энтузиазма? Здоров ли дух футбола? С профессиональной точки зрения, разумеется…
Жрущие просыпаются:
– ЭТОНЕФУТБОЛ! ДЕГРАДАЦИЯ! ДЕКАДАНС! ДЕФОЛТ! ПРИМАТЫФОРМЫНАДСОДЕРЖАНИЕМ! ГОНОРРЕЯДУХА! ЯОТВЕЧАЮ! – и закрывают глаза ладонями, сломленные бессилием.
Сытым дворянским взглядом я изучаю загаженные мушиной хохломой стены. Созерцая это чудо, я физически чувствую, как растут березы под моим окном. В какое прекрасное время мы живем!..
Одиноко вздыхает пустой поднос на нашем столе. Скрипя костями, по коридору пробегает Время, оставив после себя звон эха каблуков и кладбищенский шлейф. Футболисты все сидят, головы повесив, только периодически кто-то из них содрогается судорогой и орет: ИЗБАВИТСЯЛИ«ЗЕНИТ»ОТХАЛКОЗАВИСИМОСТИ?!! ЗАВЕРШИТЛИНЕЙМАРКАРЬЕРУВ«БАРСЕЛОНЕ?!!» – а потом вздыхает и блаженно улыбается, словно пробудившись от страшного сна.
Балли, кстати, несмотря на свой несколько выше нормы вес, тоже играет в футбол, в одной с Сеше команде. Он нашел для себя идеальный выход – защита, ну или полузащита, или голкиперство вообще – хрен его разберешь, не знаю я. Короче, бегает он мало – экономит творческие силы. Раздевалка у них находится в подвале. Потолки в ней низкие. Как-то раз товарищи по команде сказали Балли: «Прыгай!» Он подпрыгнул. А они: «Еще! Еще!» И стал он скакать неистово, все выше и выше, пока не раскроил себе череп о канализационную трубу. После этого Балли остановился. По его лбу не торопясь стекала струйка крови. Он потрогал ее, поразглядывал алые пальцы и, наконец, удивленно сказал: «Кро-о-овь…»
На поле танки грохотали…
Впрочем, мы отвлеклись. Разморенный яствами, я задремал, а проснувшись в одиночестве, понял, что грязь с верхних ярусов стекает в буфет, медленно его затопляя. Оглушенный нестерпимой вонью, по пояс в дерьме я стал пробираться в сторону следующего кабинета. Со всех сторон в мольбах о помощи сокрушались утопающие. Кто-то спрыгивал с верхних этажей и разбивался о дно, вспыхивая в толще грязи брусничными пятнами. Держа рюкзак над головой и спотыкаясь о мусор и трупы, я целеустремленно двигался вперед. Таки добравшись до кабинета, я развесил на батарее мокрые джинсы, носки и поставил ботинки. Преподавательница снова опаздывала. Ожидая ее прибытия, перемотал колено свежей туалетной бумагой. Сидеть без штанов было прохладно.
Спустя почти час, она наконец явилась. К этому моменту моя одежда уже наполовину просохла.
– Ой, знаете, задержали в Отделе по Борьбе с Борьбой, я там провожу экспертизу… Сейчас еще подождите немного, только не шумите. – и снова исчезает, лихо правя веслами.
Одногруппники слева от меня греются у костра. В углу несколько человек показывают друг другу «звезды», по очереди надавливая товарищу на сонную артерию.
Вернувшись, дама начала вещать скрипучим визгливым голосом:
– …Красная Звезда – сие есть пентаграмма, – антихристова печать. Человек – так же пятиконечен – тоже пентаграмма и в свою очередь является масонской пятиконечной звездой. Вы спросите – как это получается? Я отвечу: поезд-фаллос оплодотворяет Родину-Мать, следом рождается гомункул из пробирки – штамм Нового Человека. Мы видим и, что самое главное, принимаем участие в коллективно-экспериментальном процессе оплодотворения. Его предтечи: революция, марксизм, теория психоанализа. Следование канонам патрификации образует всекосмическое царство – семя коммунистов орошает космос. Половой акт во вселенском масштабе на янтарных ложах марсианских хрустальных дворцов со стеклянными сводами…
По прошествии неизвестного количества времени она блаженно замолкает. Мгновение звенит гробовая тишина, и вдруг стены аудитории содрогаются в массовом вопле: «Браво!» Шквал аплодисментов, топот десятков ног. С потолка валятся плитка и лампы, разбивая головы моих соратников. В ужасе я прячусь под парту, но все же немного высовываюсь, не в силах оторвать взгляд от эпохального зрелища. Распахивая двери аудитории внутрь ломится толпа и присоединяется к крикам «браво!» Вмиг образуется чудовищная давка, но ни единому крику не пробиться сквозь исступленное пламя ликования. Лектор лишь стоит и машет вскинутой рукой. Я читаю по губам: «Не нужно слов, друзья! Не нужно слов!..» В коридоре громыхает фейерверк, по пояс в месиве движется марширующий парад. Слышно, как о стране проносится волна амнистий, содрогающая сейсмическими толчками континент. Солнце пожирает Меркурий. Поминутно меняются полюса. Растет рождаемость, падает безработица, исчезает голод, обнимают друг друга враги в порывах любви и радости. И вот когда в это уже невозможно поверить – вновь возвращается тишина. Слышно, как на стенах буфета мухи правят хохлому. В аудиторию входит седовласый человек в синем комбинезоне и болотниках. И звучат в молчании нашем громогласно слова его: «Мильпардон, мочалки, трубу с говном прорвало, ща поправим!» И действительно – через пару минут дерьма как не бывало. И преподова лодка села на мель…
Я надел задубевшие от грязи штаны, носки, ботинки и, подергивая глазом, поковылял на завершающее занятие.
Оно проходит в том же кабинете, где вещал Соссюр. Его ведет доктор филологических наук, профессор Иван Алексеевич Светоч. Он лыс и приземист. Под высоким лбом кучно расположены два хитрых свиных глазика. Транслируя, он активно дергает руками, да так, что периодически взмывает в воздух и кружит по аудитории. И вот он перемещается за кафедру:
– Здрасьте-здрасте!.. – и машет руками. – перекличку проведем эт фёст.
Следует череда фамилий:
– …где Балли? На Бали?
Стены содрогаются в тупорылом хохоте. Еще не вполне оклемавшись от предыдущего праздника жизни – ныряю под парту.
– Тута! – кричит Балли. Светоч морщится.
– …Назарянин?
– Отсутствует.
– …Сеше? Шла Саша по Сеше…
Вновь хохот, что же это такое.
– Здесь. – угрюмо отвечает Сеше.
– …Сын Человеческий?
– Здесь. – говорю, выбравшись наружу и пристегнув ремни безопасности.
– …Запишите в своих тетрадях: «Демонизация через алкоголизацию…»
Периодически звучат слова «флексибл», «бэкграунд», «педалировать» и им подобные.
– Итак, – продолжает Светоч, – фор экзампл: у вас имеется в наличии онли чекушка водки, в то время как компани состоит из четырех человек. Андэстэнд?
– Ес!
– Вариант здесь онли уан, лисн: берете носовой платок. Выливаете на него э литлбит водки. Кладете в пакет. Педалируйте, педалируйте. Надеваете пакет он хэд и завязываете. Осом эффект!
Звучат аплодисменты. От вибраций в портфеле профессора что-то звенит.
– Секонд экзампл, пэй эттэншн. Ситуация: у вас имеется в наличии четыре кружки крафтового пива по количеству человек в компании. Также у вас есть аэрозольный баллончик дихлофоса. На этикетке изображен кокроач и грин стрелка вверх. Ап, андэстенд? Вы улавливайте семантику, это симпл, используйте бэкграунд… Что делать? Как писал Чернышевский?..
Тишина. Слышно буфетных мух.
– Что ж, я давно говорю вам, что вы самый слабый курс, итс энноинг, сорри. У меня есть эксайтинг научная лайф, набирающая обороты – я наконец пробился в тусовку; а есть рутин обязанности в юниверсити. Итс энноинг. Ну что ж. – делает паузу. Слышен женский плач. – Окей. Вам необходимо кратковременным нажатием распылить дихлофос на каждую кружку бир. Итс симпл энд флексибл… эффективно…
Внезапно двери кабинета распахиваются. Внутрь заглядывает бородач с огромным револьвером и начинает делать профессору сигналы, мол, выйди.
– Одну минуту. – говорит Светоч и, дергая руками, долетает до выхода. Оба исчезают из поля зрения. Когда минута проходит, Иван Алексеевич залетает обратно, хватает звенящий портфель и поясняет:
– Сорри, вызывают в академию наук. Не забывайте педалировать, а вы, Сын Человеческий, должны мне эссей на десять тысяч слов по книге: Блюю из курицы: демонизация в контексте постсоветского пространства; под ред. Д.Д. Энеми – Хальмер-Ю, 2005. – 160 с. Это сборник статей, в сети его нет, однако вы найдете его в лайбрари. Дэдлайн – туморроу. В случае невыполнения мы с вами будем вынуждены распрощаться. Гуд бай! – и полетел, содрагая руками воздух.
Кабинет стал пуст, если не считать меня. Что за говно? Какой чудесный день! «Блюю из курицы» – это еще что за херня? Какое эссе? Ничё не понял. Надо позвонить старосте.
Беру телефон и набираю номер:
– Алло.
– Да, алло. – отвечает староста.
– Что за «Блюю из курицы?»
– Кого заблюешь? Какой курицы? Ты че несешь?
– «Блюю из курицы» – эссе по книге. Светоч задал, говорит, что до завтра, иначе – срака.
– А, так это когда было. Он всем разное раздал.
– Так, когда это было-то?
– Сто лет назад. – сказала она после некоторой паузы.
– А я где был, мать?
– Там же, где и всегда.
– Сука.
Далее последовала еще одна пауза, продолжительнее прошлой, а затем:
– БОЙСЯРЕФОРМАТОРА! – крикнула староста и бросила трубку. Я почесал глаз и прервал гудки.
Видимо трубу прорвало не только здесь – дело попахивает гнильцой. Я оглянулся и призадумался. Немного позже меня выгнала уборщица.
В коридоре я продолжил призадумываться. Инстинкт самосохранения подсказывал мне, что поискать книгу – все же не такая уж и плохая идея. Стоит принять во внимание и банальное любопытство. Я забрал из гардероба куртку и похромал в библиотеку. В лайбрари, если использовать термин профессора. На улице было по-прежнему мерзко. По щекам хлестали какие-то капли. Думать о них я боялся. А также боялся наткнуться на Юношу.
Перековыляв дорогу вброд, наконец попадаю внутрь. За спиной остаются десятки истязающих ступеней. Я не умею пользоваться электронным каталогом, поэтому сразу иду в отдел научной литературы.
– Здрасьте, мне нужна «Блюю из курицы».
– Вы искали ее в электронном каталоге? – отвечает мне пышновласая женщина в очках, изящно подмигивая тиком лицевого нерва.
– Я не умею.
– Вы нормальный?
– Нельзя исключать.
– Что за книга?
– Сборник статей по демонизации.
– Есть «Демон» Лермонтова.
– Не совсем то.
– Есть «Дьявол в быту».
– Ближе.
– Я тебе дам – «ближе», кобелина. Хронос или Демос?
– В смысле?
– Хронос или Демос, полоумный?
– Думаю, Демос.
– Тебе нечем, тупорылый.
– Ну, голубка.
– Ва-а-ай!.. – зардела дама. – полезай в подвал. – и толкнула меня с лестницы.
Лихорадочно хватаясь в падении за перила, мне удается не свернуть себе шею и даже практически устоять на ногах. Внизу оказались затопленные катакомбы, повсюду плавали книги, журналы и газеты. От жижи разило дерьмом. Тщетно попытавшись вылезти наружу через то же место, посредством которого моя особа сюда попала, я закрыл нос платком, спутился в теплые воды и побрел на мигающий вдалеке свет. Так я вышел на след Книги и плотно на нем закрепился. Периодически земля содрогалась и с потолка что-то как всегда сыпалось. Возможность наступить в воде на какую-нибудь пучинную тварь вынуждала мою спину покрываться потом, а штаны из последних сил стараться сохранить себя сухими. Я захотел жрать, поэтому, невзирая на стойкий аромат дерьма, извлек из рюкзака сникерс и принялся его поглощать. Было восхитительно вкусно. Вторую половину я уронил в жижу и от этого едва не заплакал. Тем не менее, свет был все ближе, этот факт способствовал угасанию досады и душевной скорби. Через равное количество шагов по обеим сторонам тоннеля находились разящие чернотой проемы, ведущие в помещения неустановленной глубины. Когда я уже практически достиг источника света, природу которого мне определить так и не удалось, один такой проем вытянул руки и затащил меня вовнутрь. От ужаса я взвизгнул. Эти руки воняли старостью. Когда я перестал визжать, оно заговорило со мной:
– Как дела?
– ЧТОЗАХЕРНЯБЛ*ДЬ?
– А у меня неплохо. Ты чего хотел-то?
– ГДЕКНИГА? ВЫПУСКАЙМЕНЯСУЧАРА!!!
– Какая книга? У нас здесь нет книг, нахрена они нужны, это же библиотека.
– СМЕШНОЩАОБОССУСЬ!!!
– Ты ноги-то где вымочил? На тебе валенки… – и всучило мне валенки.
– ОБОСРАЛИСЬМНЕТВОИВАЛЕНКИКНИГУДАЙМНЕ!!!
– Какую? – не выпуская меня из рук, оно пошарило в жиже. – Есть «Сибирский знахарь», «Сад и огород…»
– КАКОЙ«ЗНАХАРЬ?» БЛЮЮИЗКУРИЦЫНАДОМНЕ!!!
– Хронос или Демос, уважаемый?
– ДЕМОС*****!!!
– Нахрена тебе Демос? Возьми «Веселые картинки…»
– ДЕМОСДАЙМНЕ!!!
– Нету Демоса, у Соссюра спроси. – и берет меня подмышки и как подбросит вверх!
Выбив головой люк, я вылетел наружу за зданием библиотеки. Ослепленные снегом глаза ничего не видят, руки вцепились в валенки и дрожат себе, потихоньку. Немного вздремнув, я все-таки решил переобуться. Мокрые ботинки перевязал между собой и повесил на шею. Сорванное от криков горло саднило. В голове звенели рюмки и колокола.
Темнело. В это время Соссюр ведет физкультуру у первокурсников, на которую никто не ходит, однако это его не останавливает, и он проводит занятия сам с собой. Хрустя валенками по талым сугробам, через лес я потопал к стадиону. Огромные хищные белки перелетали над моей головой с одной сосны на другую, сопровождая свои передвижения свистом. У некоторых из них в зубах были зажаты внушительного размера куски свежего мяса, и поэтому за ними вслед тянулись легкие алые брызги на сероватой поверхности снега. Редкие гнезда их оставались переполненными, пока более сильные особи, как это всегда бывает, как это принято и заведено – не пожирали или не выдавливали наружу своих собратьев – те с жалобным писком недолго летели вниз, глухо ударяясь в конце пути о сыпучий холод. И только потом замолкали. Но все же бывало и так, что тихий детский стон долго еще недоуменно дышал, скрытый в сугробе, будто бы всхлипывая. А наверху – над ним – жадно чавкали челюсти тех, с кем животное пришло в мир, недолго его узнавало, а потом с их же помощью и покинуло его. Затем обледенелый трупик исчезал в толще белой смерти – для него у смерти был цвет. И запах – удушающая затхлая вонь тесноты гнезда. Поэтому то и дело можно было случайно наступить на крохотные промерзлые тушки – особенно у стволов деревьев. Нередко, когда зимы были слишком холодны, матери выкапывали своих и чужих детей и скармливали пока что еще живым. Те долго грызли их в высоте ветвей, истекая слюной.
Фердинанд стоял один на опушке и проводил перекличку. Потом кого-то отчитывал. Я никого кроме него не видел, а когда уже почти подошел, он скомандовал: «Нале-е-ево! Бего-о-ом м-м-марш!» И как стартанет! Я мчусь, как идиот, вслед за ним с криками: «Сюссюр! Соссюр!» а он с одинаково ровной скоростью все устремляется дальше вглубь леса. Периодически между соснами мелькают его красные шорты и развивающиеся на ветру усы. Иногда я спотыкаюсь и падаю, но потом снова бегу, на ходу выплевывая хвою и ветки. Висящие на шее ботинки больно бьют по лицу и спине. Соссюр в какой-то момент исчезает из виду, теперь я, давясь одышкой, лишь иду по его следам. Когда уже почти совсем стемнело, отчаявшись, я все-таки нашел его – он делал махи посреди маленькой поляны, около костра, на коем жарилась крупная белка. От спортсмена шел пар, под его ногами зеленела трава, распускались цветы, а на ветках над головой, чьи собратья еще недавно хлестали меня до крови по щекам, набухали почки. Огонь приятно и как-то по-домашнему похрустывал. Мясо аппетитно румянилось.
– Здравствуйте, Сын Человеческий! – сказал Фердинанд, заметив меня. – Рад видеть вас в моей скромной обители! Хотите чаю?
– Здрасьте… – и потом, немного подумав, – а, пожалуй, не откажусь… озяб, знаете ли…
– Вот и славно!
Он исчез в находящейся за его спиной пещере и вернулся оттуда с котелком в руках. Зачерпнув снега, он поставил его на огонь. Я тем временем снял рюкзак и ботинки и грелся, потирая ладони.
– Вы случайно не знаете – в чем отличие означающего от означаемого?.. – робко поинтересовался Фердинанд.
– Эмм… к сожалению – нет… – интеллигентно ответил я.
Чай приятно отдавал хвоей. От жара костра и усталости – последний раз я бегал в детстве – меня снова клонило в сон.
– Бельчатинки не желаете? – спросил Соссюр.
– Нет, благодарю.
– А кукушкиных яичек? Вареных, с завтрака остались.
– Я не голоден, спасибо.
Он ел, по его пальцам стекал жир.
– У вас случайно нет книги «Блюю из курицы?» А то в библиотеке ее не оказалось, сказали у вас спросить. Мне эссе написать надо.
– Не-е-т, Сын, книг у меня нету. Те, что не изъяли – украли. Все гранты повыигрывала наш Специалист по Космическому Коммунизму, ей даже мою комнату в общежитии под кладовую выделили. Она там туфли хранит. А у меня здесь двери-то нету, потому и украли. Зато стал больше проводить времени на свежем воздухе… – и вдруг подскочил, закрутил усы жирными пальцами и давай делать наклоны. – Очень полезное упражнение!.. раз… два… Весьма актуальное!... три… четыре…
– Очень жаль. – сказал я. – А вы не знаете, может у кого-то из других преподавателей есть?
– Это вряд ли. Все у всех поизымали, в том числе из библиотеки и с кафедры и отдали Специалисту по Космическому Коммунизму, но и у нее этой книги нет, я точно знаю. – ответил Фердинанд, вернувшись к трапезе. А потом добавил. – Пойдешь сейчас по тропе вниз, выйдешь на асфальт. Тесными вратами – к шиномонтажке «Накачка колес идиотом». За ней будет кузница. Спросишь там Козла, скажешь, что от меня.
– Спасибо огромное! – подскочил я, собрав скарб. Соссюр рефлекторно подорвался вместе со мной и принялся бегать на месте.
– Физкульт привет!
Светя факелом, я ковылял по тропинке. Снег уже подмерз и потому – хрустел. Вокруг зловеще ныли деревья, возились в темноте сраные белки. Не видно не зги, страшно – как бы не обосраться. На самом деле – мне было дико лень туда переться, но что поделать. Никому из нас не сойти с рельс.
Однако вскоре валенки затопали по асфальту. Когда продирался сквозь врата – порвал куртку. Выругался. Здесь снова воняло дерьмом. Шиномонтажка «Накачка колес идиотом» была закрыта, но в кузнице за ней горел тусклый свет – поначалу мне даже показалось, что это свет фонаря отражается в оконном стекле. Я постучался и проговорил.
– Эй, Козел.
Дверь контейнера распахнулась, сияние дверного проема заслонил огромный мужик с длинной кучерявой бородой и мощными козлиными ногами. Срам его был прикрыт ватником, на затылке лежала вязаная шапка.
– Добрый вечер, я от Соссюра.
Из волосатых ноздрей мужика валил густой пар. На бороде стал нарастать иней.
– Проходи. – низким басом сказал Козел.
Помимо кузнецкого хлама внутри стоял столик с двумя табуретами друг против друга. В углу валялась солома. Спертый воздух сильно бил в голову.
Мы сели за стол. Козел поправил лучину, хлопнул передо мной пол-литровую эмалированную кружку. Потом достал из кармана ватника банку шпротов, а из-под стола – канистру. Шпроты вскрыл ногтем. Кружка, голося, наполнилась бледно-желтой жидкостью.
– Что это?
– Торозу-у-ха… – медленно, на выдохе проговорил Козел. – Солнышко мое жиденькое… – от ветров его дыхания пламя билось, как руки Светочи. – Хлебнешь махоньку – и птички защебечут, цветочки, жмурясь и зевая распустятся, ручеек побежит, потягиваясь… Рожки вон, видел мои?.. рожечки… – Я обернулся: за моей спиной на стенке висели рога. – Рожечки…
Он поднял канистру, она утонула в его руках. В разинутый рот с брызгами полилось солнышко. Пустая емкость вскоре глухо звякнула об пол. Козел не торопясь извлек из подворота шапки папиросу, дунул и закурил. На ватнике и бороде вспыхнули огоньки тормозухи – веснушки… Кузнец безучастно похлопал ладонью по пламени, пока оно не издохло. Завоняло палеными волосами.
– Промышленные у вас масштабы, Козел.
Собеседник отправил вдогонку жидкости шпроты вместе с банкой. И теперь жевал, похрустывая металлом.
– Это, друже, самопознание…
– И что же вы в себе познаёте?
– Я опознаю себя в чистом, как слеза Слепого Серафима отражении кружечки моей… Махоньку хлебнешь – сходство промелькнет какое, еще с гулечку – теплеет, теплеет отраженьице, розовеет, теплится, малёное; еще с наперсточек – ладится, формой обзаводится… Только вот покамест сам себя не опознал – то засну в самый ответственный момент, то меры не выдержу, и рыдаю потом, бороду да волосья рву… кувалдой по двору швыряюсь…
– А организму как – не тяжело познание дается?
– А чего ему? Я все органы себе новые выковал, разве что только вот вкуса теперь не чувствую, но это ведь не важно, да?..
– Козел, я чего пришел-то – мне бы «Блюю из курицы» на пару дней, по учебе надо… не обессудь…
И тут он будто бы озверел: возопил, заметался на табурете: «Демос! Демос!» Ватник сорвал с себя и давай жрать его, давясь и поперхиваясь, дегенерат сраный. Кашляет – вата из носа летит, меня забрызгивает, я тщетно пытаюсь увернуться и потому – дергаюсь, как эпилептик, а этот все жрет, жрет, все прожевать не может, животное! Воет, ревет львом грёбаным, потом как схватит меня, через стол перегнувшись, сука, как метнет в угол, я как ёбнусь спиной о наковальню – дыхание перехватило к херам, ползаю, как жук затраханный, как Грегор Замза, бл*дь – слезы градом валятся – и ведь даже не поинтересуешься, какого, собственно, х*я?! А тут козложоп еще дальше пошел: перевернул все, переколотил – из головы кровь хлещет, а под столом-то, оказывается, еще канистры были – он одну схватил и давай на себя лить и ревет все, как свинья, Куанг Дык хренов! А я, когда оклемался малость, наконец просек – куда сюжет-то двинулся, и к входу, а пламя меня под жопу и подтолкнуло…
Сижу себе в желтом сугробе, валенок на левой ноге тлеет потихоньку. Кузница догорает, в ушах звенит. Потом, когда дым рассевается, замечаю дыру в земле, а оттуда вроде как кладка кирпичная выглядывает. «Вот оно» – думаю. Поднявшись, медленно иду к сим вратам, запнувшись по пути о чугунную печень. И только спустившись, понимаю, что ботинки-то просрал. Ну, хоть рюкзак на месте.
Подземелье было почти таким же, как библиотечное, только светлее и суше. И жарко уж очень. Шаги глухо отдалялись вглубь тоннеля. Снова начинает подванивать. Устав тащиться – дергаю первую попавшуюся дверь и без стука уверенно вхожу. Внутри за столом сидит какой-то красный рогатый хрен с перепуганной шайбой, явно не ожидавший меня здесь увидеть. И тут он начинает в ужасе рычать, плюясь пламенем и потея серной кислотой:
– РАХРАВРРВРАРР!!!
– ЯНИХРЕНАНЕПОНИМАЮПОЛОУМНЫЙ!!!
– УУУРАВРАРРААРРА!!!
– ДАГОВОРИТЫНОРМАЛЬНО*****ГОВНАТЫКУСОК!!!
– АААРРРАААРРРААА!!!
– ДЕМОССУКАДЕМОС!!!
И тут этот огнедышащий пидорас начинает двигаться на меня. Срываюсь назад – не тут-то было: запер, сучара. Пытаясь заставить свой мозг принять тот факт, что ситуация вправе называться критической, и начать, наконец, думать быстрее, рыщу глазами по комнате: какой-то унылый недоархив – полки с папками, куча бумаг и всякого канцелярского говна; зеленые мерзкие стены, стремная лампа дневного света, отсутствие окон, разумеется; пирожки в тарелке на столе, маневрирующая над ними муха… ах, да – и бл*дский дракон, прущий на меня, посередине. В порыве отчаяния – раздираю раненое колено и кровью малюю на лбу «666», только выходит зеркально и перевернуто и вообще чё-то не то, да и хрен с ним…
– СТОЙСКОТИНАСТОЙМРАЗЬ!!! ФУ!!! ФУЁБТВОЮМАТЬ!!!
Вдруг красная образина замирает, выдыхает из ноздрей дым и виновато бубнит, поправляя галстук:
– Извиняюсь, уважаемый, растерялся что-то, заработался, так сказать… Вы кто будете?
– Сын Человеческий. Я по деловому вопросу.
– Дьявол. – говорит образина и мы жмем друг другу руки. Моя ладонь остается невредимой, что как минимум удивительно. Дьявол достает из нагрудного кармана рубашки с коротким рукавом визитку и протягивает ее мне: «Решение вопросов любой сложности. Абонементное обслуживание. Работа на результат». И телефон…
Рогатый приглаживает волосы назад и падает в кресло.
– Прошу, присаживайтесь!.. Фу-у-х, ну и жарко же сегодня. – в его руках возникает крохотный пульт управления кондиционером. – Бесполезно… не помогает. Ну-с, чем могу служить? Как вы сказали?..
– Сын Человеческий.
– Сын Человеческий! Да-с, не встречались…
– Мне бы книгу. «Блюю из курицы».
Дьявол резко меняется в лице и начинает нервно хихикать и ерзать в кресле:
– Как-как?..
– «Блюю из курицы». – настойчиво говорю я, понимая, к чему клонит этот хитрый мудила.
– «Блюю из курицы?» М-м-м… Такой, кажется, нет. Есть «Кысь», «Сто великих поваров», «Анекдоты…» Возьмите «Анекдоты!»
– НЕВЕШАЙМНЕГОВНОНАУШИРОГАТЫЙКНИГУСЮДАДАВАЙ! – бешено ору я, не совладав с эмоциональной перенасыщенностью дня.
– Ладно, ладно, только не бейте!.. – слезливо мямлит красный ублюдок, скрючившись над ящиком стола. – М-м-м… не то… «Тихий Дон»… «Госпожа Бовари»… «Затерянные в Шангри-Ла»… А, вот, держите! – и подает мне маленькую желтенькую книжечку серии «Азбука классика» со слегка подмоченными когда-то страницами. От неожиданности я даже как-то теряюсь и сперва не нахожу что ответить.
– И все? Вот так просто?
– Ага! – улыбается, кивая, Дьявол. – Пирожочек с печеночкой не желаете?
– Нет, благодарю.
Рогатый откусывает большой кусок, вслед за которым теперь тянется слюна. Рядом пролетает та самая муха, красный выстреливает языком и ловко поедает и ее, после чего снова невинно возвращается к основному блюду.
Я тем временем разглядываю книгу. Значит вот она ты какая, падлюка? Из-за тебя столько херни поведал, столько говна хлебнул? А мог домой спать пойти, сволочь… Что же в тебе такого? Отсканить тебя, что ли…
– Быть может еще чего желаете?
– Нет, благодарю.
Он посидел немного, а потом робко продолжил.
– Если вы не против.. Я вижу, что передо мной человек серьезный, внушительный… Если вы не против, то я хотел бы вас кое о чем попросить… Сделайте мне, так сказать, одолжение…
Я напрягся.
– Э-м-м. Валяйте.
– Дело в том, что с недавних пор я стал тяготиться своими привычными делами. Сначала меня это раздосадовало и я растерялся, ведь я выполняю очень важную и ценную работу – вы понимаете… Однако через какое-то время я понял, что причина не в усталости или болезни, как думалось мне поначалу, а в том, что я для подобного труда более не пригоден, я отстранился от него – не пал, не вознесся над, не возненавидел, а лишь отошел в сторону, не желая дальше тормозить его ход… И поэтому я хотел бы вас попросить… Не откажите, так сказать, в услуге… – Он остановился и внимательно посмотрел на меня. – Не могли бы вы избавить меня от лукавого?..
«Вот это попал». – подумал я.
– Ну, ты, это… напиши заявление, мол, я Дьявол, прошу уволить меня по собственному, тоси-боси…
– Так мне, собственно, некуда писать, я и есть начальник… – пролепетал Рогатый.
– А, ну тогда организуй, типа, самороспуск.
– Так, это самое, здесь уже никого и не осталось, один я работаю…
– Ха! – усмехнулся я. – Ну так выкинь этот бл*дский галстук, купи нормальную рубаху, сделайся, типа, банкротом или еще кем… и сваливай!
– А рога? – виновато спросил Дьявол.
– А чё рога? Рубани их, как Козел… знаешь Козла?.. Ну или мазь Вишневского прикладывай, они и отпадут…
– А то я ведь из-за них не смогу иметь успеха у НОРМАЛЬНЫХ женщин… кхм, – смутился рогатый, – ну и просто неудобно как-то…
– Ну и… ну и вот, короче. И вся проблема.
Дьявол повеселел, глаза заблестели, заерзал, заулыбался…
– Дык… я ж… я ж!...
– Ну дык!.. – ответил я. – Ну я пойду?
– Ага! Да! Конечно! Разумеется! Вот вам, пожалуйста! – он сыпанул мне в ладонь пригоршню леденцов. – Пожалуйста, проходите – сюда и налево!.. Благодарю, так сказать, это самое… будьте здоровы!
– И тебе не хворать, рогатый.
Я пошел, куда он показал и спустя пару минут вылез по лестнице из люка на университетской лужайке. Снаружи уже светало. Летали сонные пичуги. Слегка пованивая, потихоньку подтаивало дерьмо. Топали на остановку зевающие ночные охранники в кепках и со спортивными сумками в руках. Я сел на бордюр, сперва перевязал ногу и потом только стал размышлять, что же мне делать. В руках у меня была книга – «Блюю из курицы». Чувство приятной усталости приятно томилось в груди. Но несмотря на это – разбитая голова моя была свежа и будто бы никогда до этого не была такой ясной, как этим прохладным утром. Легкий чуть мокрый весенний ветер славно обдувал, побуждая бодрствовать. Этот день не был мерзким. Он был прекрасен.
Еще немного посидев, я все-таки поднялся, хрустя коленями, и не спеша похромал к зданию универа. Через аварийный выход попадаю в буфет. Мухи дремлют на хохломе. Еще закрыто – перевернутые стулья поставлены на столы. Сняв один, занимаю место у окна. За стеклом вдалеке, не издавая ни звука, движется поток автомобилей, шевелится лес. Сидеть так – словно в голове у глухого.
Кладу «Блюю из курицы» на липкую поверхность стола. Недолго смотрю на нее. Открываю первую страницу. Еще через десять становится ясно, что книга – полное говно, но я не удивляюсь. Случись обратное – вот тогда бы удивился. Вообще, стоит лишь прочитать первое предложение и уже станет ясно, чего стоит тот, кто это написал. Все эти «главное продержаться первые сорок страниц, а дальше замечательно» – чушь для идиотов. Все эти «он пишет так, что его опусы с трудом поддаются пониманию для того, чтобы читатель все свое внимание фокусировал на тексте» – дешевое оправдание бездарности пишущего. Вот так вот, бля.
Захлопываю чтиво. Не найдя иной писчей поверхности, достаю початый рулон туалетной бумаги и замираю перед ним, вооруженный дешевой шариковой ручкой. Посмотрим, кто кого, зияющая пустотой мразь. Первое слово срывает заслон и теперь уже неумолимо несет меня дальше. Дать волю руке – вот задача. Синеют в битве слова на сером фоне и рвутся дальше и дальше. Десять тысяч слов было приказано? Но ведь слова, бл*дь, не патроны, чтобы их считать – это что посильнее. Не стой под стрелой, не заглядывай в дуло, паря!
Конечно, писанина моя традиционно отличается обилием несогласований, лексических несочетаемостей, неравномерностью и хаотичностью изложения, скудностью и банальностью мысли, несуразностью, показным пренебрежением и грубостью; претенциозностью, а там, где мне не на чем ином больше не выехать – пустой провокацией. Однако я давно придумал себе оправдание, в которое почти беззаветно верю: зато честно…
Через несколько часов, когда вокруг уже вовсю скрежетали зубы и лилась слюна, я держал в руках небольшой рулон, тянущий как минимум на Пулицера… ну, во всяком случае – не мельче Букера… Я не перечитывал написанное, не понаслышке зная, что это за собой влечет помимо гибели очарования…
Доволок затекший зад до буфетчицы и взял свой классический набор. У меня осталось десять минут, семь из которых я в итоге потратил на поглощение пищи, две – на туалет и последнюю на путь до кабинета номер сто один.
Сердце колотится перед неизведанным. Делаю вдох и вхожу. Аудитория пуста, не считая сидящей за столом Столыпиной – должно быть ошибочка вышла.
– Здрасьте.
– Здоровенько. – говорит дрожащим, будто бы посмеивающимся гулким контральто сидящая.
– А не знаете – Светоч прибыл?
Она показывает пальцем на противоположную сторону стола, где лежит телефон.
– Присесть не желаете?
– Да чёт не очень.
– СЯДЬБЫСТРО! – зверски рявкнула не своим голосом Столыпина, брызжа едва не долетавшей до меня слюной. К сожалению, я повиновался. Годы обучения не прошли даром. – Книжечка-то у тебя при себе? – забубнил прежний развеселый контральто.
Я протянул книгу. Глаза Столыпиной загорелись, на лбу отвратительными каплями выступил пот, с уголков губ потекла жидкость, капая; но госпожа быстро взяла себя в руки и продолжила:
– Знаете, что назвали в честь меня?
– Вагоны? – аккуратно выдавил я, немного подумав.
– Ишь, какой догадливый. Однако если бы моя фамилия была Цинк, то это было бы ближе к реальному положению вещей… – и захихикала, от чего в помещении задрожали оконные стекла. Потом воцарилась тишина. Стало слышно, как стучат каблуки этажом выше, а в буфете мухи работают над хохломой. – Светоч любезно попросил меня оценить ваш потенциал, так что давайте-ка сюда… чего вы там принесли?..
Мне было довольно неловко, в том числе и потому, что от всей этой ситуации в воздухе чувствовались легкие нотки абсурда. Он, бл*дь, прямо дрожал и искрил от них, как при сухой грозе – повсюду били молнии и гремели канонады. Я достал рулон и поставил его перед Столыпиной. Только сейчас до меня стало доходить, что имела в виду староста, говоря о реформаторах… Интересно, как с тех пор изменилась ее жизнь?..
– Это что? – довольно резко спросила Столыпина.
– Мое эссе. – невозмутимо и без вызова ответил я. Ее лицо изуродовала гримаса глубочайшего отвращения, однако более жутким от этого оно стать уже не могло. Щелчком пальцев она толкнула рулон в мою сторону, после чего аккуратно взялась за край – за то место, где было начало – и все же стала читать. Напросвет были видны оставленные ручкой на бумаге дыры.
Если бы я писал это в тетради, то сейчас бы шла примерно десятая страница. Столыпина побагровела и, не справившись с нахлынувшим восторгом, разразилась громом: изо рта, брызжа, летела пена, лопались капилляры в глазах, на лбу вздувались и пульсировали вены, из носа и ушей валил густой пар.
– УБОГО! УБОГО! УБОГО!
– У бога добавки не просят? – вдруг вырвалось у меня. Экзаменатор забился в конвульсиях.
Когда все, наконец, кончилось, ни с того, ни с сего заорал лежащий на столе телефон. Не видя никакой реакции со стороны Столыпиной, уже заподозрив ее в смерти, я взял трубку и сказал: «Алло». На другом конце слышались резкие порывы ветра.
– Алло!.. Да!.. Это Светоч!
– Здрасьте!
– Здрасьте-здрасьте!.. Я сейчас пролетаю над Москоу – мне неудобно долго говорить... Это бэд для вас, но мы вынуждены расстаться… Ваше эссей ис офул… Вы не флексибл и не педалируете!.. Мне вас не жаль – плевал на ваше эгзистенс!.. Прощайте!.. – и гудки.
Я положил трубку на стол. Хотел было смотать рулон, но вскоре понял, что это бессмысленно. Пока было время, я думал. В какой-то момент в окно со всего маху влетела птица, оставив на стекле кровавое месиво – я взвизгнул в ужасе и едва не обосрался. Столыпина не шевелилась. Мне уже всерьез казалось, что я убил ее. Встав со стула, проверил дверь – заперта. Мне точно нужен был адвокат. Не исключено, что это была единственная верная мысль за последние несколько лет. Я схватил телефон и трясущимися пальцами набрал номер.
– Алло, Дьявол?
– Ар-р-р.
– Хорош, это Сын Человеческий, я по делу. Мне нужен адвокат. Я серьезно встрял.
– Образно выражаясь – «попал впросак?»
– Не исключено, скорее всего – так и есть. Я бы даже сказал, что нахожусь сейчас глубоко в жопе.
– Как же это случилось? – недоумевал Дьявол. Я рассказал.
– Но как же так? Я ведь отошел от дел, почему же все осталось по-прежнему? Как же так-то?
– По ходу не в тебе было дело, брат.
Окончательно разочаровавшись в мироустройстве и совершенно перестав понимать его, он дал мне номер адвоката.
Сперва я подумал, что это какая-то бл*дская шутка, поскольку только что записал телефон юмориста, объявление которого висит в моем зассаном лифте. Но от безысходности все же позвонил.
– Алло.
– Юрист Такой-То слушает.
– А почему в объявлении написано «юморист?» Я туда попал?
– Туда. Наборщик ошибся – вместо «юрист» напечатал «юморист». Впрочем, это почти одно и то же…
Я поведал ему суть проблемы, а он в ответ объяснил мне все технические тонкости, и мы согласились сотрудничать. Время шло, я все оставался запертым среди парт, рукописи и то ли убитой мной, то ли нет Столыпиной. Я мог бы, конечно, проверить, но не стал – вдруг укусит или напугает до смерти. Я подставил стул к окну и сидел в тишине. За стеклом все сновал немой мир – в таких условиях полноты картины не добьешься. Производителей хохломы тоже не было слышно – вот что действительно настораживало.
Через несколько часов дверь все-таки открылась. Первым вошел бородатый человек с огромным револьвером и встал у выхода. Далее ввалились несколько его бойцов, один из которых забрал мой рюкзак – я не стал возражать – за ними последовали еще какие-то две незнакомые мне женщины. Я поинтересовался, что здесь происходит. В ответ услышал настойчивое предложение пересесть за стол. Они достали какие-то бумаги, сразу стали что-то записывать. Сначала я тихо ждал продолжения, но очень скоро стал нервничать. В какой-то момент даже было сорвался, но они взглянули на меня с таким выражением лиц, что весь мой пыл сразу угас: будто бы я не знал или не понимал чего-то само собой разумеющегося, не принимал какую-то общеизвестную аксиому – подобная ситуация может пробудить лишь колоссальное чувство стыда и последующую за ним апатию, что, в общем-то, и произошло – теперь мне стало наплевать.
Они все сидели и смотрели на меня, все записывали, иногда переглядываясь и с интересом переговариваясь, чуть улыбаясь, будто перед ними экзотическое животное. Один из бойцов молча принес мне классический набор из буфета. Я гордо отказался, но бл*дский живот выдавал меня. Боец пожал плечами и съел все сам.
Как-то раз одна из женщин спросила:
– Напомните, как вас зовут?
– Сын Человеческий. – пробурчал я.
– Это потрясающе! – сказала она коллеге таким тоном, будто я только что в прыжке свернулся в узел, вывернулся через жопу, похлопал в ладоши и свернулся обратно, напевая гимн.
Потом их сменили. И еще раз – тех. А бородач с огромным револьвером все нависал, и стоило мне поерзать – всем видом демонстрировал, что этого делать не стоит. Наблюдатели в конце своей смены неизменно спрашивали мое имя и старательно его записывали, потому как я неизменно отвечал.
Когда я захотел в туалет уже настолько, что не в силах был терпеть, меня подняли со стула – затекшие ноги не сразу смогли ходить самостоятельно – и поволокли наружу, затем по коридору, с остановкой в уборной. Всю дорогу мой затылок холодило что-то металлическое, а бородач не переставая шептал: «Только дернись, АНТИХРИСТ!» Вот тут-то я и понял, насколько серьезный оборот приняла ситуация.
Конечным пунктом оказалась другая аудитория. Ее двери распахнулись: внутри находилось бесконечное множество людей, среди них были, в том числе, и мои одногруппники (я зачем-то постарался подать им знак), а так же – уборщики, буфетчицы, вахтеры и даже тот мужик, чью штанину утром порвала собака. Киселем стояла духота. Воздух гудел от многообразия голосов.
Меня посадили в первый ряд, отдельно от всех. Никто ни на кого не обращал внимания, все занимались своими делами. Мы кого-то ждали. Под руки завели Столыпину. Ее лицо зияло пустыми глазницами. Я обрадовался, что никого не убил и немного успокоился. В стоявшей недалеко от дверей телефонной будке в какой-то момент произошла ножевая драка. Те, кто смог – выползли сами (их было немного, максимум двое), остальные так и остались лежать, истекая кровью. Несколько позже подоспел мой адвокат и приземлился рядом со мной. Клоунским в его виде была только лысина, которую, как выяснилось позже, он выбривал для солидности. Взрослая прическа.
Последней, через пару часов после того как я здесь оказался, в аудиторию залетела Специалист по Космическому Коммунизму. На ходу она кому-то кричала в трубку: «Назарянина, разумеется, отчислить… Ну, вы поняли, что я имею ввиду… Социалистические реалии ниспровергают богочеловеков…»
На трибуну взошел Декан, я видел ее, если не ошибаюсь, второй раз в жизни (первым, возможно – на фотографии), и громко объявила.
– Всем встать, суд идет!
Все встали.
– Здравствуйте, садитесь.
Вот оно что, оказывается. И кого же мы судим?
– Подсудимый, встаньте обратно!
Я наивно глядел на смотрящих в мою сторону людей и хлопал глазами, выискивая подсудимого. Потом до меня дошло. Я не смел шелохнуться. Какое-то время все ждали. Вскоре бородач с огромным револьвером, потеряв терпение или же получив на то указание, ударил рукояткой своего оружия мне в ухо. В голове зазвенело. Я встал. Адвокат злобно запыхтел на агрессора и что-то ему выкрикнул – я не слышал. Судья застучала молотком.
– Ваше имя?
– Сын Человеческий. – на выдохе устало произнес я.
– Род занятий?
– Студент.
– Семейное положение?
– Холост.
– Хронос или Демос?
Немного подумав, я ответил:
– Не знаю.
Все сидящие зашипели, будто я неудачно сматерился или, не дай бог, отказался, например, от службы в армии, или голосовать, или признался в причастности к гомосексуализму… Судья же только с отвращением подняла брови.
«Примите это к сведенью, госпожа судья! Примите к сведению!» – орал кто-то из толщи сидящих. «Его еще судят, еще разбираются, не слишком ли много чести для одного мелкого сопляка?!!..» – орал кто-то другой – какой-то старый осел. Я усмехнулся. «Он лыбится! Нет, вы видели – он лыбится! А ну иди сюда, дармоед, я тебе задам п*здячек! Сам бы до тебя добрался, если б только помнил, как ходить!.. А ну сюда подошел, п*здюк колорадский!..» А потом он посинел, закашлялся и обосрался. А я все стоял, истязаемый взглядами. Старика с отвращением вышвырнули вон, матеря и сталкивая в бездну позора и стыда все дальше и дальше. Однако я, возможно, все же услышал хлопок падения. «Из-за него я ослепла! Ослепла!» – завопила Столыпина…
– Да заткнитесь вы все, наконец! – рявкнула в бешенстве судья. Все повиновались. – Ну что ж, – продолжила она обычным дружелюбно-назидательным тоном, – сегодня мы собрались, чтобы дать объективнейшую из возможных оценку действий подсудимого. Каждый кирпичик этого здания, именуемого правосудием, исполнен справедливости. Фундамент его – закон, и крыша – истина. И нет тех, кто мог бы уличить нас в обратном, потому как уличать нас не в чем. И нет тех, кто выше нас, ибо таков лишь закон. И лишь подобные нам способны понять нас, не устрашившись гнева нашего. Но дОроги нам и слабые. И подарок им наш великий – избавление от мук поиска тех, пред кем преклониться их племени… – она сделала паузу. – Главная наша цель – не наказать, но побудить к выводам, к вынесению уроков, и какой урок мы вынесем сегодня – нам только предстоит узнать. Подсудимый, вам слово! – грохот аплодисментов наводняет аудиторию. В попытках сосредоточиться и хоть что-нибудь понять, я нерешительно пытаюсь открыть рот, выходит плохо.
– Ну же, у вас есть ходатайства к суду? – о, боже, как мне знаком этот тон, будто кто-то говорит с умалишенным ребенком, с дурачком. Тон, побуждающий слушающего чувствовать себя в безопасности. Наконец, я выдавил:
– Вы так и не предъявили мне обвинений.
– Да мне похрен. – ответила судья. – И это, кстати, не ходатайство.
– Тогда у меня нет ходатайства.
Я ждал чьей-нибудь реакции, хоть какой-то, любого поворота, но ничего не было.
– Ну что ж. – сказала судья. – Поплыли. Сторона обвинения – вам слово.
Что любопытно, но не удивительно – на стороне обвинения была мадам Ахеронова. Она слегка в годах – никто, включая ее саму, не знает, была ли она когда-то молодой. На ней кружевное красно-черное платье. Говорит она быстро и дергано:
– Что ж, спасибо-спасибо. Перейду сразу к самому главному. Нет времени, ткскзть, отклоняться… Ударяться, ткскзть, в пространные рассуждения, не относящиеся… – дернув рукой, она взглянула на часы. – Совершенно ничего не успеваю, совершенно!.. – неожиданно ее исторический перст упирается в мою сторону. – Что ж, вы посмотрите, ткскзть, на внешний вид молодого человека: грязь! нищета! порок!..
– Бог дал зайку, даст и лужайку! – вдруг перебивает говорящую смиренная слезливого вида женщина в платке – с нашей кафедры. Вернее – с ИХ кафедры.
– Перебивалка еще, ткскзть, не выросла, чтобы так беспардонно… ткскзть… соплячка… чужие мысли… Ну вот – сама себя перебила… Да что же это такое!.. О чем это я?.. – она беспомощно трясла ладонью в воздухе.
А я тем временем осмотрел себя – обгоревшие валенки, грязные рваные джинсы, ровно такую же куртку; пощупал разбитую голову – согласен, не вполне солидно и благонадежно, не располагает… Но только я-то в этом не виноват! Ну, во всяком случае, не полностью… Ободранные мои щеки начали гореть.
– О пороках, старая кляча! Ты говорила о пороках! – крикнул кто-то.
– О порках? Да, я считаю, что детей необходимо пороть…
– О ПОРОКАХ, БАТЮШКИ СВЯТЫ, О ПОРОКАХ! – взорвался негодованием бородач с огромным револьвером. Старуха снова затрясла ладонью:
– Еще раз, не понимаю… мямлите что-то себе под нос, ткскзть…
В итоге к ней подошла инженер кафедры – худенькая тихая девушка – медленно повторила слова на ухо, а после – еще раз по слогам прочитала вместе с ней с бумажки.
– Ну да! Я и говорю: грязь! нищета! порок!.. А вам что нужно?! – инженер недоуменно в испуге замотала головой. – Ну, так не мешайте тогда, ткскзть!.. – и исказилась гримасой, дескать – видели, какая наглость беспросветной тупости! – …Это прямое отражение внутреннего состояния!.. Нота бене, ткскзть, обратить внимание!.. С душком состояние-то, ткскзть, с душком!.. Возмутительная беспринципность, бестактность, менторство!.. Я, конечно, быть может, из-за своей, ткскзть, непросвещенности, недалекости… не доросла еще, ткскзть, быть может, не понимаю чего, но нет… не могу понять… Франц Бопп, ткскзть – основоположник сравнительно-исторического языкознания… Четырнадцатое сентября тысяча семьсот девяносто первого, Майнц – местечко, ткскзть, ныне столица земли Рейнланд-Пфальц; двадцать третье октября тысяча восемьсот шестьдесят седьмого, Берлин, ткскзть. Абсолютно выдающаяся личность… В молодости увлекался санскритом, изучал его в Париже – ткскзть, Франция. Двадцать шесть лет отроду – нечета, ткскзть, нам – написал работу под названием «Убер дас конъюгацьонсистим дер санскритшпрахе ин фёглайон мит энэм ер грих лат перс ун джёамен шпрахе». М-м-м… «О системе спряжений санскрита в сравнении с таковым в греческом, ткскзть, латинском, персидском и германском языках», где научно доказал родство, ткскзть, индоевропейских языков, однако основное внимание по своему, ткскзть, обыкновению, уделил морфологии…
– А как же проблема фонематичности русского «Щ?» – робко поинтересовался сидящий на последней парте студент остро выраженной неаполитанской наружности. Его вопрос остался без внимания. Поэтому, повесив голову, господин набил морду себе самому и сел на пять суток за это.
– …и я ведь говорила ему, ткскзть, об этом, когда мы обедали с ним перед первой публикацией этой работы… но для юного, ткскзть, пера – весьма и весьма одаренно…
– Да хорош заливать-то! – вдруг отрезала такой же экспонат, только с гораздо более объемными формами. – Нахрена ты ему сдалась-то? Ты тогда уже вся в протезах была, жопа в двадцать пять – не та, что в восемнадцать, ты все никак понять не можешь! «Не вчера родилась!» – и не позавчера – для тебя не комплимент!..
Ахеронова насупилась и с угрозой произнесла:
– Закрыла бы ты свой кустистый рот, вот что я, ткскзть, тебе скажу, ткскзть, хоть и в мои времена эти вопросы, ткскзть, было принято решать по-другому!..
– Как, на шпагах? – покатываясь от хохота отбилась бабка. Оппонент, сраженная неудачей, сделала вид, что закашлялась и сел на свое место.
Тем временем Специалист по Космическому Коммунизму уже в десятый раз, громко стуча при этом каблуками, удалилась и вернулась обратно, однако сейчас все-таки решила оправдаться: «Прошу прощения, я в последние дни занята выходом на сверхличностный уровень, в связи с этим необходимо решить кое-какие проблемы на орбите. Продолжайте».
А я занимался более простыми и насущными делами: пытался хотя бы лишь для себя понять – станет ли кто-нибудь слушать и воспринимать всерьез такого прокурора или же наоборот? Занимает ли она эту должность для проформы или от нее реально что-то зависит? Попеременно меня бросало из стороны в сторону: то казалось, что лишь дегенерат способен поддаться на ее убеждения, следовательно – дело в шляпе; но тут же приходило понимание, что просто так здесь ничего быть не может – каждый занимает определенное, специально подготовленное место и играет или, что еще лучше – живет определенную роль, в таком случае – можно было бы не приходить сюда – ничего бы не изменилось... Но как же тогда проформа?.. Короче, я либо обливался потом, либо охреневал от холода.
За что вообще меня судят-то? За внешний вид? За то, что я как обычно в последний момент сдал работу да еще и соблюл не все правила? Что за дерьмо, я интересуюсь знать?
– Что ж, ничё, нормально… – подвела итог госпожа судья. – Теперь для дачи показаний вызываются свидетели обвинения. Так, что тут у нас… Свидетель номер два! Вызывается свидетель номер два!
Ради любопытства я оторвал взгляд от поверхности стола, поднял голову и в результате этих действий бесповоротно охренел: показания шел давать тот мудак с разорванной гачей, причем штаны он так и не сменил, а сейчас, стремясь, видимо, продемонстрировать вещдок – стянул их, не снимая туфлей, и свесил с кафедры. Трусы его были довольно грязными.
Правым ухом, несмотря на то, что от удара бородача с огромным револьвером оно распухло и все еще позвякивало, я услышал мирное посапывание моего адвоката, после чего со всего маху врезал ему локтем по ребрам. Он испуганно подорвался, но, осознав вину, возмущаться не стал. Мужик тем временем разглагольствовал:
– …это то, о чем мы давно говорим, то, о чем все знают, но либо умалчивают, либо занимаются самообманом, отрицая очевидное… А очевидное это заключается в том, что развал страны послужил благодатной почвой для развития класса вот этого, – он остервенело ткнул в пою сторону пальцем. – и, собственно говоря, он – развал – этот класс и породил… Мы, так сказать, воочию наблюдаем вырождение! Становимся свидетелями того, что влечет за собой потеря нами национальной идентичности, потеря осознания самих себя как части единого русского народа!.. Но нет худа без добра: что мы можем упомянуть, говоря о прошедшем годе? Пятую колонну немного придержали – тяжелая, конечно, колонна-то – сам придерживал, но ничего, справимся; наш край поставил рекорд, собрав двадцать четыре центнера зерновых с гектара пашни; укомплектованность российской армии личным составом доведена до девяноста двух процентов!.. Кхм… Я – человек простой. Много, так сказать, сытно, а мало – честно. Вот! – он яростно затряс штанами. – Мои единственные брюки! Отечественного производства! Шерстяные! Купленные в магазине «Синар», что на Красной площади! – он едва не рыдал. Трусы у него тоже, судя по всему, были единственными. – И этот мерзавец… этот выродок… посмел посягнуть… покуситься на честно трудящегося человека!..
– Дал бог зайку – даст и лужайку! – гнула свое женщина в платке.
– Бог! Бог! Ты поживи с мое, а потом встревай!
– Но вы ведь совсем не на много меня старше…
– А ну молчать! Ишь ты, развыступалась! Сиди тихо, авось за умную сойдешь! Плебсу слова не давали! У нее дети дома с голоду пухнут, а она выступает!
– Но у меня уже взрослый самостоятельный мальчик!.. – слезливо оправдывалась женщина.
– СОБЛЮДАТЬПОРЯДОКВЗАЛЕСУДА!!! – заорал декан, стуча молотком. – КДЕЛУ!!!
– Так вот… – услужливо принижаясь, залебезил мужик. – Этот мерзавец, этот выродок порвал зубами мои единственные брюки в тот момент, когда я самоотверженно силился вырвать из рук супостата маленькую школьницу, которую он пытался утопить в снегу!..
Вот здесь я так обалдел от степени наглости, посредством которой он видел меня НАСТОЛЬКО идиотом, что не выдержал и заорал:
– ТЫЧЕСУЧАРАСОВСЕМБЕРЕГАПОПУТАЛМРАЗЬГОВНО?!!
– Попрошу-попрошу! – а потом судье. – Не забудьте занести в протокол!
– Вы, господин свидетель, чё-то загоняетесь. – отвечает судья. – Причем до такой степени, что я даже соглашусь с обвиняемым…
– Ну, возможно-возможно… – трусливо пошел на попятную мужик. – Но рваные брюки – это факт! Ровно так же, как и то, что между ними и этим маргиналом существует прямая связь!..
– Ладно, все, хорош, иди отсюда… – устало забормотала судья и стукнула молотком. – Для дачи показаний приглашается свидетель номер один!
Присутствующие в зале испуганно затихли и устремили взор к дверям. Я тоже – ради любопытства. Когда же двери распахнулись, я не поверил своим глазам.
Уверенной целеустремленной походкой к кафедре двигался Юноша. Я понятия не имел, что он здесь делает. Хотя, чему уже удивляться?.. Его поэтический шарф развевался на ветру, златые кудри робко вздрагивали в такт шагу. Взгляд неустанно стремился. Распространив приторно сладкий запах ванильных сигарилл, он взошел за кафедру и, слегка причмокнув, начал:
– Я благодарен судьбе за особую честь приветствовать вас, глубокоуважаемый суд, глубокоуважаемая аудитория. – он кивнул в сторону зала. – На мои плечи возложена едва ли не самая ответственная задача из всех возможных – дав показания – забрать или же наоборот даровать жизнь человеку. Что ж, торжественно клянусь сделать все, что в моих силах и даже больше, руководствуясь лишь принципами правды и верой в истинность правосудия. С вашего позволения, я начну. – Весь внимание, ёб твою мать. – Знаете, я всегда хотел быть инженером, можно сказать – с пеленок… – НУПОНЕСЛАСЬ. – Так уж сложилось. – говорил он это будто в первый раз: где надо – делая паузы, якобы подбирая слова; волновался, вздыхал, томился… – Да и родители, знаете ли: отец – газовик, матушка – юрист, в той же области специализируется… Дед по отцовой линии – в министерстве природных ресурсов и экологии работал… Бабушка вот только, дедова супруга – ветеринар… – мягкий снисходительный смешок. – Ах! про брата чуть не забыл: брат в Институте Цветных Металлов и Золота учится, ага… – он выждал паузу, после чего – продолжил. – А я вот в Институт Космических и Информационных Технологий подался – что-то рядом, между – компромисс. Сразу начал в студенческой жизни участвовать, в газету писать и так далее… И тут ощутил в себе способности и, самое главное – потребности, понял, что я, видите ли, тяготею! – зал задергался, рябя, в кивках, мол «ну да, ну да!» – Сам удивлен! И вот почти полтора года я отстрадал, отмучился, томимый тоской, теперь же решил перевестись. Не могу иначе. – и голову повесил. Зал зааплодировал.
– Бог дал зайку, даст и лужайку! – утешала слезливого вида женщина в платке.
– Я еще и на этот же курс намерен! И на безвозмездной основе! – с участием ответил будто бы ей одной Юноша. – Так волнуюсь… – и снова выждал длинную паузу, после чего в очередной раз продолжил. – Обвиняемого я встретил единственный раз. Мы ехали в одном салоне маршрутного автобуса номер шестьдесят восемь, это было вчера. Он был неопрятен, неряшлив, груб. Он – это не салон маршрутного автобуса номер шестьдесят восемь, а обвиняемый… Так вот, он был неопрятен, неряшлив, груб, отказывался обращаться ко мне на «вы», в то время как я говорил с ним уважительно; он оказался некурящим и… – долгая напряженная пауза. – после нашего с ним короткого разговора, короткого, но все же позволяющего сделать неопровержимые выводы – мне стало ясно как день, что обвиняемый, а тогда еще – Сын Человеческий – недостаточно тяготеет!
Зал замер в ужасе. Я застыл в состоянии удивленного пофигизма. Или, иначе говоря, тотального ахуя. Мир предстал передо мной во всей своей бл*дской красе. Какие тут могут быть ходатайства?..
– …и потому он более не вправе занимать столь необходимое мне бюджетное место…
Ты к чему клонишь, кучерявый? Ты куда, сука, метишь? Ты ж меня как минимум на курс младше!.. Ох, слепые серафимы, на кого вы меня оставили…
– …у меня все, господин судья, спасибо за внимание. – и помахал ручкой залу. Все снова зааплодировали.
– Лады, уважаемый, присаживайтесь. – он сел, изящно выгнув спинку в стремлении показать интерес. – Ну чё, защита, внесите и вы свои три копейки, только быстро – нам, если честно, больше бы хотелось на перерыв, но увы – видимо так нам на роду написано: страдать.
Мой адвокат встал, застегнул пиджак, протер носовым платком фальшивую лысину и вдохновенно заговорил:
– Уважаемый суд, дамы и господа! Я уповаю на ваши здравомыслие и человеколюбие и верю, что вы не позволите себе осудить и наказать ни в чем невиновного человека. Сим говорю вам и да поможет нам Бог. – он немного помолчал, для острастки. – Поскольку, как мы видим, всякое государство представляет собой своего рода общение, всякое же общение организуется ради какого-либо блага, ведь всякая деятельность имеет в виду предполагаемое благо, то, очевидно, все общения стремятся к тому или иному благу, причем больше других, и к высшему из всех благ стремится то общение, которое является наиболее важным из всех и обнимает собой все остальные общения…. Эм-м… Это общение и называется государством или общением политическим. – он прокашлялся, незаметно наблюдая при этом за реакцией публики. – Неправильно говорят те, которые полагают, будто понятия «государственный муж», «царь», «управдом», «господин» суть понятия тождественные. Ведь они считают, что эти понятия различаются в количественном, а не в этом самом… не в качественном отношении; скажем, господин – тот, кому подвластно небольшое число людей; управдом – тот, кому подвластно большее число людей; а кому подвластно еще большее число – это государственный муж или царь, это самое… будто нет никакого различия между большой семьей и небольшим государством и будто отличие государственного мужа от царя состоит в том, что царь правит в силу лично ему присущей власти, а государственный муж отчасти властвует, отчасти подчиняется на основах…
– Ладно, все, хорош. – морщась, перебивает судья. – Вы дальше читали?
– Эмм… нет… к сожалению – не успел… Практики маловато… Могу анекдот рассказать, хотите?
– А давайте! – оживилась судья.
– Стоят два немца напротив ворот Освенцима. Один другому говорит: «Освальд, что это за дым вдали?» «Генрих, это табор уходит в небо!..»
Зал изломило в сокрушительном хохоте. Несколько человек порвало на куски – соседей забрызгало кровью и забросало мясом. Это был триумф. С потолка сыпалась пыль и, как обычно, летели лампы, разбивая головы сидящим. Когда смех наконец затих, судья произнесла:
– Хорош! Ништяк!.. Впрочем, ладно, чё-то мы засиделись – суд удаляется для принятия решения и все такое, господин подсудимый, я думаю вам нечего нам сказать, скромность украшает мужчин… Кстати, как вас зовут?
Я даже не шелохнулся. Но тут бородач с огромным револьвером снова мне помог, ткнув пальцем в больное ухо. Я поднялся и сказал устало:
– Сын Человеческий…
Все рассмеялись и встали. Адвокат повернулся ко мне и радостно проговорил:
– Все идет отлично, мы на правильном пути. Все складывается как нельзя лучше…
И тут судья внезапно останавливается в дверях и провозглашает:
– Ай, да тут все и так ясно – виновен! Приговор окончательный и так далее… Книгу «Блюю из курицы» изъять и передать Специалисту по Космическому Коммунизму. Заседание объявляю закрытым, все свободны… Боже, как я заколебалась…
– Черт! Ну, мы сделали все, что могли, прощайте, было приятно иметь с вами дело… – быстро пробормотал адвокат и исчез в толпе.
– Бог дал зайку, даст и лужайку! – умоляюще кричала женщина в платке, а потом добавила. – Впрочем, так ему и надо!
Меня, ничего не успевшего осознать, схватили бойцы во главе с бородачом с огромным револьвером и поволокли по коридорам. Через несколько минут я все же испугался. Волна ужаса перемолола меня, но ужаса не перед наказанием – ведь я не знал каким оно будет – я испугался того, что ничего не почувствовал.
Меня выволокли на улицу и усадили на колени. Мне показалось, что свежее воздуха, наполнившего в этот момент мои легкие и голову, я в жизни не знал, – так было душно там, внутри зала. Гудевшая голова будто бы даже стала немного успокаиваться. Здесь уже совсем темно. В проходящей мимо толпе я разглядел Соссюра и улыбнулся ему, он тепло кивнул в ответ.
– Так, все, я жрать хочу. – сказал бородач с огромным револьвером. – Вы, придурки, доделайте все и можете быть свободны. – и ушел.
Я обернулся и поднял голову – придурками были Сеше и Балли. Такой вот поворот.
– Вы? – удивленно смеясь, спросил я. Они виновато улыбнулись и пожали плечами, после чего захотели меня поднять, но мой голос возразил. – Я сам. – когда мое тело поднялось, они повели меня. И тут мне все стало ясно.
Воздух, как я уже говорил, был пахуч и свеж. Приятным теплым светом горели одинокие фонари. Со стороны леса слышались редкие птицы и даже дорога теперь была слышна. Ветер с тех пор, как я последний раз был на улице, так и не унялся, но это совсем не страшно. Я смотрел по сторонам и думал – неужели это последнее, что я, возможно, увижу? Последний услышанный мною запах? И как-то больше заставлял себя в это верить, чем верил на самом деле.
Мы вышли на задворки, меня вновь усадили на колени. У них в руках что-то блеснуло. Балли вдруг резко ударил этим мне в грудь, но промахнулся, и лезвие больно проскользнуло вдоль ребра. Это был нож.
– Бл*дь! – заорал я больше от неожиданности и страха. – Сделайте хотя бы нормально, если вас попросили, ублюдки!
Сеше аккуратно, но настойчиво забрал нож у коллеги. Затем подошел ближе и виновато чуть улыбнулся. И ударил – без промаха.
Я упал на бок – было не так больно, как по ребрам, просто внутри теперь что-то нестерпимо жгло, очень мерзко и неприятно. Сквозь грязную куртку медленно просачивался исходящий от земли холод. Кажется, я долго смотрел на то, как неторопливо вьется штопором пыль, кружа.
13:25
14.02.2016