ЦЕЙСКОЕ УЩЕЛЬЕ —
ОБИТЕЛЬ БОГА
Записки альпиниста
В 110 километрах от Владикавказа, если ехать на запад, расположено Цейское ущелье. Как говорил великий Дюма, его красоты превыше швейцарских Альп. Там, в обрамлении двух ледников и скал расположено молитвенное место всех осетин Реком. А еще выше — горнолыжный курорт с несколькими гостиницами, туристическими базами и двумя альпинистскими лагеря¬ми. Летом и зимой работает канатная дорога. В лучшие времена эту местность посещали многие тысячи людей.
Собак называли именами бросивших их хозяев: Джек, Лидка, Вильс. Лидкин оскал напоминал улыбку. Преданность ее не имела границ. Изба¬виться от нее не хватало сил. Она шла за тобой куда попало. Проблемы возникали, когда ты шел в нижний поселок за продуктами. На обратном пути останавливались машины и предлагали проехать к лагерю. Собак они не брали никогда, и ты шел с нею, наблюдая, как она волочит вот-вот готовых разродиться щенят. Спала она исключительно на снегу. Что-то в ней было от Лидии Владимировны. Лукавое, привлекательное, отталкивающее. Только через нее пришло понимание ругательного слова «сука».
Джек был голубой. Свои характерные движения он делал только с Вилькой, Пиратом и другими приходящими псами. Мы его не любили, но уважали за то, что он сторонится людей. Никогда его нельзя было ви¬деть вблизи человека. Всегда — дистанция, настороженность и слежение за этой дистанцией. Нам он позволял иногда погладить себя и за это шел смотреть, как мы лазаем по скалам.
Один страхует, другой поднимается вверх. Это могло длиться часами. Мы обсуждали принцип недеяния. Джек лежал возле снаряжения, а потом тащился по тропе за нами вверх. Скука была ужасная, кончился горнолыжный сезон, снег лежал только во впадинах и на холме. Канатка не рабо¬тала. Разморенные, в какой-то прострации мы не обратили внимания на выстрелы. А когда вошли в лагерь, было поздно. Лесники отстреливали собак в заповеднике, и Джек был обречен. Краем глаза я увидел, как один из них побежал вслед за нами, держа в руке пистолет. Ни Серега, ни я не сделали ни малейшего движения, чтобы выручить пса. За бутылку они позволили бы держать псарню. За спиной раздались выстрелы. Три выстрела и три взвизга. Мы разошлись по домам и, не раздеваясь, зава¬лились спать. Было так плохо, что казалось, расстреляли твоих близ¬ких. Вечером пришел Сергей и, еще не заходя домой, закричал, что он пришел с Джеком. Радость была безгранична. Через него пришло пости¬жение того, как наиболее эффективно срабатывает принцип невмешатель¬ства в Бытие. Это была победа. Три метра, три выстрела, и все мимо цели.
Мне никогда не полюбить людей, отстреливающих животных и про¬веряющих билеты в автобусах и электричках.
* * *
Сергей приехал умирать. В армии на учении ему отбили почку. Через два года она дала о себе знать, и он лег на операционный стол. Там ошиблись, вырезали здоровую, он уже не был жильцом, но тут прие¬хала Адаричева — подруга — из нашего альпинистского лагеря, здесь она была в первую смену, и уговорила ехать к нам. В горах он никогда не бывал и как добрался — это особая история, но когда вошел в столовую, на него было страшно смотреть. За нашим столом, напротив, было свободное место. Он сел и закрыл глаза. У него была последняя степень истощения. Как он потом сказал, в это мгновение он потерял сознание. Иля принесла еду. Он к ней не притронулся. Он не ел еще три дня. Аккуратно приходил и садился на свое место утром, днем и вечером. Сидел и смотрел, как беззаботно едят полторы сотни человек, как вхо¬дят и выходят, смеются, разговаривают. Он смотрел, но ничего не видел. Он видел только смерть, сидящую на левом плече. Что-то она ему напоминала, куда-то тянула, кружила, звала. Он сидел неподвижно, чувствуя, что только в этой неподвижности заключена его неуязвимость. Потом что-то случилось. Она отлетела от него дальше и сзади. С этого мгно¬вения он видит ее лишь когда оглянется. Так она стала его поводырем. С тех пор они не¬разлучны. В те дни пульс и давление у него зашкали¬вали за двести единиц.
* * *
Если хочется увидеть, почувствовать рай на Земле, то это здесь. И не только снега и вершины, деревья и цветы, водопады и звезды, ла¬вины, грохот камнепадов и удивительная тишина наполняют эту местность. Нет. Все это можно увидеть в других горных районах. Рай — это там, где от бесчисленных дел своих отдыхает Бог на Земле. Это местность наполненности и насыщенности божественным присутствием. Это храм под открытым небом. Смерть очень порядочна — ей не место в храме, и она оставила Сергея в покое. Здесь до него излечивались сотни, а до этих сотен — тысячи. В недомогании ляжешь на землю — мокрую или су¬хую — все равно — летом или зимой — и мгновенно засыпаешь на несколько минут. Просыпаешься здоровым. Здесь самые отъявленные не спорят о Боге. Как-то само происходит, ты знаешь, он есть. С этим знанием приходит неведомое качество свободы быть всем, причастным ко всему, неотделимым ото всего, что происходит вокруг, а это и есть прикосно¬вение к Богу. Здесь за все годы не произошло ни одного убийства. Даже во времена грузино-осетинского конфликта не было ни одного слу¬чая насилия. Правда, под Новый год со всех балконов и домов, где жи¬вут люди, звучат автоматные и пистолетные выстрелы, но от этого свое¬образного салюта никто не страдает. Правда, приезжая сюда, все мы, не зная, что происходит, бросаемся в первые попавшиеся объятия, и проис¬ходит вакханалия любви. Но это только от неведения. Ведь мы не можем льющуюся со всех сторон божественную благодать воспринимать иначе, чем секс, но этот секс легок и безгрешен, не более чем эпи¬зод, даже если длится беспрерывно все дни подряд. Потому что великое, необъятное, неведомое, огромное, задыхающееся окружает тебя повсюду. В ясную ночь теряешь ориентацию — звезды на небе и звезды на земле. Это тысячи светлячков празднуют свое существование, указуя на святость земли. Пребывание в энергетике святости поднимает в каждом из нас неведомые пласты существования, приоткрывает способность видеть необы¬чайные срезы бытия. Праздник превращается в ликование.
* * *
Иля не похожа на осетинских девушек. Они ей не ровня. И, чув¬ствуя это, ее никогда не видели среди соплеменниц. Она спешит. В лет¬нем лагере всего пять альпинистских смен. Она могла выбрать пять инструкторов из всего летнего состава. Это так мало, жаловалась она. Зимой у нее кто-то был постоянным. А лето так быстротечно.
Что можно сказать о женщине, из постели которой идет мужик на утреннее построение? И каждый из них вызывает чувство презрения. Таких у нее было большинство. Ну, пусть бы Феликс, пусть кто-то из друзей, но от нее выходили только те, из другой команды.
А потом наступало глухое межсезонье. Во всем мире никого. А в раю только два человека — она и ты. И ты слушаешь сказки вечерами. Да и днем, когда кто-нибудь, кто раньше, позовет на чай. Что-то скажет, улыбнется, промолчит. Это там, на Большой земле, казался важным смысл общения. О литературе, искусстве, проблемах человечества. А здесь не произносится ни слова. Только журчащий треп, в котором нет ничего, кроме передачи энергии. Один другому. Свою в обмен на другую. И это главнее, сущностнее всех званых вечеров и встреч.
Оказывается, Иля очень красива. Ты увидел и запомнил каждый штрих ее лица. Она становится все ближе и ближе. Бездна из тех вы¬ходящих кажется детской забавой. Она была бы не она без них. И ты ни¬когда не полюбил бы ее так, как любишь сейчас. Без всякого вожделения, без суетного желания обладать. В нашем раю на Рекоме цветут яблони, но нет змей, очень высоко и холодно для них. И нет искусителя, есть только длинные вечера. И она становится подругой на всю оставшуюся жизнь.
— Ты думаешь, я их любила? Хоть одного на этом свете? Может быть первого в жизни — это да. А остальных — нет. Ну что ты молчишь?
— Дальше.
— Мне так жаль тебя, что ты никогда не станешь женщиной, потому что не сможешь любить, как я.
— Но ведь ты их не любила.
— В том-то и дело, что любила. Что-то во мне любило. Это была не я. И это что-то, зыбкое и эфемерное, не бывшее мной, но главнее меня, могло пойти на что угодно, на любое унижение ради этого возлюб¬ленного. Я могла даже ноги ему мыть. Ты улыбаешься?
— Нет, я слушаю.
— Могла. Но потом,— продолжала она,— это эфемерное отступало. И я могла наблюдать всю низость происходящего. Он, ошеломленный моей любовью, все еще протягивал мне ноги, чувствуя всю власть надо мной, а я ждала только одного, когда мое эфемерное скажет ему обык¬новенное нет. Я никогда повторно не была ни с кем.
— Ты расстроилась?
— Да, чуть-чуть. Просто не знаю, как долго это будет продолжаться в моей жизни. Ведь ты знаешь, я верная.
— Конечно, ты самая верная женщина в мире.
— Ты смеешься?
— Нет, правда. Это как два противоположных начала — на одном жизнь, на другом смерть, на одном истина, на другом ложь, любовь — нена¬висть, верность — неверность.
— Как жаль, что мне не быть с тобой.
— Но разве есть еще большая степень близости?
— Наверное, есть,— сказала она, лукаво улыбаясь.
* * *
Мы слушаем землетрясения и строим дом. Нас трое — Саша, Вера и я. Сейсмостанцию открыл Саша осенью после закрытия альпинистского сезона. На зиму остался я, а потом приехала Вера. Сначала Вера жила через стенку и пыталась строить глазки, но ничего у нее не получилось. А потом она перебралась наверх. Я знал, что ничего хорошего у них не выйдет. Так и случилось, но это произошло потом, а сейчас мне нужно что-то делать, чтобы вырваться из раб¬ской зависимости от этих двух, ко¬му было чуждо то, из-за чего я остался в горах.
Когда они уезжали, а уезжали надолго, я продолжал обрабатывать сейсмограммы и строить дом. Коробка и крыша были уже готовы, но все остальное было на мне. Сначала фронтоны, потом утеплитель для потолка, потом окна, полы, двери. А уже зимой обшивали стены деревом.
Саша передал мне ко всему остальному два подарка — ломоту в спине и способность зарабатывать деньги руками. С ними я бреду по жизни и поныне. Это тогда наш лагерный плотник Акшар сказал мне с участием и состраданием: «Нельзя превозмогать боль длительное время». Но он, да и я тогда¬ не знали, что это были первые шаги в постижении боли, которая, в конце концов, станет, как Иля, твоей подругой. Акшар научил держать спину, перевязывая ее узкой простыней. Так я поднимал бревна — сосновые лаги на второй этаж. Мы торопились к горнолыжному сезону. Тогда, наконец, увижу небо, солнце, рассветы и пойду вверх по правому ущелью туда, к одинокой хижине, туда, как можно дальше и выше от этой бесконечной занятости. Казалось, обретешь массу свободного времени, но не было ни минуты — ты строил дом. А ведь сказано: «Не стройте се¬бе домы». И действительно, в нем я не прожил и недели.
Мы не успели к лыжному сезону. В белой стружке от электрору¬бан¬ка, медленно поднимаясь мимо красочно одетых лыжников с дос¬ками на плече, ты прислушивался к тому, как слоями сползают гордость и надменность, как на смену им пробиваются первые рост¬ки смирения, как че¬рез непосильный ежедневный труд от зари до зари прорывается духовное начало. Ты впервые почувствовал их необычайную зависимость и взаимо¬связь, а потом открылась красота этой зависимости — где труд, там и дух. Ты еще не понимал, но ощущал всю пагубность бесконечного мысленного монолога, когда все уже передумано, но мысли возвращаются снова и снова, они уже скучны, их гонишь прочь, как надоевший шлягер, и вдруг оказываешься в пустоте. Ты свободен, без них наступает первз¬данная тишина. В такие мгновения идет наполнение энергией иной, нео¬бычайной, благостной.
В такие мгновения собираешь по кусочкам раскромсанное чувство веры. Мне кажется, церковь существует для бездомных. Для тех, кто утра¬тил дом внутри себя. Они идут в церковь, за тридевять земель, стремят¬ся к нему и все равно чувствуют себя обездоленными и нищими. Но это обманное чувство утраты. Дом был, есть и всегда будет. И каждый несет его в сердце своем. Только знание об этом почему-то исчезло. И поиск его идет там, вовне, а он только внутри каждого из нас. Внутри тебя родина, мир, вселенная. Внутри светит солнце, идут дожди, плещет¬ся океан, сверкают звезды, живет любимый человек или ожидание его при¬хода. В этом доме все принадлежит тебе, а ты принадлежишь всему. В нем есть чувство радости и нет печали, чувство любви и отсутствует нена¬висть, присутствует добро и нет понятия зла.
Та двоичность, о которой я говорил Иле, проявляется только вне это¬го дома. А если у тебя потребность в такой раздвоенности, она чуть да¬лее твоих ресниц.
Саша хотел большего. Он хотел владеть миром, родиной, вселенной. Для начала он овладел Верой, потом попытался овладеть мной. Я еще не до конца вышел из-под его влияния. Но тот дом к началу второй смены я отказался строить.
* * *
В Цее падает снег. Его ждут неделями, иногда месяцами. Очень редко, но бывают здесь бесснежные зимы. Тогда можно дойти до Уилпаты — самой высокой вершины. Мы однажды делали восхождение в такую зиму. И маршрут оказался проще, чем летом. Скалы были абсолютно сухи, толь¬ко холоднее обычного. И присутствовала какая-то напряженность из-за непредсказуемости такой идеальной погоды.
Уже третий день падает снег. Канатка не работает. Каждое утро возле шестой опоры нужно рыть траншею и откапывать засыпанные снегом кресла. Еще вчера бездонное небо вдруг стало осязаемым, кажется, что не снег падает с неба, а ты поднимаешься вместе с землей навстречу ему. Здесь все смешалось, приблизилось, исчезло, все — под цвет серого парения. Здесь, как ни в каком другом месте, земля из всех своих от¬верстий, пещер, перевалов выдувает невообразимую музыку самой природы, чтобы потом, когда иссякнет энергия, замолчать и превратиться в белое безмолвие. Но снег все падает и падает. Уже начинает саднить сердце — ты горный спасатель — вокруг беззаботные лица, но уже слышен грохот первых лавин. Может быть, где-то снежные лавины называют безмолвной смертью, но здесь, с вертикалей скал, они срываются, увлекая камни и деревья. По Вильсовскому кулуару еще не прогремело. Значит, накапливает¬ся огромная масса снега. Она может сорваться и затопить все вокруг. Но вдруг замечаешь — альпийские галки стремительно пронеслись вверх, значит, скоро выглянет солнце.
Сергей в эти дни не выходит из дому. Он пишет маме письмо. Пись¬мо получится на пятнадцати страницах. До этого он не мог связать трех слов. А здесь — сплошные стихи. Он сам испугался своего творчества, потому не выходит, никого не впускает, боится потерять неведомый нап¬лыв. Но больше испугается его мама, и она приедет посмотреть, все ли нормально с ее сыном. С ним вообще творится что-то ненормальное. Он ремонтирует телевизоры без запасных частей. До этого он к ним не при¬касался, а здесь принесли первый без звука и изображения, он с закрытыми глазами дотронулся отверткой до каких-то элементов — появился звук, прикоснулся к другим элементам — появилось изображение. К нему до сих пор несут все, что давно не говорило и не показывало. К нему бы прине¬сли и канатную дорогу, но туда он ходит сам, когда что-то выйдет из строя. О его поводыре знаем только он и я. Сейчас он рисует картины.
* * *
«В начале было Слово, и Слово было Бог». Мы идем на восхожде¬ние. Мы идем на заклание, и нет пути назад. Что нами движет? Какая часть меня устремлена вверх, в область беспрерывного риска, почему она насы¬щается этим и не может в обозримом будущем найти другие способы насы¬щения?
Мы идем вверх. Палатка, оставленная внизу, красным квадратом вы¬деляется на снегу, становясь все меньше и меньше. Вот зашуршал вверху снег, ты мгновенно достаешь ледовый крюк и вгоняешь его в лед, стано¬вясь на самостраховку. Через пару секунд обрушивается лавина снега, она течет между ног, проносится сквозь тебя. Смотришь вверх и вниз — все живы. Снова идут часы тяжелейшего пути. Вот скалы. Они непредсказуе¬мей льда, нет зацепок, непрочно лежащие камни или вот-вот готовая об¬рушиться скала. Палатка внизу уже почти не видна, а вы все работаете, и так будет до глубокого вечера. Иногда на ногах беспрерывно более двадцати часов. Иногда снегом забито все, вплоть до нижнего белья, но когда поставите палатку на любом склоне и заберетесь в нее, возни¬кает чувство без¬опасности.
«В начале было Слово...». Я это слово повторяю тысячи раз, оно срослось с моим дыханием, вибрирует вместе с пульсом. Но нет внутреннего преображения. Оно не наступает и, кажется, не наступит никогда. Я — это не я. Меня нет. Я вижу свою расчлененность на сотни составля¬ющих, и каждая из них имеет право на существование, самореализацию, длительность проживания. Мой страх — это одна из составляющих, моя потребность в восхождении — другая, ощущение голода — третья, потом усталость, холод. Каждая составляющая то возникает, то исчезает, снова возникает. Они сродни мыслям, только это на уровне чувств и ощущений. В момент возвращения в лагерь возникает ликование — все позади, вся напряженность, вся готовность к непредсказуемому отступают прочь, и ты на несколько дней свободен от мучительного поиска неведомого. Так, будто этот поиск еще впереди, а восхождение — это рядовая тренировка. «В начале было Слово»... Где-то на клеточном уровне понимаю, что только обращенность к этому слову несет в себе оптимум всех устремлений, всех обращений, всех когда-либо готовых по¬явиться слов. Но яркость этого понимания проявляется только в минуты опасности, а здесь, в комфортных условиях, она затуманивается и не так очевидна.
Я знаю, там, над бездной, насыщается пласт подсознания, идет ак¬тивное обращение периферии моего существа к своему бессмерт¬ному цен¬тру за информацией: что, как, зачем? В минуты опасности само бытие вычленяет меня из массы покоящихся тел и умывает своим вниманием, на¬деляет своим прикосновением. Эти прикосновения благостны, хотя на соз¬нательном плане, кажется, что нет сдвигов. Но благость накапливается, на¬капливается, ты становишься в этом наркоманом, и вдруг осу¬ществляется проблеск преображенного сознания, в котором по-новому сверкают ценностные ориентиры окружающего мира. Вот тогда впервые мо¬жешь не назвать, но ощутить понимание духовности, которой нет объяс¬нения в терминах литературного, философского или религиозного языка.
Духовность. Сколько раз ты пытаешься пробиться через неподатливость этого понятия и не можешь словами объяснить ее смысл. Тебе ка¬залось, стоит только захотеть, прочтешь или найдешь в книгах или мо¬литвах объяснение, и оно будет с тобой. Но нигде его нет.
Есть у Будды — «Человек не имеет души». Есть у Лютера — «Даже высшие добродетели самых лучших людей — плоть, т. е. они мертвы, враж¬дебны Богу». Есть у Павла...
По мне, духовность — это понятие, отражающее запредельность, протянутость из Бытия в смерти в Бытие жизни. О ней так же невозможно ни говорить, ни думать, ни знать как о чем-то конкретном, как нельзя увидеть ни одну вещь из мира мертвых, она только на что-то указует, куда-то направляет, что-то соотносит. А то, что весь мир называет ду¬ховностью, — суррогат, подделка, как бы строги и по¬следовательны мы ни были в своих религиях и философиях.
Но есть исключение. Здесь, в Цее, сама Земля пульсирует, излучает духовность. Только здесь она воспринимается как живое существо. Ее дыхание, ее сострадание настолько ощутимы, что не чувствовать ее цветения невозможно даже черствому, заскорузлому. Что же говорить о жаждущем?
Рассказывают, что в присутствии Будды человек становился прос¬ветленным. Присутствие Христа сделало неграмотных рыбаков и пахарей апостолами. Во что превратит меня эта земля, куда позовет, чем отзовется?
Сергей рисует картины, я учу начинающих альпинистов переправля¬ться через горные реки. Потом мы идем на Реком — святилище, ложимся на землю на несколько минут, и возвращаемся к себе, наполненные бла¬гостной энергетикой.
Мы становимся фанатами, но этот фанатизм больше похож на бла¬годарение, удивление теми неведомыми состояниями, о которых мы не знали, не могли даже мечтать там, внизу.
Духовность. Здесь мы становимся язычниками. Мы радуемся всему, что ни попадет на глаза, а это горы, небо, камни, цветы, деревья. Вначале это просто благодарность, потом они становятся носителями ин¬формации, потом учителями. Здесь у нас нет учителей, но ими становится всё. Особенно деревья. Прикасаясь к ним, находясь с ними, сливаясь с ними, чувствуешь, как наполняешься знанием. Тебе уже не нужно культи¬вировать в себе память о прошлых рождениях. В какое-то мгновение чувствуешь: бегущая собака — это ты, летящее облако — ты, цветущее дере¬во — ты. И даже лежащий камень, сверкающая вода и звенящее пение птиц — это ты сейчас и в прошлых рождениях одновременно, и нет ни в чем раз¬личия. И вот тогда возникает ощущение, что ты — кружение, ты — запредельность, ты — вечность, ты — сама духовность, ты — частица Бога.
* * *
Мы спускаемся с Чанчахи через Цей-Тбилизский перевал. За пере¬валом лежит Грузия. Отсюда она так же прекрасна, как в лермонтовских стихах. Я смотрю туда, вниз, на холмы в обрамлении снегов, на дымку далей, голубые, бесснежные хребты. Отсюда, там, где я стою, первая капля Риони добежит до Колхидской низменности и попадет в Черное мо¬ре. Я смотрю вниз, но как ни вглядывайся, ты не увидишь желтых ирисов, растущих в заболоченных местах, падающего дождя и улиц, сплошь зали¬тых водой, и странной поверхности моря — такой, что приходится удивля¬ться, почему оно не хлынет во дворы и дома. И не увидишь этой реки, которая никуда не впадала, и все-таки это была река с двумя главными рукавами и несколькими мостами. И вправо, и влево по ту сторону мостов разворачивались сновидения многих лет, такие реальные, что могли стать частью твоей биографии. Вот вы и встретились.
Но нужно торопиться, что-то случилось с радиосвязью, еще немного — и в лагере начнет готовиться к выходу спасательный отряд. Мы спускае¬мся с перевала, используя веревку. Так быстрее и вполне надежно. Вскоре первый из нас оказывается на поверхности ледника.
* * *
Когда уехали горнолыжники, лагерь начал принимать беженцев. Они прибывали на автобусах семьями. Их было более сотни человек — жен¬щин, детей, стариков. Каждый нес свой беженский скарб, все, что могли увезти из Цхинвали. Там они свысока смотрели на северных осетин, но здесь попали в зависимое положение, да и горе сбило с них спесь. С ними пришла нужда, дороговизна, разбои. Их терпели, но не любили. Не любят, но терпят до сих пор.
— Но я более чужд им, чем ты, Сослан.
— Знаю. Но ты найдешь нужные слова и поведешь их на Реком.
— Почему я?
— Потому что только ты сможешь это сделать.
Ко мне они относились настороженно. Мальчиков не отпускали ни на скалы, ни на ледник, никуда далее территории лагеря. Они боялись. Никакие уговоры не помогали. Ущелье замерло, стало статичным, как на фотогра¬фии.
В столовой они сидят, как будто на вокзале, беспорядочная серая, скорее черная толпа, глядящая невидящими, безразличными глазами в про¬валы своего горя и несчастья.
Мне нужно что-то им сказать. И я говорю о том, что их сюда привела война, горе утрат близких, жилищ. Они приехали сюда ради бе¬зопасности себя и своих детей. Но это только на поверхности. На самом деле их привела сюда необходимость хоть один раз за многие века помо¬литься Богу Алану, которого забыли и не помышляли посетить. Понадоби¬лась война, чтобы они оказались здесь. И завтра нужно всем пойти на Реком помолиться и попросить о сокро¬венном.
Они пошли все. Когда первые уже были на Рекоме, последние еще были на мосту. Мне делать там было нечего. Я ушел нижней дорогой. Все они вернулись в лагерь. Через два дня между Южной Осетией и Грузией было подписано мирное соглашение.
Мне не было прохода от них. Улыбки, нежные и ласковые взгляды, ликование. Это было действие Рекома. Они пробыли здесь еще две неде¬ли. За эти дни мальчики сходили на ледник, к гроту, и дальше, к верхним ночевкам. Потом они уехали. После них лагерь опустел, и до сих пор в нем нет никого.
* * *
Это местность исполнения желаний. Здесь, как нигде в другом месте мира, реализуется все, к чему тяготеешь. Конечно, если ты достаточно чист с точки зрения Бытия. Таков Сослан Караев. Когда он уходил в ни¬жний лагерь, мы знали: сюда он вернется директором. Так и случилось. Вся доброта, все умение, красноречие, сила, уверенность, ответствен¬ность и отзывчивость, все лучшие черты своего народа собраны в нем. С ним рядом чувствуешь, как все лучшее твое меркнет в его присутствии.
А Казбек Заалаевский — Казик? Он врастает в само существование лагеря, как врастает дерево в склон, медленно, незаметно, и вдруг видишь огромный развесистый платан. Он не ходит в гости. Это все идут к нему, и неизвестно, когда гаснет свет в его окнах. Он стал лучшим горнолыжником ущелья, сейчас обретает статус охотника, а потом станет душой этой местности.
А Славик, а Залина, а Тамара Христофоровна? Здесь нет бездарно прожитого дня. Здесь не мучат проблемы Бытия. Ты вписан в смену дней и ночей, весен и зим, лет и столетий. Где-то ты можешь быть беспризор¬ным, здесь сама Земля следит за тобой, баюкает, наставляет, когда надо поправляет и вносит естественность в наше существование.
* * *
Здесь отсутствует проблема счастья. Там, внизу, современная циви¬лизация не принесла людям счастья. Она привнесла только мечту о нем, жажду и поиск. Этот поиск стал определяющим, главенствующим в жизни ка¬ждого человека. Тысячи книг, все виды искусств, весь объем информации не позволяют даже надеяться на осуществление этого поиска. Каждый прожитый день там, внизу, не только не приближает, но делает невозмож¬ным, даже смешным любое упоминание о нем.
Две идеи — Бога и счастья как-то сокрыты от реального суще¬ство¬вания, окружены неизвестностью, непреодолимой тайной.
«Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя и на земле, как на небе». Только Христос провозгласил приоритет духа над материальным, как его распяли. Только приоткрыл завесу счастья, как она исчезла на века.
Силам, ответственным за жизнь на Земле, идея счастья в чем-то помеха. Помеха в сущностном, главном, где неуместен компромисс.
Христианская церковь бескомпромиссна, в результате мы свидетели технического прогресса и все так несчастны вокруг.
Бескомпромиссность внедрена в сознание людей как проти¬воположно¬сти добра и зла, рая и ада, жизни и смерти. Бог в Библии троичен, а реа¬льное видение жизни разлетается в две полярности. На лицах наших свя¬щенников скорбь и печаль. Озабоченность и чувство вины неотделимы от их облика, как будто иная грань Бытия — радость, смех, танец исключены из их жизни, греховны и враждебны Богу. Они знают — ликует, радуется плоть. Они не поняли Христа. Его распяли дважды. Нет, сотни, тысячи раз, но по-крупному дважды.
Первый раз за то, что возвестил приоритет духа над плотью. Ука¬зал на иную грань Бытия, открыл новые континенты. Заставил впервые посмотреть в небо, туда, где нет земных дорог, нет стад, жилищ, рабов. Но не запретил, не запретил, наоборот, заставил возлюбить своих вра¬гов, он просто расширил горизонты бытия. Возлюби, возлюби, потому что с новым видением мира не станет времени на плотские дела. Распяли два¬жды.
Во второй — когда не поняли смысла восхождения его на голгофу. Он говорил о духе, его поняли наполовину. Его демонстрация смерти, страдания и боли должна была быть понята не как устрашение, не как нечто чу¬довищное, непереносимое, а как указание на запредельную грань бытия, неизбежную, присущую и естественную в жизни каж¬дого человека. Не поняли и стали пугать его страданием, болью и смертью. Он же хотел одного — целостного восприятия Бытия.
Есть боль. Есть страдание. Есть смерть. Есть я. Смотрите, все преходяще. Даже смерть. Смотрите, я воскрес. Возлюбите страдание, боль, смерть, как жизнь. Возлюбите все многообразие мира, воздвигну¬тое моим Отцом. Из него ничего нельзя исключить, все что ни есть — все божье, все возлюбленно, все свято. Свята жизнь, свята смерть.
Непониманием его распяли дважды. Жертвы этого непонимания, мы, влачим тысячелетиями свое несчастливое существование. А ведь так просто принимать мир таким, каков он есть, любить таким, каков есть, со всеми взлетами и падениями, добром и злом, болью и наслаждением.
Здесь, в Цее, понимаешь: идея греха, делающая мир односторонним, фрагментарным, сама по себе греховна. Целостное мировосприятие может быть только счастливым. Да святится имя твое.
* * *
Мартынов даос. Быть даосом — это иметь в качестве бога ДАО. И, по сути, быть атеистом и глубоко религиозным в одно и то же время. Быть даосом — это идти нехожеными тропами. Иногда это выглядит буквально. Все идут по тропе, он идет рядом, в стороне, выше или ниже по склону. И только когда нет возможности, слева обрыв, справа скала или колючий кустарник, он нехотя присоединяется к нам.
Он держит дистанцию. У него это происходит автоматически. Его во¬левой центр развит до такой степени, что ему подчиняется все вокруг. И с удовольствием. Это ему Серега принес записку, и Мартынов принял его, не раздумывая. Его горнолыжная школа — лучшая в стране, его команда альпинистов получает золото в первенстве. Он даос. Когда идешь рядом с ним, он рассказывает сказки об одноногом Куе, сороконожке и змее, о бабочке, которая проснулась и стала человеком, о приятеле, который в ночь и непогоду переплыл озеро, направляясь к нему, но, выйдя на берег, передумал и поплыл обратно.
Он никогда не торопится и всегда поспевает, никуда не стремится и оказывается в нужном месте, ничего не желает и достигает результатов, которым завидуют все. Но это светлая зависть. Просто каждый понимает свою ущербность оттого, что не родился даосом. У него есть Ира и Даша — жена и дочь, которые следуют его пути, но идут другими тропами.
* * *
Сюда приезжают и остаются здесь жить люди с самыми экзотическими веро¬ваниями и убеждениями. Никто не втягивает другого в свой духовный ареал, не насаждает свои взгляды.
Все сосуществует в мире и согласии. Это своего рода Шамбала. Шамбала не для богов, а для людей. На разлапистых соснах по¬всюду, высоко над землей, закреплены какие-то доски, лежаки. На них кто-то проводит ночи в каких-то ритуальных молитвах. Но увидеть кого-нибудь мне так и не пришлось.
* * *
Здесь избыточен только секс. Любое высокогорье снижает потенцию. Здесь все не так. Когда европейцы осваивали американский континент, они столкнулись с проблемой. Воздвигнув столицу Перу на высоте более двух тысяч метров, люди в течение двадцати лет не имели потомства. Пришлось столицу перенести на побережье, и все пришло в норму. Здесь все иначе. Приезжая сюда, окунаясь в самое благоприятное биополе зем¬ли, получая и наполняясь энергией любви, возникает необходимость раз¬рядки. Не ведая других путей, не зная о трансформации энергии, разрядка происходит через секс.
Но этот секс другого качества. Если там, внизу он возникает как форма агрессии, или уход от агрессии, или раскрепощение от агрессии, то здесь секс — это благодарность. Выражение потребности благодарить все окружающее вокруг.
Нормальный человек не в состоянии осмыслить льющуюся отовсюду благодать. Только начинаешь говорить о духовном, только произносишь первые слова — и твой оппонент готов. Самые невинные слова, самые цело¬мудренные призывы уже бессильны. Ты должен принять благодарность. И форма благодарности — секс. Как самое дорогое и недоступное там, вни¬зу, как самый доступный разменный эквивалент здесь. Часто благодарность переходит в форму насилия, и часто спасения от нее нет.
Сергей стал поправляться. Шрамы после операции исчезли, давление и пульс пришли в норму. И вот пришла новая напасть — благодарность. Иногда благодарность хуже чумы. От нее устали все. Но через пятнадцать дней с очередной сменой приезжают новые участницы, и все начинается сначала.
Лучшее место спасения — наша крыша — солярий. О ней никому не из¬вестно, мы в солнечные дни спасаемся на ней. Правда, и здесь достают, но не так активно.
Мы лежим, подставляя солнцу все, что может загореть, переворачи¬ваясь и снова впадая в дрему, наблюдая за спускающимися лыжниками. Возле нас кружатся собаки. А коты просто разгуливают по нашим телам. У Васи страшный авитаминоз. Шкура в нескольких местах облезла, похожа на стригущий лишай. Но мы знаем, что это — влияние весны. Мы эти мес¬та смазываем йодом, и желтые лишайные пятна отпугивают всех, кто ока¬зывается рядом. Вася лежит на мне во всей красе. Дымка пристроилась на Сереге и млеет под стать ему.
— Скажи, почему они тебе не интересны?
— Наверное, от переизбытка, от насыщения, от стыда и бессмысленных повторов.
— Какого стыда? Каких повторов?
— Знаешь, я даже не могу прикасаться. Ты сейчас не можешь есть мясо? Почему?
— Не знаю. Просто не могу.
— Вот так не могу и я. Что-то внутри запрещает, делает невозможным. Стыдно из-за того, что этим наслаждается какая-то часть моего существа, съедающая всю созидательную энергию. Эта часть та же, что у Или, эфе¬мерное, и властное, и главенствующее надо мной. Но Иле это интересно, мне уже нет.
— Совсем-совсем? Чего молчишь?
— Молчу. Посылаю внутрь запрос. И получаю множество ответов. Монстр влюбленности во мне не умер. Он затаился и ждет. Монстр распу¬щенности маячит невдалеке. Монстр любопытства, сладострастия. Монстр-соблазнитель. Они все живы. Я вместе с ними жду.
— Ждешь чего?
— Когда отступит эта неприязнь и стыд. Когда смогу энергию любви использовать не ради секса, не ради власти, а для цветения любви. Но это произойдет не скоро.
— И это произойдет когда-нибудь?
— Произойдет. Когда поднимешь свой энергетический уровень как мож¬но выше. Выше этих монстров. Тогда свершится все, ты целиком самодоста¬точен, нет проблем ни в чем. Весь мир благоухает, светит для тебя. При жизни ты вступаешь в рай.
— А разве здесь мы не в раю?
— Прости, забыл — в раю. Я чуточку отвлекся.
Он смеется. Ему хорошо — он сумасшедший.
* * *
Людмила Ивановна приехала сюда не умирать. Она приехала мертвой. Это потом мы назовем ее дважды рожденной. А сейчас мы во все глаза глядим на нее как на единственно прекрасную женщину в мире. Она с Илей готовит столовую к завтракам, обедам и ужинам, а потом разносит подно¬сы с горячим. Ее строгости хватило бы на все иконы мира. Строгости, неприступности и интеллекта. Иногда она улыбается, и тогда расцветает все вокруг. Она знает о своем даре, но пользуется им крайне редко. Толь¬ко для близких, только для друзей. И еще она может говорить. Вставить хоть одно слово в ее монолог кощунственно. Однажды в ночь под Новый год она пришла ко мне во втором часу, зная, что я один. Мы выпили шам¬панского. Она уложила меня в постель, села рядом и начала исповедоваться. Она говорила так, будто без ее слов я умру, исчезну, так и не ре¬ализовавшись. Она говорила так, будто знала наперед о тех безднах оди¬ночества, какие могут наступить и наступили, и чтобы выжить, мне нужно знать, какая она была в десять лет, и что случилось в семнадцать. Мне нужно было пережить интерпретации всех влюбленностей и завершений люб¬ви, всех встреч и расставаний. Она говорила настолько образно, что я мог потрогать рукой всех ее поклонников, но главное, я видел ее девоч¬кой, юной девушкой, женщиной во всех одеждах и без них, во всех домах, квартирах, городах. Она рассказывала мне сказку о себе так же неистово, как Шахерезада, и с той же целью, чтобы я простил всех женщин мира, при¬нял в себя весь спектр их красоты, чаяний и надежд. Это, правда, слу¬чи¬лось без нее, но ее приход позволил перенести на сознательный план.
Она ушла, но с тех пор мы неразлучны, где бы ни находились, и сколь¬ко бы лет ни прошло врозь.
Она быстро усвоила местные обычаи. Главный из них — никогда не быть раздетой ни на пляже, ни на лужайке, ни где бы то ни было. Мне можно было к ней входить без стука. Однажды, распахнув дверь, я увидел ее обнаженную, стоящую в каком-то тазу, с ног до головы сверкающий комок белого снега, излучающий негу и спокойствие. У нее хватило выдер¬жки пригласить войти, но в своей оторопелости с непозволительной скоро¬стью я поспешил прочь.
В нее влюблено все ущелье от Тамиска до вершин. Она смотрит на каждого претендента сквозь поволоку глаз, и никто не знает, что творит¬ся в сердце ее, сколько сарказма скрыто за ее приветливостью и раду¬шием. И сколько стыда. И все отказы, и весь стыд каким-то непостижимым образом связаны с невозможностью потерять свое достоинство, честь и со¬весть взрослой женщины перед тем, кому она не может признаться в любви и не признается никогда в боязни получить отказ в свой адрес. Она мо¬жет ему стирать, шить, одаривать, улыбаться, подчиняться, но никогда, никогда не произнесет ему слов любви. И, слава богу, он, в свою очередь, никогда не спровоцирует ее на недостойность. И чистота их отношений на¬всегда останется эталоном нравственности для нас. Для нее — воскре¬сением.
* * *
Вот тогда-то в лагерь приехали две девочки из Днепропетровска. Ле¬том они делали свои восхождения в отделении Литвинова, играли, танцева¬ли, пели. И еще не знали, что зимний лагерь навсегда свяжет с романти¬кой этой местности, навсегда устремленность в Цей станет смыслом их су¬ществования.
Я получил их письмо, ответил, они приехали, устроились у меня на кровати с ногами и стали перебирать струны гитары. Они пели украинские песни и песни бардов. Очарование и боль, светлая печаль и мягкий смех, открытость, ощущение невинности и чистоты настолько были отличны от цинизма всего виденного, что не потерять бдительность было невозможно. Даже Сергея в их присутствии оставляла озабоченность. Валя очень краси¬ва, Аля — сплошная восторженность.
Потом, перед отъездом что-то случилось. Валина печаль уже не была такой светлой, она стала безмерной. Мы же просто растворились в их присут¬ствии. Потом проводили пешком до Бурона, они уехали, мы вздохнули сво¬бодно. Но утром они вернулись. Это был вызов. Мы взяли водки, и от на¬шей бережности не осталось и следа. Потом снова посадили их на автобус в Буроне, и нам показалось, что уже точно все позади.
А спустя две недели приехала Валина мама. С крыши мы видим, как Славик ведет к нам женщину, видим ее тяжелую поступь, усталость, одыш¬ку, связанные с большим перепадом высот.
— Ты думаешь, это к нам?
— Славик никогда не приходит сюда без дела. Придется спуститься.
Одевшись, мы спускаемся вниз.
— Здравствуйте, я Валина мама. Где она?
Я чувствую, как земля уходит из-под ног.
— Мы сами проводили их до Бурона, посадили на автобус, и они с Алей уехали вниз. Это было две недели назад.
— Она не вернулась.
— А Аля?
— Аля приехала и сказала, что Валя осталась работать здесь.
— Мы ее не видели ни разу.
— Так, где же она?
— Не знаем. Придется искать.
Я знаю, что такое поисково-спасательные работы в горах. Поиск в лавинах, трещинах ледника, по берегам рек. Поиск может длиться день, неделю, ме¬сяцы, годы. Лешу мы так и не нашли. И Куликовского не похоронили. И мно¬гих, многих.
— Кто из вас Сергей?
— Я.
— Аля сказала, что вы виновник ее неприезда.
— Давайте, лучше, обойдем гостиницы и туристические базы, может быть она где-то здесь. А потом поговорим о причине ее отсутствия.
— Поймите, она только что защитила диплом, устроилась работать преподавателем в университет.
— Мы все это знаем. Хотите, вы отдохнете, а мы обойдем все в округе?
— Нет, я с одним из вас.
Валю, мы нашли в верхней гостинице. Она уже две недели убирала номера. Когда мы вошли в ее комнату, радости их встречи не было границ.
Уже потом, после ужина, в спокойной обстановке она наотрез отка¬залась ехать домой.
— Знаешь, Валя, я пригласил тебя и несу ответственность перед тобой и твоими родителями. Если ты хочешь остаться здесь, поезжай до¬мой, побудь немного и приезжай обратно. Иначе мы даже здороваться с то¬бой не будем.
В сторону отзывает ее мать и говорит, что она не хочет, чтобы ее дочь уезжала отсюда. Это звучит как приговор. Я смотрю на нее неприязненно и холодно.
— Поймите, я боюсь своей или вашей настойчивостью потерять дочь.
У Оттуотера есть изящный рассказ, как они искали девушку, вышед¬шую в непогоду из дому. Искали несколько суток подряд в снегопад, в ла¬виноопасной обстановке, днем и ночью, прочесывая склоны на грани истощения всех сил. Потом кто-то сказал, что эта девушка спокойно переспала с одним из них и уехала еще двое суток назад. Он, Оттуотер, ищет ее до сих пор.
— Я боюсь потерять дочь, — повторила она.
Я в первый раз увидел в ней женщину. Раздражение и бес¬покойство исчезли. С этого момента все стало легким, спокойным и увлекательным. За эту фразу можно было простить всех и вся.
Валя приехала, как обещала, через две недели. Сначала она работала там, потом перешла в наш лагерь и помогала Людмиле Ивановне, когда Иля спустилась вниз.
Но я уже говорил, что эта земля реализует мечту, к которой тяготе¬ешь. Через два года они с Сергеем станут вместе, и вот уже тысячу лет неразлучны и счастливы.
Аля тяготеет к экстравагантности. В своей самореализации она пошла дальше всех. Разве что впереди нее скачет транссексуальность. Но если она реализует это, мы встретим ее как всегда, с радостью и любовью.
* * *
У меня же с романтикой в девичьем исполнении было покончено на¬всегда.
Хотя нет. Вольтер и Аня снова вернули меня на круги своя. И уже не знаю, смогу ли что-нибудь утратить в жизни. Но если так, значит, не суждено ничего найти.
Гена Федотенков — мой друг. Он когда-то удержал меня на веревке, когда я летел вниз, сорвавшись со скалы. Через год Морев в их группе улетел вниз на сотни метров до земли. Они всю ночь спускались вслед, обморозились, пришлось отрезать пальцы на ногах. Но он ходит в горы, он инструктор и приехал, как всегда, в нижний альплагерь, привез из Москвы черный хлеб. И вот мы пошли получать снаряжение на склад. Гена очень застенчив. А участников — сотня человек, всех не переждешь, но он стал с ними в одну очередь. А на складе — Нина Базаева.
— Нина, прими инструктора, пожалуйста.
— Пусть проходит, чего мешкает.
Он зашел внутрь, а я в толпе. И вдруг вижу томик Вольтера. Изящный переплет, хорошее издание в руках маленькой девочки. Они все здесь ма¬ленькие. И ко всем испытываешь чувство жалости, ведь они втянуты в аль¬пинизм, где сплошные перегрузки и ли¬шения.
— Девушка, — говорю я, — давайте поменяем вашу книгу на пять титано¬вых карабинов треугольной формы, с муфтами. Я так соскучился по Вольте¬ру, ведь там Задиг, Судьба.
— Вы что, — закричали вокруг, — с ума сошли? За книгу такое бесцен¬ное снаряжение.
— Знаете, я просто потрясена таким предложением, но принять не могу, просто не могу.
Нет, так нет. Все-таки пять карабинов на дороге не валяются. Здесь вышел Гена, мы отнесли снаряжение к нему в комнату. Потом он вышел проводить меня. И тут идет эта девочка с Вольтером и снаряжением.
— Ну, как, согласны? — на всякий случай спросил я.
— Да, я долго думала, согласна.
— Давайте мы отнесем вещи в вашу комнату, а потом сходим в наш альп¬лагерь. Договорились?
— Только я пойду с подругой.
— Конечно.
Там, наверху, мы говорили обо всем на свете, о проблемах образования, искусстве, оптике, бытии, любви, ненависти, горах, рас¬светах.
Это ее имею в виду, когда в шутливой форме на привале объясняю мо¬лодым альпинистам, в чем превосходит женщина мужчину. Ты десятки лет посещаешь Эрмитажи и Третьяковки, не пропускаешь ни одной премьеры в Большом, путешествуешь, делаешь восхождения, стараешься прикоснуться к духовным учениям всех стран и народов и к сорока годам, кажется, знаешь все на свете. А потом приходит такая девочка — Аня из Казанско¬го университета, ты пытаешься передать частицу знания, рассказывая о том и об этом, она же через десять минут произносит, что все это знает. И это — горько-сладкая правда.
Когда поздно вечером я выкладывал свои карабины, она не взяла ни одного. Потом я заставил взять взамен что-то. Но это стоило больших уси¬лий, и это было потом. Так что с романтикой мы еще на ты.
* * *
Это в городе ты можешь расталкивать толпу локтями и умирать от одиночества. Здесь даже без единого человека в округе ты полон интен¬сивного общения, соприкосновения с необычайным.
Здесь, как нигде в другом месте, твоя растворенность в окружающем мире настолько тотальна, что приходит ощущение, что ты — центр и верши¬на Бытия. Не только ты смотришь на окружающий мир, но и каждый камень, дерево, цветок, снежная вершина или огромное звездное небо смотрят на тебя, видят, отделяют ото всего и ведут диалог с тобой.
Это раньше сюда ходили три рейсовых автобуса в день. А сейчас мо¬жно доехать только до Бурона. Потом пешком вверх и только вверх один¬надцать километров с рюкзаком, горными лыжами и еще с чем-нибудь в руках. Но это путь на встречу с праздником, путь к неизведанным ощу¬щениям. И ни разу этот праздник не был омрачен.
Как бы трудна дорога ни была — а иногда приходится идти в непого¬ду, снег и туман — единственное, с чем приходится бороться, — это нетерпением, чувством, что опоздаешь к началу праздника, и он пройдет без тебя. Но этого не случилось ни разу. Даже сейчас, когда на всех перекрестках дорог, в Тамиске, Буроне стоят автоматчики, не возникает проблем оказаться в Цее.
Только раз не взяли попутные машины из Алагира вверх, но тогда была война, все машины подвергались досмотру, и водителям не хотелось иметь лишних неприятностей.
Быстро темнело, ты не знал, где придется ночевать, потому что местных жителей вдоль дороги было довольно много, но легковая остано¬вилась рядом со мной.
— Садись, знакомый, не робей, — обратился ко мне крепкий осетин, сидящий рядом с водителем.
В салоне было еще двое мальчиков десяти-двенадцати лет.
— Садись, я документы у тебя не буду проверять. Просто хочу позна¬комить детей с самым лучшим охотником этих мест.
— Вы меня с кем-то путаете, — попытался объяснить я.
— Да ты не волнуйся, за решеткой ты уже сидел, сейчас поедем дальше. Охотишься за турами?
Я понял, что он был сильно пьян. Два автомата торчали между ног. Машина помчалась вверх.
Он обстоятельно рассказывал мальчикам о всех моих достоинствах и правилах охоты: не быть жестоким, быть добрым и любить всех зверей, за которыми охотишься. Это было что-то новое. Новое и красивое. Потом он рассказал, как в Афгане они спасали пленных, обменивая их на водку. Как он охотился с Фиделем, как был советником в Уганде и Анголе.
— И ты меня не узнал? Да я начальник ГБ Балкарии, это мой шофер. Посмотри, в ногах два автомата. А детей нужно отвезти к бабке в Мизур. Пусть отдыхают.
Он только сетовал, что водка кончилась и не воздать приветствия Богу Алану при въезде в ущелье. Но в Тамиске мы ее достали.
Когда он сказал, что ездил в гости к Хемингуэю, мне стало ясно, на кого он похож, и я спросил об «Островах в океане».
— Ты это читал? — воскликнул он. — А ты читал Гиту?
Это был конец света. Это было начало волшебства. Это было больше, чем встреча с Хемом, — это была встреча культур и антикультур, добра и зла, самого высокого и низкого. Это был миг соединения мира. Потом уже было все равно. В Мизуре мы оставили детей и пошли по ресторанам. Его встречали возгласами восхищения и почтения. Здесь он был начальником смены проходчиков. А до этого окончил Донецкий горный институт, проработал на шахте Абакумова и вернулся сюда. Здесь его приняли как молодого специалиста, но этот молодой в первый месяц пе¬рекрыл все нормативные показатели. И так было всегда, пока не предложи¬ли место в КГБ. И там он был лучшим из лучших. Сейчас он пил так, будто хотел стать трезвым. Напоследок он рассказал, как с братом пошли на охоту, и вышли на медведя. Брат поднял ружье, прицелился, но Батрас Георгиевич отвел ствол в сторону. Что-то заставило его сделать это. Брат обиделся, ушел. А Батрас поднимался вверх все выше и выше. И здесь его застал снегопад. Спуститься по скользкому склону было не¬возможно. Он стал замерзать, нашел какую-то скалу от ветра и там зас¬нул, думая, что навсегда. Утром проснулся в объятиях того медведя. Так он стал дважды рожденным. Так у него впервые появилась Гита.
Конечно же, он привез меня в Цей. Там всех подняли на ноги. Сослан заставил повара приготовить закуску в три часа ночи.
И праздник продолжался до утра. Он длится до сих пор.
* * *
Здесь постигаешь тщетность многообразия теорий, учений, требо¬ваний достижения тех или иных состояний, которые могут отразиться на дальнейшей судьбе, перерождении, бытии в смерти или после смерти.
Приходит ощущение, что ты всегда прав, даже если не прав. Ты есть. И таков, каков есть, со всеми поступками, желаниями, благими или преступ¬ными, достойными или низменными, — ты прав.
И больше того, последствия твоих желаний, устремленностей, привя¬занностей, которые всегда приводят к страданию и являются источником страдания — об этом еще Будда говорит в своих благородных истинах — так вот, все это перестает действовать именно здесь, потому что сама земля ответственна за реализацию твоих желаний и наполнение смыслом твоих при¬вязанностей.
Это там, внизу, идут бесконечные дискуссии о карме, причинах и следствиях с плохим или хорошим исходом. Здесь нет двойственности. Здесь сама земля становится тобой, а ты землей. Вы едины. И отпадает страх быть нереализованным, страх перед чем бы то ни было.
Там, внизу, идет постоянный поиск эликсира любви, плода мудрости, шара счастья. Они здесь не нужны. Весь этот поиск предназначен только для одного — быть в гармонии с окружающей средой, никуда не стремиться, никуда не идти, ничего не желать. Здесь всего в избытке. Какая-то сказочная, необычайная страна потребления. В тебя вместе с дыханием проникают и любовь, и мудрость, и счастье. Спишь или сидишь с открыты¬ми глазами — и ты наполняешься любовью, мудростью и счастьем.
Эти состояния мы называем религиозностью. Соприкасаясь с Богом, чувствуя себя частицей его проявления, мы очень несерьезны, ребячли¬вы, раскованны.
Для нас религия — это игра, она не более важна, чем дуновение ветра, стоящая на том берегу ель или нависший над дорогой камень. Един¬ственное, чем отличается эта игра от переменчивости ощущений, это тем, что перескакивание взгляда с вершины горы на небо, с цветка на дерево — это проникновение в суть того предмета, на котором останавливается взгляд. По сути, мы язычники. И это органично вписывается в наше воспитание. Мы выросли в системе социализма, в безрелигиозной среде. Мы абсолютно стерильны для любых верований. Мы — чистый лист бумаги, на который может лечь любой рисунок, любые письмена, любые верования.
В нашей стране, по сути, произошел конец света, произошло очищение нации от состарившихся религий и их влияний. Так что не ищите в каждом из нас что-то структурное, серьезное, глыбоподобное. Мы приехали сюда отдыхать и вошли в обитель Бога.
Там, внизу, со страшной силой раскручивается капитализм, а здесь, минуя все измы, мы оказались в раю. Это не Канары, не Гавайи. Там рай из пластика, алюминия, стекла. Здесь нет ни одного предмета, сделанного искусственно, руками человека. Все выполнено руками Бога: небо, вода, воздух, скалы, деревья, трава. Здесь столько цветов. Это они своим хоро¬водом способны привести кого угодно к всевышнему, заставят прекло¬нить колени. А скалы! Каждая зацепка — это дар, любая возможность по¬ставить ногу и удержаться на ней — это продление жизни, преодоление страха и возможность подняться на иной уровень.
* * *
Здесь как нигде в другом месте постигается смысл христосовской любви. Он не любит — он сама любовь. Это — аксиома. И вдруг оказывает¬ся не так. Если ты — сама любовь, то не можешь генерить в стольких лю¬дях злобу и гнев против себя. Если ты — сама любовь, то вокруг тебя должна цвести только любовь. Или же он Бог другого, не совместного с этим миром мира, Бог иного цветения, иной радости, иного добра, иных ценностей. Так оно и выходит: Христос — Бог запредельного, потусторон¬него мира, Бог не только Земли, но и неба, не только жизни, но и смерти. С ним человечество впервые соприкасается с величайшей универсальностью, целостностью.
Отрицается Ветхий завет, возвещается Новый. «Не хлебом еди¬ным жив человек» понимается, как не только жизнью жив человек, но и смертью. С ним обретается целостность существования. Бытие в жизни, бытие в смерти.
* * *
Потом наступают мгновения, когда не знаешь — ты жив или умер. Во сне или наяву месишь ногами снег, поднимаешься вверх на неведомые вер¬шины гор или опускаешься вниз. И каждый раз огромное напряжение сменяет¬ся расслаблением в той же размеренности, как совершается вдох и выдох. И снова снег, лед и скалы окружают тебя. Дождь, снег, солнце, ветер со¬провождают тебя по¬всюду, и уже можешь найти дорогу в самом густом тумане, во тьме. Ты становишься фантомом. Это он совершает все вместо тебя, выбирает путь, движется, возвращается назад.
Конечно, иногда бывают проколы. Однажды скала ушла из-под ног, и ты вместе с ней улетел вниз, но веревка выдержала, и ты остался жив. Ла¬вина сорвала с маршрута связку из твоего отделения, и они — юноша и де¬вушка долетели донизу, но снова все обо¬шлось — ни вывихов, ни переломов. Камень ударил в каску одной из участниц восхождения, и ты видел, как кровь из-под шлема стекает по лицу. И она говорит, что все в порядке, не чув¬ствует ни боли, ни ушиба. И действительно, раны мы так и не нашли. И только потом, после совершенного восхождения, оказалось, что царапина была от шпильки для волос. Практически это все беды за многие годы пре¬бывания в горах. И тебе все время хочется одного — благодарить, благода¬рить те неведомые силы, которые сопутствуют на моем пути.
Где-то на этом пути возникает ощущение, что Бог — это все, что тебя окружает, потом оно перерастает в постоянное видение и знание, что так оно есть всегда и повсюду. Это раньше у тебя было молитвенное дерево, камень или скала. Ты обязательно, проходя мимо, смотрел в ту сторону или подходил, чтобы прикоснуться. Но сейчас ты не знаешь, ты жив или умер.
Там, внизу, утрачена связь с землей. Там, вокруг каждого из нас — деревья, камни, трава, зверье, небо, облака — одно великое целое — живут сами по себе, отброшенные людьми как нечто ненужное, не сущностное в его цивилизации, его человеческом прогрессе. Но в итоге каждый приходит в отчаяние из-за своей изолированности, оди¬ночества, из-за непреходящей жажды слияния с окружающим миром, потому что только в единстве с ним может осуществиться самореализация, иначе жизнь прожита впустую.
Но слияния не происходит. И потому вся жизнь превратилась в ожида¬ние. Ожидание прихода чуда, неведомого, запредельного, необычайного становится смыслом существования.
Но вот наступает миг, когда ты знаешь: этого, не случится никогда, тебе не подняться, не взлететь, не стать. И ты знаешь: это конец. Ты начинаешь понимать псалмы Давида, его боль, его стенания, его несчастье.
Но здесь, в Цее, этот конец вдруг оборачивается началом. С неба падает звезда — это ты, срывается лавина — ты, сверкает цветок в утрен¬ней росе — ты. И когда окружающий мир становится тобой, а ты им, и, кажется, невозможно обрести большее ощущение благости счастья, тогда приходит последнее освобождение от жажды — нисходит слово Божье. Ты слышишь, видишь все вокруг в сиянии любви.