Д В Е Ж Е Н Щ И Н Ы : П О И С К В Ы С Ш Е Й
Ф О Р М Ы Л Ю Б В И
Н. З. и С. Л.
Беспредметная
— Ты влюбилась, — сказала та, что была помоложе, тоном, не терпящим возражений.
— Нет. Это совсем другое.
— Это еще хуже.
— Может быть. Но любовью здесь не пахнет.
— Напрасно мы поехали туда.
— Не напрасно. Поездка была созидательна. Единственная из многих.
— И ты влюбилась.
— Успокойся. Не надо ругаться.
— Я не ругаюсь. Ты влюбилась, влюбилась, влюбилась.
Странно, подумала она, неприятен тон, но как приятны слова. Сама бы твердила вслух ее обвинение. Но правда в том, что чувство, испытываемое мной, превыше и влюбленности, и любви.
— Хорошо. Я влюбилась. Но он тут ни при чем.
— Еще как при чем. Он смотрел только на тебя, говорил только с тобой. Его влюбленность была непереносима.
— А кто, скажи, не смотрит на меня влюбленными глазами? Но я всегда с тобой. И никто мне не нужен.
— Мне все время так казалось, но сейчас вижу, с тобой творится что-то непостижимое. И кроме влюбленности ничего не приходит на ум.
— Он стоит этого.
— Я же говорила.
— Но не так, не примитивно. Ты пропустила все, что он поведал, мимо ушей. Он стоит того, чтобы мы обе были влюблены в него. И были благодарны, если возможно отблагодарить, за его щедрость.
— Не понимаю.
— Он одарил нас будущим.
— Нас или тебя?
— Не ревнуй. Откройся. Конечно же, и тебя, и меня, и всех нас, вынужденных жить не так, как все.
— Почему вынужденных? Выбор зависел только от нас.
— Это был выбор ослепшего падать вправо или влево.
— Нет. Сознательный выбор быть как все или быть отличными от всех.
— По прихоти тела.
— Нет. Что-то более сущностное заставляло делать это.
— Ты можешь назвать эту устремленность словами?
— Нет. Она за пределами слов.
— А он смог в нескольких предложениях обозначить всю генеалогию нашего поведения.
— Я упустила.
— А я сидела, словно прикованная, и насыщалась его знанием. Как я жила без него? Как можно жить, опираясь только на чувственность, самый ненадежный элемент нашего существования? Жить, закрыв глаза, чтобы не знать, что там впереди. И на твои вопросы, люблю ли я тебя, отвечать «люблю», не зная, кончится ли она в это мгновение или в следующее.
— Я в тебе была абсолютно уверена.
— А в себе?
— Кто может быть в себе уверен? Но я знала, что справлюсь с собой.
— А я при твоей уверенности не знала, доживу ли до следующего дня.
— Но почему?
— Потому что за эти годы ушла новизна. Ты знаешь мои главенствующие характеристики — дерзость, блеск и новизна. Дерзости хватило, чтобы порвать с целым миром и обрести в новой жизни блеск и новизну необычайных отношений. Но они сошли на нет. И передо мной возникла пустота. Я жива, полна сил, но впереди нет ничего. Тупик. Ты и мы — последний значимый отрезок жизни. Без новизны, без блеска, дерзости. Одни повторы. Как в прежней жизни. Одно и то же, одно и то же. Да, чуть больше нежности, понимания, пронзительной чуткости. Но все в повторах. С ума сойти. Никакой перспективы. Даже в мечтах. Жуткий примитив. Изо дня в день, изо дня в день. В той прежней жизни была надежда. А здесь даже не придумать, ни помечтать. Железобетонный тупик. И вдруг — эта поездка!
— Как жаль, что я так быстро уехала. Он показался примитивно неинтересным. Мне до сих пор никто не значим, кроме тебя. А здесь он ухаживал за тобой, как все. Я знала — ты справишься легко и без усильно.
— Не справилась.
— Как «не справилась»?
— Разве можно справиться с облаком, землей, небом? Он заполнил все пространство, я ослепла в нем. Капитулировала. Капитуляция полная и безоговорочная. Оставила только тебя и свою жизнь. А содержимое жизни отдала ему. Он не взял ни капли. Брахмачарья. Если оценивать любую встречу в сексуальных единицах, то эти мгновения, когда он стоял в трех метрах от меня, а я сидела в кресле, и он за все время не сократил ни на сантиметр дистанцию, так вот, это время, проведенное с ним, можно оценить самым высшим моим сексуальным переживанием.
Она почувствовала дрожь ее тела и поняла, что происходит. Пусть, подумала она.
— С тобой все в порядке?
— Как бы не так. Я мысленно очертила твой круг и возбудилась до неприличия.
— А каково было мне? Держалась из последних сил. Тебе можно. Мне было нельзя.
— И как же ты держалась?
— Сказал, что если будет невмоготу, смотреть на картину в дальнем углу комнаты. Я так почти все время туда и смотрела.
— Я знаю, почему он стоял, а ты сидела.
— И я потом вычислила. Но тогда мне было ни к чему. Каждое слово — кайф, каждая мысль — из неведомого. Я насыщалась самой эффективной пищей — новизной, утраченной за последние годы.
— Я виновна в твоей обделенности?
— Успокойся. Ты ни при чем. Это мой путь, мое падение, моя бездна, чтобы вновь взлететь туда, где не была ни разу. Это он мне объяснил.
— О чем же вы говорили?
— О любви. Я спрашивала, он отвечал. Он спрашивал, и он же отвечал. Что могла сказать и поведать ему я? Я, искушенная в любви, как никто на свете, выглядела школьницей перед ним.
— Он знает о нашей любви?
— Знает, но не больше, чем все. Чуть бережнее и деликатнее, чем они. И тогда я спросила — это хорошо или плохо? И тогда он ответил: «Ваша любовь — первый значимый шаг в преодолении животного начала на пути высочайших стремлений расширить внутренний и внешний мир, чтобы расти вверх». Я еще не знала, что такое «расти вверх», но его ответ снял отчужденность между нами. Кстати, ты читала «Пир» Платона?
— Нет.
— И ты не знаешь, что людьми движет желание родить прекрасное в прекрасном? И что рождение — это та доля бессмертия, которая отпущена смертному существу, и этого бессмертия они жаждут, и что Платон сказал об этом в «Пире» две с половиной тысячи лет назад, и что это — прописная истина всех поколений, живущих после него?
— Знаю только его теорию двух половинок, и то в пересказах других людей. Ты и я — осколки огромных женоподобных существ, которых боги разрезали, чтобы ослабить и устранить угрозу. Они размножились, перемешались, разбрелись по свету, и вот каждый ищет свою первозданную половинку.
— И что помимо нас были мужеподобные и двуполые существа. И двуполых существ было больше, и они неправомочно считают нас неправыми.
— Да, примерно так. А зачем ты спросила об этом?
— Это он спросил, читала ли я «Пир». Конечно. Он был моей настольной книгой все годы. И считаю, что Платон сказал о любви больше, чем кто-либо до него и после него спустя тысячелетия.
«Но Платон не знал всего, — сказал стоящий передо мной, — и потому поведал только половину».
«А вы знаете другую?» — спросила я.
« Платон ничего не сказал о том, что корнем всех бед, несчастий и страданий тоже является любовь».
— Это я знала и без него, и мне на какое-то время стало неинтересно слушать. И я вполуха воспринимала его сентенции, что любовь — энергия, что, накапливаясь в человеке, она распирает его, но только через другого находит выход. Понравившегося. Она может и должна течь в любом направлении. И тут я сорвалась и сказала: «Не должна. А если тот, другой, не нравится год, два, десятки лет? А если нравится, то не сейчас, позже, когда-нибудь? Когда? Может быть, никогда. А любви необходимо течь. Течку у животных не остановишь. Любовь должна реализоваться, говорите Вы, а я говорю — не должна. Не нравится. Или не по мне. Хоть лезь на стенку. Ну, не люблю. Что-то со мной не так. С течкой справлюсь сама. Раз-другой, и потребность, острая потребность, сойдет на нет. Как аппендикс — не растет, у большинства даже не возникает. Даже со временем. Ничего, от этого не умирают.
Есть человек — есть проблема. Нет любви, нет проблемы. Но я-то есть. И есть энергия. И что-то нужно с нею делать. Ведь она умна, образованна, капризна. И, говорят, нельзя бытию говорить «нет». Любой отказ бьет по нему, а значит, и по мне. Но не могу иначе. Сказала раз «нет» и буду говорить из принципа, из того болота и той грязи, где оказалась и куда погружаюсь все глубже и глубже. Ведь изначально не знала, что, не дав первой любви течь через себя, образовала застойность. Может быть, оно высохнет, все время думала я, и по нему побежит чистый ручей?
А потом вышла замуж. По любви. А потом разлюбила. Мне каждый раз казалось — любовь — навечно, навсегда. Но что-то не срасталось. Другой — это всегда чужой, прочла я где-то. Точно. А тогда не знала, но уже чувствовала запах болота, хотя и о запахе не знала ничего. Горела. Дерзость, блеск золотых чемпионских медалей и новизна впечатлений. Но без любви — это роденовские «Врата ада». Я еще не разбилась, но стала всматриваться внутрь себя, ища свои изъяны. Оказалось, не я больна, что-то неблагополучно с вселенной. Нет, со мной, как и со всеми, тоже не все в порядке. Но человечество! Оно смердит, и вот тогда впервые ощутила этот запах.
Но это был поверхностный взгляд вовнутрь. Так, навскидку. А потом, когда разбилась и лежала в полузабытьи, и еще позже, когда пошла на поправку, заглянула еще раз внутрь и нашла там мир необычайных возможностей, горизонтов и вертикалей.
Это было второе рождение. У меня открылось иное видение врожденных качеств дерзости, блеска и новизны».
«А теперь предстоит третье рождение», — сказал он.
«Третьего не бывает».
«Бывает. Если ты достигла бездны предыдущего».
«Что Вы имеете в виду? — спросила я. И пока он молчал, думала о том железобетонном тупике, в котором оказалась, и он сулил конец света».
«Вы оказались снова в тупике, не так ли?»
«Откуда вы знаете?»
«Ко мне приходят только те, кто отчаялся найти выход».
А вдруг его сентенции окажутся к месту, и он поможет, подумала я, но это было несбыточной мечтой, потому что никто не может за тебя пройти твой путь и никто не знает его извилин.
«Да, никто не знает, — сказал он, и я уже не удивилась его способности читать мысли. — Но, — продолжал он, — мир не кончается тупиком, он бесконечен в своих реализациях, и, упав в бездну, ты должна подняться над прежним, изжитым. Ты слышишь меня?»
Имею ли я уши, спрашивал он, но ими было все мое тело.
Я молчала.
И тогда он спросил об иерархии в любви. Я что-то промямлила, но дальше земной, платонической и христосовской не знала и не слышала ничего.
«И этого немало», — сказал он.
«Но платоническая мне не подходит по темпераменту. А христосовская — она и есть христосовская».
«Христосовская любовь, — сказал он, — лежит между двумя уровнями. Ниже ее находится беспредметная, выше — небесная».
«И что?» — спросила я.
«Твое рождение, вернее твое падение в бездну, стучатся в беспредметную любовь. Ты беременна ею».
Я чуть не сошла с ума. Он что-то приоткрыл в завесе моего неведения, и я, не понимая разумом ничего на свете, вступила в распахнутый новым содержанием мир.
«А как же платоническая?» — спросила я, подумав о тебе. Платоническая любовь долгие годы была запасным аэродромом, известным мне с детства. Но сколько раз ни пыталась совершить посадку, он отторгал любую попытку приземления. Это было не мое, чувствовала я всем сердцем, всем существом своим. И всегда вопрос чувственности — эта проклятая всеми религиями тема — вставал непреодолимой стеной даже не в духовном совершенствовании, а в попытке на пути к нему. Или чувственность, или духовность, знала я.
И снова он опередил меня.
«Тебе не преодолеть ее планку. Никогда, — сказал он тоном, произносящим обвинительный приговор. И я чуть не умерла от горя. — Но, — продолжил он, — твой страх напрасен. Вообще, женскому началу воздержания такого рода ни к чему. Наоборот, без обновления чувства, без обновления сексуальной энергии каждая из вас станет застойным болотом даже на пути к небесной любви».
И я заплакала. Плакала навзрыд, не переставая, не владея собой, с каким-то воем и стенаниями, не переставая, не переставая.
Он вышел, а я плакала и плакала от впервые проявленного участия ко мне и моим недостаткам. Эти слезы меня преобразили.
«Ну вот, — сказал он, когда вернулся, — ты познала цену сострадания. Оно с этого мгновения будет новым твоим качеством. Потому что только сострадание преодолевает уровень земной любви. Дерзость, блеск, новизна и сострадание. Красиво. Необычайное сочетание слов».
«Почему, — спросила я, — почему женская невоздержанность не влияет на приобретение духовных качеств?»
«Об этом поговорим чуть позже, а сейчас давайте что-нибудь выпьем. Чай, кофе?»
Мы выпили кофе, и он угощал невиданными фруктами, приговаривая, что всем этим его одаривают люди, с кем он общается.
«Так много у Вас посетителей?»
« Да, но они даже не заходят в дом, оставляют все на крыльце, так что я не бедствую».
— Давай и мы что-нибудь съедим, а то комок слез до сих пор сидит в горле, — сказала она своей подруге.
Она чувствовала безмерную любовь к этой девочке, талантливой во всех проявлениях, а в чуткости, предупредительности и пронзительной нежности ей не было равных на свете. И вот они не расстаются, как боялась, а вновь соединены в неразлучное целое. И еще, что очень трогательно, — отсутствие агрессии. Даже в ревности, даже в обидах нет враждебности и воинственности, на какую способны только мужчины, даже лучшие из них. Идиллия отношений не с ними, а с ней, как постоянный возврат в детство.
Проблема не в том, кто может принести больше наслаждения, а в невозможности получить его от тех, кого навязывают тебе, подумала она, глядя на ее подтянутую фигуру, напоминающую статуэтку из египетских пирамид.
— Ну, как, ты уже не ревнуешь?
— Я уже ревную тебя к тебе же, твоей непредсказуемости, неуемной тяге к неведомому. Во что превратишься ты через несколько лет, что предстоит пережить мне и что будет с нами — вот тема моей ревности. Но ты постарайся быть собой. А я постараюсь быть достойной твоих постижений, — говорила она, устраиваясь в ногах так, чтобы видеть преображенное необыкновенной серьезностью лицо.
«Ты спрашиваешь об отличиях мужского и женского воздержания, — сказал он, когда с кофе было покончено. — Посмотри на меня и посмотри на всех нас. Без воздержания мы — просто балбесы. Нас бросает от одной проблемы к другой, третьей, десятой. Что может быть более непостоянным, чем мужской ум? И все это — трата энергии, невозможность ее концентрации и с ее помощью подняться на более высокий уровень бытия. Мечемся, воюем, исследуем, изобретаем. Нас никогда не увидишь дома. А вы — хранительницы очага, вы ответственны за реализацию Программы Бытия. Вы в меньшей степени подвержены метаниям. Никто среди вас не является движителем Прогресса».
«Потому что мы тупы и лишены интеллекта?»
«Нет. По своей сути вы ближе к Программе. И потому не вмешиваетесь в ее свершения, не искажаете, не кромсаете, как это делают представители сильной половины. Наше воздержание — форма дисциплины, чтобы справиться с интеллектом. Наш интеллект раскачивает Бытие, ваш — почти всегда в русле Программы».
«Программа, — спросила я, — как-то затрагивает проблему любви?»
Я еще мыслила в терминах обыденного существования. И меня интересовала только она и больше ничего.
«Конечно, — ответил он, — Программа ответственна за все: от возникновения вселенных до кровообращения в любом существе. Все работает в соответствии с ней».
«И что же любовь?»
«Вот любви не повезло. Она утратила свою индивидуальность, став придатком интеллекта. Из-за сбоя Программы».
«Что, такое бывает?»
«Да. После того, как Адам и Ева вкусили плоды с древа познания. С тех пор мы спущены на землю и только в мечтах смотрим на небо».
И с этого момента я пошла вверх. Никогда поиск истины не волновал меня, но вдруг почувствовала глубинное долженствование спасать эту трижды проклятую любовь от каких-либо посягательств. И уже не только любовь, но все аспекты бытия увязывались в сжатое, как путь, образование, и его мне предстоит пройти.
«Но все знания мира разводят в разные стороны любовь и интеллект», — сказала я.
«Это так же обманно, как и то, что интеллект стремится к познанию».
И он буквально вычитал следующее: «То, что говорит интеллект, может быть и верно, и неверно, то, что интеллект подтверждает, истинно, но истинно и противоположное. Интеллект стремится не к познанию, хотя кажется, что это так — он стремится перемалывать что-нибудь. Его потребность в знании — это, прежде всего, потребность в чем-то, что можно перемалывать, пережевывать». Мысль принадлежит Шри Ауробиндо. И я уже была готова любить и этого Шри, и всех на свете, кто за руку выводит меня из тьмы невежества.
«Интеллект ориентируется на конечное. Бесконечное ему неизвестно по природе. И он выдавливает из любой ситуации все формы человеческой низости, все извращения и изощренности. Помнишь, я сказал, что корнем всех бед и страданий является любовь?»
«Да. Тогда я не поверила».
«И правильно сделала. Корнем является интеллект. Интеллект, желание и жадность — вот троица всего негатива на земле. Ты права».
«В чем?» — не поверила я.
«В том, что любовь и интеллект не совместны. Там, где любовь заражена интеллектом, там вершится все зло на земле. А ведь назначение любви — нести свет и добро людям».
«А есть не зараженная?»
«Есть, конечно, но слишком редко, как любая драгоценность».
«А почему троица набросилась на нее?»
«Они затронули и испоганили все стороны жизни. Но любовь, как самый яркий элемент жизненной энергии — самый лакомый продукт питания. И хуже всего то, что вместе с нею их стало больше. А с четверкой справиться невозможно».
И уже другой, нет, не другой, а повседневный мир надвинулся и захлестнул меня. Мир, где любовь втиснута в рамки интеллектуальной морали. Жалкая, ущербная, недолговечная. Однообразие, запущенность и карикатурность одного и того же действа в романах, сериалах, сексуальных позициях — сверху, снизу, сбоку. И все. Этим исчерпывается новизна. А когда надоедают любимые стихи, не трогают события и позиции, интеллект выбрасывает отработанный хлам на свалку, чтобы искать новые книги, сериалы, других возлюбленных.
Ориентация на конечное. И тогда впервые постигла, почему не греют ни книги, ни музыка, ни живопись, — потому что созданы с участием энергетики интеллекта — этой бабочки-однодневки, считающей, что она существует вечно.
— Это так печально, — вмешалась ее подруга в монолог, — потому что мы с тобой ходили с гордо поднятой головой, обладая двумя высочайшими ценностями — любовью и интеллектом. А сейчас он разрушил все.
— Да. И я думала об этом, внутренне сопротивлялась и спросила о беспросветности существования.
«Не волнуйся, — сказал он. — Да, все, чем мы живы, заражено. Низшим интеллектом. Но в каждом из нас заложен Высший интеллект. Заложен, но не реализован».
И снова ликование прошло по моему телу.
«Я так и знала, что есть выход, не может быть таким безнадежным существование».
«Не выход, а лазейка. И не для всех, а для тех, кто достиг бездны обыденного существования».
— Ты видишь — обратилась она к своей подруге, — как он манипулировал мной, как бросал из одной крайности в другую, в каком напряжении, граничащем с безумием, находилась я, и какими непереносимо прекрасными были эти мгновения? Ну что ты молчишь?
— У меня снова приступ ревности. Еле сдерживаюсь, чтобы не расплакаться, боюсь перебить твою одержимость новизной. Но я больше не могу, не могу, ты уходишь от меня, — произнесла она. И заплакала, прижимаясь к ее колену.
Что-то страждущее сжало сердце, она притянула ее к себе и нежными прикосновениями и словами попыталась снять ее скованность и жесткость.
— Успокойся, я люблю тебя, ты спасла меня, когда я была на грани исчезновения. Я благодарна тебе за второе рождение, ты мне мать, сестра, возлюбленная, непреходящая моя.
— Нет. Это я люблю тебя. Я всегда боялась твоей святости. Ты никогда не ступала по земле. Тело? Ты отдала его мне на растерзание. И я пыталась достучаться до твоей перво сути через него. Мне казалось в редкие мгновения, что мы едины, происходит срастание двух половинок — то Гефестовское срастание, но наутро ощущала разделенность, и нужно было стремиться к этому снова и снова. Я твержу в полубреду о красоте твоего тела, несравненном блаженстве, трепетности и духовности, исходящей от него, прихожу в экстаз, когда рядом с тобой и вдали от тебя, просто думая о тебе. Но даже в редкие мгновения срастания чувствовала, что с тобой нет связи. И я недоумевала, почему это так. Но сейчас понимаю, что да — связь сердца твоего с моим — непреходяща, но мой голос — это голос чувственности, а она ни на что не способна, только на примитивные повторы.
— Вот видишь, сколь нежна и утонченна ты. Только за это можно любить тебя. Ведь ты — недостающее звено в моем существовании, ты дополняешь меня, заполняешь, питаешь, насыщаешь тем, чем обделена я и все женщины мира. Ты видишь, я тоже плачу, потому что люблю тебя и никуда от тебя не денусь. Я не виновата в том, что мы разные, но ты прекрасна по-своему, — уже в слезах договаривала она, ощущая наслаждение от примирительности и всепрощения обоюдного плача.
— Ты не сердись на меня. И улыбайся, и будь собой. И лети в беспредельность.
И после ее слов она почувствовала, как раздвинулись горизонты. Горизонты не где-либо, а внутри. Нет необходимости что-то искать — неведомое — оно здесь. Нет зависимости от чьего-то присутствия — ты всегда с собой. Находишься в сердце безграничного мира своего предназначения. Слышишь проникновенный голос любимой и являешься и этим голосом, и этой песней, и уже не можешь существовать вне ее звучания. И мое одиночество на этой планете дает право сбиться с пути, равно как двигаться по самой из оптимальных дорог, думала она.
Куда? Не знаю. Мне все равно.
Где-то чувствую — предельное состояние блаженства — сродни мученичеству первых христиан, которых четвертовали за любовь к Богу. Но это мой путь служения, мои бездны. Плата за то, что переросла свои формы. Ребенок другой формации.
«Почему Вы так уничижительно относитесь к интеллекту? Ведь он — носитель невиданного технического прогресса. Человечество благодаря ему осваивает космос, компьютизирует, прорывается в генетические коды», — снова спросила я, как будто не слышала ничего из ранее сказанного.
«А то, что “не только хлебом единым жив человек”. Поймите, — перешел он на Вы, — интеллект может делать чудеса в области материального творения, но ему совершенно чужда духовная составляющая человечества. Духовность, практически, как и любовь, исчезли с лица земли, но ведь они — сущностные проявления Бытия. Только через них осуществляется поиск истины. Природа, говорят, аристократична. Да, это так, но она крайне экономична в то же время. А мы — расточительны, больше того — разорительны, ненасытны во всем. Мы наносим ей непоправимый ущерб».
Он знал, что меня сейчас интересует проблема любви. Я не спрашивала о неизвестной и интригующей беспредметной любви. Ждала своего часа. Знала — он наступит. И я продолжала, что-то заставляло спрашивать о глубинах нашей земной любви.
«А есть позитив в переплетении любви и интеллекта?»
«Конечно. Интеллект с его активно мечущейся природой не дает спать, тупеть. Преждевременно стареть. Секс и интеллект — две взаимно питающие энергетики в человеке. Чем больше одного, тем больше другого. И если падает сексуальность, падает интеллект. Маразматики — все из-за отсутствия секса. И я бы призвал женщин быть бдительными в этом отношении. Потому что чаще всего они становятся жертвами затухания сексуальности.
И еще — неудержимость интеллекта позволяет таким, как ты, быстрее достичь дна бездны, после чего начинается духовный взлет».
Он помолчал, а потом сказал:
«Вот и все, что я хотел тебе поведать».
Как? — все вспыхнуло и запротестовало во мне. — Как все? А объяснение беспредметной любви? — Я уже не мыслила жизни без нее, а он сказал «все».
Но что-то, мельчайшая частица неведомого, пересилило мою протестность, и я не сказала ни слова. Сидела, внешне не знаю, какая, но внутри потерявшая сознание.
«И напоследок, — сказал он, когда я обрела способность слушать. — Сознание, направленное на поиск утраченной связи с естественным, подлинным существованием, — лучезарно. Сейчас ты будешь занята поиском любви, не затронутой интеллектом, потом придет другое. Счастливого пути».
Я села в машину и проехала первые километры в состоянии беспамятства, усталости и горя от утраты самого значимого в моей жизни. И все же усталость и горе не смешивались с ликованием и счастьем, открывшимся передо мной.
Доехала до первой деревни, свернула на проселок и уснула, как в горячечном бреду.
Проснулась от мысли, что ничего не знаю и не узнаю о беспредметной любви.
Сидела и тупо смотрела на дорогу, избы, облака.
В голове путались обрывки слов, предложений, непонятных идей. Не знала, с чего начать, за что зацепиться. Но, в конце концов, сформулировала вопросы, первые вопросы на пути постижения заповеданной любви. — Почему беспредметную любовь он ставит выше платонической. Почему оставляет все, как есть, не запрещает любить тебя земной любовью? Что это за уровень, приближающийся к христосовской любви? Мне это надо знать не с его слов, а всем существом своим. И он прав — беспредметную я должна открыть сама от начала до конца, что бы это ни значило.
И уже снова заснула и во сне с четкостью левитановского голоса услышала следующее: «В ком высочайшие духовные ценности и самые низменные проявления не вызывают любви и ненависти, когда они есть, и кто не стремится к ним, когда они исчезают, кто несгибаем и не обеспокоен, оставаясь безучастным к любым воздействиям материальных качеств, зная, что ничто не совершается помимо них, кто обращен внутрь себя и одними глазами смотрит на счастье и несчастье, для кого кусок земли, камень или золото суть равны, кто принимает, как одно, желаемое и не желаемое, кто уравновешен, кто равно воспринимает похвалы и упреки, честь и бесчестье, кто относится одинаково к другу и к врагу — о таком человеке можно сказать, что он поднялся над жизнью».
И я постигла не воспринимаемый ранее смысл созидательного состояния не отождествления ни с чем, что воспринимается органами чувств или ментально. Это не отождествление и есть одно из качеств беспредметной любви. Вот.
— Я всегда смотрела на тебя, как на святую. А сейчас вспомнила пророка Магомета. То, как он им стал. Он тоже слышал голос, заставивший его, неграмотного, сесть за стол, и Бог его рукой вывел прекрасный текст Корана.
— Только не проводи таких параллелей. Он — супер, а мы с тобой задыхаемся в невежестве.
— Я не задыхаюсь. Мне комфортно.
— А я заразилась нетерпением. Что-то превыше моего рассудка гонит, мне не успеть, я должна преодолеть этот мир, превзойти, выйти за его пределы.
— Успокойся, мой свет. Как ты меня учила? Не помогай всходам расти.
— Ты права, рассказывая, я перевозбудилась, у меня сейчас тот же сумбур, как в машине. Прости. Давай о другом.
— Давай, если можешь. Сколько ему лет?
— Как нам — примерно сорок.
— А чем занимается?
— Учился давным-давно в Киеве. Входил в сборную страны по восточным единоборствам. Сидел в тюрьме. Был там ответственным за справедливое отношение к осужденным. Четыре года! Хоть десять, хоть в аду, но прекрасней его не встречала в жизни.
— Ты снова за свое.
— Нет. Освобождаюсь от ненужной информации. Она тормозит. Необходимо другое, сущностное. И еще он сказал, что мое уровневое бытие ушло далеко вперед от знания, эзотерического знания, а где его искать, промолчал. Ты не сердись, все еще не могу прийти в себя. У меня появилась цель в жизни.
— Понимаю. Ты — пущенная стрела и цель — одно. Это не подъемно, и я жалею и люблю тебя.
— Он так смешно описывал свое понимание нашей любви — разнообразие игр — кто-то играет роль матери, кто-то дочери, кто-то сына, кто-то мужчины. Потом роли меняются. И все это может длиться очень долго, до самой смерти не надоест, в отличие от других любовей. Нам маразм уж точно не светит.
— Это описано где-то у Фрейда.
— Да. Я уважаю его гений, но он не прав в психоанализе как методе, приводящем больного в норму. Вот с нормой не согласна.
— Почему?
— Потому что он и меня, и всех нас заставил бы лечиться. Он даже Христа загнал бы в сумасшедший дом, любой гений не вписывается в норму. И неестественное — тоже природа, говорил Гете. Я уважаю Фрейда и психоанализ, но против нормы.
— А еще что он сказал?
— Что уважает нас.
— За что?
— За то, что мы плывем против течения из последних сил, выгребая, чтобы не плыть по, как все вокруг. И неизбежно в каждой из нас вырабатывается способность находить прибежище внутри себя. А это очень созидательно. И что мы стали другими, порвав только с одной человеческой ценностью, но и мир обогатился новизной необычайных отношений.
— Это мне нравится. А еще?
— Что вся наша жизнь — это вера в плоть и интеллект и что жизнь не способна видеть ничего, кроме самой жизни.
— А еще?
— То, что мы необычайные сказочные существа, смогли сохранить любовь и живем в ней, не как другие.
— А как другие?
— Обожди. Вспомнила. Мчалась в машине, боялась забыть, а теперь вспомнила. Когда любовь заходит в тупик, а она туда рано или поздно заходит, старается не умереть, выжить, то превращается во что угодно — не без помощи интеллекта — энергию созидания и разрушения. Все преступления из этих тупиков. Но и все творения оттуда — музыка, поэзия, живопись, танец, зодчество, изобретения. В человеке происходит сублимация — преобразование энергии.
— Но это же здорово! Этим только и живы люди!
— Конечно, здорово. Он пытался донести, но я не понимала, а сейчас постигла, что сублимация, все творчество — прекрасно, созидательно и спасительно для людей. Но это дым от огня любви, это вторая производная в формуле любви, это не чистый огонь любви. Вот почему он спас меня, потому что не могу быть вне огня, не могу не гореть ее пламенем. Спасибо ему.
— Я люблю тебя, я так люблю, как замечательно, что имею право, и никто не сможет отнять мою любовь, даже ты в твоей устремленности ввысь.
— И еще — постижение последних секунд. Интеллект начисто отсекается в момент оргазма. Тогда мы и Бытие пульсируем в одной фазе. Вот почему он оставил нас вместе. А поиск истины — это оргазм, растянутый во времени, — вот почему я чувствовала все время такое сексуальное переживание. А в-третьих — давай попытаемся отсечь интеллект сейчас же, не откладывая.
— Ты прелесть моя.
— А ты ревновала...
Небесная
Странно, контакта нет с самого начала. Ни вчера, когда они приехали с Мишей, ни сегодня. Может быть, уровень ее рождения выше твоего, думала женщина, и потому так непробиваема стена? Но только ты способна помочь, как бы ни противилась она. Ты обязана расшевелить, вернуть к жизни.
Она снова взглянула на ее замкнутое лицо. Ни капли расслабления. Можно и не смотреть, достаточно слушать.
— Вы хотите заставить меня погрузиться внутрь, но там буду беспрестанно думать о болезни. Все учат меня, напротив, выйти из этого состояния, смотреть на мир, его краски и забыть, забыть то, что у меня внутри.
— Они толкают на обманный путь. Он может помочь только на мгновение. Забвение — лекарство, когда жизнь кажется бесконечностью. Но впереди у тебя только отрезок. И в нем не спрятать, как ни старайся, свою проблему. Нужно покончить с ней.
— Но как? Если неизлечимо все тело?
— Выбрось это тело на свалку. Поднимись над ним. Обыкновенные люди пестуют тело всю жизнь и, в конце концов, умирают. Ты и только ты должна знать, что тело не имеет души и значит — неодушевленно. Оно всегда было и есть мертво. Твое спасение — обратиться внутрь, к своей душе, призвать ее, найти и быть в общении только с ней.
— Но почему это дано мне, а другим не дано?
— Потому что у них свой длительный путь до встречи, а перед тобой — бездна.
— Неужели так исцеляюща она?
— Да. Потрясение вырывает человека из обыденного существования и высекает в нем неведомые возможности. Неведомые не только ему, но и всему окружающему миру.
— Но у меня нет времени, чтобы найти этот путь.
— Говорят, что жизнь умирает не потому, что она истощается, исчерпывает себя, а потому, что она не обрела себя. И пока будешь одержима поиском, ты не умрешь. Гореть, а не тлеть. Сколько необходимо времени на поиск, столько и будет отпущено тебе.
— Поиск чего?
— Поиск истины, души своей.
— А если не найду?
— Если не найдешь, но будешь в состоянии поиска, значит, будешь жить вечно.
— Поиск — это антивирус?
— Конечно. Другого лекарства нет.
— Мучительно знать, что предстоит прожить жизнь, в которой никого нет и не будет.
— Обыденных встреч не будет. Это верно. Но каждая встреча с любым человеком будет омыта чистотой непредсказуемости, высокого напряжения и новизны. Кто-то уйдет, но кто-то останется. И эти оставшиеся будут благодарны тебе за необыкновенность встречи, обогатившей их в большей степени, чем тебя. И с этого мгновения ты не будешь одинока.
— Вам хорошо. А я даже не жила, и каждая клетка во мне требует реализации обыденного. Быть как все, жить как все, любить как все и умереть как все.
— В тебе говорит не каждая клетка, а, прежде всего — слабость сердца — желание быть на острие материальных проблем. Жить как все — означает нести всю тяжесть человеческого страдания. С тебя довольно и твоей участи. Ты заплатила такую цену, что вправе быть счастливой. И еще. Насколько забудешь о проблеме своего тела, настолько облегчится поиск души. Ты увязла в своей болезни. Даже не в болезни. В невежестве — и не в своем, а в общечеловеческом. Вспомни раздутую до предела кампанию по уничтожению птиц из-за куриного гриппа. Сжигали и сжигают миллионами. И только потому, что по неизвестным причинам умерли тридцать человек. Точно так же двадцать лет назад раздували твою проблему. По их прогнозам мы все давно пропали бы от СПИДа. Но ведь живы, и никто не озабочен, не помнит, не тревожится.
— А я влипла. И мне нет спасения.
— Как хорошо, что ты влипла. По крайней мере, ты можешь жить не как все.
— Как — не как все?
— Все люди на земле живут жизнью тела. Но они не знают, что более насыщенно можно прожить вне этого тела. Жить вне тела — означает опираться на более сущностное и вневременное — свой дух. А иметь в качестве поводыря свой дух — означает открывать в себе творческое начало, устремленность и способность черпать из запредельного источника необычайные постижения и качества.
— Зачем мне они?
— А затем, что ты сейчас начисто вычеркнула в себе возможность любить, не так ли?
— Да. Конечно.
— Так вот. Во все века самым значимым устремлением человека считается не только любить, но и родить. Родить прекрасное в прекрасном. Творческое начало, постижение неведомого — это путь зачатия и рождения, и самореализации. В обыденной жизни, говорят, нет ничего важнее, чем исполнить предначертанное. И ничего более трудного. Но то в обыденной жизни, а ты вышла за пределы крайностей. И твоя судьба — в превосхождении самой себя.
Женщина вглядывалась в неулыбчивое лицо девушки и теряла надежду раскачать безучастность и нежелание идти на контакт.
— Знаешь, почему обыкновенным людям интересно быть с тобой?
— Что притягательного можно видеть во мне?
— Бездну. Чуть-чуть — и кажется, заскользишь в нее вслед за тобой. Чуть-чуть перейти грань — и будешь в неведомом мире.
— Знаете, в университете, где я училась, самым трудным предметом была латынь. И не потому, что усваивалась нелегко, а потому, что знала — не найдется ей применения. Вы произносите красивейшие слова, а я не слышу. Мне не собраться, не сконцентрироваться, не стать единой с Вами.
— Это то, что хотела от тебя услышать. Ты многого не знаешь. Тебе кажется, что можно интеллектом постичь то, что говорю тебе. Напротив. Усвоение идет через твое расстройство. Твое падение — это обретение способности воспринимать знание не через привычные инструменты познания, а чем-то иным. Твое расстройство сродни первобытному Хаосу. А Он знает больше, чем логика и интеллект.
— Скажите, вот Вы знаете все. И способны ответить на любой вопрос. Почему мои родители, близкие и далекие родственники, знакомые не способны даже приблизиться к уровню Вашего знания. Где они? Почему заблудились? А ведь среди них есть доктора наук, писатели. Они могут только разжалобить своей чушью.
— Не знаю. Так устроен мир. Ему свойственна обыденная жизнь, движение по проторенной колее. И ничто не может нарушить это движение. Отдельным личностям дано выйти за ее пределы. И они странствуют неизвестно где. Стараюсь думать о себе. И идти своим путем.
— А как Вы пошли по нему?
— Из такой же бездны, что и ты. Может быть, не такой страшной, но безвыходной — это однозначно. На всех нас лежит отметина — бездна. Вот почему тот, кто вытащил из нее, узнал меня, а я узнала тебя.
— Неужели на всех, кто болен или обречен, появляется этот знак?
— Конечно же, нет. Люди привыкают ко всему, практически мгновенно. Это не смирение в высшем своем проявлении. Это покорность, рабство, угодничество перед обстоятельствами, перед судьбой. Нет, — подумав, сказала она, — судьба здесь ни при чем. Судьба тоже имеет высочайший символ в жизни каждого человека. Просто он разлагается при мельчайшей трагедии и бросает свою судьбу до следующего рождения.
— Здорово, — сказала девушка и улыбнулась.
— Вот видишь, ты улыбнулась. И сразу стала необычайно красивой.
— Да, что-то отпустило, расслабилось, будто проглоченная пружина растворилась, исчезла. Впервые за столько лет вошла в доболезненный мир. Можно я поплачу? Я ликую и плачу, ликую и плачу. Простите, пожалуйста. Так стыдно, будто первый раз обнажаюсь перед возлюбленным, — стыдно, но так сладостно. Спасибо Вам.
Женщина не плакала. Она помнила свои слезы благодарности и еще одни, но после этого не плакала никогда.
Продолжала гореть в поиске истины. И совсем скоро поняла, что труднее, непосильнее и мучительнее этого поиска нет ничего на свете. Это про нее Лютер сказал: «…не существует более ужасного несчастья, которое гнев Божий может обрушить на человека, нежели жажда слушания Его слова». Потом она следила, как Будда исхаживал землю вдоль и поперек в поисках просветления и не находил выхода из бездны, и как в отчаянии он отбросил этот поиск, расслабился и стал Превосходнейшим в мире. Его человеческая слабость тоже помогала справляться с жаждой.
А потом прочла Гиту и уже с ней не расставалась никогда.
Та бездна, с чего все начиналось, уже не казалась сущностной — так, просто выбоина на дороге, но поиск истины — это нисхождение в ад, нисхождение в иное измерение, в смерть при жизни. И, естественно, она преобразилась.
Преображение, прежде всего, связано с утратой какого-либо неуправляемого контакта с прежним ярким, страдальчески-прекрасным, полным агонии и наслаждения миром. И болью, непереносимой болью разрыва всех без исключения связей в надежде выйти на чистое место.
И вдруг приходит ощущение иного наслаждения из другого источника, из другого измерения. Наслаждение быть всем на свете, чего бы ни коснулась, ни увидела, ни услышала. Без двойственности добра и зла, любви и ненависти, без различия холода и тепла, света и темноты. Стая волков принимает за свою, птицы садятся на плечи, земля дает невиданные урожаи. И ты еще не знаешь, что живешь в мире необычайных ценностей, в утраченном людьми рае. Не на небе, на земле. А может быть это и есть небо! Потому что, будучи нераздельной со всем окружающим миром, оказалась вне вещей, вне прошлого и будущего, вне жизни и смерти. В прежней жизни это состояние не имеет аналогов счастья, трепетности, нескончаемости наслаждения. Да святится имя Твое!
Только одно противостоит — сострадание ко всему живущему, подумала она. Только через него протянута связь с оставленным миром. И людям кажется, что я живая, такая же, как все. И мне тоже так иногда кажется, или хочется поиграть в кажимость. Ведь там, в глубинном подсознании, сохранены все отпечатки прошлого бытия. И неизвестно, как ими оно распорядится.
Этой девочке не объяснить, почему ее близкие бессильны в обретении знания. Истинного знания. Потому что люди, слегка заблудившиеся, сбиваются с пути. Люди, заблудившиеся всерьез, утрачивают свои природные качества.
— С этих слез, — сказала она, — у меня тоже все начиналось. Они — как вдох перед дальней дорогой. Нелегкой дорогой домой.
— С чего начинается поиск души?
— С Гиты. Там говорится, что в человеке нет ничего более ценного, чем душа.
— А еще?
— С Будды, который утверждает, что в человеке нет души, потому что, обладай он ею, не жил бы в страдании.
— А еще?
— С Нового Завета. Там те же бездны.
— А еще с чего?
— С Чжуан Цзы — он требовал от человека превосходить себя, и все беды усматривал в забвении естественности.
— А как Вы живете?
— Живу из мгновения в мгновение. Вижу камень, живу его жизнью; прислушиваясь к его молчанию, чувствую, он ощущает биение моего сердца. Потом становлюсь деревом — слушаю шелест листвы и отдаю ему свое дыхание. Птицы, улетающие на юг, ориентируют все во мне в том направлении.
— Почему об этом говорю? Чтобы ты знала, что есть иная жизнь, нежели обыденная в рамках интеллекта. Насыщенная до предела, полная красок и звучания. Говорю потому, что все это знаю не понаслышке, а потому что, взгляни — небо — это я. Земля — это я. Облако — я. Гром и молния — это я, — почти закричала она.
— Ты дрожишь, испугалась? Но должна быть уверена в достижимости своего поиска. Без тени сомнения. Только устремленность, тотальность должны стать твоей религией. День и ночь, особенно ночью должна идти вперед. И если раньше боялась безвременно умереть, будешь обременена вечностью. Все.
Она замолчала, прислушалась, слышно было пение птиц.
— Испугалась? — снова спросила женщина участливым голосом, совершенно непохожим на тот, вбивающий в голову слова, словно гвозди.
— Да, конечно. Зачем Вы так?
— Нужен результат. Когда меня наставляли на путь, я была старше почти в два раза и внутренне готова на все. Ты — другая. Я боюсь твоей инаковости, боюсь не достучаться, поэтому применила такой прием.
— Я Вам поверила, когда заплакала. Страх исчез, во мне нет той скручивающей пружины. Может быть, я уже выздоровела? Вы, как ураган, можете прогнать любую болезнь. По крайней мере, из сознания. Разве этого мало?
— Пришло время и мне у тебя просить прощения. Если быть откровенной, я кричала не на тебя, а на себя за то, что впервые за тысячу лет пробудилось непозволительное чувство любви — безгрешное чувство влюбленности. Та, лелеемая с детства, платоническая любовь прорвалась наружу. А мне нельзя, это величайшее внутреннее табу. Было нельзя, а сейчас можно. Можно дотронусь к плечу? Можно прикоснусь к волосам? Буду смотреть на тебя влюбленными глазами?
Можно я тебя поцелую? Я ничего не боюсь. Ничего не боюсь. Я люблю тебя.
— Спасибо Вам за доброту Вашу.
— Эй, Миша! Иди скорей, забирай свою подругу. Я так рада Вашему присутствию, как никогда в жизни.
— Ну что, выговорились? Я все приготовил. Стол накрыт. Все в сборе, только вас нет.
— Кто — все?
— Вы двое и я.
Ночью она лежала с открытыми глазами и чувствовала, какое счастье пришло в ее дом, спит там за стеной. Счастье человеческой общности, единения, просто настоящей встречи. Странно, подумала она, что-то сверхсексуальное присутствует в поиске истины, ее передаче или постижении. Неудивительно, снова подумала она, ведь из покрова неведения обнажается истина, а конечная цель любви — нагота — с этим не поспоришь.
И вдруг она подумала о любви. Как же травмирован этот ребенок, ее по-иному не назовешь, что в ней начисто отсутствует энергия любви, а ведь без нее, без горения, не пройти уготованного пути. Ты поспешила, уверовала в неуязвимость своей методы. Как же она травмирована, снова и снова повторяла она и не знала, как вернуть утраченное. Когда ты была в тупике, на выбор у тебя были земная, платоническая, беспредметная, а у нее нет даже примитивной — родительской. Ах, как же самоуверенно наобещала девочке высочайший взлет. А у нее — выжженная земля. У меня была точка опоры. У нее — нет. Что делать?
И еще — она постоянно находится в состоянии печали, а как восстановить чувство радости? Завтра времени в обрез. Безрадостное состояние не способствует успеху. Что же делать, что делать?
Всю ночь она то впадала в дрему, то просыпалась, надеясь найти ответ, но так ни к чему не пришла.
Она слышала там, за стеной, тоже какое-то движение. Ночной беспросветный кошмар.
Около шести утра, уже не в состоянии находиться в комнате, она вышла из дому.
Девушка сидела под березами, облокотившись на стол, и пристально смотрела на нее, спускающуюся с крыльца.
— Ну, как ты? — еще издали спросила женщина.
Девушка встала, сделала несколько шагов навстречу и вдруг прижала протянутую к ней руку к щеке и сказала:
— Спасибо. Я люблю Вас. Мне казалось, нет, поклялась никому не говорить «люблю». Но я не могу не произнести — я люблю Вас, и спасибо Вам. Предчувствовала, но не знала, насколько всеблагой будет встреча с Вами. После Ваших слов наступило прозрение. Да, мне нужно идти только вперед к поиску истины-души. Но ведь она находится еще дальше, чем Ваша, дальше христосовской. Она там, на краю Небесной. А там даже выжженная земля превращается в цветущий сад. Да, я не могу улыбаться, горе и печаль столько лет являлись моим уделом. Но там и горе, и печаль превращаются в неизбывную радость и свет. У меня словно завеса спала с глаз, словно завеса спала с глаз, — дважды повторила она. — Спасибо Вам. Я люблю Вас. Отчетливо вижу свой путь.
И женщина заплакала, как тогда, как тогда, когда ей подарили будущее.
Не переставая. Не переставая.