В одном густонаселенном Городе, богатом своими людьми и проспектами, был Цирк. Особенность его заключалась в том, что там работал один актер. Клоун. Посетителей всегда было мало и они чаще уходили недовольными, чем наоборот. Почему так происходило – никто не знает. Клоун, его звали Луи, был крайне натаскан и мастеровит по части буффонады, делал забавные кульбиты, использовал в сценках маленькую собачку, а также, иногда, примерял роль трагика, вкладывая в свои номера философский подтекст. Зрители, сколько им не показывал Луи новшеств, сколько не изгалялся, используя в акробатике элементы эквилибристики, сколько не сочинял забавных пантомим и коротких реприз, исполненных искрометно подмеченными особенностями жизни за стенами цирка, - оставались мрачными, разочарованными и кричащими: «Что за бред», «Кто так ходит», «За что я заплатила». Смеялись и радовались в цирке только дети. Только ради их улыбок выходи Луи на арену, и терпел презрительные взгляды родителей, что подмечали каждую его оплошность и бесконечно критиковали.
Год за годом проходила жизнь Луи в стенах Цирка. Дети, да и взрослые, ходили к нему теперь реже, повсюду открывали кинотеатры, откуда под вечер неслись звуки полицейских сирен, стрельбы и взрывающихся снарядов. Выступления, которые раньше занимали три дня в неделю, пришлось сократить до одного, в четверг. Семь дней Луи готовился к одному дню. Одевал лучшие наряды, делал грим, повторял сложные трюки, мысленно прогонял в голове тексты. Для себя он сделал выбор, что когда в зале не окажется ни одного человека, то он застрелиться. Должно быть, он совершил бы этот поступок давно, но судьба собачки, маленькой Лили, которая скрашивала его серые будни, останавливала от рокового движения, последнего фокуса, тайны которого не раскрыть никому, кто доведет его до конца.
Бежали недели. Часы растягивались в удавов, хватающих себя за хвост. Луи курил, сидя на теплом пороге актерского вагончика, в котором провел всю сознательную жизнь, смотрел в небеса, и ему казалось, что вон то облако, похожее на огромный кошачий глаз, уже проплывало здесь, причем много раз. Если бы не жгучая гарь на душе, от стараний, которые не оценит никто, от желания делать полезное, оборачивающиеся лишь презрением, то и не чувствовал бы времени клоун, застыв в нем, как мертвая пчела в банке с медом. «Людям не нужен смех больше, не нужно чудо» - говорил он себе. «Им интереснее смотреть на смерть, и вдвое интереснее, если смерть выходит смешной». «Да, да, это можно устроить, мне терять нечего». И Луи плакал, сидя на теплом крылечке, а Лили вставала ему на колени своими белыми лапками и заглядывала в глаза.
Четверги больше не приносили радости. Людей ставало все меньше. Рекламные объявления, о выступлениях одинокого клоуна, срывал ветер. Или поверх них нагло клеились яркие афиши концертов известных певцов и музыкантов. Посетители приходили не радоваться, а говорить. И они болтали без умолку, обсуждая свою жизнь. А на фоне каждого слова, каждой фразы, словно в слепом пятне – кувыркался поседевший Луи, и старенькая Лили везла за собой миниатюрный прицеп, в котором были сложены яблоки. После таких вечеров клоун хотел напиться и спать три дня кряду, не думая про следующий четверг, про мучение, его ожидающие, и про безразличные глаза, смотрящие куда угодно, только не на арену.
Ночью ему снился полный зал, одни дети, и все смеются. Он показывает свои любимые трюки, в конце – гвоздь программы – золотая звезда, спускающаяся из-под купола, а на ней сидит Лили, весело махая хвостиком. Дети в восторге, от удивления они выпускают из рук воздушные шары, и те грациозно поднимаются, прячась в стропилах, среди проводов и блестящей мишуры. Но сны, есть сны. Они кончаются, как стремиться к завершению любое дело, благое или никчемное, оставляя после себя только вырезанную на скамье память, обведенную кружком. Выспавшийся клоун умывается, накидывает халат, бредет к холодильнику, пьет большими глотками молоко прямо из пакета, достает собачьи консервы, открывает перочинным ножом, выкладывает порцию на белую с нарисованными маками тарелку, поворачивается, ставит ее на пол и говорит: «Лили, кушать подано». Собачка лежит в углу, просунув голову под лапку и не дышит.