Лучше времени не знаю,
Краше девок не знавал…
Надо красиво, граждане, стареть…
Посмотреть на меня и моих приятелей — таки целая эпоха прошла перед нашими глазами. А мы всё молоды… Правда, лишь душой, но и то благодаря Господу нашему.
Да, опять вот вспомнилось история, связанная с хохлёнком Мироном, перешедшим в наш класс в пионерском ещё возрасте. Этот шустрый пацанёнок переселился со своими родичами в наш степной край как раз в те развесёлые для нас.. денёчки, когда мы уже были склонны совершать неугодные Богу и обществу безрассудные поступки…
Действительно…
Мирон оказался из тех отчаянных, о которых меня предупреждала родная мамА, но которых рекомендовал тогда мой благочестивый дядя. Рассуждения моего крёстного благодетеля сводились к тому, чтобы я учился на чужих, но никак.. не на своих ошибках. Оно, конечно, всё правильно… Однако, по—другому считали мы тогда эти поучения, да нравоучения…
—Словоблудие-с… Демагогия!..
А мать то, как всегда, оказалась права.
Но времечко было такое, что каждый из нас чувствовал себя вулканом, готовым к извержению.
Мы были свободны…
Никому не под силу было ту свободу отнять…
Сначала было беззаботное детство…
Забыть невозможно, как воспитывали Мирона мы, чему его учила школа и как положительно на него влияла улица… Ведь нормального общения он не понимал, а потому хохлёнку можно было только матом более—менее что-то объективно объяснить и по—матушке для него кое—что сформулировать…
Ведь доходило до того, что приходилось постоянно корректировать хохляцкую речь Мирона с помощью кулака, так как невозможно было спокойно слушать издёвок и коверканий им родного нашего языка — языка Есенина, Высоцкого и всех ныне покоящихся на погосте наших пращуров — Царствие им Небесное…
Можно ли, скажите, было выдержать издевательств хохлёнка о нашем грозном оружии, когда он пренебрежительно и даже уничижительно отзывался обо всём русском, произнося всё на языке неизвестных нам тогда готтентотов.
—Пулей-мёт!... Пулеймёт!—скажет Мирон, да ещё и несколько раз со злобой повторит, а сам таки закатывается тогда.. то ли над нами, то ли над языком русским, ему — ещё интересном, но не совсем-таки понятном.
Срам.. да и только..
Мирон быстро рос на наших глазах, практически изучая чуждый ему говор. Наконец, он «на отлично» овладел нашим русским нецензурным, коим руководствовался на улице, в школе и даже дома, где совсем необязательно было упоминать о нём.
Когда же Мирон освоился и стал, зараза, карнавалить, подшучивая и над нами, то мы подумывали о том, чтобы сводить его к лучшему невропатологу.
А коль он начинал картавить, то приходилось прибегать к помощи другого одноклассника — Сашки Сухого, которому драка с хохлёнком была слаще печёных его матушкой пирожков с морковкой, которую мы по зиме тырили у снеговиков и отдавали другу за его уроки логопеда, ибо у Мирона были большие проблемы с произношением буквы «р»…
Однако, Сухой продолжал обучение беженца, растрачивая силы свои и энергию…
—Сухой, зал@аза!.. Ты же мне @еб@ло сломал!—плакался постоянно хохлёнок после стычек, заканчивающихся меж ними всегда кровавой дракой.
—Окстись, Мирон!.. Какое ещё @еб@ло?… Не ломал я тебе никакого ребра!.. Сбрендил что ли?.. И не думал… Но как тебе, бестолочь, не дать тумака.. и то лишь в целях воспитания и обучения!—отнекивался Санёк, ухмыляясь...
А уж.. когда Мирон впервые посмотрел снизу вверх на наш высотный элеватор, то так и выпалил.
—Отож… Небоск@ёб!…
Мы так и закатились…
А хохлёнок совсем не понимал — над чем или над кем его одноклассники ржали, аки кони, заливаясь и хватаясь за животы…
—Ист@ебитель!… Ист@ебитель!—восторгался Мирон любому летательному аппарату, особенно — «кукурузнику» АН-2… Апофеозом же.. ликования Мирона был классический полёт с конька крыши нашего земляка Каширина Кольки.
Тот экспериментатор не пожелал потеть над сложнейшей конструкцией летательного аппарата, способного радовать своих земляков свободным полётом, а решил самостоятельно спланировать с какой-либо высотки по-своему методу, ещё не исследованному до него специалистами онаго лётного дела…
В этом деле Николя был пионером…
Так, вот… Зарубив самого большого домашнего гуся, Колик отрезал у него крылья и с помощью мудрых советов, почерпнутых из книг и брошюр, самодельных приспособлений и маленьких дедовских хитростей, закрепил металлом те гусиные крылья уже на своих сильных руках.
И вот наш крестьянский сын уже на коньке крыши…
Нас распирало от любопытства…
Мы не в силах были сдержать предстоящее умопомрачительное наслаждение полётом испытателя… Однако, некоторые из нас понимали, что оное испытание так уж.. походит на суицид с трагическим концом, ибо полёт на таких крылышках с крайне недопустимым весом был совершенно непредсказуем…
Мой аналитический ум пионера подсказывал, что длительность и дальность полёта Николя зависели не столько от хорошего крепления крыльев к натренированным и сильным рукам старшего товарища, сколько от их размаха, частоты взмахов, вращений и, конечно же, храбрости летуна—испытателя, готовившего себя к полёту по программе первых советских космонавтов—смертников.
Если бы Каширин пригляделся в тот момент, то заметил на моём лице совершенно идиотскую во весь рот улыбку, ибо я видел дальше, чем он. Я так очаровательно скалился, прекрасно понимая, что дело, которое он тогда затеял — дохлое… Однако, сделав композицию из трёх пальцев, я спрятал руку в карман, дабы ничего ужасного с нашим земляком при испытании не произошло.
Все мы.. надеясь на лучшее, так и застыли с открытыми вверх ртами: кто в классической позе истуканов острова Пасхи, а кто и просто выглядел памятником — от предстоящего.. исторического полёта нашего.. несколько чудаковатого старшеклассника…
Сам же испытатель, стоя на краю, видел уже себя в книге мировых рекордов Гиннеса.
— Ул@а!… Истл@ебитель!—взвыл, помнится, сиреной атомохода наш одноклассник Мирон, глядя на Николая в одежде пришельца с чужой планеты и с крылышками Ангелочков.. так красиво и ловко бравировавшего на коньке крыши, словно жирный мартовский котяра изощрялся перед кошечками своею грациозностью и цепкостью на краю пропасти — во ржи.
—Смотл@ите!… Смотл@ите!… Истл@ебитель!… Истл@ебитель!—орал, не унимаясь от новизны впечатлений, Мирон…
—Тю… Мирон!.. То не истл@ебитель… То испытатель!.. А вернее, смертник—испытатель!—учили мы хохлёнка то уму, то поучали его разуму…
А вот и наступил тот долгожданный, кульминационный момент полёта, назначенный на обеденный перерыв, дабы как можно больше люда подтвердили комиссии о рекорде полёта на дальность приземления…
....Слышали мы, что Каширин выдохнул, будто после первой.. не закусывая; видели, что Николай чуб начесал, словно для фотосессии, крылья — на ширине плеч расправив, заорал по-гагарински: «Пое-хали!»… Тут же.. Николя, совершив нечто похожее на последний реверанс.. прыгнул… Взмахнув гусиными крылами, он, конечно, мечтал взмыть под облака, а шагнул — в неизвестность, и как мне казалось, махнул то лишь — единожды…
Мы зажмурились…
Все видели, что «пилот» прыгнул… Видели, что полетел… Летел — не птицей и не вверх… Летел — гирей, и надо же — вниз…
Пушечным выстрелом прозвучало падение пилота…
—Ах!—раздалось эхом в округе…
—Ох!—распространилось вокруг…
Это всё одно, что рухнуть сонным ночью с кровати, провалившись в тартарары…
Взревел неестественно звучно пилот, застонал жалобно летун…
—Боже!—ахнули со всеми и вымолвили мы, сжавшись, будто бы.. от своей боли…
Рёв такой стоял в округе, что сейсмические волны землетрясения достигли, верно, самой Московии, где служки зоопарка даже слонам «карету» помощи с командой психологов, говорят, вызывали. Амплитуда такая, знаете ль, пошла… Помнится, что шатало нас из стороны в сторону, словно после месячного тура в скотском вагоне поезда Лондон—Токио.
Выражение наших лиц, при этом, история не сохранила, но состояние, сограждане, скажу вам, было истерическое — мы боялись открыть глаза… Мы боялись, наконец, видеть пред собою лежащее барахлом неподвижное тело.. изуродованный падением труп…
Помнится, что началась тогда жуткая ария потерпевшего в катастрофе лётчика, ибо ощущение боли испытателя — непередаваемо…
Обо всём можно было думать, и что только не мельтешило тогда в нашем юном сознании…
—Уж, не тирания ль Зевса, решившего за непослушание наказать нас, направив разряд грома и молний в нашу сторону!?—предположил Сухой Санёк.
—Та ни… Яко каже моя мамо: «То предродовые возгласы придурка Джигурды!—выговорил, вдруг, шокированный происшедшим, друг — хохлёнок.
Результат падения был — налицо… Результат крушения был — на лице…
А теперь, граждане, представьте себе: раненого, голого, с простреленным коленом, истекающего кровью бедолагу, спринтером бегущего по полю прошлогодней, высохшей крапивы от стаи охотившихся голодных, злых и нахально—хватающих за пятки американских агрессоров—гиен… Именно так мы оценивали состояние летуна.
Мысленно озвучив неудачно—рухнувшего с крыши испытателя свободного падения Николя, мне стало жаль своих перепонок… Так уж.. зримо представился хор Пятницкого, сопровождаемый бубнами шаманов Хакасии, Бурятии, Тувы и китайских пустынь…
Открыв левый глаз и направив взор свой на место падения, я увидел фигуру—зомби в полуприсяде, растрёпанные волосы, горящие какой-то новой священной мыслью глаза, и конечно же, глас потерпевшего, изрыгающий невнятные проклятья в адрес какой-то незримой ему сволочи.
Видимо, всё же.. бес выходил из чрева человеческого и он собачился со всеми, будто и не его самоцелью было испытание полётом, а вроде как.. чёрт его гнал на ту крышу в чудном одеянии, что стыдно ночью совам показаться…
Нам, ещё чахлым тогда детям Заволжья, было стыдно за столь непродуманный и неподготовленный полёт Кашириным, но нашлось и много его защитников — безумству храбрых те пели песню…
Казалось, что даже Статуя Свободы за столь мужественный поступок простого сына страны Советов и в знак уважения к оному храбрецу.. чересчур низко склонилась, окунув каменную свою голову в воды Атлантики.
Слава Перуну!..
Обошлось…
Бог, видимо, за бороду или какие другие причиндалы держал испытателя… Главное тот жив остался, но омрачил-таки общее настроение масс… А то, что пару рёбер сломал, да челюсть ушла ближе к затылку, заикаться стал, прячась от собственной тени, так то по сравнению со звёздным мигом полёта и вечной в его сознании славой — простой насморк…
И как хорошо, что его закадычные друзья отговорили Николая тогда от прыжка со стометрового элеватора, ведь на мокрое место пришлось бы всем любоваться.
Благо семейное счастье тогда впорхнуло в его дом, а потому Николя стал отшельником и тема для разговора о полётах сразу, вроде как.. стала для всех исчерпанной.
Грант от Сореса он не получил, но поговаривают, что притворяется нынче больше, чем тупым. Зато испытал себя на прочность и от того стресса надуло в голову ему незнакомые до того языки: казахский, белорусский и украинский — правда, на уровне инструкции по применению освежителя воздуха… Дак, другие своим поведением и того не заслужили…
Ноне же.. Николай, сказывают, изучает анатомию...
Иногда, проводит и опыты на котах, покушающихся на их домашних цыплят, не понимая, почему те никогда не падают, как хряпнулся он всей своей тяжестью навзничь… Только они и выказывают ему респект, почтение и удвоенную радость, ибо другим не до него и тем паче — давних тех воспоминаний.
Странный, поговаривают, стал Николя какой-то — всё на одной какой-то — своей волне…
А что же было потом…
А затем мы учили крестьянского сына исполнительскому мастерству певца…
Хоть и картавил и шепелявил хлопец с рождения, но таки собирал тот по вечерам, не стадионы, конечно, а парк полуслепых бабушек—старушек, полуглухих сплетниц—хохотушек, помахивающих в такт его зоновских песен сопатыми своими платочками и сентиментально смахивающих старческую скупую слезу.
Да и как было не плакаться, коль бабушкам хотелось большой и чистой любви, но немощными дедами писались на печи всё новые и новые инструкции, накладывающие табу на желания и хотения морщинистых от времени, но ещё похотливых старушек.
Угарный, но уже наш.. с далёкой и неведомой Украины хлопец собирал толпы любопытных приверженцев его актёрского искусства: жалобно мяукавших, бездомных и облезлых зелёноглазых кошанов.. вместе с их извечными врагами — бродячими, да брехливыми псами… Однако, заключив временное перемирие, и те, и другие.. радостно приветствовали исполнителя громким лаем и помахивающими из стороны в сторону хвостами, каждый раз приглашая исполнить хохлёнка ещё и «на бис»…
Шедевром же.. исполнительского его мастерства являлась песня знаменитого шансонье Вилли Токарева — «Небоскрёбы»… Смущаясь и краснея.. выходил застенчивый хохлёнок на сколоченную нами наспех сцену из вино—водочных ящиков и после успокоившихся, наконец, зрителей начинал спивать звёздную в его жизни песнь…
—Небоск@ёбы Небоск@ёбы ,
А я маленький такой...
То мне стл@ашно, то мне гл@устно,
То тел@яю свой покой.
Когда же мы подросли, то жизнь наша стала полна смыслом…
Кирнув для храбрости и веселья «Солнцедара».. мы выходили в эфир на средних волнах, радуя и потешая публику округи незамысловатыми байками, да музыкальными композициями «Битлзс».. «Роллинг Стоунз», песнями любимого Высоцкого и исполнителями шансона, не забывая о заоблачных, далёких и неведомых нам небоскрёбах в исполнении того же Мирона.
—Небоск@ёбы Небоск@ёбы ,
А я маленький такой...
От тоски мы глушим водку,
Только водка не бел@ёт.
В дальнейшем.. пред нами уже был совершенно другой, обрусевший хохлёнок — Мирон со своим взглядом на жизнь, с понятием бытия и воровскими замашками. Оному мастерству мы не обучали его, однако, каждый раз удивлялись, когда Мирон, отходя от доступных всем прилавков, что-то обязательно с них лямзил.
—Дурень думкой богатеет!—поговаривал он, рассовывая украденное по шхерам в своей одёжке на телесах.
Только, впоследствии, мне стало понятно значение украинской пословицы, каждый раз высказываемой неблагодарным хохлёнком нам — его учителям.
Возможно, так бы мы с ним и продолжали дружить или хотя бы.. общаться, если бы Мирон не подложил мне в юности подлянку, а скорее — «свинью», которую я не мог ему в дальнейшем простить…
Я был призван на Северный подводный флот…
И не успел машинист тепловоза отдать нашему городу прощальный гудок, а поезд показать за поворотом хвост всем провожающим меня друзьям и подругам — хохлёнок, яко недогулявший кабанчик, превратился в ненасытного и мерзкого кабана — хохла.
Знавали все мы, что к девчушкам Мирон был пагубно слаб, но не до такой же степени, чтоб подбивать клинья к провожавшей меня любимой певунье…
Редкостный, надо заметить, всё же подлец… Пусть ему и ноне в северном краю от моих воспоминаний икается…
Некоторые люди, скажи, как грозовые серые тучи — только свалят от вас и сразу становится легче жить. А горечи или боли в сердце от потери бывшего некогда дружка я таки не заметил… Хорошо, что есть время, расстояние и трудности. Именно они дают понять — кто любит, кто дорожит дружбой, а кто и вовсе нам не нужен…
Хотелось бы, граждане, несколько сократить текст, дабы лучше вам читалось, однако, при бешеной цене на память — оставляю всё, как есть…