В том-то и дело, что Ева стоит, раскинув руки, и смотрит в небо, а вокруг нее происходит жизнь - неспешная, но при этом концентрированная, крылатая. Абсолютно настоящая - то есть вся уместившаяся в настоящем времени - и потому даже вполне себе счастливая. Жизнь.
Ева стоит и не двигается, а я так не умею.
Мне всё время нужно что-то делать. Вроде бы я пришла сюда, чтобы смотреть на Еву и просто быть. Но нет - рука опережает бренные остатки разума, стремящиеся к бытовому дзену, скользит в сумочку, вынимает планшет, и вот я уже открываю почту и тону в мире беззвучных из-сетевых голосов. У меня заказчики. У меня студенты. У меня статья в зачаточном состоянии, которая сама по себе никуда не торопится и меня не торопит, но я зачем-то приписываю к ней несколько абзацев, перечитываю их три раза, один вычеркиваю, остальные редактирую, сохраняю файл...
Ева стоит, раскинув руки и смотрит в небо. На ее ладонях - хлебные крошки. К ней слетаются голуби - серые, сизые, голубые и даже белые - и шелестят крыльями, как мир историями.
Ева знает, что такое просто Быть.
Я знаю, что такое бежать, всплескивать руками и метаться. То есть тоже быть, но непросто, и оттого в моем бытие больше превозмогания, чем какого-либо смысла.
Просто нужно чаще смотреть на Еву.
Помнить, как я тоже Евой - была...
...бабушкин сад, сочетание аккуратных грядок с заросшей сорняками не окультуренной землей, с лохматыми плодовыми деревьями и нестрижеными кустами.
Я сижу на земле, спиной прислонившись к первой ступени высокого деревянного крыльца. Я смотрю на сад. Я люблю его во все глаза, но острее всего - ямочкой под горлом.
И еще сильнее, чем весь сад, чем молоко без пенок, кота Василя с рваным ухом и дурным характером, каникулы и - иногда, очень редко - даже сильнее чем все это и бабушку, - я люблю Дичка.
Дичок - яблоня, с маленькими кислыми яблоками, и он не сильно отличается от всех остальных моих знакомых яблонь, и одновременно - он совсем другой, и даже смешно сравнивать его с кем-то. Смешно, страшно и нельзя.
Наш роман с Дичком начался, когда бабушка только перебралась в оставленный сестрой дом, а я, соответственно, приехала к бабушке на все летние каникулы (а то как бы она без меня?).
Обходя сад, я знакомилась со всеми его жителями, иногда давая оценку, исчерпывающую характеристику и даже название всему, что попадалось на глаза, чуть раньше, чем бабушка успевала представить мне неведомое нечто. (К неведомому, в основном, относились названия деревьев и кустов - понято, что, закончив первый класс, обо всем остальном материальном мире я уже имела исчерпывающее представление, а о неизвестном, собственно - своё личное экспертное мнение).
- А это дичок, - сказала бабушка, указывая на дерево, растущее в стороне от прочих плодовых представителей вида.
И у меня екнуло сердце. И поехало вниз, а в дырку, оставшуюся на его месте, втянулся невидимый ветер и тихо засвистел.
- Почему дичок? - спросил мой рот, хотя моё сердце уже дало точный ответ, за секунду до того, как уступило место ветру.
Дичок. Дикий. Отдельно ото всех, потому что не умеет расти голова к голове с другими, ему нужно, чтобы вокруг головы - только небо.
- Дичок - дикий потому что. И яблочки у него маленькие и кислые, живот от таких заболеть может, - просто ответила бабушка, - лучше в компот их. Или в варенье.
Компот, варенье! Эти сладкие слова сразу вылетели из моей головы (похоже, вместо-сердечный ветер добрался уже и до неё), потому что они были совсем не про Дичка.
Не про моего Дичка.
Он не сам ушёл от всех жить небом. Не сам и не сразу. Его прогнали, потому что у Дичка кислые яблоки - не такие, как у нормальных яблонь!
Всем известно что кислое - это пронзительное, непривычное и непростое, такое же как небо и мысль о том, что где-то заканчивается земля и, может быть даже, наша жизнь - и начинается _что-то_ещё_. Дичок - нет, тогда он ещё небыл дичком, - хотел рассказать всем своим об этом непривычно_кислом, а близкие не захотели слушать его, прогнали. Им стало страшно думать о том, что может быть _после_земли_. Или после жизни. Они боялись, что, если задумаются, их плоды тоже станут мятежно-кислыми, и тогда бабушка разлюбит их (нельзя же из яблок только и делать, что варить варенье) и придется яблоням вынимать корни из земли и брести туда, где и впрямь земля кончается, и становится небом.
Ужаснулись деревья такой перспективе, и прогнали возмутителя спокойствия на другой конец бабушкиного сада.
И он ушел, не спорил. Ушёл и стал Дичком - бунтарем и мечтателем, с небом вокруг головы.
Это я сейчас так стройно думаю. Тогда, в мои неполные восемь лет, все было куда растрепаннее и ярче - я просто чувствовала. Впервые чувствовала, что такое "изгой" и "любовь".
Может, потому у меня и теперь эти слова стоят так близко друг к другу?
А небо нынче у Евы.
Я смотрю на Еву, а в глазах Евы отражается небо - небо моего Дичка.
Я смотрю на Еву, но мои глаза уже уходят от этой точки, вокруг которой расходится кругами мир, мои мысли не дают покоя рукам, руки достают мобильный телефон, чтобы позвонить по какому-то очень важному, глупому, неотложному, насквозь взрослому делу.
Но до звонка я не добираюсь, а роюсь в недрах телефона, как бездомный в куче старых вещей (так и есть, вся правда про меня) пока не нахожу в папке "галлерея" один-единственный снимок из той жизни, которую даже прошлой не назовешь, потому что прошлое - это бывшее, а многое из той истории честнее всего будет назвать "небывшим вовсе".
На этом снимке кусок моего бесстыдно смеющегося лица, и нависающая над ним мужская голова, а заодно и кусок плеча, чуть размытые из-за погрешностей телефонной фотокамеры. Лица мужчины не видно - виден колючий затылок и позвонки на шее.
Меня, обнимая, уронили на диван, а я, вместо того, чтобы нырнуть в эту игру с головой, схватила телефон и щелкнула нас с вытянутой руки - мое лицо, его плечо, шея, затылок. Так я, наверное, хотела украсть кусочек рая, унести с собой и растянуть во времени, как сладкую ириску.
Именно тогда я забыла, что истинно лишь кислое - бесконечное, неуловимое, несбыточное и абсолютно всегда остающееся с нами - как небо, например. Попробуй сотворить из неба ириску - и кусочек рая навеки останется в твоем кармане размытым горьким клякишем неудачного снимка, не имеющего, по сути, отношения ни к искушению, ни к познанию, ни к Дичку.
Но я была забывчивой контрабандисткой. Я не желала думать, тем более - об изгнании.
Это было то лето, когда я вновь встретила Дичка, уже в своей взрослой жизни.
Кто-то большой, мудрый и с чувством юмора, свёл нас в шумном городе, в разбитные студенческие годы. Учились мы с моим другом разному и о разном, я - будущий педагог, он - художник от рождения и насквозь.
Мы встретились на дне рождения у кого-то из общих знакомых, посмотрели друг на друга, и сразу признали родство. Мне ли было не распознать эту окруженность небом и некоторую обособленность ото всех, даже в шумной компании. Что он там рассмотрел во мне, не ведаю до сих пор. Просто, едва вечеринка начала иссякать, а оставшиеся гости дали опасный крен в сторону алкогольного неадеквата, мой колючий Дичок вдруг лихо подмигнул мне и сказал:
- Сестрёнка, давай рвать когти.
Мы убегали из той квартиры не вниз - к подъезду, а вверх, а потом - по крышам, как будто за нами и впрямь гнался, дыша перегаром, забавный, будоражащий но такой чуждый нам мир. И потом у нас всегда, до самого изгнания, были крыши - много-много высоты и воздуха.
И он звал меня сестрой, а я его - братом.
И, пожалуй, только тогда мы и были - настоящими друг у друга, до косточки, до волоска, до крика. Только тогда мы и были.
...К Еве прилетает пара чаек. Не снижаются, но какое-то время кружатся над ней, и девочка глядит на них завороженно - в этом городке чайки - редкие гости. Их много летало над большой синей рекой и над жилками каналов в том городе, где был сделан мой нелепый телефонный снимок.
Ева не кличет диковинных птиц, не сулит им хлебных крошек. Она принимает их как чудо - и как должное. Захотят - останутся, захотят - улетят.
Улетают.
Ева продолжает кормить голубей.
...Это было самое обычное счастье в ничем не разбавленном виде. Опьяняющая живая вода, эликсир вечной жизни в мгновениях сейчас и здесь. Ничего из ряда вон выдающегося, естественное состояние души, пока она - каким-то чудом - свободна.
Он рисовал меня. Цветными масляными красками.
Мы гуляли по крышам. Плавали на речном трамвайчике по рекам и каналам. Уехав глубоко за город, купались нагишом в заливе в пять утра, лето, июнь, рай как с куста.
С этого же куста ели дикую лесную малину.
Ходили по шпалам. Спорили о книгах, кино, музыке - иногда казалось что подеремся, горячие кровями оба-двое, но вместо этого начали однажды целоваться. Не сразу, и ничего это не изменило - просто еще одно звучание в нашей многоголосой, непричесанной симфонии.
И да, он всё также называл меня сестрой, я его - братом. Он рисовал меня - в платье с голубыми васильками, в джинсах и ковбойке с закатанными рукавами, в майке и шортах, в одних отросших до пояса непослушных волосах, в которые я умела завернуться, как гусеничка в кокон.
Он, мой Дичок, вообще рисовал все, что видел перед собой, и что способно было его заинтересовать. А в то время перед ним чаще всего была я.
Однажды он принёс нам на ужин кулёк мелких кислых яблок.
В тот раз я впервые осталась у него ночевать.
А по утру проснулась от крика чаек - окна его квартиры смотрели на большую реку.
И между нами вновь ничего не изменилось.
То ли яблоки были и впрямь из моего детства, то ли Змий подал в отставку, а, быть может, Кто-то с чувством юмора и вовсе решил переиграть сюжет.
...Интересно, куда делись чайки, что минуту назад кружились над головой Евы?
Вернулись в мое прошлое, к той большой реке, которая всего на одну букву отличается от имени моей дочери?..
...Прошли весна, лето и осень, и случилась зима, со всеми ее осложнениями. Например ввиде подружек, внезапно обзаведшихся кольцами на правом безымянном.
Теперь я часто слышала от них:
- А ты когда? Он что думает? Вы скоро уже?
Наш мир вздрагивал, прятался в мастерскую, рисовал до трёх часов ночи, зубрил конспекты и читал вслух стихи (с последующей бурной критикой или поцелуями - раз на раз не приходился). На утро он был невыспавшимся, но живым.
Но днём всё начинало шататься вновь.
Я всё чаще думала... и вот тут можно поставить точку, по сути. Из мира чувств я начала перебираться в мир умствований, построения планов и - самое разрушительное - болезненного беспокойства, и наш Эдем стал слезать с меня как обгоравшая на солнце шкура - лохмотьями, сначала почти не больно, необратимо.
Я всё чаще выпадала из мира здесь-и-сейчас, где мы с Дичком жили так, как правильно было для нас, и задумывалась над тем, как правильно будет "вообще". Как будто единое общечеловеческое вообще - это не прокрустово ложе, а что-то пригодное для жизни.
Да ладно. Какое там.
Мама звонила из родного города, и говорила мне с горечью:
- Ты - Маугли. Такое чувство, что не мы с отцом тебя растили, а ты в каком-то своем специальном мире взрослела, и выросла - мимо всех человеческих законов. Так и живешь теперь, не ясно как, где и с кем. А нам с отцом, может, внуков хочется.
Но это я так до бесконечности могу обвинять во всём других, а правда останется тяжеловесной, как чугунное корыто, правдой - выбор однажды сделала я сама.
Превратить свежую кислоту диких яблок, собираемых не впрок, а просто потому, что за ними тянутся руки - в варенье (баночка, наклейка, дата). Размотать небо вокруг головы. Не сдержаться, оторвать от него кусочек - на память о крае земли и живой воде, потянуть еще какое-то время, но понять, что в пальцах - липкая ириска, клякиш, а за спиной тяжело бряцают ключи.
Именно это я и ощутила, когда в третий раз спросила своего художника:
- Ты возьмешь меня в жены?
И он, отмалчивающейся в ответ два предыдущих раза, молча кивнул.
Я не знаю, о чем он думал в этот момент. Знаю, что мы наконец увидели друг друга в яви, в здешней реальности, не ладонями и сердцем, а всего лишь глазами. И, наверное, решили, что привыкнем.
Дальше всё, как положено - свадьба, окончание института и мое устройство на работу, его чёрно-белые выставки, ещё через год - рождение Евы, пеленки, плач, я работаю из дома, я пишу статьи, подрабатываю репетиторством, вечно куда-то спешу и ничего не успеваю, никогда больше не растворяюсь в мгновении, в котором нахожусь....
Этого небыло, на самом-то деле. Это та самая "небывшая" часть истории, потому что в ней уже нет Дичка, мифологии бабушкиного сада, настоящих нас.
Есть только Ева. Она - да, была и есть, девочка моя любимая, из последнего яблочного зёрнышка. Наверное, мой мир и не смог бы начаться сначала, после того, как окончательно сошел на нет, если б не она - Та, которая кормит голубей и умеет Быть.
...Вечереет, солнце спускается всё ниже, и нам с Евой давно пора домой. Деловой звонок я так и не сделала, и пусть его. Я не за тем сюда пришла. Я хотела просто смотреть на то, как плещутся крылья, меняют цвет облака, как четырёхлетняя девочка может несколько часов подряд кормить птиц, смотреть в небо, общаться с ветром, сделав круг по площади опять замирать, раскинув руки, и ждать, когда на них опустятся птицы. Просто быть и пить это бытие как лимонад из большой чашки - через край.
Может, я однажды тоже вспомню, как это делается. Ева хороший учитель.
Сейчас, если честно, я не всегда сразу могу вспомнить окончание нашей с её отцом истории - той её части, которую я ощущаю "небывшей", после нас.
...То ли всё больше его чёрно-белых рисунков (говорил, что теперь не видит смысла в красках - смена мировоззрения или просто техники, "не драматизируй"), потом появившаяся привычка иногда оставаться у друзей-художников и слегка "заложить за воротник", однажды поздно вечером звонок и чужой голос:
- Такой-то такой-то - Ваш муж?
(Отстраненно подумала, какое не подходящее для него слово, сказала) -
- Да...
...и дальше - трасса такая-то, время такое-то, мокрый асфальт, столкновение, погиб на месте...
...И пока прижимала трубку к уху сведенным плечом, все смотрела на его картину, оставшуюся сохнуть на мольберте, почти готовую - черные точки снега, над жестяными крышами - нашими тропами, когда мы ещё были...
Похороны. Пережила, куда деваться. Потом Еву в охапку - и подальше: и от большого Города, и от родительского уездного городка, - куда-нибудь, где можно растить ребёнка и выковыривать себя из щелей небытия - на солнышко, которое, оказывается, ещё светит. Но осознала этот факт я не сразу.
...То ли всё же обошлось без трагического финала, и после нескольких лет черно-белых картин и попыток делать вид, что муж и жена - это терпимые роли, все люди встречаются для этого, разве мы не все... - вдруг кто-то сказал спасительное:
- Давай больше никогда не станем лгать себе.
И стало проще. Сразу, резко полегчало, и болело потом - да и до сих пор болит (по крайней мере у меня) только от того, что мы с собой сделали. Ведь могли же быть пока есть, и закончится - как заканчивается день, чтобы потом пришло новое утро, и никакой боли в этом нет. А, может, и не закончились бы вообще, кто нас знает... но об это "бы", конечно, только душой спотыкаться, поэтому не стоит думать в эту сторону лишний раз.
Развод. И наш с Евкой отъезд, обговоренный и не носящий статус побега.
Ну... почти.
Я правда не всегда сразу могу вспомнить, какой именно вариант развития событий нашёл нас.
Путаюсь, сколько раз теряла его, при каких обстоятельствах.
Вот и сейчас проходит около минуты, пока я восстанавливаю в памяти, после каких событий я уехала с дочкой в этот город - на самом деле.
И когда ответ приходит, ко мне подбегает Ева.
- Убери телефон, - говорит она, глядя на мобильник, который я по привычке сжимаю в руке, - Впереди дорога.
У Евы зеленые, с голубыми прожилками глаза. Словно бы небо пролилось на листья.
Я убираю телефон, мы берёмся за руки, и уходим с площади.
Впереди действительно дорога, а, вернее, узкая, мощёная булыжником улочка между домами, незаметно идущая в гору. Мы шагаем навстречу красно-рыжему, чрезвычайно довольному собой, солнцу. И все же это так....чудесно, думаю я, что сейчас можно смотреть на солнце не щурясь. Что можно запросто сжимать в руке тёплую ладошку Евы. Что завтра, отправляясь на площадь, я, пожалуй, оставлю планшет с телефоном дома, и мысли о прошлом бывшем и прошлом небывшем, а заодно и вероятном будущем - рядом с ними.
А сама просто сяду на лавочку, и стану смотреть, как Ева кормит голубей. И их крылья хлопают, как хлопают на ветру флаги ещё не открытых, до конца не познанных, и потому заранее безусловно любимых раз и навсегда, земель.
20-21 февраля 2016 год.