М. М. Кириллов Иркутск очерк

 
М.М.КИРИЛЛОВ

ИРКУТСК
Очерк

      Прошло несколько лет с тех пор, как я побывал в Иркутске. Дали дальние, Ангара в ледяной сорочке, тепло друзей... Пережитое уже улеглось и вспоминалось нечасто. И вдруг — вновь в Иркутск.  Инженер Лось не мог вернуться к Аэлите, а я могу...
* * *
      Летим. Рядом со мной, на коленях у измученной мамы, вертлявый Витек лет шести. Ему понравился мой блестящий красивый портфель, он не удержался и погладил его. Ну а через 5 минут я уже не слышал гула моторов... Дети в самолете. Бесконечное: «Почему он не летит?». «А когда мы полетим?»... Ни колоссы самолетных лап, ни рев моторов — ничто не пугает современного малыша. И даже то, как мы лихо «обгоняем» Луну. Поразительна пластичность детского восприятия.
      В Новосибирске Витек с мамой сошли. Их место заняла изящная брюнетка лет 35. Маникюр. Запах духов. Как будто только что из оперы... Знакомимся. Она — санитарный врач, возвращается домой, в Тынду. В Тынду?! Да, она старожил, начала с вагончиков. Гордится, что в ее столице уже 48 тыс. жителей. «Что же, летали на театральную премьеру?» «Нет, за овощами. Собственная овощная база в Тынде слаба, земля привозная. Вообще-то, край богатый, да солнца мало — в июне, бывает, еще перепадает снег, и хоть в июле можно купаться — в августе утра и вечера уже холодные. Вот ягод и грибов полно».
      Соседка увлекается, видя, что рассказ ее мне интересен. «Вдоль БАМа — поселки: вагончики, временные дома, а то и шалаши. Народ в основном приезжий, местных и осевших мало. Вот и мы уже 8 лет и все временные. Может быть, и останемся, привыкли». Помолчали. «А не давит ощущение необъятности пространства?» — «Вы знаете, нет! Мы уже не самые северные. От БАМа тянутся «усы». Нужен выход углю, алмазам, урану. Говорят, газ нашли. Фантастично, но уже сейчас намечается строительство железной дороги от Печоры до Магадана...». Я заметил, глядя на нее: «Как интеллигентен БАМ!» Женщина улыбнулась. Она была очень красивой...
      Когда вышли в Иркутске, оказалось, что у нее тяжеленный баул с овощами. Пришлось помогать. Нести хозяйку на руках было бы намного легче...
* * *
      В гостиницу устроился поздно ночью. Проснулся, а солнце уже высоко. Оделся — и на набережную. Высокий парапет. Синее небо. Синяя Ангара. Сверкающий лед. Март, но в этом году здесь намного солнечнее. И все же от чистого морозного воздуха и яркой белизны немного кружится голова.
      У самой кромки мальчишки ногами отталкивают льдину. Ничего не боятся! Чувствую, чем-то в глаз залепило. Поворачиваю голову — девчонки зеркальцем солнышко поймали и — в меня. Удалось! Девчонки-иркутяночки — такие же, как и везде!..
      На парапете — щучка лежит сантиметров на 40. Чистенькая, холодная, ничья. Девчонки смеются — «выскочила на мир посмотреть». На льду рыбаки. У каждого — удочка-малютка. На крючках — червяки. Вода в лунках подернута пленкой льда... Ну, давай «закидывай» на удачу — дилетант подошел! И надо же, леска тут же тихонько дернулась. Рывок! И на льду, как в белых простынях, отчаянно бьется окунек. Рядом — старик ловит на опарыши. «Где берете?» — «В Москве, в Ленинграде. Здесь ни опарышей, ни рыбы. У нас ведь как? Если уничтожить природу, то всю, если возродить, то всё. Один дурак решит, все промолчат. Знают, а промолчат. Так всю жизнь и исправляем промахи». Глубокий трактат на мелком месте.
* * *
      Вечером, изрядно устав, пошел на огонек — к своему давнему выпускнику. Он с женой встретили меня приветливо и почтительно. Офицерское жилье — двухкомнатная квартира на троих. Разносортная мебель, уже побитая при переездах. Много книг. Сам он здоровенный, добрейший мужик, она — худенькая, улыбчивая и скорая на руку. Не прошло и получаса, как все стояло на столе. Говорили много. Об Иркутске, о службе и жизни, о том, как год прошел. И у них прошлое уже не так коротко. Немолоды наши выпускники. Засиделись за полночь. Так тепло и хорошо было, что я и в самом деле забыл, что не дома. Хватился, когда уже и на такси было не уехать. Да и не пустили.
***
      Воскресенье. Как много можно узнать о жизни зверей,... находясь в командировке.
      Как-то поймали зайца, а у него на спине — засохшая орлиная лапа. Оказывается, когда птица впилась когтями в его шкуру, заяц что есть мочи бросился в чащу и мотал врага своего так, что тот свободной лапой схватился за ствол дерева. Порыв зайца был так силен, что державшая его лапа оторвалась, и заяц унес ее на своей спине...
      Это не беда, что ты — единственный взрослый посетитель во всем музее. Рядом 10 буряточек и бурятиков из школы-интерната. Они внимательно поворачивают свои подсолнушки к экскурсоводу. Тот разрешает им погладить шкуру оленя... Охотничьи гены.
      Чучела двух соколов. Один из них — «благородный», другой, очень похожий на него, не благородный. Благородство первого - несомненно. Ярый и удачливый хищник, он никогда не бьет зверей возле своего гнезда. Здесь они под его охраной. Промахнувшись, он не преследует ускользнувшую жертву. Убитую дичь разделывает так, что на месте пиршества остается аккуратный скелет. Аристократ! «Благородство» его объясняется просто: сокол рачителен, он охраняет резерват, который понадобится ему в черный день, он не тратит сил зря: добыть пуганое животное сложнее, чем подкараулить новое, он сыт и потому воспитан в лучших манерах. А неблагородный родственник? Голодный сытого не разумеет...
      Идем дальше. Бобров завезли из-под Воронежа и пустили в реки Сибири. Но прирожденные инженеры-фортификаторы строить дамбы не стали. Это объяснилось не сразу, но просто. Бобриные плотины сохраняют уровень воды в реках. А так как в реках Сибири он постоянен, их строительная активность исчезла. Правда, они все же устраивают донные заборчики, втыкая прутья в дно. Но это уже хобби. А что, если осибиренных бобров вернуть лет через 20 в Воронеж, «вспомнят» ли они о своих талантах? Двуногих «бобров» и Сибирь не меняет...
      Скопа охотится лишь на крупную рыбу. Веся 2-Зкг, она способна вытащить рыбину весом до 8—9 кг. Если у всех хищных птиц три когтя из четырех обращены кпереди, то у скопы по два когтя — кпереди и кзади — специально для вытаскивания груза, как крючья у портального крана.
      Экскурсовод замечательный Я теперь знаю, как именно токует тетерев, кричат чайки, чирки, как по-разному жрут мясо лесные звери. Медведь наестся, оставшееся припрячет и потом подъедает потихонечку. Рысь свалит лося, съест полкило свежего мяса, тушу бросит и не возвращается к ней. А росомаха ест до тех пор, пока не начнет срыгивать, срыгнет и снова ест. Челюсти ее работают, не останавливаясь, сутками. Она даже спит рядом с жертвой... Но никто из них не убивает без нужды...
      Вышел я на шумную яркую улицу, будто из леса. Если бы сложному людскому миру — да простоту звериной дипломатии...
* * *
      Краеведческий музей бедноват. Старый — деревянный — сгорел в 1879 году. В воскресный июльский день загорелся сарай. Вспыхнули соседние дома. Поднявшийся ветер превратил центр города в вихрь огня. В считанные минуты горело уже все. Ветер нес через Ангару горящие крыши, вещи и т. п. Сгорел и музей, и в нем более 20000 ценнейших экспонатов об освоении Сибири. Но и сейчас здесь много интересного.
      Согласно древней легенде, колдунов и странных людей хоронили не как всех, а кладя в могилу либо против солнца и ветра, либо лицом к земле. Недавно возле Ангары выкопали монолит земли со скелетом женщины, относящимся ко II тысячелетию до н. э. Женщина была захоронена... лицом к земле. Установлено, что ей было 25 лет и что она страдала опухолью мозга. Странности поведения, вероятно, принимались за проявления нечистой силы. Легенда подтвердилась. Как правдивы мифы! Китайские статуэтки. Яо-Ван — бог врачевания—толстенький, умненький, красноносый божок с чашей в руке: то ли врач, то ли продавец вина, но точно пьяница. Есть и бог — судья умерших. Оказывается, и там предусмотрен полный штат сотрудников. Музейщики — подвижники. Только из любви к делу можно за гроши годами возиться с бесценными сокровищами, мотаясь в экспедиции и командировки.
***
      В центре города на высоком холме действующая Крестовоздвиженская церковь (1758 г.). В 1918 г. здесь святили Колчака на правление Россией. Высоко взлетел, да ненадолго.
      Знаменская церковь на берегу Ангары. В скромной ограде — могила княгини Трубецкой и ее 3 детей — Владимира, Никиты и Софьи, умерших в 1837, 1838 и 1844 годах в возрасте от I до 3 лет. Она пережила их на 12 лет. Исступление любви! Рожать и хоронить. Какое несчастье! За могилой уход, как за могилой святой. Вот в таких святых я верю. Рядом большой памятник Шелехову — открывателю Аляски, поставленный в 1797 г. еще Екатериной. На мраморе с 3 сторон выбиты торжественные слова Державина. Барельеф карты. «Великий Росс» отдал Сибири 20 лет из прожитых пятидесяти. Как мало знаем мы историю Сибири. А о Шелехове и один из 1000 русских вообще не слыхал. Приятно, что ныне по пути к Байкалу недалеко от Иркутска стоит город Шелехов.
      За церковной оградой устье реки Ушаковки. Здесь в 1918 г. были расстреляны Колчак и Петелин (председатель Совета Министров). По просьбе Колчака, сам он после расстрела (по морскому обычаю) был утоплен. Говорят, перед казнью, выкурив папиросу, подарил золотой портсигар солдату. А Петелин ползал на коленях и просил прощения...
      Их тогда расстреляли вынужденно. Существовала угроза мятежа и попытки вооруженным путем отбить Колчака. «Во избежание ненужного кровопролития злейших врагов трудового народа...».
* * *
      А вечером — драмтеатр. «Ромео и Джульетта». Джульетта — и девочка, и женщина. То голубая-голубая, то земная, и видно, как сладко ей и как тяжело». А Ромео совсем еще мальчик. Только очень уж белобрысенький, иркутский.
      А через ряд от меня сидела моя Люсенька, какой она была 30 лет назад. Косы, тоненькая шея, носик курносый... вся-вся готовая к счастью.
      Возвращался в гостиницу по набережной. Фонари. Черная северная река — колорит чистоты, безыскусности, правды. Джульетта, Ангара, Аэлита. Любовь. Кому-то она валом валит, а кому-то только снится...
      В номере перелистываю томик К. Симонова, взятый из дома. Издание 46-го года. Портрет молодого красивого удачливого человека. А стихи его о любви — мольба! Парадокс.
А дальше летели недели,
И так получалось само —
Когда мы под Оршей сидели,
Тебе сочинил я письмо.
В нем много написано было,
Теперь и не вспомнишь всего.
Ты б, верно, меня полюбила,
Когда б получила его.
В ночи под глухим Могилевым, —
Уж так получилось само,
Иначе не мог я — ну, словом,
пришлось разорвать мне письмо.
Всего, что пережито было
В ту ночь, ты и знать не могла,
А, верно, меня б полюбила,
Когда бы там рядом была.

Но рядом тебя не случилось
И порвано было письмо,
И все, что могло быть, — забылось
Уж так получилось само.
Нарочно писать ведь не будешь,
Раз горький затеялся спор:
Меня до сих пор ты не любишь,
А я не пишу до сих пор.

      Он призывает к любви, он просит любви, он говорит за двоих. Не оттого ли такая страстная отповедь—изменившей женщине («Открытое письмо»). И не оттого ли такое страстное «Жди меня, и я вернусь...» Это мольба.
* * *
      Третий день сижу в институте, отбираю студентов на факультет. Работа эта и проста и сложна. Проста с теми, чье решение созрело. Сложна там, где нет ясности о предназначении и перспективах войскового врача. Идут к нам по разным соображениям. В реализме нынешнему студенту не откажешь. Материальные мотивы все больше вытесняют былую романтику. Да и то сказать — на врачебные 110 руб. современной семье прожить трудно. Идут, намучившись, подрабатывая в больницах по ночам. Но есть и такие студенты, у которых в семье давняя военная косточка, и их выбор осознан и радостен.
      Есть и упрямцы. Долго уговаривал одного «хирурга». Боится, что пока будет войсковым врачом, «затупеют руки». «Лучше бедствовать, но гореть и стать хирургом». Сложно решать судьбы людей. Может быть, он и прав. Жизнь военного врача вовсе не гладкая скатерть. Хотя, чего-чего, а хирургии, может стать, окажется чересчур много...
* * *
       В обед — приглашение к К. Р. Седову, главе терапевтической школы Иркутска, вице-президенту Сибирского отделения АМН СССР.Он вошел, когда мы уже сидели в его кабинете. Сразу бросилось в глаза; прост, мужествен, мудр. Крепкое рукопожатие, сел, предложил сесть. Быстро нашел общую тему: «Чем живет армия, что нового в войсковой медицине?» Огорчился, услышав о распространении гепатита, о случаях алиментарной дистрофии у солдат, о бытовой неурядице. Посетовал на трудности в Афганистане, связанные с недостаточной социальной опорой революции. «Но мы-то, тофалларов и тувинцев вывели к социализму...»
      «Спиртное пьете?» (это мне). — «Пью», — отвечаю. Рассмеялся. Пришлось выпить два фужера коньяка. И сам трижды пригубил (через час у него должна быть лекция). Тепло вспомнил о Военно-медицинской Кировской Академии прежних лет, которую окончил перед войной, о Н. С. Молчанове, не раз бывшим его гостем. Вспомнили о Минском съезде нефрологов, где я впервые видел его. Он тогда выступал о медицинских проблемах БАМа. Это было как свежий ветер в околомембранозном пространстве, вместившем всех нефронокопателей...
      Критически отнесся к требованию о недопустимости многотемья на кафедрах... «Ну, а если выбор окажется несостоятельным, как сухая ветвь. Только полнокровие ветвей кафедрального дерева, широта возможностей гарантируют успех». У него каждый ассистент — это отделение, целое направление (гематология, эндокринология, гепатология и т. д.), отрасль терапии Иркутской области и БАМа. «Все сходится в кабинет к ассистенту, и за все в ответе ассистент».
      Спрашиваю: «А как Вы поделились с факультетской терапией, с кафедрой пропедевтики? Им что-нибудь осталось?» «Это не мое дело», — смеется. — Пусть сами думают». Старик понимает, что полнокровие для одних оборачивается ишемией для других. И убедить не старается.
      Заинтересовался нашим опытом совместного преподавания военно-полевой и госпитальной терапии. Счел, что было бы правильно распространить это и на вузы, особенно с учетом международной обстановки. Он, по-видимому, устает. Бледен, рыхловат, одышка. Но еще очень активен. «Посмотрите, — говорит, — в какие игрушки мы играем» — и поручил меня своему помощнику. «Игрушки оказались интересными. Сцинтиллятор с ЭВМ-комплексом и дисплеем. 10 лет гарантии. У нас в СССР их 6 штук, в США — 10000, аппарат выявляет сосудистый и лимфатический компонент структуры органа. Видно, как загустевает участок крупозной пневмонии или пневмофиброза, как сморщилось сосудистое ложе почки при нефросклерозе, насколько раздельна сосудистая система правой и левой половины мочевого пузыря — органа парного, оказывается.
      В отделении ангиографии — идет банальная для них операция поиска места кровотечения из печеночной артерии... Рядом проводится эхокардиография.  И люди — молодые, компетентные. Они на гребке открытий, на гребне информации. У них нет конкурентов, кроме времени.  И все же сказывается «славянская система». Многое держится на Седове. Только он может добыть технику, только он имеет возможность выбирать сотрудников. С БАМа в жидком азоте возят эритроциты. В Иркутском парамагнитном поле исследуют бамовские трансферазы. «Железнодорожная» биохимия. Что-то где-то сломалось — командировка, за жидким азотом — командировка. И Седову нелегко...

* * *
      Вечером встретился с профессором-хирургом, с которым когда-то работали вместе в Саратове. Закусили. Разговор вышел душевный.      Работает он как вол. До него клиника была очень слабой. Но работать трудно — не всегда понимают. И сверху и снизу. На шкафу у него в кабинете 5 фиброгастроскопов и столько же фибробронхоскопов, приобретенных за инвалюту от прибрежной торговли. Нет людей, нет инициативы. Не берутся. В Саратове эти аппараты снятся, а здесь лежат...Работа хирурга всегда рискованна. С горечью рассказывает: «Упросили прооперировать здешнего писателя. Он только что выпустил книгу, и в свои 40 лет подавал надежды. Повалили литераторы, сам В. Распутин. На операции предположение об опухоли фатерова соска подтвердилось. Удалили успешно. Но на третий день началось безудержное холемическое кровотечение, текло отовсюду. На фоне нарастающей печеночной недостаточности перестали функционировать почки. 4 дня не выходил из клиники, использовал все, что мог, советовался с кем мог, звонил в Москву... Больной умер. Посыпались обвинения. В некрологе, опубликованном в местной газете, сказано: «после той роковой операции...» Боль его ощущаешь физически. Беспокоен он и суетлив как-то. И не виновен, а виноватость в фигуре, в движениях, в глазах, словно - грех на нем, который не снимает и каторжный труд. Диапазон русской души, чем тебя измеришь!
* * *
      Ночь. Черная Ангара. Резкие огни. Морозная тишина. Грустно и одиноко. Отделенный от дома тысячами километров, я — отрезанный ломоть. Да и есть ли я? Нет же бати моего. В этих местах он никогда не был. Отчего я вспоминаю о нем нечасто. Думаю, как он, шучу, как он, с людьми лажу, о детях забочусь, как он. Я и есть он. Я — за него.
      Заводской район Иркутска. Мемориал. Вечный огонь. Пионеры с автоматами в тулупчиках и ремнях. Кипит трудовая жизнь. ТЭЦ. Авиационный завод. Корабельные доки. У пристани дом с аляповатыми колоннами и корабельными балконами. К колонне прислонился нищий: грязные кирзовые сапоги, ободранное пальто, мятая меховая шапка — по брови, лицо заросшее, коричневое от грязи, опитое. В руке сумка. Возраст неопределенный. Измождение, пьянство, жизнь на холоде. Смотрит вызывающе. Бродяга. Байкал переехал, навстречу... никто не пришел. А внизу, на подмостках, еще три мужика и две женщины. Алкаши. Деловито обставляются бутылками, хлебом, открывают консервы. Особенная жизнь.
* * *
      У шофера — моего давнего знакомого — жена родом из Урика. Едем в Урик — деревню севернее Иркутска по Александровскому тракту. Чуть дальше знаменитый Александровский централ, куда были заключены в свое время декабристы и Дзержинский.
      Дорога идет через замерзшие болота. Рядом петляет река, которая так и называется — Куда. Чуть в сторону от Иркутска, а такое безлюдье.
      Деревня грязная, дома покосившиеся, бедные. Кое-где жует солому коровенка. Потемневшие поленницы дров. Высокая церковь, видная чуть ли не за 10 км, оказывается обшарпанной, обгоревшей и загаженной. Почерневшая надпись гласит — построена в 1774 г. Через ржавые решетки верхних окон видна роспись на куполе. Рядом с церковью — могила декабриста Никиты Муравьева (1797—1843 гг.). Грустные места.
      Телевизионные антенны и современное здание клуба среди развалюх лишь подчеркивают впечатление запущенности и бескультурья. Сколько еще лет нужно, чтобы деревня, где умер декабрист, утратила обличье середины 19-го века! Рядом Иркутск, мощные заводы, театры и... прошлый век. Каков социальный диапазон!
* * *
      «Фиалка Монмартра»! Премьера музыкального театра. Всего второй или третий спектакль. Иду. Это так редко удается дома. Голоса и балет превосходные. Хорошее сочетание строгой школы и молодости. Театр мал для этой известной в Союзе труппы. Вслушиваюсь в реакцию зрителей, вглядываюсь в их лица и вижу — Кальману тепло в сибирских снегах. Из театра возвращаюсь по гулким пустынным улицам. Морозец, яркие звезды, на душе тепло и озорно, словно идешь в компании захмелевших друзей.  В холле гостиницы на столе в русалочьей позе сидит консьержка. Легкие светлые волосы рассыпались по плечам. Медленно беру ключи. Поза не меняется. Ах, если бы когда-то давно я уже не был околдован...
      Завтра — домой. Из окон моего номера распахнулась панорама города. Море огней, разноцветные столбы которых, дрожа, пересекают черные косы Ангары, такой далекой и такой близкой.

***
      Утром вышел с вещами на набережную. Какое щедрое счастливое солнце! Школьники на старте с номерами на груди, «Приготовиться к забегу!» — «Михаил Дмитриевич! Как же я в одной майке побегу?» — «Ничего! Ноль градусов. От стометровки еще никто не заболел. Девочки, быстро!»
      Малыш сидит на корточках, сгребает ладошкой льдинки и протягивает их маме. Мама нагибается к нему — сама-то еще девочка — румянец во всю щеку. Обоим интересно!
      Сажусь в такси — и на аэродром. Кому командировка, а кому счастье... А ведь мы повидались, Аэлита!
Март — апрель 1988г.

     Интересно, жив ли очерк спустя столько лет? Жива ли Аэлита? Ждёт ли? Времена поменялись, но, может быть, ещё повидаемся? Тогда, до встречи.
Февраль 2016-го года.