Последовательность исторических событий можно изучать по архивным данным, либо по опубликованным воспоминаниям других людей. А можно, и это большое счастье – слушать рассказы живых свидетелей ушедших, но важных событий. Тем более интересно, когда свидетель сам непрерывно наблюдал жизнь и участвовал в ней, внося свой вклад в результаты исторического процесса в течение длительного времени. Именно такой случай предоставила мне судьба, дав возможность слушать долгие рассказы Ивана Викторовича Желамского, практически всю свою долгую жизнь прожившего на Чернецовской земле, пройдя через все огненные страсти последних трех четвертей ушедшего двадцатого века. Являясь потомком панцирных бояр, наш герой сохранил славные традиции честности и порядочности, заложенные вольными предками, продемонстрировать которые было множество поводов и на протяжении рассматриваемых лет.
С позиций современной медицины непросто представить, как люди рождались в удаленных хуторах во времена, когда не только скорой помощи не было, но и повивальная бабка жила не близко. Однако, младенец Ваня благополучно появился на свет на 15-й год революции в месте, которое до сих пор жившие на Ласино люди знают как Викторов хутор – ударение на первое «о». Это туда, за Ласино правее Залавочья, по направлению к Марьиной пристани на реке Уща.
В 39-м, в период насильной коллективизации, данной семье, как и многим другим, пришлось оставить родовой хутор, и переехать на Ласино, подчиняясь указам тогда уже нелюбимой в крестьянской среде новой власти, хотя энтузиазм действительно еще бил ключом, так как люди привыкли верить сильно сказанным словам, будь то священник в старые времена, или большевистский агитатор ныне.
Но налаженное хуторское хозяйство пришлось бросить. Как и на других хуторах, все оказалось разломано новой властью - амбар, поветь, свинарник, конюшня и дом, у которого фундамент был как у черецовской церкви, не хуже. На новом месте, уже в колхозе, власть разрешила иметь лишь малый сарай и коровник. Амбар уже нельзя – активисты приходили и разбивали каменные жернова, только бы люди не мололи зерно сами, а отдавали все в колхоз, то есть – далёкому от деревни государству. Память подростка навечно сохранила, как дедовы хутора сгоняли в колхозы….
Но и достижения деревенских умельцев остались на хуторах. Первая в округе молотилка на конном приводе была изобретена другим талантливым родственником задолго до кровавой эпохи колхозов и туда по наследству не перешла, как и первый в деревне велосипед, граммофон. Потом, уже после смерти ласинского изобретателя, все технические раритеты были забраны в колхоз, где и пропали без вести. Жил он – здесь, на повороте, где баня у бабы Лиды, Давыдовны.
В этом же году разгара коллективизации подрастающий крестьянин Иван Викторович пошел в школу в Залавочье, где до войны успел закончить один класс. Учила Евгения Федоровна Сморыго из Таланкино.
Вместе с укреплением колхозной власти замирали древние ремёсла, среди которых важное место занимала добыча дёгтя и древесного угля. И сейчас в местечке «Печи» под Ласино можно при желании увидеть остатки древних приспособлений - томиловки, куда закладывали крупные дрова для перегонки без доступа воздуха. Уголь возили на продажу, и использовали в последних местных кузницах, а деготь – известное лекарство, а также полезная смазка для крестьянского инвентаря. Кроме того, собирали – или «сочили» на местном наречии, сосновую смолу, из которой делали в городских заводах скипидар, и даже, как говорили, взрывчатку на каких – то далеких и недоступных производствах. Факт, что сами жители смолу не перерабатывали.
Война, глазами подростка, в нашей деревенской местности началась тихо.
Наши отступающие войска деревни не коснулись. Запомнились дальние звуки одинокого боя за Мочулищем «на кладках», о котором никто из местных не мог сказать ничего определенного. Жители поначалу сидели в заранее приготовленных землянках за границей деревни в лесу и ждали развития событий. Об эвакуации никто не говорил и не предлагал. Даже не успели призвать, кого должны были. Лишь колхозных коров уже погнали на восток как будущую пищевую основу действующей армии, и догнали до Торжка. А здесь колхозники в лесных землянках резали всех своих баранов, сушили мясо – запасались себе.
Немцы пришли не сразу. Но сразу местные жители оказались между трех стихий – многочисленные окруженцы, то есть наши солдаты, выходящие из окружения; партизаны, ну и оккупанты, само собой. Только последние имели свое довольствие, а первые две группы в жесткой форме кормились исключительно за счет местных жителей, что не всегда находило понимание у населения, и тоже запомнилось многочисленным тогда еще деревенским подросткам на всю жизнь. 16-го июля уже все были под немцами, которые впервые появились в деревне еще через две недели.
А пока подросток Ваня с соседским приятелем «ходили в разведку» по деревне с детским ружьём и пистолетом: «Ему ружье давал, а себе пистолет. И ползли через баган к деревне, которая как на ладони – это теперь оно заросло. Смотрим – никто не движется, никого нет. Через некоторое время взвод немцев пришел. Шли с корзиночкой, заходили в дом и спрашивали: «Матка, яйки». Кто давал, у кого были. А потом у нас долго немцев не было. Потом, уже осенью, появилась первая немецкая автолавка. Приехали, привезли мыло – на яички меняли. Она раза два пришла, потом её обстреляли наши, больше не приходила…»
Окруженцы жили в сараях с сеном, накошенным для угнанных коров, пацаны с ними были знакомы и играли в лапту. Одного Валентином звали, в офицерской форме был, говорил: «Я – часовой мастер». В этом сарае с сеном пацаны играли, «в разведку» ходили, желуди собирали, дрались напропалую. А потом были в оккупации до 43-го года.
О партизанах в памяти ребёнка, да и у других очевидцев, остались сложные воспоминания. Боялись одинаково всех приходящих в деревню, среди которых партизаны бывали чаще всех. Лошадей в деревне не стало, пчёл забрали, ульи разломали.
Прекрасно помнит Иван Викторович как складывались отношения между разными группами вооруженных людей на оккупированной территории родины предков. Дядька Прохор как раз тогда старостой был в деревне по очереди, согласованной со всеми местными жителями. И вот вдруг рано утром приезжают немцы - заставляют проверять есть там кто в сараях, или нет. Прохор – то и говорит про тот сарай: «За этот сарай я не отвечаю». Оттуда стрелять, немцы – за огнемёты да гранатами, а пятеро окруженцев в лес убежали, отстреливаясь - одного, Ванюшку, только ранило. А вечером вернулись партизаны, коня и дядьку Прохора забрали, да и расстреляли. А виноват он был, или нет…
Или поехали на последней хромой кобыле в Сельцы с матерью – повезли оставшуюся овечку спрятать, да пуд ржи сохранённый деду Гришке отвести. Речку переехали – стрельба какая-то, и не поняли, что по ним стреляют: «Только на повороте к Гришке, слышу – у меня рука занемела. Рукавицу снимаю – вот сюда пуля попала, а сюда вышла. А эти двое - прибежали, шубы вывернутые, все это скидали на землю. Вот, им говорят – ребенка ранили – а у нас таких раненых много, отвечают. Забрали лошадь, и ходу, правда – овцу выкинули». Оно конечно – война, сложное дело, смертельное…
Партизаны тогда жили в Язенщине, где и мама автора находилась при неком партизанском штабе – тоже чудом выжила уже без родителей. Немецкие карательные отряды шли непрерывно, и бои происходили часто.
Местные и не думали в 43-м, что их так быстро освободят. Боёв сначала никаких не было, но чувствовали, что фронт подходит. Сначала немцы забегали по деревне – прятались, а затем наши, из-под Дербихи человек 30-40 идут строем по дороге. Остановились – целоваться стали. А немцы те потом под Ореховно сами сдались, и один местный их в плен привёл.
Но вскоре новая беда – два самолета в небе над деревней «задрались» и подожгли своей стрельбой дом Ивана Викторовича на Ласино – пуля попала в соломенную крышу, дымок сначала, и – до тла. В их доме как раз тогда штрафная рота квартировалась – капитан и четыре лейтенанта, да еще следователь с ними. Лейтенант только самострела привел с простреленной рукой, а тут пожар. Солдат там ещё молодой был - Юрка из Саратова. Друг Ивана. Его спрашивают: «Чего ты в штрафной роте?» А он – «Потому, что с тыла на фронт сбежал». Патриот был. Поэтому и попал.
Один из бывших партизан тоже в штрафной роте оказался – самый активный заготовщик продовольствию у крестьян в оккупацию. Но местные его не выдали следователю. Только когда он с местными девушками стал знакомиться, то мама Ивана сказала им: «Не дружите вы с ним, он плохой человек, он нас тут грабил всю войну». Но потом этот Николай, сибиряк, стал их подкармливать – то сала принесёт, то сахару. Вот и пойми тут – кто есть кто? Война! Однозначно не скажешь. Скажи спасибо что живой…
После освобождения в деревне Ласино одно время стоял штаб командующего фронтом Тимошенко. Жителей всех выселили, только мою (автора) бабушку оставили – блины печь командному составу. А до штаба там был призывной пункт. Две недели песен попели призывники и, не переодевая – всех в бой под Гачино, где и перебили почти всех. Запомнилось Ивану Викторовичу, что как партизаны, так и штабные использовали деревенские дома в качестве дров, находясь при этом в глухом лесу, где недостатка в сухостое не было никогда. А тот штабной дом – прадедов, после войны в Пустошку перевезён, в нём молокозавод был.
Война давно закончилась, слава Богу…
Но много воинских захоронений осталось в родной земле. Одиночные, наиболее известные, в общую кампанию свезли в братские могилы – в Чернецово, или в Турки – Перевоз. Но не все. Много групповых захоронений осталось на своих местах. Где военные госпитали были – там и захоронения рядом. В Залавочье - прямо под окнами. Иван Викторович сам видел, как молодые бойцы кричали там от боли, а затем умерших от ран сначала в ток относили, а затем хоронили неподалеку. Бойцы с фронта шли, не доходили, умирали от ран, там их и хоронили. Человек по двадцать в каждом месте. На алюминиевых котлах выбивали имя - и вся память. В Бойково то же самое, в Сельцах, в Иванцево, за Чернеёй от Дербихи, у поворота на Полыково на возвышенности захоронение. «Надо было хоть кресты ставить тогда» - сожалеет Иван Викторович.
Когда штаб стоял в деревне, был там такой старшина Колосков, по хозяйству, склад у него был под Полыково, за Романовым баганом, где шлагбаум поставили. Колосков возвращался на машине, шлагбаум открыли и поехали. «А часовой отошёл недалеко, но увидел, что машина поехала, выстрелил из автомата по машине и убил Колоскова» - вспоминает Иван Викторович своего друга: «Лет 40 было Колоскову. Похоронили «на печах», и оградка была. А потом с охоты иду, смотрю и место это вывезено. На дорогу песок взяли».
Или другой случай - бойцы проходили, спать легли у соседей, а один сонный из лимонки вытащил кольцо - взорвалась. Двенадцать человек ранило - все живы остались, а в доме еще и сейчас ранение есть, к печке туда. А сам, который выдернул – погиб. Его хоронили тоже «на печах», но под Залавочье. Того увезли в Чернецово. А где большие захоронения – вообще заровняли, и все. Под Бойково, например – недалеко. Там госпиталь был, когда под Гачино бои шли. Вот так-то…
Фронт прошел. Опять колхозы, хотя солдаты – фронтовики и говорили – «После войны колхозов не будет». Уверенно заявляли.
В результате, ребята по 13 лет – по 35 - 40 соток в день сена косили. Всё в колхоз. Себе только со своего огорода. Собрались в школу. Пахали на женщинах, на быках, на коровах. На женщинах – по четыре на палку с верёвкой, 20 соток вспахать норма. Лопатой копали – план 5 соток в день, и на женщин тоже. Голодные все были. Разруха. 48-й самый голодный. Опухли все. С семенами было трудно. Ямы доставали свои с семенами. Но поля были засеяны, все собиралось и уходило из деревень в города. Наконец, в 49-м наросло много гороху, получили по 2 кг на трудодень. Уже можно жить. К тому же с Прибалтики коров пригнали, да которые от партизан коровы удрали, или от немцев остались.
Все старались убежать из колхозов, но не всем удавалось. Надо было справку получить – «Правление не возражает», и получали, кто как мог - много значили личные отношения с председателем колхоза. Когда в армию уходили, то, как правило, не возвращались, получив паспорт.
Сестра Ивана Викторовича замуж выходила, пошла в сельсовет – чтобы с мужем уехать, а председатель говорит: «Вот 150 кубометров леса выпили, а потом справку дам, что ты можешь выйти замуж». Хорошо - напоили пьяного, справку сами написали и печать поставили из кармана. А то и замуж не выйти было бы. Тут уже и я – автор, попадался маленьким на глаза Ивану Викторовичу – ремень, говорит, был у меня с медной морской бляхой – бегал по Ласино у бабушкиного дома. Ну да, помню, лет 60 назад…
В 50-м году, наработавшись за войну и после в колхозе, подался наш Иван Викторович вместе с другими родственниками «на подсочку», в химлесхоз смолу собирать – здесь же, никуда не уезжая. И то было непросто уйти из колхоза, только дружба с председателем помогла. Мало кто знает – тогда чтобы велосипед купить надо было сначала 150 яиц отнести в сельпо. Так не купишь. Все сдавали – яички, мясо, картошку, морковку.
Потом пришло время самому в армии служить, хотя мог и не ходить в связи с ранением – до сих пор одна рука не сгибается полностью. Но пошёл – не в строевую, в Ленинграде, по рассказам где-то в Московском районе участвовал в строительстве, в районе мясокомбината.
Через год и восемь месяцев вернулся в родную деревню, не смотря на полученный паспорт. И поехал далее Иван Викторович в Саратов, учиться на киномеханика. С тех пор все окрестные деревни помнят, как Викторёнок (по нашему) – кино возил. Я, автор, помню это удовольствие с самых малых лет. Приезжал Викторович на телеге с лошадью, заводил дизель, ибо света в деревнях еще не было, и все смотрели кино в накуренном деревенском клубе.
Был еще короткий перерыв в деревенской жизни – выучился дядька Ваня в Великих Луках на тракториста – машиниста широкого профиля и на шофера. Поехал на целину – в Акмолинскую, в Целининградскую области на практику. Проехал половину Казахстана на лошади – из Кустанайской области до Оренбурга. Посмотрел и вернулся – родина звала, больше ничего не нравилось. Отсутствовал здесь немного – практика всего 9 месяцев у механизаторов. По сути, всю жизнь прожил здесь. Один старожил такой, на всю округу.
Простые расчеты показывают, что вдвоем с женой Верой за десять последних лет Иван Викторович произвел не меньше 100000 литров молока. Не меньше чем по три тонны картошки получали каждый год. Накашивал по 20 тонн сухого сена – от Дербихи до Иванцево все выкошено. Если все прокосы взять, то вокруг света обошел. При ширине прокоса 2.15 метра выкошена площадь больше 80 квадратных километров, по километру на год. За такие достижения недавно местные власти не первый раз отобрали землю у Ивана Викторовича, на которой он всю жизнь пахал и сеял в Сахарове. Здесь всем необходимо понимать, что Иван Викторович – уникальный человек, так как сохранил документы о праве собственности его дедов на определенные земли в чернецовской округе, выданные ещё дореволюционными властями. Но, проявляя лояльность к нынешнему строю, стоящему на его собственных достижениях, наш герой не претендует сейчас на реституции, оставляя это право потомках, к которым перейдут как царские документы на собственность, так и факты притеснений со стороны действовавших властей.
Но человек не грустит. «На – говорит он мне - масла домашнего своего попробуй. Маслобойки нет, вернее не пользуемся - рассохлась. Теперь миксером. Редкий продукт по нынешним временам».
В доме Викторовича целый музей картин прекрасного художественного качества, нарисованных его дочерью. А еще он стихи сочиняет, и песни пишет на свои стихи, не очень весёлые, как и вся жизнь:
Трубы не дымят, дома в гробовом молчании стоят
Тропки к ним не идут, значит люди не живут
Не одно тысячелетие жили, Россию хранили
От внешних врагов защищали, своим палачам всё прощали
Они отблагодарили, всё сословие убили
И памятника не поставили, себя палачи всё славили…
Мало уже таких людей на нашей земле осталось. Иван Викторович один из последних. Дай Бог ему здоровья! На Троицу поеду на родину – обязательно зайду, поговорим, послушаю. А песни я ещё должен переложить на музыку, и останутся тогда в истории наши чернецовские баллады на стихи Ивана Викторовича Желамского. Обещаю…
Чернецово – СПб,
январь – февраль 2016