Третий день моросит мелкий, холодный дождь. Ранняя весна, но всё так похоже на осень. На душе противно, тревожно и очень грустно. Как-то всё не вяжется, не согласуется. Март – и холодное серое небо, весна – и тревога.
Надежда Никитична, моя тёща, добрейшей души человек, вызывала у меня уважение, я относился к ней, как к своей маме, хотя и не звал её так. Это никого не смущало. Если я называл её «баба Надя», то в этом было больше, чем сыновнее, особенно, когда звучало в присутствии моих старших детей. Баба Надя была тяжело больна. Жизнь, которую она проживала, была очень сложной. Ранняя потеря родителей, сиротство. Девочка четырнадцати лет несла ответственность за двух младших. В тридцатые годы она была измучена и измотана, да и кто может понять всё то, что пережила она. Скитание и голод, болезни и бессонные ночи, грубость и простая человеческая жестокость, война, раннее замужество, надежда на опору, сильное мужское плечо... Но судьбе мало, она продолжает бить, настигает там, где, казалось, появился просвет в этом ужасном тёмном туннеле. Муж, совсем ещё юный человек, вместе с отцом и братом забраны грубой силой, той безжалостной машиной, которая перемалывает судьбы, когда стон и вопли, плач оставшихся новых сирот не слышен наверху. Трудовые армии, ГУЛАГ забиты этими жертвами. До сознания молодой матери не может дойти, как так, почему только одна немецкая фамилия мужа является причиной новых свалившихся на неё бед? Она не может понять, почему люди, в десятом поколении родившиеся в России, те немцы, которые отличались своей смекалкой, трудолюбием, являются опасными, изгоями, потенциальными врагами у себя дома. Что это?
Ночами она плачет, днём – непосильный труд и страх...
Сорок седьмой год, вернулся искалеченный муж, душа его не могла понять той грубой силы, которая убила в нём тонкие переживания. Он плакал, мучился сам и мучил других. Его душа металась, он был загнанным зверем, который всё бежал, прятался, и в свои неполные пятьдесят выглядел измождённым, измученным жизнью стариком. В его глазах читалась безысходность, неверие в доброе, светлое, там не было надежды...
Надежда Никитична страдала, ей было больно смотреть, она понимала сердцем всю трагедию мужа, только не могла помочь, как ни старалась. Яд убивал медленно. Трагический конец подвёл черту. Она снова одна, трое детей смотрят на маму, у неё нет слёз, они давно закончились, их количества, отмеренного Богом, не хватило на её жизнь. Сердце матери, жены и просто человека в этих условиях не может выдержать всего этого, оно стонет, болит нестерпимой болью. Сердце рвётся, колотится изо всех сил, оно знает, что нужно ещё работать, ещё не все пройдены испытания, ещё не до дна испита та чаша, в ней ещё плещется много горького.
Конец девяностых...
Наша мама, Надежда Никитична, живёт с нами. Большая семья из шести человек ютится в двух комнатках, одна из двух не имеет даже окна. Очередь на квартиру всякий раз отодвигается, кому-то она нужнее. Десяток лет ожидания притупляет чувства, люди привыкают, приспосабливаются и всё ждут, ждут...
Моя профессия – детский хирург – не дает мне возможности обеспечить более-менее достойную жизнь моей семье. Постоянное напряжение, нехватка вносят нервозность, усталость. Накапливается скрытая, не до конца понимаемая злость, существование делается невыносимым. В такой ситуации отчаяние и, я бы сказал, авантюризм, являются закономерным следствием. Начинаешь понимать, что порядочность тут не в чести и тебя всё время подталкивают к действиям, которые чужды тебе по моральным соображениям. До тебя доходит, что принцип «все за одного» здесь не проходит, теория расходится с практикой, и ты начинаешь действовать.
Рядом живут люди, они барахтаются, тянут лямку, непосильный воз стоит на месте, они напрягают все силы, лямки рвутся...
Мой друг решается уехать из страны, мы молча смотрим друг другу в глаза, говорить не хочется, только тоска и грусть. Многие покидают страну, бросаются в неизвестность, отчаяние гонит людей, они понимают всю тяжесть и ответственность, которая выпала им перед их собственными детьми.
Трёхкомнатная квартирка, приспособленное помещение, где ранее было инфекционное отделение старой больницы, теперь освобождается, так как мой коллега и друг уезжает. Этот маленький дом, на два хозяина, с садом, кажется нам раем и заветной мечтой улучшить наши собачьи условия проживания. Всякая нормальная логика указывала, что моя семья по праву может занять эти «апартаменты». Более того, этот жилой фонд был во власти нашего главного врача. Мои отношения с главным были разными. В одно время мы были «не разлей вода», но его совершенно чистая вера в КПСС вносила в наши отношения ложку дёгтя. Иногда моё недоумение, вызванное его поступками, приносило смутное чувство тревоги, приходило понимание неадекватности...
Проводы нашего общего друга, узкий круг за столом. Главный и моя жена сидят рядом. Вопросов о нашем переезде в освобождающуюся квартиру не возникало. Нам казалось это само собой разумеющимся. Все это понимали, не говорили и не обсуждали, всё витало в воздухе, казалось простым и логичным. В беседе моей жены не было и тени сомнения, когда она хотела просто поделиться своей радостью с главным врачом. Он, главный, повернув в сторону Галины голову, усмехнулся и, немного помолчав, спросил, а почему она решила, что эта квартира будет нашей. Пауза затянулась. Галина чуть не поперхнулась. Теперь она, широко раскрыв глаза, смотрела на соседа, она не узнавала того человека, который был другом нашей семьи. Хотелось сказать, но воздуха не хватало, изумление повергло в состояние, которое было схоже с тем, когда выстрел достигал своей цели, а цель была – сердце. Заикаясь, Галя с трудом стала медленно, с мольбой в голосе спрашивать, точнее, задавать вопросы, практически сама себе, так как она понимала, хотя и с трудом, что тот, который сидит рядом, не слышит, не понимает всего трагизма. Слезы катились по щекам и она твердила:
-А как же мои дети, как моя больная мама, мы ждём уже десять лет?
Едкий, как кислота, как второй выстрел, ответ добивает:
-А мне нет никакого дела до ваших дитяток и вашей больной матки.
Мы ночью перенесли свой малый скарб в уже пустую квартиру, утром наши друзья уехали с чемоданами, оставив нам ключ.
Мама сильно переживала наше непослушание, у неё всю жизнь был страх перед начальством, а тут такое… Что будет к вечеру?
К вечеру была смерть…
...пустая душа не может покаяться...