Who will believe my verse in time to come
If it were filled with your most high deserts?
Though yet, heaven knows, it is but as a tomb
Which hides your life, and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes,
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say, 'This poet lies;
Such heavenly touches ne'er touched earthly faces.'
So should my papers (yellowed with their age)
Be scorned, like old men of less truth than tongue,
And your true rights be termed a poet's rage
And stretched metre of an antique song:
But were some child of yours alive that time,
You should live twice, in it and in my rhyme.
Кто поверит моим стихам в грядущие времена,
если они будут наполнены твоими высшими достоинствами,
хотя, видит небо, они всего лишь гробница,
которая скрывает твою жизнь и не показывает и половины
твоих качеств?
Если бы я мог описать красоту твоих глаз
и в новых стихах перечислить все твои прелести,
грядущий век сказал бы: "Этот поэт лжет:
такими небесными чертами никогда не бывали очерчены
земные лица".
Поэтому мои рукописи, пожелтевшие от времени,
были бы презираемы, как старики, менее правдивые,
чем болтливые,
и то, что тебе причитается по праву, назвали бы
_необузданным_ воображением поэта
или пышным слогом античной песни;
однако, будь в то время жив твой ребенок,
ты жил бы вдвойне: в нем и в этих стихах.
О кто б моим стихам поверить мог!
Скрывающую клад твоих достоинств
Я возвожу гробницу, видит бог,
И в будущем похвал не удостоюсь.
Но скажет обо мне грядущий век:
«Он, перепутав сущее с мечтами,
Нас обманул: реальный человек
Не мог владеть небесными чертами».
Все то, чем обладал по праву ты,
Сочтут воображением поэта,
Ведь рукописей желтые листы,
Что говорливой старости примета.
Но если б сына ты успел родить,
То мог бы в нем ты и в сонетах жить.