Воители. Провинциальная история

               

                1
   Конечно, если глянуть с точки зрения глобальной, происшествие выеденного яйца не стоит… Однако на мой более чем заинтересованный взгляд, история, происшедшая со мной, в определенном смысле знаковая, тем более я - сторона пострадавшая телесно и морально, потому и пишу эти записки в больничной палате. Сперва я и не думал об этом - кому интересны странные захолустные разборки? Но по прошествии времени, когда вошел в окончательное сознание, уверился: надо рассказать об этом не смотря ни на что. Мы, провинциалы, и так обижены федеральным вниманием; здесь я не имею в виду дела промышленные и финансовые - нет, речь идет об интересе сугубо личностном, человеческом. Вся элита художественная и культурная - в столицах, это всем известно; наш брат провинциал, за редким исключением, прозябает как может, и если наделен каким-либо даром, годами варится в собственном соку. Правда, некоторые особенно продвинутые из столичных элит то ли из запоздалого сознания вины, то ли из показного прекраснодушия публично вещают: «Россия очень богата талантами, в искусстве не бывает провинции - все это наше богатство». Что и говорить, высокие слова, а как в реальности?..
   Но я отвлекаюсь. Просто за долгие годы  на душе, как говорится, накипело - не могу сдержаться. Ничего, сейчас вроде бы остываю и подхожу к заглавному.

                2
   Надо ли описывать провинцию? Для жителя столиц это хрестоматийная «дыра» - тихая, зачуханная, бедноватая, с незавидными строениями и «серыми», озабоченными аборигенами; культурная жизнь здесь, с высот столичных, почти нулевая: ни театра, ни филармонии, ни художественной галереи тебе, одни монотонные будни с ломовой работой и темными пьянками.
   Честно говоря, почти так и есть. Но для нас это бесценная малая родина, которую ни за какие деньги не променяешь. А если по воле судеб и переселишься в края несравненно сытные, истощит тебя неумолимая ностальгия по отчему дому, по окрестным полям и лесам; даже самый воздух, непоеный земляным, лесным и озерным духом, будет восприниматься, пафосно выражаясь, истинным бальзамом для души и тела.
   Я безвыездно живу в родном Суземске, и уверен: уедь в самые золотые грады, изнемог бы от упомянутой ностальгии. А потому вопреки известной скудости бытования, люблю наши дома и домишки, уличные палисады и огороды, березовые и тополиные аллеи, упокоительно шелестящие летом и печально опадающие осенью. Да, у нас первозданная тишина, провинциальная застенчивость, даже робость перед кричащими соблазнами двадцать первого века, - только в этой первозданной уличной и полевой тишине несуетно думается и пишется.
   Да, я - провинциальный литератор и в целом горжусь этим, хотя, казалось бы, поводов для гордости не так много. В самом деле, так ли уж полновесны мои многострадальные книги на весах великой русской литературы, где господствуют собрания сочинений Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова и Бунина? Но ведь в написанном - вся моя жизнь, моя душа, мои заветные помыслы! Да, книжонки полиграфически неприглядны, отпечатаны на никчемной бумаге, в тонких обложках; зато в них - лучшая часть меня, не слишком благополучного, вопреки глухим  крестьянским генам, впервые в роду взявшегося за перо и отважно покушающегося на культурные высоты. Шансов почти никаких, но Като сказал, что следует опустить руки и безвольно плыть по гнилому течению? Да, я слишком поздно начал и, следовательно, позже закончу.
   Надо ли раскрывать тайну моего «творческого роста»? Все довольно банально: будучи провинциальным спецом широкого профиля, между делами годов в тридцать с хвостиком начал писать, как водится, об окрестной природе, тем более она у нас почти первозданная. Потом перешел  к зарисовкам характеров родни и знакомых - они так же «первозданны». Суть да дело, незаметно для себя перешел к рассказикам о том о сем… И потянуло, и повело - спасу нет!
   По счастью, я не одинок. В Суземске живут несколько моих сподвижников, они разного возраста и пола, разной степени одаренности и широты кругозора - пуст так - но литературная ячейка областного Союза писателей существует седьмой год, худо-бедно издает книги, просвещает местных читателей, пытается воспитывать литературную молодежь.


                3
   Так и подмывает выкрикнуть ухарское: «Нас мало, но мы в тельняшках!» Только не до восклицаний мне, трудно отрезвившемуся: первоначальная эйфория улетучилась. По началу, в обнадеживающие нулевые, все виделось в победных всполохах: нас, нескольких суземцев, приняли в творческий союз - не без проблем, с оговорками о потенциальных возможностях в условиях прискорбной убыли  ведущих областных писателей. Поначалу наши головы кружились: еще бы!- мы в рядах наследников великой когорты пролетарских деятелей литературы - Горького, Леонова, Федина и Шолохова! Но по прошествии двух-трех лет воспрявшие было крылышки предательски попали: мы оказались перед фактом конфликтного распада областного союза, до нас доходили слухи о низкопробных разборках, о чудовищном раздрае и даже об уголовных делах по поводу каких-то хищений… Конечно, это не добавляло творческого энтузиазма, скажу резче: у нас началось некое брожение.
   Началось с малого, не предвещавшего позднейших разногласий, - с заспинных разговорчиков о «стишатах» Натальи Мятлевой, женщины в самом деле странноватой, на пятом десятке внезапно «озаренной» и запойно рифмующей по нескольку стихов за раз. Если честно, мне были очень неприятны эти ядовитые разговорчики за спиной, тогда как в лицо нашей поэтессе говорились «искренние» похвалы. Да, надо признать, что из-под торопливого Натальиного пера часто выходили строфы неуклюжие, не отмеченные поэтическим изяществом, но они были от души - таковой, какая есть! Мне и жаль Наталью, только я и по сей день считаю: никто не имеет права бить по пишущим рукам.
   К сожалению, Мятлева, сама того не ведая, открыла врата почти в огульное охаивание соратников. Да, начиналось исподволь, сперва забраковали десятиклассника Игоря Зайцева - начинающего прозаика, неумело подражавшего Чехову и Бунину одновременно; его герои были театрально статичны, неоправданно громогласны - да и чего можно требовать от юного романтика? Потом взялись за пенсионера Ивана Чугунова с его историями о здешней коллективизации - якобы, он опозорил сталинскую линию; затем не избежал ядовитых критических стрел наш многообещающий поэт Николай Званцев за то, что «боготворит евреев Пастернака и Мандельштама»… И вообще антисемитские настроения крепчали и крепчали - известно, как они по-бытовому стойки у нашего брата русского, да ладно бы на уровне известных анекдотов, - а то все оборачивалось дремучей ненавистью: наши суземские русаки за любым сионистским носом видели мировое правительство, удушающее славянское население и в первую очередь нас, русских. Но при чем здесь Пастернак с Мандельштамом, понять не могу…
   И пошла писать губерния! А застрельщиком всего оказался мой приятель Вениамин Сыряков. Самое обидное в том, что начинали мы с ним бок о бок: сообща ездили в областной центр на занятия в литобъединении «Зарница» при тамошнем союзе. Я тогда вслепую брел в сторону прозы, Венка - тоже; со временем он начал печататься в областных газетах, по слухам, обзаведясь нужными знакомствами. Мне его публикации не очень нравились - рассказы были какими-то схематичными, без «мяса», по сути добротными набросками, не более. Однако Венка несказанно гордился, старательно собирал вырезки со своими «произведениями», часто их демонстрировал перед нами, в этом смысле совершенно «голыми». И не удивительно, когда речь зашла о лидере нашего суземского отделения, единогласно выбрали Вениамина Сырякова.
   А между тем шло время, а Вениамин творчески истощался: проза у него никак не шла, и он занялся «публицистикой» Почему ставлю кавычки? Поверьте, не из-за недружественности, просто многословные статьи моего приятеля были, как всегда, претенциозными, с громоздкими цитатами из столичных авторов или философов, а главное - в них от раза к разу укреплялся ура-патриотический дух, отрицавший любое инакомыслие, а тем более терпимость к людям известной национальности. Лично мня особенно тревожило то, что все это обильно приправлялось псевдо-православной аурой; со временем я все больше убеждался в том, что это внешнее православие с закатыванием глаз и публичным битьем в грудь по сути отрицало Христа. Да-да, псевдовера без Христа!..
   Оговариваюсь: я могу ошибаться, и пуще всего боюсь голословных обвинений, но только не зря мне становилось все неуютней и неуютней в нашей творческой ячейке: день ото дня в ней матерел дух нетерпимости, навязчивой авторитарности, что в нашем захолустье приобретало уродливые формы. Вениамин окружил себя толпой восторженных почитателей, а по сути телохранителей, хотя ни у кого и в мыслях не было нападать на него. У меня, на беду, складывалось впечатление: на наших глазах создана и всячески укрепляется некая секта не секта, но во всяком случае группа непримиримых ура-патриотов, готовых рвать и метать при первом же полунамеке на инакомыслие…
               

                4
   Теперь-то из больницы мне многое видней. Я тоже русский до мозга костей, коренной провинциал в шестом поколении; мне тоже дороги наши национальные основы и верования, переданные прадедами. Я не колеблясь встану на защиту исконно русского, но не бездумно ожесточась против в чем-то сомневающихся. не готовых огульно проклинать иноверцев всех мастей. Я убежден: Христос - это безмерная любовь, а вовсе не озлобление ради жестокой борьбы за «национальное освобождение» от «дерьмократов», где бы они ни находились.
   Как это ни дико, но одним из «дерьмократов» оказался я многогрешный. Уж в чем-чем, только не в антипатриотизме можно меня упрекнуть. Что же произошло с моими вчерашними соратниками? Почему, сам того не ведая, я стал для них врагом номер один?..  не берусь копаться в сумеречной психике того же Вениамина Сырякова и его свиты - предположу только, что всему первопричиной зависть. Да-да, пошлая провинциальная зависть к чуть более одаренному земляку. Не скажу, что мои рассказы верх совершенства, - только с годами в них стала проявляться некая свобода, раскованность в тематике, интонации и стиле: персонажи оставались теми же провинциалами, только решали проблемы глубокие, почти глобальные, начиная от основ православия, кончая тайнами жизни и смерти. Я печатал их в местной газете, на свои кровные издавал мизерными тиражами книжонки и безоглядно раздаривал их ближним и дальним.
   Позднее с помощью приятеля-программиста выложил рассказы в Интернет, со временем там собралось несколько сотен читателей, а потом путями неведомыми два рассказа были опубликованы в московском альманахе, что произвело в окололитературных Суземах почти фурор. Это только усугубило мою изолированность. Вышло так, что все чаще на собраниях в местной библиотеке меня стали сперва поругивать, а потом жестко выговаривать за то, что я, видите ли, поддался демократическому душку и либеральным враждебным поветриям… Я несказанно удивлялся причудливым обвинениям, но оправдываться не хотелось: зачем метать бисер перед свиньями? Только не подозревайте меня в высокомерии - куда мне до него?! Просто не хотелось говорить сто раз говоренное в спорах: литература - не политика, автор стоит над персонажами, и в том, что они говорят и думают, лично он неповинен; отождествлять автора и персонажа - это значит грешить против природы художества как такового. Неужели не ясно?!
   Оказалось, я по наивности своей или по глупости переоценивал своих дружков и соратников…Как-то в субботу, в сумеречный снегопадный вечер, когда наш городок утопал в матовой морозной дымке, на собрании в актовом зале библиотеки разгорелся очередной надоедливый спор все об одном и том же. Вениамин с подручными при робком молчании «статистов» продолжили уязвлять меня за «антирусскость». Пришлось в очередной раз об азах творчества, но меня никак не хотели слушать, и под воздействием совместно принятого алкоголя я позволил себе несколько резких отповедей, стыдно сказать, сгоряча перешел на мат, распалился, а потом оделся и сердито хлопнул дверью. Вышел на морозец - и тут меня чем-то ударили по голове...

                5
   Кто меня ударил, я догадываюсь. Нет, только не Венка - это выше его достоинства, к тому же он, несмотря ни на что, надеюсь, дорожит нашим многолетним дружеством. Нет, это не Венка; только с его одобрения тот же Колька Вырвин, мужик безбашенный, слепо преданный «вождю» и не написавший ни одной стоящей строки, - только он, этот остолоп Колька мог садануть меня сзади. С него станется…
    Молодой, здоровенный, этакий опереточный русак, напоказ носящий хрестоматийную косоворотку на выпуск; как положено по имиджу, с русой ухоженной бородкой  а ля Чехов, он мне сразу не приглянулся - во всем чувствовалась фальшь и показуха. Он в долгу не остался: частенько задирался на меня, намекая на  «гниловатую» писанину, и вообще глядел недружелюбно… Задним числом я сочувствую ему: еще бы! - человек напрочь лишен художественных задатков, и это его уязвляет, и помимо воли он мучается комплексом неполноценности. А тут под боком такой красноречивый объект!
   И вот уже неделю лежу в больнице, залечиваю сотрясение мозга и сопутствующие травмы, но ничуть не хочу мстить. Бог с ними, они наверняка ощущают себя победителями «на национальном фронте» - честь, как говорится, и хвала им за это.
   Конечно, слов нет, обидно оказаться внезапным врагом Отечества. Ну ничего, встану на ноги и в первую очередь - что бы вы думали? - пойду в храм, исповедаюсь во тьме грехов своих и причащусь благодатных Христовых таинств.

2016