Сын Лимонова, или Сергей Эдуардович

(зожно-вино-водочная фантазия фантазия)


На всякий пожарный случай, для СК РФ: всё, что написано в книге, не имеет целью кого-либо оскорбить или задеть чьи-либо чувства. Совпадения с реальностью мест действия, событий, имён и/или фамилий, упомянутых в произведении — чистая случайность. Честное слово, не стоит принимать их слишком близко к государственному сердцу.



Тимофей Калинин, xLord Zozhx, Кнут Ломов и Saint G.G.
Сын Лимонова,
или
Сергей Эдуардович



Часть первая

Воркута — город воров




«Несмотря на вселенскую общность последних миллиардов лет, прошедших неторопливо, в последнее время стало очевидно, что небо — голубое. Сие явление может показаться неопытному жителю этой планеты вида хомо сапиенс — что мужского, что женского пола — весьма заурядным».
(«Рассуждения», Юдик Шерман)

«А тут звонят мне на мобильный пидорасы...
Братва узнает — не простит такой конфуз».
(«Фломики», Валерий Шунт)







«Кровь фонтаном брызнула из ран,
Падает подстреленный уркан.
Он свалился на панели,
Мы сгорели в этом деле —
Наскочили прямо на наган».
(«Кровь фонтаном брызнула из ран», старая московская переделка «Гопа»)

«Дано не каждому понять
Некоронованного короля».
(«Изменник», Борис Моисеев)





Глава 1

Анна Вадимовна Манухина родилась в тысяча девятьсот семьдесят девятом году в типичной рабочей семье. Отец её, Вадим Ипполитович Манухин, работал на одной из шахт, которых тогда было ещё много в Воркуте. Мать, Мария Сергеевна Манухина (в девичестве — Денисова), трудилась уборщицей в школе. Всё свободное от орудования мокрой тряпкой время Мария Сергеевна старалась тратить на две самые главные страсти в её жизни. Книги были предметом одной из них. Книг, слава Богу, хватало — мать Вадима Ипполитовича Софья Андреевна оставила после своей смерти неплохую библиотеку. Предметом второй страсти Марии Сергеевны являлась её дочь; само собой, женщина сумела передать Анечке неутолимую жажду познания мира через оголённые нервы кириллических символов, научив читать в три года и предоставив ребёнку полный доступ к библиотеке, оставшейся в наследство от филологической свекрови.
Хотя северный мороз трепетно хранил в неизменности блатные и приблатнённые традиции значительной части воркутинцев, он оказался не в силах погасить упрямый огонёк культуры в глазах быстро взрослевшей благодаря книжным знаниям Анны. Но, разумеется, изысканному цветку юного ума было непросто развиваться в весьма неблагоприятном климате вечной мерзлоты и столь же вечной гопоты. Впрочем, куда труднее пришлось в своё время Ипполиту Аркадьевичу, деду Ани по отцовской линии. Гораздо позже, вспоминая отца, Вадим Ипполитович в шутку называл лагерь, где тот работал, “Workout-лагом” — дед Анны отличался богатырским телосложением до самой смерти. Как и остальные почти семьдесят тысяч заключённых Воркутлага, бывший ленинградец Ипполит Аркадьевич вкалывал на шахте. К такой судьбе его привела всего лишь небольшая пьянка с лёгким дебошем. Жена Софья Андреевна не захотела расставаться с мужем и отправилась из Ленинграда в Воркуту вслед за ним, навсегда оставив кафедру филфака, Володарский мост, Невский проспект, Русский музей; столп, сомнительно именуемый Александрийским, и официальную идеологию. Взамен Софья Андреевна получала исполинские сугробы, целиком скрывавшие окна первого этажа после вьюги; пургу, оленьи упряжки с нартами, меховые пимы и... любовь.
После освобождения, связанного со смертью отца советского рабовладельческого дестроя, Ипполит Аркадьевич и Софья Андреевна Манухины предпочли остаться в Воркуте, а не возвращаться в город имени другого великого марксистского преобразователя окружающей действительности. В Ленинграде в семью бывшего зека стали бы тыкать пальцами более удачливые товарищи, а воркутинцы все были равны как друг перед другом, так и перед законом. Ипполит Аркадьевич остался на той же шахте, где привык трудиться, а Софья Андреевна, по приезде в Воркуту сумевшая устроиться учительницей русского языка и литературы, продолжала работать в школе до самой смерти.
У четы Манухиных в пятьдесят четвёртом родился сын, позднее ставший отцом Анны. Вадим, повзрослев, сперва пошёл по стопам отца и устроился на шахту, но после смерти родителей, на чьём здоровье перемена климата сказалась самым роковым образом, стал много выпивать. Мать Анны, Мария Сергеевна, страдала, однако ничего не могла с этим поделать — школа съедала всё больше сил и времени.
Между тем Аня Манухина росла. К десяти годам она прочитала уже все главные произведения русской классики, более того — знала такие закрытые для массового читателя в то время вещи, как, скажем, «Дневник писателя» Фёдора Михайловича и даже самиздатовский «Архипелаг ГУЛАГ», каким-то чудом попавший в руки её матери во время одного из немногочисленных визитов семьи в столицу.
Помимо книг, юная Анечка с неописуемым наслаждением слушала кассеты с переписанными у знакомых песнями тогда ещё живого Игоря Талькова. Впрочем вскоре после трагической гибели певца, примерно совпавшей по времени с трагической гибелью проклинаемого им государства, свет гения Талькова на фоне новых исторических событий, которые Анечка каким-то образом понимала достаточно глубоко, стал блекнуть в глазах подростка. В это время девочка открыла для себя поэзию Лимонова. Это произошло летом девяносто четвёртого, когда семья в последний раз съездила в Москву в полном составе. В ходе этой поездки Мария Сергеевна раздобыла самиздатовский томик стихов Эдуарда Вениаминовича. К книжке продавец, некогда купивший её у автора вместе со сшитыми им же штанами, бесплатно приложил отксерокопированный очкасто-харизматичный нью-йоркский фотопортрет поэта. Глядя на рафинированное интеллигентное лицо, пятнадцатилетняя воркутинка примеряла лирические строки, трогательные в нарочитом игнорировании знаков препинания, на себя, и чувствовала, как между ног поднимается небольшая пока волна возбуждения, со временем однако грозившая разрастись до форменного цунами:
«Фантазия необъяснимо больно
По рекам протекла
и лист кувшинки водяной задела
и домик над водой
Пятнадцать лет вам было
и полон молока ваш взор покатый сладкий
и глупая красивая головка
и выраженье рук и глаз как телки
коровки молодой и наливной
Так вы гуляли
голубка сжимая
и гладя полною рукой
И нищими казались я и мой больной приятель
А как бледны!
А на лице как много пятен!
А вы чужды застенчивости гнили
полуодетая вы по двору ходили».
И действительно: на бледном лице Анечки имелись яркие пятна акне, вызванные половым созреванием. Факт того, что в отличие от сверстников Манухиной хитрого поэта прыщи не раздражали, отзывался в сердце юной читательницы самой искренней благодарностью. Голубка у Ани не было, но зато рука, натурально, была полной, и не только рука. Вот только полуодетых пятнадцатилетних дамочек Лимонов с другом в Воркуте вряд ли бы встретили, так что Манухиной оставалось лишь вздыхать.
Окончив в девяносто шестом десятилетку, Анна поступила на психологический факультет заочного отделения недавно открывшегося Воркутинского филиала Университета Российской академии образования НОУ ВПО. Добираться до первого дома на Пирогова с Привокзальной улицы было не очень удобно, но через полгода как раз умерла бабка по материнской линии, жившая на 1-й Линейной, и Анна поспешила воспользоваться предоставившейся возможностью занять вакантную жилплощадь и начать жить отдельно от всё сильнее пившего отца, видеть которого светлая и поэтичная натура Манухиной больше не могла. Мать, всё так же безумно любившая дочь, поняла и приняла это решение.
Психология и правда интересовала девушку ничуть не меньше, чем литература, и она готовилась связать свою жизнь с данной специальностью. Однако заочная форма обучения оставляла много свободного времени, к тому же сидеть на шее у родителей — прежде всего, разумеется, у матери — становилось всё более совестно, и поэтому Аня решила найти работу. Перепробовав пару других вариантов, Манухина в конце концов устроилась барменом.

* * *

Это случилось, когда Анна училась на третьем курсе. В один из вечеров она привычно читала за стойкой, изредка отвлекаясь, чтобы соорудить что-нибудь для очередного клиента. Подняв голову при звуке открывшейся двери, девушка увидела, как в бар зашёл парень лет двадцати семи. Раньше Анна его здесь не видела.
Подойдя к стойке, незнакомец заказал себе пива. Анна отложила книгу, которую читала, и поднесла стакан к крану, продолжая изредка поглядывать на гостя. Визитёр же обратил своё внимание на старую потрёпанную книгу «Это я — Эдичка», лежавшую на стойке.
— И как вам? — кивнул парень на знаменитый труд Лимонова.
Ставя перед клиентом пенящийся стакан, Анна ответила:
— Если честно, эта вещичка не очень. Слишком уж откровенные сцены. Мне гораздо ближе поэтическая часть Лимонова, его стихи.
— Серьёзно? — бровь незнакомца недоверчиво поднялась. — Что ж, бывает и такое.
На минуту парень замолчал, переключив внимание на пиво, а Анна вновь взялась за книгу. Внезапно гость заговорил снова, вернув зачитавшуюся девушку-бармена в реальность:
— А вы хотели бы узнать этого поэта поближе?
Анна внимательно посмотрела на гостя: не смеётся ли? Нет, вроде он абсолютно серьёзен.
— Мечтаю почти что с детства! — только и ответила Манухина.
— Я собираюсь в Москву через неделю. В числе прочего планирую посетить квартирные поэтические чтения с участием Эдуарда. Если хотите, возьму вас в попутчицы.
Анна, у которой до сессии оставалось ещё месяца три свободных, ответила лаконично:
— Я согласна. Возьму отпуск.

Глава 2

Парень, зашедший в бар, чтобы навсегда изменить судьбу девушки, работавшей там, оказался воркутинским поэтом и наркоманом Иваном Дурманом. Мать Анны была поставлена перед фактом: её дочь уезжает с каким-то мужиком минимум на неделю в Москву — будет зависеть от того, на сколько времени у неё хватит денег. Манухина-старшая решила не спорить. Втайне она завидовала дочери, ведь будущее самой Марии Сергеевны состояло лишь из снега, дразняще распаляющих воображение книг, половой тряпки, пьяного мужа и ещё раз снега.
Поезд от Воркуты до Москвы с Анной и Иваном шёл почти два дня. За это время девушка успела не только весело побухать с новым знакомым (при этом сам воркутинский наркоман одним алкоголем не ограничивался), но и узнать его настолько близко, чтобы тут же в поезде лишиться с ним девственности. Так девушка, севшая в вагон на станции Воркута, волшебным образом трансформировалась в вышедшую из него на Ярославском вокзале женщину.
За спиной воркутинки висел рюкзак, в котором было всё самое необходимое. Почему женщины рано стареют и в старости начинают болеть? Да потому что вечно таскаются с тюками и пакетами в руках (в лучшем случае — вешают сумку на плечо) вместо того, чтобы купить нормальный рюкзак и не жаловаться на жизнь. Но не жаловаться на жизнь — не их стиль. Их стиль — переть свои баулы и сумочки, хныкая. Анна же хотя и была немного прыщавым жиробасом, зато жиробасом выносливым, закалённым и смекалистым в быту.
Днём парень с девушкой шатались по Москве, которая, разумеется, обоим им была уже не в диковинку, а вечером поехали к Андрею Дмитриевичу Фотиевскому. Громадная квартира Фотиевского на Чистопрудном бульваре сегодня стала местом паломничества тесного круга маргинальной окололитературной интеллигенции и прочих небезынтересных личностей. Список выступавших, состоявший из доброго десятка столичных и не только имён, завершался тем, ради кого сюда пришла Анна, а открывался Иваном Дурманом, воркутинским наркоманом. Помимо них, ещё человек десять разместилось в больших комнатах с тем чтобы фланировать от закусок и выпивки до выступавших поэтов и обратно.
Итак, первым читал свои стихи Иван Дурман, который, пока ходил по городу с Анной, успел как нажраться до свинского состояния, так и выдуть очередной джойнт. Тем не менее он как-то сумел собраться (видимо, сказался большой опыт) и не совсем сорвать собственное выступление. По крайней мере, воркутинец смог, почти не запинаясь, прочитать своё самое любимое стихотворение — «Моя Родина»:
— Моя Родина — снег да воры,
Да шахтёры, что в кале вымазаны.
Они стойкие, будто горы,
Всем нам строили по коммунизму.
Они стоили очень мало:
Был огромен ресурс человечий,
У вождя ведь говна навалом —
Хоть швыряй, как евреев, в печи.
Наши деды прошли сквозь ад.
Пусть им внуки поставят лайки!
Когда в жопу сношаешь баб,
Помни тех, мечтал о пайке!
Помни тех, кто своим кайлом
Не убил, когда должен был бы,
Но не медли — не будь, как он!
Вы смогли бы? Смогли бы вы бы?
Сыграть власти ноктюрн на штыках,
Разорвать калашом и гранатой
Мудаков в орденах и пейсах —
Вы смогли бы? Смогли бы, ребята?..
«Слабоватые стишки, — подумала Манухина. — И зачем только я ему дала?..»
Следующий поэт, тридцатисемилетний Василий Супремолот, начал своё выступление с того, что грязно выругался:
— ****ые постмодернисты!
Иван, будучи уже в полном неадеквате, пьяно проорал со своего места: «Постмодернизм неисчерпаем!», после чего — видимо, в качестве доказательства своего утверждения — принялся неистово блевать. Поэта вывели из комнаты и положили на диван в комнате бабушки Фотиевского, где он и проспал благополучно до самого утра.
Когда пол, в отличие от Дурмана, был приведён в должное состояние, Вася достаточно ровно прочитал свою короткую программу, озаглавленную им «Литературное творчество без химии». После этого Супремолот решил немного порезонёрствовать:
— Меня часто просят дать совет начинающие писатели и поэты. Что я могу сказать им? Нужно смело нырять в омут творчества, отдавая всего себя до конца. Только тогда будут результаты. И не следует злоупотреблять наркотиками — этими стероидами творчества. Тише едешь — дальше будешь! Всё в точности как в спорте: можно нарастить избыточную массу (в нашем случае — массу сумасшедших творческих идей) с помощью химии, но хорошо делать своё дело зачастую не только можно, но и нужно без неё.
Потом были ещё какие-то выступавшие, но Анна невнимательно слушала их — она ждала Лимонова. И в конце концов её ожидание были вознаграждено.
Надо сказать, сперва Анна не узнала Эдуарда, что было немудрено: нью-йоркский уличный пидор прошёл сложный путь, дабы реабилитироваться в собственных глазах за безумие американского «чёрно-голубого» трипа: выебав пару-тройку сотен ****ей, жал гири, употреблял вещества и — самое главное! — побывал на войне, причём не на одной. Теперь это снова был мужчина, образцовый самец, и *** его знает, что там входило в его очко и выходило оттуда в пыльной нью-йоркской подворотне. В любом случае, это казалось уже не важным: последующие дела Эдуарда Вениаминовича сместили акцент с его сомнительных эскапад в прошлом.
Побывать на чтении стихов Эдуардом Лимоновым — это как сходить на один из лучших рок-концертов. Буря эмоций захватила Манухину! Лобок заныл, трусики с готовностью увлажнились.
На любимом стихотворении Анны девушка еле сдержала счастливые слёзы:
— ...И нищими казались я и мой больной приятель
А как бледны!
А на лице как много пятен!
Поэт оторвался от листка и посмотрел Ане в глаза, прожигая сердце и душу. Девушка поняла, что её Лимочка — её молодец, её пупсик — хочет её. Все свои силы она постаралась употребить на то, чтобы придать лицу должную твердокаменность и не показать, что она хочет его в сто раз больше.
После чтений там же состоялась и грандиозная пьянка, на столы поставили резервные бутылки различных водок. Захмелевшие гости и поэты принялись шутить и веселиться. Спящего воркутинца с помощью зубной пасты исписали теми самыми обсценными словесами, которые он использовал в прочитанных им стихотворениях. В отношении травы впрочем многие заразились примером Дурмана: дым в комнатах стоял коромыслом. Кое-где пары и тройки гостей начинали запираться на щеколду и откровенно предаваться разврату.
Лимонов после серии блужданий по комнатам и разговоров со своими обожателями, сопровождавшихся возлияниями, будто демон-искуситель материализовался перед Манухиной из дыма и сказал:
— Ваш внешний облик вызвал в моём организме сложный комплекс химических реакций, в результате которого я вынужден придумывать предлог, чтобы подойти к вам, мадам. Увы, я оказался не в состоянии разработать план лучший, чем простое изложение того, как обстояли дела.
— Довольно трогательная откровенность для старичка, решившего присунуть свой стручёк в мою ****у! — не растерялась Анна. Вся она текла, как свечка в Освенциме.
Поэт и студентка заперлись в ванной комнате. Им было явно не до тебя, читатель!

Глава 3

Пришедший в себя наутро Дурман уехал домой, Лимонов с Манухиной стали жить вместе в квартире писателя. Так прошло две недели. Как-то раз они вышли прогуляться по центру города. Пройдя от памятных Манухиной ещё по хиту Талькова Чистых до Покровки, плавно перетекшей под их стопами в Маросейку, достигли Большого Спасоглинищевского и свернули в него. Возле каждой достопримечательности они останавливались, чтобы сделать, как впоследствии это стало модно называть, селфи и обычные снимки на “Polaroid”, купленный Эдуардом Вениаминовичем специально для Манухиной. Проследовали мимо Московской Хоральной Синагоги, напротив которой тогда ещё не было ни Стены плача, ни памятника жертвам злодеев. Если бы подобный памятник уже стоял, Лимонов непременно бы вспомнил Харьков и себя-негодяя, сейчас же он просто в задумчивости произнёс, глядя на недешёвое здание синагоги:
— На самом деле, евреи сорок лет жрали в пустыне говно друг друга, а не манну, и, дабы получше замаскировать этот факт, впоследствии зазнались.
— Выдумщик! Пустомеля! — Манухина немедленнно навесила на него ярлыки.
— Сие, конечно, тоже имеет место быть, но тут далеко не только это. В силу того, что писатели работают со сферой вербального сознания, их влияние колоссально. То, что мы, как выразился Юрий Карлович Олеша, являемся «инженерами человеческих душ», отнюдь не преувеличение, а вполне адекватное видение ситуации во всей полноте.
— Ты опять?! — взвизгнув, девушка слегка стукнула национального героя.
Лимонов сперва недоумённо уставился на неё, однако вскоре догадался: Анна решила, что писатель её подкалывает. «О, господи! опять! вот дурёха-то!» — подумал Эдуард Вениаминович, вслух же произнёс:
— Крошка, я не специально! Не стоит искать во всех моих словах подвох.
— Прости, я и правда чересчур сильно комплексую по поводу своего веса.
— Да плевать мне на твой вес! Ты бы знала, какие мерзкие жирные еврейки попадались мне порой в Нью-Йорке, если уж на то пошло..
— Слава богу, не ведаю! Так что избавь меня, пожалуйста, от дальнейших подробностей.
Они пошли дальше молча. За синагогой началась Солянка. Были последние дни ельцинской эпохи, и памятника жертвам трагедии в Беслане, до которой оставалось пять лет, у храма на Кулишках тоже тогда ещё не стояло. Это, соответственно, не дало Лимонову повода порассуждать с критических позиций о том, про кого он пока что ничего не знал. А вот памятник «Пограничникам Отечества» на площади Яузских ворот уже был. Парочка подошла к нему, оттуда был хорошо виден и сталинский дом на Котельнической набережной.
— Очень люблю сталинские высотки! — признался Лимонов. — Моя любимая — здание МИДа.
Анна внимательно посмотрела на архитектурный подвиг «империи зла», вознёсшийся благодаря чужой умершей мечте высоко в небо, и наконец решилась высказать часть того, в чём должна была признаться:
— Завтра я уезжаю домой, Эдик.
— Что случилось, почему?
— Мне было хорошо с тобой, не пойми меня неправильно, но я скучаю по матери и должна учиться. Да и работу терять тоже не хочется.
— Понимаю... — вздохнул писатель.
— Не грусти! Найдёшь себе другую, у тебя с этим просто. Я читала.
Некоторое время Лимонов шёл молча, думая над ответом. Нужная формулировка была найдена лишь на середине моста, совпадавшего с Садовническим проездом:
— Послушай, что я тебе скажу, и, пожалуйста, не перебивай! Мягкий зверёнок женской ****ы на самом деле обладает миниатюрными зубками, острейшими в мире. Ими он постепенно обгрызает мужчине душу — чем дальше, тем больше. Можно и не заметить, как останешься с кровавым огрызком. Но также ****а перемалывает и чувства. Огненный оскал её способен выедать на душе страшные болезненные раны, различные по форме и размерам, которые не заживают до самой смерти, иногда загнивая. Мужчина будет страдать, но продолжать ****ь её, пока в конце концов не осознает, что его не только самым натуральным мошенническим образом опрокинули на довольно крупное бабло, но ещё и цинично прекратили поставки оплаченного, заключив договор с другой фирмой.
— Вот ведь сучёнок-то! — восхищённо присвистнула девушка, однако крыть ей было нечем.
Потом они сходили поужинать в ресторан, а когда вернулись в логово Лимонова, Манухина собрала свои вещи. Упаковав подарки Савенко (в числе прочего — книгу «Русский поэт предпочитает больших негров» и большое количество совместных мгновенных фотографий) и всё остальное в рюкзак, Анна внимательно поглядела на Эдуарда и уже начала было:
— А ещё... — но замолкла на полуслове.
— Что?
— Нет, ничего. Забыла. Потом вспомню.
— Хорошо. Тогда пойдём спать!

* * *

Следующим утром Лимонов провожал Манухину на Ярославский вокзал, с которого она должна была добраться до Воркуты. До отправления поезда оставалось время. Когда Эдуард помог подруге убрать рюкзак на верхнюю полку, любовники присели у окна, чтобы попрощаться.
— Не забывай меня! Пиши почаще! — просила Анна о невозможном. Лимонов невозмутимо кивал, будто бы выражая согласие.
— Блин, ну я дала! — засуетилась внезапно Манухина. — Эдик, достань мой рюкзачок, пожалуйста! Во-от! Ты ж мне книгу не подписал подаренную...
Эдуард Вениаминович размашисто написал на всём форзаце: «С любовью, Э. Лимонов. На долгую память милой девчушке Аннушке!»
— Вот, совсем другое дело! — улыбнулась Манухина. На самом деле, она еле сдерживалась, чтоб не разрыдаться на весь вагон.
— Прощай, девочка! Не поминай лихом! — целовал пухлые щёчки немолодой ловелас.
— До свиданья, Эдуард! Памяти о нашей совместной жизни хватит, чтобы согревать меня в воркутинский мороз всю оставшуюся жизнь.
— До свиданья!
— Мы столько раз попрощались — пора бы и расстаться! — помутневшие от проступившей наконец влаги карие очи контрастировали с вымученной улыбкой на губах Манухиной.
— Да-да, пора... — Лимонов порывисто поднялся, следом за ним неторопливо встала и Анна. Пара с превеликим трудом протиснулась в тамбур сквозь плотный строй провожавших и уезжавших. Писатель крепко обнял и поцеловал девушку — уже точно в последний раз. Затем круто развернулся и спрыгнул на платформу. Вслед ему прозвучали слова Анны:
— Эдик, я беременна!!!
— Что?! От меня, что ли?..
— Да, — кивнула воркутинка. — Там был ещё один... не так давно у меня был секс с другим мужчиной, но мы предохранялись.
Дверь закрылась, и поезд унёс счастливо-несчастную женщину прочь от озадаченного Лимонова.
— Ёб твою мать! — почесал в затылке Эдуард и сплюнул. — Тьфу! Ничего, переживём.
Анна не солгала поэту: тест, купленный ею в аптеке, показал однозначный результат. Но тест был всего лишь дополнительным подтверждением тому, что она и так знала — угадала своим сердцем безо всякого теста.
Всю дорогу Манухина думала, что скажет матери и как будет жить дальше. В конце концов она решила, что учёбу не бросит. Если будет надо — родит и потом продолжит.
Сергей Эдуардович (Манухина уже определилась с именем; если бы родилась девочка, её назвали бы Соней) был ещё слишком слаб и незначителен по человеческим меркам, чтобы мыслить отдельно от матери, но сложнейший во всей Вселенной механизм начал свой отсчёт. Приблизительно через девять месяцев мальчик должен будет появиться на свет — вылупиться из своей скорлупы, тем самым сдав сложнейший из человеческих экзаменов.




Глава 4

Воркута. Полдень. Пятый год двадцать первого века. Полярный летний день. Воркутинское лето настолько эфемерно, что само по себе является достаточно серьёзным поводом для радости, ведь безморозный период здесь длится всего около семидесяти суток.
На 1-й Линейной улице в центре выстроившихся кольцом домов стоит обычный детский садик. Только что там начался «тихий час», который продлится до четырёх пополудни. Большинство ребят уже преспокойно спят, ну или хотя бы честно пытаются заснуть. Однако есть тут и дети, будто бы объединённые невидимыми нитями судьбы, которые не желают вписываться в навязанный миром взрослых шаблон. Как и большинство спящих, четверо мальчиков, составивших счастливое исключение, вечером возвратятся к родителям в человеческие муравейники, образовавшие кольцо вокруг детсада — от каждого муравейника по муравьишке-«диссиденту». Там они и выспятся.
Первый из бодрствующих с фонариком под одеялом читает «Двенадцать стульев». За четыре часа он как раз докончит роман и перейдёт втихаря к «Золотому телёнку». Зовут его Ваня Лбушников.
Второй — Сава Прохоренков. Сава — будущий атлет: днём отжимается, подтягивается, турникменит, закаляется; даже показывает другим детям некоторые элементы йоги, которые узнал от своего отца год назад, когда тот был ещё жив: «берёзку» и «лотос». Сам отец-алкоголик никогда не мог освоить эти «культурные аллюзии», но теорию объяснил. А потом умер от рака... Хотя уставший и возбуждённый юный йогин не может уснуть, его сознание уже делает первые робкие шаги в мир медитации.
Третий — Боря Стопудовкин. Мальчик прячет под одеялом свои любимые пистолетики — синий водяной «браунинг», из которого он непременно обрызгает Альку Тимоненко сразу после тихого часа, и чёрный металлический «наган», выглядящий весьма достоверно. Боря гладит своё богатство, в сотый раз полируя кончиками указательных пальцев спусковые крючки. Пацанские игрушки дарят ему как незабываемое ощущение уверенности в себе, так и чувство, что он твёрдо стоит на ногах (в данном случае — лежит на кровати).
Последний мальчик, который не хочет играть по чужим правилам — это Серёжа Манухин. У него особенно много забот. Во-первых, он очень переживает по поводу одной из недавних смелых шутливых «акций», справедливо полагая, что если всплывёт его авторство, то пробьёт час расплаты. Хорошо хоть, отца не смогут вызвать. Речь идёт о намалёванной в сортире «картине», точнее — «калтине», как совершенно справедливо охарактеризовала серёжин креатив картавая Алька. Охваченный творческим анальным зудом мальчик, вытирая жопу пальчиком, написал говном портрет нянечки Василисы Семёновны. Портрет — полное говно, но надо признать, что данный жанр иного и не предполагает.
Во-вторых, он мечтает. Серёжа думает о том, что ему хотелось бы получить от жизни. Загибая с каждым желанием один пальчик, парнишка набирает как раз две горсти грёз: компьютер, игровую приставку «Сони Плейстейшн-2», глобус, ножик, велосипед, скейтборд; набор солдатиков, как у Бори; коллекцию комиксов, собачку и музыкальный центр.
Факт того, что количество главных мечтаний в жизни Серёжи мистическим образом совпало с количеством пальцев на руках, вселяет в него надежду.
А затем происходит нечто непредвиденное и странное. Конечно, непредсказуемость и неповторимость — вообще черты любой человеческой жизни, но пятилетний мальчик особенно к ним не готов...
Пред мысленным взором отдыхающего ребёнка возникает виртуальная комната, висящая в трёхмерном пространстве. В ней находится стол, за которым сидят Двое — лицом к «объективу», то есть разуму мальчика. Эти Двое по сути никак не идентифицированы и весьма условны — два взрослых существа мужского пола. Внешность их неуловима; мозг словно обтекает их, не желая разглядывать детали — привычное невнимание ребёнка к взрослым, которые всегда кажутся на одно лицо.
Двое и Серёжа образуют Троицу. Задача Троицы — в ходе «тихого часа» сформировать грядущую судьбу мальчика. Чувствуя это, Манухин в полной мере проникается значимостью момента. Ему не до сна...
Между тем Двое оживлённо советуются, прикрывая рты ладонями и бросая время от времени на мальчика странные взоры. Слуха ребёнка достигают лишь отдельные реплики. По мере того, как «Совет трёх» создаёт окончательный вердикт, судьба Манухина принимает всё более ясные очертания. Собственно, роль мальчика пока чрезвычайно скромна: он лишь предчувствует возможности для развития, предвидит грядущее величие и остро ощущает некую избранность. Но его роль ещё станет главной — в конце концов, именно ему воплощать предначертанное в жизнь. Убедившись, что мальчик осознал это, Троица распадается окончательно и бесповоротно — Двое уходят, чтобы воплотиться в другом месте и времени. Судьба сформирована.
...А что же с мамой Серёжи? Честно отучившись пять лет в университете (с перерывом на академ), Анна Манухина пошла работать психологом в школе. Здесь она столкнулась с целым рядом непредвиденных трудностей. Во-первых, Анна получала мизерную зарплату. Во-вторых, количество дел, которые надо было совершать на практике, не лезло ни в какие ворота: журналы? заполни! планирование? подай годовое, подай индивидуальных и групповых занятий! отчёт? будь добра — статистический за месяц и за год, аналитический за год! проводи множество диагностик, обрабатывай их днями и ночами! а по результатам диагностики выписывать психологические заключения и справки не хочешь? веди же до кучи протоколы психологического обследования, коррекционные карты, предоставляй в письменной форме психолого-педагогические характеристики детишек! проводи коррекционные и развивающие занятия, тренинги для детей и учителей, релаксационные упражнения! имей свой наглядный материал! «В ****у!» — решила Манухина, и пошла учиться на врача.

* * *

Прошло несколько лет. Друзья с детсада поступили в одну школу — правда, в разные классы: в одном — Стопудовкин и Прохоренков (с ними и Тимоненко), в другом — Лбушников и Манухин. К этому времени личности ребят стали очерчены более выпукло — окружающим стало ясно, кто из них кто. Например, Боря. В тринадцать лет он представлял собой законченный тип «вора в классе», авторитета. Его боялись, а значит — уважали. Он не стремился злоупотреблять этим уважением, и после пары профилактических «стопов» по отношению к одноклассникам окончательно переключился на малознакомые жертвы. Увы, речь идёт лишь об одноклассниках — одноклассницы всё ещё были под прицелом. Точнее, лишь одна из них — красавица Альфия Тимоненко, продукт страстной любви двух представителей разных народностей. Борян уже неделю периодически насиловал её в подвале — за это время Алька свыклась и уже не жаловалась на жизнь.
Боря дружил со взрослыми уголовниками и презирал сверстников, делая исключение только для троих друзей детства. Особенно близок он был с Серёжей.
Манухин в свои тринадцать лет прекрасно знал о том, что за человек его отец. В отличие от матери, его не очаровала поэзия Лимонова, зато Сергей оценил по достоинству романтику протеста Эдуарда Вениаминовича.
Манухин рано приобщился черпать вдохновение, листая тайком от матери томик «Русский поэт предпочитает больших негров» и пересматривая вновь немногочисленные фотографии с отцом, затерянные в личном альбоме Манухиной среди фоток из университета и из её детства.
Далее — Савелий. Подросток не только демонстрировал самые высокие показатели в физической культуре, но и в целом хорошо учился в школе. Не будь он силачом, его наверняка сочли бы «ботаноидом».
Ну а Ваня... Ваня становился всё более странным.

Глава 5

Прошло несколько лет, наступил две тысячи восемнадцатый. Школа тому уж год как осталась позади. Узоры судеб четырёх товарищей сложились по-разному.
Юродивый начётчик Ванька сошёл с ума, ушёл из дома и отправился бродить по Воркуте в поисках пропитания.
По ночам он спит в подвалах с крысами, которых иногда ловит и жарит на огне костра, приговаривая: «я — художник! я так вижу!» и «лёд тронулся, господа присяжные заседатели!»
Днём дёрганый молодой человек с диким взглядом и в грязном облачении пугает непривычных людей. Его брезгуют даже бить, стараясь обходить за версту. Но вот парень заговорил! Будто живое радио, он завоёвывает внимание праздных прохожих. Поправляя башлык, постоянно сползающий набок с непокорно вертящейся головы, Иван значительно, будто какой-нибудь иудейский пророк-боговидец или даже дикторша первого канала центрального телевидения, вещает пред застывшей в благоговении толпой зевак:
— И-и, бо веси! Овёс, сука, дорог нынче! Но я дам вам парабеллум, гигант мысли и отец русской демократии! Сперва впрочем заплатите за кефир, Шура! Сочтёмся, когда я буду командовать парадом! Гроссмейстер сыграет «e2-e4», ведь такую капусту грешно есть помимо водки! Статистика знает всё.
Как только последняя фраза произнесена, очи ветхозаветного юродивого закатываются. Будто соляной столп, оратор падает навзничь в сугроб. Присутствующие при этой сцене хватаются за мобильники: кто-то фотографирует, кто-то звонит в «скорую помощь».
Машина «скорой» прибывает оперативно. Женщина-врач лет сорока на вид склоняется над бедолагой. Раздвигая веки, будто Лимонов — ноги Медведевой, презрительно смотрит в мутную грязь душевных зерцал. Внезапно холодные озёра глаз заселяются подобием смысла. Ваня с диким гоготом приподнимается на локтях и тянется-тянется всем своим молодым, но уже обречённым телом к женщине. Чертыхнувшись и сплюнув, Манухина забирает свой лекарский инвентарь и идёт к машине, обращаясь к водителю:
— Едем отсюда!
Вслед удаляющейся «скорой» летят слова «пророка»:
— Семибатюшная гадюка со средним образованием сидела за мусорным ящиком и тосковала!


* * *

Машина «скорой» проехала мимо кафе «Лох вора кормит». В этом кафе за одним из столиков сидели Савелий Прохоренков и юная семнадцатилетняя Принцесса, как звали её дома — Настенька Заплатова. Девушка была красивой: голубые глаза, светло-русые волосы до лопаток; упругие молодые груди как две прекрасные мечты из детства. «Высший сорт женского наркотика, — подумал Прохоренков. — Такую будь добр еби сладко да целуй нежно! Или наоборот...»
Сам атлет впрочем тоже неплох собой: широкие плечи, стальное и в то же время гибкое тело, уверенный взгляд; выдающийся вперёд джеб гладко выбритого подбородка. Одежда — полувоенный стиль «милитари»: берцы, камуфляжные штаны с кучей карманов и чёрная рубашка, которая даже не пытается скрыть совершенство его мускулатуры.
В разговоре за обедом Сава безупречно вежлив и не позволяет собственным мыслям, порождённым химическими процессами в организме, достигать артикуляционного аппарата. Эти мечты должны оставаться тайной за семью печатями до тех пор, пока не появятся конкретные место и время для полноценного воплощения их в явь.
Будто догадавшись (хотя чего тут особо гадать-то?) о сакральном либидинальном огне, пылавшем в очаге Савиной души, девушка вымолвила:
— Настоящий мужик — тот, кто сурово жесток, бородат и матерится. Такие нам всем нравятся.
Прохоренков возразил на это:
— А по-моему, настоящий мужик — тот, кто всегда держит ситуацию под контролем. Пища в бороде или употребление энергичных вербальных конструкций, перегруженных неуместными сексуальными коннотациями, свидетельствуют о потере контроля над положительной или отрицательной ситуацией.
Пока дама раздумывала над ответом, в «Лох вора кормит» вошли двое «братков», приехавших на джипе, который они припарковали возле кафе. Златые цепи на «бычьих» шеях, габариты вошедших и их походка не оставляли места сомнениям в социальной классификации. Бритые затылки направились прямиком к барной стойке.
— Контроль хорош для контролёра, — с опозданием нашлась наконец Заплатова. — А девушке хочется почувствовать себя слабым существом в надёжных волосатых лапищах северного мужика-медведя!
— Хотения... желания... — вздохнул Савелий и налил себе в стакан боржоми из бутылки.
 — Так стремление к удовлетворению желаний и есть суть жизни! — разносился по залу Настенькин голосок. «Быки» махнули по сотне грамм и принялись втихаря поглядывать на красивую звонкоголосую мамзель.
Допив боржоми, Савелий задал вопрос:
— Но что ты будешь делать, когда неудовлетворённых желаний больше не останется?
— Настоящий мужик всегда без базара удовлетворит свою даму! — наглый «браток» развязно присел без приглашения третьим, и тут же рядом очутился и его дружбан:
— В натуре, Штырь истину втирает! А если у кого-то... — бритый затылок многозначительно кивнул в сторону Савелия, — проблемы с ирригацией, мы всегда готовы встать на замену!
Разбив о железную ножку стола стеклянную бутылку минералки, Савелий вскочил на стул и проорал:
— Чё, ****и?!! Да я самого Бори Стопудовкина корефан, нах!
В общем, конфликт оказался исчерпан. Вряд ли кто-то из «братков» помнил и уважал Бориса — скорее их впечатлила уверенность Савелия, и они решили не наворачивать новые петли в своих и без того запутанных кармах. Когда «быки» уехали, Прохоренков, пожав плечами, объяснил Насте своё странное поведение:
— С волками жить — по-волчьи выть!

* * *

Боря после школы уехал в Москву-столицу, так как ему хотелось добиться в жизни чего-то большего, чем приевшаяся роль сомнительного полуавторитета, имеющего средний необлагаемый налогом доход и трахающего провинциально-неумелые входные отверстия тех девушек, которые ведутся на стихийную мощь сурового северного гангстера.
Собрав с Воркуты заключительную дань и тщательно упаковав всё бабло, чуть оперившийся бандюган покинул родное гнездо, чтобы впредь никогда не появляться в нём. На вокзал его со слезами на глазах провожала Алька. Девушке недавно пришлось сделать аборт. Два несчастья подряд надломили её малоопытное сердце.
Периодически до Воркуты долетали самые противоречивые, сильно искажённые расстоянием слухи о дальнейшей судье Бориса. Единственным, кто какое-то время ещё получал достоверную информацию о Боре из первых уст (вернее, пальцев), был Сергей. Старые товарищи вели оживлённую электронную переписку в течение пары лет, которая заглохла в связи с внезапной пропажей без вести блудного воркутинца. Два года благодаря имейл-посланиям Манухин мог следить за карьерой Стопудовкина в сложной иерархии преступного мира. Серёжа знал: приложив максимум усилий, закалённому Севером и подобно маралу полностью лишённому принципов морали Борису если и не удалось поставить себя на равную ногу с московскими воровскими авторитетами того времени, то всё же несмотря на молодость удалось стать ненамного ниже их рангом. В немалой мере этому поспособствовало то обстоятельство, что Борис голыми руками без всякого беспредела завалил наглухо бывалых воров Тихона Борзометра и Ментожора Бутовского. Чтобы отметить возросший в глазах уголовной общественности столицы вес молодого человека, ему была торжественно присвоена почётная кликуха «Воркутинский Шатун».
Серёжа понимал, что если Боря не пишет, то это может означать лишь одно: у него большие проблемы. Часто перечитывая письма из Москвы, Манухин, который два года после школы не знал, куда себя деть, и работал где придётся, сам решил попытать счастья в Нерезиновой.

Глава 6

Итак, решение было принято. Собрав багаж, Манухин простился с матерью и направился в город своей Надежды. Перед отъездом Анна на всякий случай дала Серёже координаты людей, которые могли бы в случае необходимости помочь молодому человеку найти его отца. Понятно, что Лимонов едва ли смог бы как-то помочь поступить или повлиять на результаты вступительных экзаменов в Литературный институт имени А.М. Горького, где Манухин собирался учиться, но тем не менее Серёжа вполне мог просто по-человечески захотеть повидаться со своим знаменитым предком.
Забегая вперёд, отметим, что в свой первый приезд в Москву Манухин так и не решился нанести отцу визит.
В столице воркутинец ориентировался при помощи незаменимого компаса двадцать первого века — смартфона с SIM-картой, купленной на вокзале. Помимо сданного ещё в Воркуте ЕГЭ, Сергея ждали и другие непростые вступительные испытания. Увы, хотя амбициозный северянин не пролетел на творческом конкурсе, в рамках которого детально расписал в ярких красках воровской мир родного города, стремясь поразить экзаменационную комиссию в самое сердце точной передачей тонких нюансов местного диалекта блатных, этюд начинающего таланта о говне не был оценён комиссией по достоинству, и к дальнейшим испытаниям Манухина не допустили. Это было похоже на крах самой главной мечты, с недавнего времени овладевшей душой Сергея — жажды пойти по стопам бати, став писателем.
— Прыжок в окно — и не станет никаких проблем! — вздохнул Сергей. Он решил в ближайшее время под видом курьера проникнуть на самый верх башни «Восток» комплекса небоскрёбов «Москва-Сити» и сигануть в освободительную бездну небытия, выбив нахуй окно (идти до «Сити» ему было минут десять, ведь в тот день молодой человек ночевал у собутыльника в гостинице «На Красной Пресне»).
Впрочем, когда пробродивший несколько часов без цели по центру столицы Серёжа вернулся из института в гостиницу, наступил вечер, и если бы он стал ломиться в какой-либо из офисов башни, это выглядело бы неправдоподобным. Картинный суицид пришлось отложить до утра.
Ночью случилось непредвиденное: Савелий Прохоренков, который в ходе многолетних усердных занятий йогой, концентрацией и физическим самосовершенствованием обрёл способности к телепатии, направил проекцию своего астрального тела в мир сновидений Манухина. Сава сделал это, так как почувствовал: человеку, которого он знал ещё с детского сада, срочно нужна дружеская поддержка.
Манухин сперва поразился ясности своей мысли, постигающей ирреальность окружающего сновидения. Раньше он никогда не выходил на этот уровень осознанности — а без помощи Прохоренкова никогда и не вышел бы.
— Дотронься до меня! — потребовал старый знакомый. Манухин покорно прикоснулся к руке товарища по сновидению — ощущение было абсолютно реалистичным, ведь для мысли нет тех материальных преград, которые создаются расстоянием или временем. Сергей понял, что именно так — рукой материаидеализма — снимается квазиантагонизм двух древнейших философских концепций: материализма и идеализма. Но на этом открытия Манухина не закончились: его осознанное сновидение наполнилось стереомыслями — оказалось возможным, что он мог одновременно слышать и понимать то, что говорят два разных голоса в его голове. Мысленный вопрос и ответ звучали хором, как диалог в дешёвой комедии класса „B“: «Можешь материализовываться?» «Не более чем на два часа». Затем та часть дуалистичного голоса, которая исходила из сознания сновидца в Москве, на время замолкла, дабы лучше переварить получаемую информацию, и Савелий заговорил один: «Я всего лишь хочу сказать тебе одну простую вещь, до которой не додумался тридцатилетний горлан и главарь. Жизнь — слишком крупная драгоценность, чтобы так просто от неё избавляться, и каждый миг её бесценен в мире, где и без того процветает эпидемия смерти. Смерть завёрнута в мёртвое дерево, в стекло и в металл. Умереть легко, но сейчас грех не жить! При Алкаше в девяностых бардак был во всём, начиная от верха и кончая низом. Взять тот же транспорт в столице, как я слышал: контролёры не ходили, остановки не объявлялись, и так далее... Потом пришёл Дзюдоист и навёл порядок. Не ищи лёгкой дороги! Комбайн смерти сам пожнёт тебя в нужный срок, а пока возвращайся-ка ты лучше в Воркуту!»
Благодаря эффектам осознанного сновидения мысль Савелия была не просто услышана Серёжей, но прочувствована и пережита им во всей многозначительности, которой её наделил отправитель. Через минуту неудавшийся абитуриент проснулся. Оставшиеся полночи Манухин проворочался без сна, а утром возвратился в общагу института, упаковал свой нехитрый скарб и поехал на вокзал за билетом.

* * *

В Воркуте первым делом Манухин устроился на рынок, чтобы обеспечить себе финансовую свободу. Дабы заодно достичь полной независимости от матери, он снял комнату в коммуналке — с этим проблем не было вовсе, ведь жилплощадь в Воркуте стоит очень дёшево.
На рынке Сергей сперва просто разгружал машины. К сожалению, после неудавшейся поездки в столицу характер молодого человека заметно изменился в сторону меньшей уживчивости и большей готовности идти на конфликт. Подравшись на третий месяц работы из-за случайно разбитой бутылки водки с парой других грузчиков, Серёжа добровольно покинул их ряды. На память об этом опыте работы Манухину остались улучшенные силовые показатели и умение литрами глотать водяру.
После самовольного увольнения Сергей недолго думая устроился на вещевой рынок продавцом одежды.
Именно в этот период и начался дискретный запой Манухина. Сергей частенько выпивал в рабочее время, и лишь закалённая Севером воля позволяла ему до поры до времени кое-как маскироваться и не прекращать торговлю.
По вечерам однако Манухин брался за ум и, попив водички, принимался творить. Подумаешь, в лит его не приняли! Его муза поможет ему найти собственный уникальный путь в бессмертие.
Ниже приводится характерный образчик творчества первого пост-московского периода Сергея Эдуардовича.

Руболт

Владимир Грыжин работал мясником одного из продуктовых магазинов в Крылатском. Раскладывал на доске красноватые туши, с привычным равнодушием рубил их целыми днями и ни о чём не заботился.
Прохладные останки некогда полной жизни плоти коров, свиней и баранов монотонно сотрясались от рубящих ударов топора, разделяясь, будто Украина, на более мелкие куски. «Руболт! Руболт! Руболт!» — вбивался топор в замороженное мясо амплитудными движениями мускулистых рук.
За широкой спиной мясника находился радиоприёмник. День за днём диктор вещал одно и то же, монотонно как топор Грыжина ударяя в уши аудитории: «Рубль снова упал на пятнадцать копеек...»
— И болт бы с ним! — устало сквозь зубы ругался Вова, вытирая со лба пот. У него не было никаких проблем из-за падения курса, вызванного, как он полагал, происками злобных сионистов из Вашингтона.
Откладывая топор в сторону, Вова наливал себе стакан чистой воды из пятилитровой бутылки, стоявшей под разделочным столом. Грыжин размышлял: «У человека было естественное зеркало — вода. Когда он пил её, он принимал зеркало внутрь себя и сам становился отражением мириад вещей. Затем он повсюду наставил кривых зеркал информационного пространства и полностью затерялся в им же самим созданном лабиринте. А я, бля, рублю мясо, и мне похуй на радиоволну, вещающую про доллары, на рубль и на все Интернеты вместе взятые! Ах да, ну и на вас на всех до кучи...»

 




Глава 7

В воркутинской коммунальной квартире помимо Сергея Манухина проживали негр Василий, вечный студент Макар Денискин и пара алкашей — дядя Петя, всегда ходивший по улице в кепке с меховыми ушами, и бывший матрос Иван Канистра, щеголявший бушлатом.
Пролетев с литературым вузом, Серёжа лишь закалился в стремлении следовать своему призванию до конца и добиться литературного признания. Накачав из Нэта на девайс книг Лимона, он впитывал их столь же жадно, как Ваня с дядей Петей — водку. Как и для наследственного алкоголика Пети, для Манухина отец стал не просто учителем, а заведующим кафедрой жизни, пусть и заочно.
Бухать и работать, писать и читать — таковы отныне были жизненные ориентиры обосравшегося абитуриента. Мать махнула на непутёвого сынишку рукой: зная, от кого у неё ребёнок, она другого и не ждала.
В своей комнате Серёжа по вечерам валялся на проеденой насекомыми насквозь кушетке. Попивал пиво, с помощью планшета увлечённо перелистывая электронные страницы отцовских текстов. За свою долгую и разнообразную жизнь Эдуард Вениаминович понаписал немало, а Сергей никуда не спешил. Медленное, вдумчивое прочтение способствовало интеллектуальному и духовному росту воркутинца: значения всех встречавшихся малопонятных слов он глядел в сетевых словарях, для мировых реалий и фамилий открывал Википедию, а для городов и прочих топонимов — карты Яндекса.
Вдохновляясь, Манухин порой внезапно закрывал программу-ридер и включал вскрытый китайскими программистами «докс ту гоу». Тыкая пальцами в кириллические иконки, Серёжа рождал с помощью воображения новые северные мифы и собственные холодные миры. Он понимал, что раз уж не спрыгнул с башни в Москве (об этом инциденте он не говорил даже со своим спасителем Савой, боясь быть высмеянным), то это неспроста: теперь его ждёт яркая жизнь и море успеха, красивые бабы и другие города — иными словами, его ждёт судьба Лимонова, перешедшая по наследству, разделённая на иную историческую эпоху и помноженная на местный колорит.
 Собственно, наш молодой негодяй уже начинал потихоньку лимонеть: три раза водил он ****ей к себе в комнату, и на третий, будучи в умат, умудрился подхватить злоебучий полярный сифилис. Впрочем, нелегко перенесённое лечение лишь подстегнуло Сергея к дальнейшим подвигам на жизненной и литературной нивах.
Надо сказать, соседи Манухина сами не были образцами для подражания. Например, приходится констатировать весьма печальный факт: полистав однажды взятого Манухиным у Анны и оставленного в туалете коммуналки «Русского поэта», в щи бухой дядя Петя отсодомировал в ванной ни в чём не повинного негра Васю. Справедливости ради надо добавить, что афросибиряк был вовсе не против погреть свою чёрную жопу о дядипетин болт, и слегка отнекивался лишь для проформы, но факт остаётся фактом. Увы, секс портит дружеские отношения, и когда похмельный дядя Петя встречал после того случая по утрам на кухне Василия, он сразу суровел лицом и никак не реагировал на дружеские приветствия темнокожего экс-бойфренда.
Более того, дядя Петя в стремлении доказать всем гипотетическим недоброжелателям, что несмотря ни на что он — настоящий мужик, а вовсе не петушара подшконарный, вытер так и лежавшей на бачке унитаза книгой свой жирный волосатый зад.
Дабы Серёжа, про которого ходили упорные слухи, что он — лимоновский вы****ок, не сразу заметил, что стало с высером его предка, а сперва ещё и побегал бы да поискал «Эдичку», дядя Петя захуйнул засранное под лоток Аккада — здоровенного серого кота, найденного Ваней на улице и уже больше года сравшего и ссавшего где только можно, но особенно там, где точно нельзя. К тому же это было пусть слабой, но всё же маскировкой — если отпрыск харьковского недосверхчеловека поверит, что книга засрана Аккадом, то появится шанс уйти от возмездия со стороны дитяти Лимонада.
Заныкав проклятую книгу, дядя Петя успокаивается. Посмотрев на часы (была половина пятого), он чешет жопу и тут же криво усмехается, вспоминая смоляные ягодицы в своих руках. К сожалению, это был его единственный секс за последние девять лет. «Ну хоть так... А студентик-то наш небось только дрочит! Канистра вон молодец — к ****ям ездит! — едва дядя Петя это подумал, как услышал звук открываемой двери. — Вовремя я пидорскую книженцию заныкал!»
Пришёл, как выяснилось, не Серёжа с работы, а Денискин с учёбы. И тут же за ним появилось бухое лицо уже успевшего нажраться Ивана Канистры. Дядя Петя посмотрел на Макара несколько свысока, а на экс-морячка — с завистью. Вот этот настоящее дело делает, а не Достоевского гаммы разучивает... Тьфу!
Мак пришёл в плохом настроении, что было видно невооружённым глазом. На лёгкий приветственный троллинг дяди Пети («По что приуныл, гамадрил?») он ничем не ответил. Видимо, отшила институтская фифа или угостили пинками неустрашимые воркутинские гопари. Пройдя в свою комнату, Денискин включил рубилово любимых «Ганз эн роузиз» почти на полную.
Переглянувшись с дядей Петей, Иван мужественно проорал из-за двери:
— Ёб твою мать, Макар! Слышь, студень, харе своё говно включать! Эгоист чёртов!
Убавив громкость, Денискин невозмутимо бросил:
— А я и есть эгоист! Классический разумный эгоист по старику Чернышевскому. Разве неразумный эгоист смог бы выглядеть так молодо в тридцать два года?!
— Еба-ать, ему тридцать два?! — прихуел Ваня.
— ****ос! — про****ел дядя Петя.

* * *
 
В шесть вернулся уставший Манухин. Стянув грязные сапоги, он вымыл руки, умылся и пошёл в сортир — посрать и почитать батю. Не обнаружив «Русского поэта», он спокойно доделал своё грязное дело и лишь затем отправился на поиски.
Когда Манухин зашёл в свою комнату, волнистый попугайчик по кличке «Эдичка» поделился с ним всем, что знал:
— Путин — ***ло! Эдичка — кр-р-расавец!
— Да знаю я, знаю! — лениво кивнул хозяин, подсыпая птице корм. — Ты книгу мамкину не видал?
Эдичка ничего не ответил, сосредоточившись на поглощении зёрен. Серёжа иного и не ожидал. Он знал: когда доходит до дела, тот, кто был наиболее вольным революционным борцом на словах, в финале всегда оказывается всего лишь самой шустрой пташкой в борьбе за место у кормушки.
Оглядев комнату и не увидев книжки о героических подвигах Деда в недружелюбном американском городе, разъярённый Сын выбежал в коридор и возмущённо закатил скандал:
— Где книга, суки?!
— Какое кныг? — выпучил бельма Вася, бывший, натурально, не при делах.
— А-а-а! Это ты, что ли, нигер, с****ил?!
«Бум!» — крепкий кулак гулко влетел чернокожему парню в скулу. Схватившись за ушибленное место, негр осел на грязный пол. Потеряв к нему всякий интерес, Сергей ворвался в комнату к Канистре, где Иван с дядей Петей как раз разливали водку по стаканам. Изменившись в лице, Ваня подался грудью навстречу незваному гостю:
— Чаво? Чаво орёшь, малец?!
— Где книга из сортира?!
— Мы не брали! Это всё Каккад! — испуганно поспешил отмазаться Пётр.
Бросив на алкашей испепеляющий взгляд, Серёжа выбежал из комнаты. Книга нашлась под кошачьим лотком. С обгаженным фолиантом в руке Манухин, словно Северная Немезида, вновь ворвался в комнату собутыльников, невозмутимо продолжавших употреблять спиртное. Он поспешил обличить дядю Петю:
— Не мог Аккад так с книгой поступить! Ты лжёшь, тварь!! Это ты насрал!!!
Манухин успел лишь единожды пнуть по роже дядю Петю: бывший моряк, пришедший товарищу на подмогу, сумел вытолкать Сергея и запереть за ним дверь.

Глава 8

Хотя жизнь в воркутинской коммуналке и без того нельзя было назвать образцово-показательной или бесконфликтной, с течением времени ситуация лишь усугублялась.
Эдуардович настолько проникся чувством собственной значимости и свыкся с фантомным ощущением на голове лаврого венца непризнанного гения в области литературы, что ему стало казаться, будто абсолютно все его деяния на Земле должны быть отмечены печатью божества — сверхсущества, стоящего над миром. Даже в сортир он теперь ходил с пафосным лицом (книгу бати с громадным трудом удалось отдраить от ядрёного алкоговна), а уж про время, когда он, эскапируя, погружался в собственные внутренние глубины, чтобы вынырнуть в наш бренный мир с очередным текстом, и говорить нечего. Но помимо перманетного ощущения собственного высокого предназначения для обновлённого Манухина была характерна ещё одна особенность: он стремился совершать поступки, полные тайного и не до конца ему самому понятного смысла, целью которых было привлечь к своей персоне внимание высших существ. От их воли, полагал писатель, зависят людские творческие и жизненные успехи.
В ходе одного из таких мистических деяний Серёжа припёр домой с какой-то неизвестной человечеству секретной помойки настоящий пионерский горн. Сергей тщательно отмыл его с помощью тряпки и «Доместоса» в ржавой ванне, хранившей по бокам засохшие следы спермы дяди Пети, оставшиеся со времён кампании уральского алкоболта в грязной чужеземной сраке. Вечерами Серёжа взял моду, схватив горн и приставив его к губастому рту, извлекать из него различные звуки, призывающие все силы рая и ада послать воркутинцу вдохновение. Эти экзерсисы ужасно раздражали и мгновенно выводили из себя всех прочих без исключения обитателей коммуналки, кроме попугая. Скрипя зубами и стискивая кулаки, соседи с интересом наблюдали сами за собой, пытаясь угадать, насколько ещё хватит их терпения, прежде чем они засунут Манухину горн туда, куда его папе негры заглядывали.
В один из дней, пораньше свалив с рынка, Манухин особенно люто напился. Воспользовавшись отсутствием в комнате Денискина самого студента, он включил на всю катушку на его музыкальном центре особо актуальный гейский гоп-шансон от одного популярного в городе исполнителя. Шансонье, именовавшийся Северным Шнырём, завывал подобно вьюге:
— Раз на локалке был за жопу взят в долгах.
Меня пиковые пытали — кто по воле,
Кто папа-мама (да родные — не кобла,
Ведь заминироваться пострашнее боли).
А за долги меня к блатным заслали,
Хоть в отрицалове всю жизнь — не главпетух!
Я никому на разрешал, чтобы в рот мне ссали,
Но пред блатными моментально гнев потух...
Брателла сам отнёс матрас на пэтушатник.
В очке мерцал манящий свет в конце пути.
В конце блатного я узнал, упав на ватник,
Что от судьбы быть пидорасом не уйти...
Слушая этот нехитрый текст, спетый на примитивный мотив, Сергей ощущал в полной мере выстраданность поколений арестантов, печаль сотен опущенных и негодование тысяч убиенных на зоне. Собственно, окружающие снега были ничем иным, как замёрзшими слёзами неупокоенных душ; метель, ветер и вьюга взывали многотысячным хором их голосов о вопиющей несправедливости. Всё это были вещи банальные и очевидные, но сегодня с пьяных глаз Манухина особенно болезненно накрыло грузом ностальджи о друге, пропавшем без вести в баблогамном Москвабаде.
— Борька, бля! Корефанище, ёпт! Дружбанок мой! Воркутень родный! — жалобно стенал Серёжа, скупо роняя слёзки.
Едва Манухин успокоился хотя бы внешне, он включил компьютер. Сперва прогугливался какое-то время по Сети в поисках новостей, потом целенаправленно зашёл на мыло.ру. Полистав переписку трёхлетней давности с Борей, проглядел также фото— и видеоматериалы, прикреплённые к письмам друга.
Видео, которое называлось «Коробас Ганджубас», было снято на природе — в лесу. На нём «Воркутинский Шатун» вместе с подельниками курил нечто, явно не являвшееся табаком, а затем уголовники весело стреляли по бутылкам.
Далее — ночная фотосессия на фоне памятника юному «Ленину-гимназисту» на Чистых прудах. Охуеть, прямо в центре пофотались отчаянные парни! На самом удачном кадре Стопудовкин стоит с сигареткой в зубах и стволом в поднятой вверх руке, словно сбежавший из аула понторез, и нахально ухмыляется в камеру. Это был последний из известных Манухину фотоснимков друга.
А вот манухинский любимый видос под названием «Бандос». В объективе показана жестокая расправа в каком-то мрачном подвале над стукачами, как объясняет в начале фильма Борян. На третьей минуте видеоряд начинает напоминать какой-то среднебюджетный сериал: очереди из АКМ Стопудовкина обрывают жизни пентовских сук, которые артистично корчатся и издают довольно натуральные предсмертные крики. Отлетают гильзы эхом Танатоса, льётся Стиксом кровь, а дым отечества стелется по подвалу подобием мысли величавого Бояна.
— Суки! Небось они и погубили Боряна, падлы! — сжав кулаки, забубнил Сергей с угрозой в голосе. Но вот негодование на мифических сук достигает своего апогея, и Сергей, выйдя в коридор коммуналки, в приступе вдохновения принимается крушить всё, что попадается под горячую руку. Потерпевшими в результате его алкогольного белогорячечного бунта становятся: раскиданная обувь, сорванное пальто, пнутый Аккад; сорванный со стены с криком: «Макака, нахуй!» портрет мамы негра Васи и сломанная папиросница Ивана.
Наконец Манухин достигает катарсиса и, упав в полном изнеможении, крепко засыпает на полу коридора.
Услышав, что «лимоновское семя» унялось, соседи повылезали из своих дыр и в диком ахуе стали оценивать причинённый бузотёром ущерб. Сперва им показалось, что тут просто какой-то Сталинградский котёл! Вася и Петя особенно жаждали немедленной мести. Возмездие не заставило себя долго ждать.
Зайдя в комнату Манухина, негр схватил попугая и свернул ему шею. Дядя Петя уже открывал на кухне духовку. Ощипав, птицу зажарили и скормили пострадавшему Аккаду. Кот с аппетитом съел угощение, и его обида на жильцов тут же испарилась.
Зато негодование Серёжи Лимоновича, проснувшегося и обнаружившего отсутствие любимца, поистине было подобно гневу Ахилла, потерявшего Патрокла!
Итак, Манухин положенным образом охуел и начал быковать уже не на окружающие его объекты, а прямиком на окружающих субъектов. Но на этот раз соседи оказались подготовлены к битве! Когда негр Вася сходу прописал писателю под дых, подлетевшая Канистра не растерялся и повалил Сергея задней подножкой на спину. Васька будто купленный форвард воркутинского клуба с ноги провёл пару голевых передач в чан, затем дядя Петя хлопнул по голове парня табуретом. Пока кот ссал поверженному Ахиллу на окровавленную башку, Иван сходил за киянкой. С криками «Ки-ай!», как на карате, Канистра методично ломал Серёже рёбра, берцовые кости, кости таза и ключицы. Доделав дело, мужики звонко хлопнули друг друга по ладоням, радуясь лёгкой победе.

* * *

Сергий пришёл в себя в больнице. Он понял с лёгким удивлением, что всё ещё жив. Он выжил в очередной заварушке, подаренной ему судьбой... что ж, самое время становиться сильнее!





Глава 9

Пока друг Прохоренкова восстанавливал в больнице пошатнувшееся после всего пережитого здоровье, сам ни о чём не подозревавший Сава преспокойно продолжал тренировать подростков в созданной им платной спортивной секции под названием «Воркута Воркаут». Впрочем, «спортивной» она именовалась лишь в качестве дани уважения традициям употребления этого термина, освящённым веками — дух состязательства был чужд Прохоренкову. Сава хотел помогать занимающимся развивать и совершенствовать их телесные и духовные возможности, но какое-либо соперничество, неотделимое от понятия «спорт», уводило от обозначенных приоритетов в сторону. Соревнуясь, человек думает прежде всего о победе, и критерием успешности для него служит торжество над соперником. В качестве утешения проигравшим обычно преподносится штамп о том, что главное, мол, не победа, главное — это участие. «Какое такое участие?!» — обычно недоумевал Савелий. Это в убийствах и прочих преступлениях, совершаемых по предварительному сговору, фактор участия настолько важен. В деле самосовершенствования же главными являются те блага, которые обретают душа и тело. И если никакого толку от занятий воркаутом нет, то слезай с турника и ползи обратно к своему воркрафту! Ибо успешность тренировки — показатель не только и не столько внешний, сколько внутренний — обретение духовной силы, психологической устойчивости в самых стрессовых ситуациях, перманентного чувства уверенности в себе, гармонии с самим собой и окружающими; здоровья, понимаемого максимально широко, и твёрдости характера. Сава учил, что самое главное в жизни — научиться выживать. Когда ты можешь делать это легко и красиво, здоров, воздержанно-умерен, силён и подготовлен к активному противодействию агрессивной окружающей среде за счёт постоянных интенсивных тренировок, то перед тобой открыто великое множество путей и дорог, на любой из которых можно оставить достойный след.
За свою жизнь Сава успел прозаниматься очно и заочно в различных школах рукопашного боя и как европейских, так и восточных видов единоборств, но на соревнования не ездил никогда и нигде не задерживался дольше нескольких месяцев. Он просто брал отовсюду самое эффективное и ставил технику ударов, захватов, бросков и всех прочих приёмов, которую впоследствии мог оттачивать, доводя до совершенства, в одиночку, со спарринг-партнёром, а если приходилось, то и на улицах Воркуты.
Не меньшее значение, чем закреплению навыков ведения уличного боя, Прохоренков придавал общей физической подготовке бойца, развитию его выносливости, силы; закалке и улучшению скоростных и силовых показателей. Полагая, что некрасивое тело не может стать достойным храмом духа воина, призванного добиваться успеха, гармонии и баланса внутри и снаружи себя, Савелий требовал от подростков, приходивших к нему в секцию, быть крепкими, жилистыми и подтянутыми. В его программе элементы боевых упражнений и воркаута сочетались с работой с отягощениями, но при этом он не пытался спекулировать на какой-то «уникальности» своего эклектичного метода, справедливо полагая, что в наши дни систему, подобную его, с лёгкостью сможет создать любой дрищ и задрот в очках, овладевший Интернетом.
Тренировка тел и душ призвана была стать жизненным подспорьем для подрастающего поколения. Не каждую драку можно выиграть, а ситуации, которые заставляют растеряться, по-любому будут возникать на пути. Чтобы постоять за себя было проще, нужно носить оружие, но даже оно не даёт стопроцентной защищённости. Всесторонняя тренированность призвана увеличить шансы. Уверенного в себе человека, красивого и сильного, гораздо сложнее загнать в угол. Он держит всё или хотя бы значительную часть событий под контролем.
Было кое-что ещё, что отличало «Воркуту Воркаут» от подобных секций: полагая, что природной северной закалки всё же недостаточно для формирования настоящих богатырей, Сава требовал от занимавшихся несокрушимого здоровья, которое было возможно только при полной трезвости и отказе от табачной продукции. Зная об этой особенности друга, поправивший здоровье Серёжа первым делом обратился именно к нему: Манухин решил попытаться бросить пить и заняться своей физической оболочкой, пока не стало слишком поздно.
К сожалению, ему это не удалось в полной мере — хотя он исправно приходил на занятия в секции, до Савы дошли агентурные сведения, что Манухин минимум дважды был замечен с сигаретой и трижды — с бухлом. Этого, увы, оказалось более чем достаточно, чтобы выгнать писателя из секции несмотря на многолетнюю с ним дружбу. Нет, так как прежде Манухин уже не пил, но и полностью завязать с порочными привычками был не в силах.
Тем не менее Сава решил помочь Сергею отомстить обидчикам. Чтобы понять, как это удобнее сделать, он встретился с Эдуардовичем в кафе «Лох вора кормит».
Договорившись за обедом о деталях грядущей мести, молодые люди перешли к обсуждению более отвлечённых материй.
— Животная быдлостадия не должна занимать много места в жизни, — поучал Савелий, уплетая веганский салат, — но переход к ней должен происходить без размышлений. Рамки её использования очерчены не глупыми интеллигентскими извинениями, а жёстким решением всевозможных ситуаций в их начальной фазе и мгновенным уходом в адекватность и миролюбие на стадии выхода.
— Ну охуеть! А зачем вообще всё это — животные быдлостадии, адекватное реагирование, мелочное копошение среди других тараканов в гигантской мировой коммуналке? — подумав, Манухин докончил мысль, отправляя в рот кусок курицы. — Зачем вообще всё?
— Смысл человеческой жизни — это то значение, которое ей придаётся. Смыслов может быть несколько. Природный, биологический смысл — пить, жрать и плодить себе подобных. Смысл индивидуальный — то, что ты сам вкладываешь в неё. У меня это — идеи здорового образа жизни, психического развития, психотехник, йоги и медитации. А что у тебя, ты сам лучше меня должен знать.
— Писать книги.
Сава лишь развёл руками в знак уважения к человеку, способному столь исчерпывающе кратко ответить на экзистенциальный вопрос, вдобавок им же самим и заданный.
— Но всё равно не стоит забывать про существенную разница между общепринятым и реальным устройством жизни. Общепринятое — это когда тебя избивают хулиганы, ты идёшь в полицию, полиция их ищет, но, само собой, никого не находит. Реальное — это когда ты достаёшь шокер и даёшь им отпор сам. Вот так во всём.
— В этом плане с моими соседями попроще.

* * *

В операции по осуществлению мести «за Серёжу» помимо Прохоренкова приняли участие его шестнадцатилетние ученики Колян «Дрын» и Ванька «Турникет». Закрыв лица медицинскими повязками, троица ириний мужского пола проникла в оперативное поле коммуналки «по зелёнке»: пробежали, прикрываясь выкрашенными в зелёный цвет сооружениями детской площадки, до подъезда, из которого «случайно» именно в тот момент выходил Манухин. Странные личности словно тени проскользнули в дом мимо Сергея, видимо, в задумчивости никак на это не отреагировавшего. Немудрено, ведь у него свои дела имелись: надо было ехать в тату-салон, расположенный на другом конце Воркуты, дабы там что-нибудь набили на ноге. Что именно, Серёжа ещё не выбрал, но полагал, что успеет определиться по дороге. На самом деле он, конечно же, не только не торопился, но и, наоборот, планировал задержаться как можно дольше, так рассчитав своё время, чтобы, когда он вернётся в коммуналку, там всё уже закончилось.
Для этого он даже сделал совсем не обязательный крюк, посетив геологический памятник природы высотой свыше четырёхсот метров под названием «Гора Пембой». На самый верх он не полез — просто побродил по подножию, размышляя о дальнейшей своей жизни. Красота природы завершила дело, начатое в больнице — во-первых, Манухин решил вновь уехать в Москву и найти своего отца. С собой желательно взять и Саву — так надёжнее, да и воркутинский богатырь себе найдёт больше единомышленников. Во-вторых, северный писатель укрепился в намерении окончательно бросить пить и курить, чтобы предстать перед столичным Писателем во всей красе и одновременно иметь лишний довод для уговоров друга, который вновь сможет его тренировать. Сам Сергей также планировал помочь с формированием московского филиала «Воркуты Воркаут» из числа нацболов — а такие связи сыну Лимонова всегда будут обеспечены.
Разумеется, выбор темы для тату на ноге теперь стал очевиден: портрет отца. Поймав в дороге до салона Интернет на планшете, Сергей скачал самый удачный на его взгляд батин снимок периода бороды и усов.
Пока мастер работал иглой над его конечностью, Эдуардович мысленно был уже далеко от города угля и раковых опухолей. В душе наконец настал тот долгожданный всепобеждающий покой, которого ему так не хватало. Он знал, что всё получится, по той простой причине, что терять уже было нечего. Да, смерть ждала впереди его, как ждёт она и всех нас. Да мы уже мертвы в заснеженном просторе Воркуты, умерев вечности и вечности назад. Нам снится, что мы живы, и мы разрываем мироздания, пробиваясь сквозь заляпанные нашей астральной кровью осколки этих странных видений к звёздам, откуда пришли изначально. Но никакой скорости умирания не хватит, чтобы достичь цели, и потому важно лишь то, какой душа видит сон: цветной или чёрно-белый. Впрочем, в любом случае это является неосознанным выбором каждого, детерминированным нашим местом в ряду зрительских кресел на спектакле «Небольшого взрыва». Сыну Вениаминовича хотелось увидеть до конца шоу как можно более яркие цвета, и в этом, пожалуй, его можно понять.

Глава 10

Временно сняв повязку и прикрыв лицо бланком какого-то документа, Коля уверенно постучал в дверь квартиры (звонок не работал). Оттуда сразу же показалась похмельная как синдром голова Ивана Канистры, наивно предположившего, что к нему пришли вчерашние собутыльники, которых замучила совесть и заставила вспомнить о страдающем товарище. Увы: вместо того, чтобы дружелюбно протянуть сто грамм, Дрын осведомился, дома ли Макар Денискин. Разочарованию бывшего моряка не было предела. Буркнув раздражённо: «ща позову!» и громко хлопнув дверью, Канистра скрылся внутри жилища.
Через полминуты вместо Ивана выглянул взлохмаченный и слегка испуганный студент:
— А вам чего?
— Макар ты будешь? — счёл нужным уточнить Колян.
— Да, это я. А в чём дело?
— Съебался нахуй отсюда! Сейчас здесь начнутся такие дела, что лучше бы тебе перепрятать свою жопу в какое-нибудь более надёжное место! — вышел Савелий из тени.
— Желательно как можно ближе к Москве! — пошутил Турникет, криво ухмыляясь и разминая двухпудовые кулаки.
Долго упрашивать Денискина не пришлось: мгновенно надев сапоги на меху и накинув тёплую куртку, он выбежал из подъезда. Путь в квартиру оказался полностью свободен, и можно было спокойно сосредоточиться на главной цели — приведении всего живого и неживого в коммуналке в состояние первобытного хаоса.
Будто неостановимое стихийное бедствие, Сава и два его помощника обрушились на головы негра Васи, дяди Пети и Ивана. Дрын уебенил Канистру с ноги в голову, оставив её валяться на старых расшатанных половицах до конца мероприятия по зачистке. Сава жёстко и расчётливо отвесил два прямых в нос Василия, поломав к ****ям чёрный шнобель, полагая, что задал на будущее пыльную работёнку пластическому лепиле. Обиженный чёрный русский вспомнил, где согласно российской табели о рангах его место, и заперся в сортире, плача и причитая там. Заодно он извлёк единственный профит, доступный ему в данной ситуации: знатно обосрался, избавившись благодаря тумакам Прохоренкова от полуторасуточного запора.
Всё так же плотоядно ухмыляясь, Иван Турникет настиг дядю Петю, собравшегося было удрать через окно.
— Ты куда это намылился, сука, ****ь?! — крепкая хватка за шиворот алкоголика пресекла его эскапистские намерения в зародыше.
— Не-не-не... — полностью обескураженный Пётр женственно затрясся.
Именно дяде Пете достался джэкпот в виде тройного гнева воркутинских ириний: молодые люди, уже успевшие расправиться со своими противниками, кинулись все вместе пытать и мучить беззащитного люмпена.
Пристегнув дядю Петю под аккомпанемент негритянских стонов со стороны туалета ремнями к креслу, его торжественно обоссали. Чтоб не так вонял, закидали туалетной бумагой и полотенцами. На вырубленного морячка нагадили по-большому: Дрын отложил жирную чёрную личинку на того, кого нокаутировал.
Далее пробил час расплаты для недвижимого имущества обитателей коммуналки: используя силу и скорость своих тренированных мускул, помноженные на крепость кулаков и обуви, погромщики принялись проверять на практике те удары, которые они столько раз выполняли по воздуху на занятиях в «Воркуте Воркаут». Опыт показал: предметы деформировались и рвались, ломались и трещали по швам тем охотнее, чем крепче были бьющие поверхности, а техника исполнения — совершеннее. Прохоренков зло орал на учеников, корректируя их движения — он всегда поступал так, когда за тренировкой наблюдали посторонние: «Ты что творишь тут?! на боковом локоть выше! и корпуса больше!» «Не гладь, а бей!» «Работаем! пошли — руки! ноги! руки! бой!!!»
В общем, всё, что можно было разъебать железной волей и стальными ударами, было в квартире разъёбано. Досталось даже комнате Манухина и, как ни прискорбно, Аккаду — его задело осколком упавшей люстры. Промяукав что-то вроде «мяв! охумявшие!», пострадавшее животное схоронилось от греха подальше под диваном, зализывая ранку. Не хило распотрашённая комната самого Сергея не должна была смутить сына Лимонова — эта маскировка была неотъемлемым элементом их с Савелием плана.
Оглядев результат их работы и найдя его более чем удовлетворительным, ребята покинули первозданный хаос воркутинской коммуналки. Манухин was not just revenged — he was overrevenged.

* * *

«Материальным миром с помощью идей можно управлять лишь опосредованно, — вспоминал Сергей слова Савелия, сказанные в ходе их беседы по поводу результатов разгрома коммуналки. — Одним из основных постулатов материаидеализма является следующее утверждение: „волшебства нет в природе, но то, как наши мысли способны влиять на мир, поистине волшебно“».
— Студент мне всё рассказал! Вы все тут теперь петушня опущенная! Я один здесь нормальный пацан! К вашему счастью, на днях я уезжаю. Но если вы не будете сидеть на месте ровно, я всем в Москве расскажу о воркутинском «петушином» бунте! — Манухин презрительно смотрел на своих соседей.
«А что до твоих терзаний непризнанного гения, вынужденного судьбой торговать на рынке, то я их прекрасно понимаю и разделяю отчасти. Надо, надо уезжать отседова! Раз уж ты снова пить-курить-дрочить бросаешь... Москва требует приток северной крови, чтобы освежиться, умыться после потоков черноты и скверны с Юга. Москва козлам не верит! И мы дадим столице эту кровь! В столице открыто множество возможностей для того, кто знает, что ему нужно. Лишь вчера видел в „Ютубе“ ролик про то, как одиннадцатилетний блоггер Рукоблуд раздавал автографы на Тверской. Много детей пришло. Чем же мы хуже?? Новости — это всегда PR и обработка сознания, поэтому я не слежу за враждебными с моей точки зрения электронными СМИ, но дружеские помогут нам раскрутиться. Интернет — наш путь в мир искусства и саморазвития. Он станет тем окном, через которое мы покажем миру наш С.О.Ж. — счастливый образ жизни».
Сквозь завалы вонючих субстанций, битых стёкол, гнутых и прорванных предметов, подозрительные лужи и прочий хлам Манухин пробрался в свою комнату. Зрелище, представшее писательским глазам, заставило Эдуардовича непроизвольно присвистнуть. Во всю стену виднелась надпись, сделанная кошачьей кровью: две заглавные буквы «В».
«Как ты знаешь, в наши дни столичная жизнь всё активнее контролируется суперкомпьютером „Ломоносов-2“. Эта машина — огромная сеть, которая способна визуально распознавать местонахождение любого человека в данный момент, если его ****о попадёт в объектив видеокамер. Способна опознавать людей с оружием и находить всю необходимую информацию о них с поистине невероятной скоростью. Жаль, этого ещё не было пару лет назад, а то мы могли бы отомстить за друга. Что „Ломоносов-2“ значит для нас? Во-первых, придётся позабыть привычные здесь зоновские ухватки, если ещё не забыл, а во-вторых, мы будем там со всеми в равных условиях».
Пара клавиш от старого «тошибовского» ноута на полу, словно выбитые хорошо поставленным ударом зубы. Запасы пива опустошены — все три бутылки, стоявшие на подоконнике, разбиты. На том же подоконнике в землю, лежавшую в горшке с гортензией, словно в память о покойном вокалисте «Короля и шута», воткнуты изуродованные сигареты из неприкосновенного запаса Манухина. «Overrevenged» — обречённо подумал Сергей. Скоро всё это станет не имеющим значения, да и Саве он пообещал бросить.
«Мы покажем зажравшимся москвичам суть жизни — саму жизнь без глянца и фотошопа! Мы наведём там порядок! Не чурка-градокрад, а мы, северяне — как в битве под Москвой в сорок первом!»
Манухин долго не мог решить, с чего начать — с упавшего портрета Лимонова? с «обкурившегося» горшка? с кровавой надписи? с ноутбука? со стула, разбитого напополам? с осколков? или, может, с опрокинутой и пробитой корзины с грязными носками?
Вздохнув, он поднял с пола отцовский портрет.
«Помни, Серёг, и об опасностях большого города. Наркотический взлом бортового биокомпьютера нам не нужен, я не хочу различать пятьдесят оттенков серного в твоём лице. Будь трезв и опасен! И никакие наркотики не будут тебе нужны. Они нужны лишь слабым, чтобы, как они это называют, „уйти от проблем“. Обычно они уходят от проблем слишком далеко и надолго...»
Закончив прибираться в комнате, Серёжа вышел из квартиры и пошёл на вокзал — нужно было купить билет в Город Сказочных Снов. Суждено ли им воплотиться в явь со второй попытки? Этого он ещё не знал, но очень надеялся на удачу.












Часть вторая

В Москву!








«Я глазел во все глаза, и мой разум отказал,
А поутру меня в психушку отвезли».
(«Видак», «Сектор Газа»)

«Крысы дохнут!
Каннибал, кровью
В книгу мёртвых
Запиши всех нас!»
(«Каннибал», «Сектор Газа»)

«Среди нас был и Чёрный,
Своим цветом тогда,
Как сейчас, отягчённый».
(«Я живу уже дольше, чем Хэмингуэй», Эдуард Лимонов)


«Когда-то Лимонов писателем был.
Нацбол был лихой, удалой.
Теперь же он ходит на путинги
И там трясёт бородой».
(«О Лимонове», Климент Тимофеев)









Глава 1

Итак, уговорив Саву покинуть родной город вместе с ним, Манухин стал собираться в дорогу. Чемодан оказался спартанским: только самое необходимое в суровом быту национал-большевика, решившего порвать с алкогольно-никотиновым прошлым. На дне — пара смен белья и одежды на первое время. Выше — несколько снимков из «московского» альбома матери. Фотографии вложены в многострадальную книгу о неграх и поэте, подаренную автором. Безупречно заточенный нож с наборной рукояткой, названный хозяином «Нацболтом» — вещь незаменимая как в быту, так и в бою. Кипятильник. Мюсли, пакет с черносливом, три упаковки сушёных бананов, чай, макароны, орехи. Жидкое мыло, бритвенные принадлежности, тюбик с пастой, зубная щётка. Брикетик с разноцветным баблосом: родимый семитонный руболт и несколько сотен зелёных билетов американского лохотрона. Книги. Планшет. Зажигалка... Вот и всё! Да и зачем брать больше? Поезд «Воркута-Москва» идёт приблизительно двое суток, а в Москве они с Савелием найдут, чем питаться и где ночевать. Интернет уже позволил им найти ряд заманчивых перспектив в этом отношении. Впрочем, ещё надо будет подумать.

* * *

Савелий готовился к переезду куда основательнее Манухина: циклопический баул, забитый как нацист татуировками, болтался на его могучих дельтах. Тут всего хватало: брошюры по йоге (не для практики асан, а просто так, ведь йога давно уже стала для Прохоренкова неотъемлемой частью каждого цикла вдоха-выдоха и каждого этапа приёма пищи), спортивное питание и напитки; самодельные нунчаки, которые учитель «Воркуты Воркаут» любил крутить во всех возможных плоскостях на открытом воздухе; перчатки для штурмового боя; несколько смен спортивной одежды и обуви; травматический пистолет с разрешением на его ношение; небольшое количество заработанных благодаря своей секции денег; фонарь с аккумулятором, плавно переходящий в шокер; спички, свечи, коврик для занятий дома, набор длинных метательных ножей, «кошки» для лазания по отвесным стенам, сухой паёк, три литра чистейшей воды, смартфон, ноутбук; синий фломастер и бумажный дневник тренировок, в котором так же были указаны московские явки; футбольный мяч, тёплая куртка, любимая с детства книжка про Электроника и аптечка. Последняя скорее всего проваляется первое время без дела, если Саве и Сергею удастся избежать совсем уж жестоких столкновений, но сто процентов окажется востребованной, когда Прохоренков наберёт московскую группу для занятий.

* * *

Ребята тщательно уложили свои пожитки в двухместном купе, и вскоре поезд тронулся.
Первые несколько часов пути парни вели неторопливую беседу, поглядывая на родные просторы за окном, стремительно уносившиеся в прошлое.
— Вот она — матушка Россия! Страна для героев и мечтателей... — вздохнул Савелий.
— Для мечтателей-то она для мечтателей, да сами мечтатели уж больно измельчали! Ладно ещё Путин — этот мужик свои мечты ещё как-то умудряется в том или ином виде воплощать в жизнь. Но ведь прогресс кормится мечтами писателей-фантастов, пусть даже они порой и кажутся смешными современникам, а с фантастами, увы, дела хуже. Раньше фантастика была «в скафандрах» — люди хотели летать в космос и открывать новые миры. Теперь вся наша фантастическая литература «надела противогазы» — больше никто не хочет никуда улетать дальше голубоглазой Сферы Отрицания, зато все ждут не дождутся, видите ли, возможности побродить по руинам мира после ядерной катастрофы. И ведь накликают Армагеддон, каркуши!
— Да ну, не факт! Вон, на Марс же полетела первая семья в этом году! — возразил собеседник атлета.
— Дай нам всем Бог и дьявол, чтобы я заблуждался в своём пессимизме! Я и сам-то ведь тоже верую в поступательно-прогрессивный характер развития Вселенной, а самое главное — верую в то, что люди так или иначе дойдут до фазы развития, когда сама собой выдумается идея чего-то кардинально нового, что сперва будет воспринято с недоверием и насмешкой, а потом станет неотъемлемым элементом быта — сам прогресс разберётся, как это сделать. Верую, ибо безумен есть...

* * *

Наговорившись вдоволь с другом обо всём на свете, Савелий ушёл в гармонично-созерцательную релаксационную форму медитации, логично перешедшую в короткий восстановительный сон. Стараясь не мешать ему, Манухин вышел из купе, чтобы прогуляться до вагона-ресторана и оценить царившую там обстановку.
 В вагоне-ресторане трое работяг из Воркуты, направлявшихся в столицу на отдых, рубились в «очко» на деньги. Косой Иван Ильич и заросший Никитос работали вместе на производстве, а здоровяк Кирилл Аркадьевич был шахтёром. Манухин, решивший проследить за их игрой и заказавший бутылку минералки, пару бутербродов и чебурек, устроился за соседним столиком.
Неодобрительно поглядывая на непонятного им трезвенника, мужики ставили небольшие суммы и вполголоса матерились, когда проигрывали или, наоборот, срывали куш.
— А вот так вам всем, ёбта! Всосали? — радостно бросил свои девятнадцать очков, будто прокурор — годы отсидки по приговору, самый молодой и несдержанный в компании — северный бородатый хипстер по имени Никитос.
— Всосали... — сильно и мрачно «окая», отвечал Иван Ильич. Банкомёт Кирилл Аркадьевич лишь философски пожимал плечами.
— Мужики, а давайте, и я с вами разок? — предложил неожиданно для себя самого писатель.
Кирилл и Иван глянули на Серёжу без особого интереса, но подобревший от выигрыша Никитка дружелюбно промолвил:
— Садись, коли бабки лишние завалялись!
— Лишние-то они не лишние, но какие-то точно завалялись! — обрадовался Манухин. Глаза его загорелись азартом — он привычно входил во вкус непредсказуемой судьбы литератора, готового искать вдохновение в самых сомнительных местах и поступках.
Сперва играли молча. Не выигрывая особо крупно, но и не проигрывая, Эдуардович осторожно балансировал вокруг стартовой суммы. Пил свою минералку, доедая последний бутерброд...
Вдруг ему выпали туз и девятка! Стараясь преждевременно не выдавать свою удачу и сохранять каменный «очко-фейс», он мастерски довёл дело до победы, сразу выиграв тысячу. Тут уж Серёга не выдержал, и, забыв о данном другу обещании, не прерывая игры, заказал себе водки...
А карта всё пёрла и пёрла, как любители ослиц в курбан-байрам! Когда Манухину выпало «очко», принёсшее ещё пару штук деревянных, он понял, что пора уже и честь знать — всё-таки он пока ещё не Фёдор Михайлович...

Глава 2

— Всё, мужики, хорошего понемножку! Выхожу из игры. Просто посижу тут с вами, побухаю...
— Хозяин — барин! — пожал могучими плечами Кирилл Аркадьевич.
— А сам-то ты, кстати, куда едешь? С какими целями? — Никитос нежно огладил бороду.
— К бате! — ответил Сергей, уже и без того хороший, налив себе ещё водки. — Мой отец — большой человек! Мировая знаменитость! Очень им горжусь.
— И что же у тебя за чудо-батя такой? Кто он? — проявил интерес к беседе Иван Ильич. Поплевав на пальцы, он подснял карты.
— Эдуард Вениаминович Лимонов-Савенко! — гордо выпалил Серёжа.
— Кто-о?! Да он же петух дырявый! — присвистнул Никита.
— Да ты гонишь, не? — Иван Ильич не спешил верить молодому человеку на слово. — Ребят, да он нас просто разводит! Какой ещё, нахрен, Лимонов в Воркуте?!
Манухин побагровел; кулаки сами собой сжались до хруста. Писатель Писателич даже не придал значения намёку на сексуальную ориентацию отца — его прежде всего задел тот факт, что попутчики не пожелали поверить в правдивость его слов.
— Етить же ж вашу-то мать! Ждите, я сейчас!
Рванувшись из вагона-ресторана, Манухин, шатаясь, забежал в своё купе, где Прохоренков всё так же мирно пребывал в режиме релаксационной спячки. Стараясь по возможности не разбудить друга, о чуткости сна которого знал не понаслышке, Серёжа аккуратно перерыл свой чемодан и в результате извлёк на свет божий снимки отца с матерью, а заодно и верный «Нацболт», попавшийся под руку. Спрятав нож в голенище ботинка с высокой шнуровкой и взяв снимки в руку, Манухин посмотрел на всё ещё спавшего Прохоренкова и вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.

* * *

— Вот вам всем, смотрите! — фотки упали поверх карт, вызвав нервный возглас «бля!» у Ивана Ильича, который шёл к успеху.
— Не ссы, Ильич, потом доиграем! Давай лучше глянем, чиво он тута приволок! — отреагировал Никитка. Если бы не Манухин со снимками, хипстер (им он себя, как правило, позиционировал) сейчас сообщил бы соперникам о «переборе».
Обозлённый Иван Ильич бросил взгляд на фотопортрет знакомого благодаря телеящику лица рядом с каким-то неизвестным полноватым бабцом. Узнав писателя и политика, он радостно воскликнул:
— А, старый чернососенец! Твоя мамка его пердолила страпоном небось?
— Прямо в очко! — подхватил подъёб Никита. — Вот чего оно у тебя теперь выпадает всё время!
Трое работяг весело и обидно загоготали. Манухину впомнился отрывок из его книги «Чёрная масса мыслей»:
«Счастье не берётся с полочки, как пирожок! К счастью продираются годами. Самые необходимые вещи — воздух, вода — даются нам бесплатно, а за мечту платят всей жизнью. Чистый путь к цели подобен стене боли, по которой ползёшь вверх, раздирая кожу о колючки и лишь изредка греясь на спокойных уступах возле очагов радости».
В данный момент «очаги радости» горели в каком-то неопределённом будущем: пора было срочно раздирать кожу на костяшках о колючую бороду.
Косой на правый глаз Иван Ильич вполне ожидаемо не сумел вовремя среагировать на левый боковой в скулу — кроткий период занятий в «Воркуте Воркаут» принёс свои плоды. Немолодому мужику оказалось этого достаточно, чтобы оказаться полностью деморализованным. Действуя, словно хорошо отлаженный механизм, Манухин тут же скрутил свой повёрнутый было вправо на ударе корпус в противоположном направлении и влепил ещё одну боковуху — на этот раз досталось коллеге Ивана. Удар правой пришёлся в зубы — Серёжа успел заметить брызнувший на бороду нетипичного «хипстера» и на фотоснимки фонтанчик крови. Увы, Сергей не догадался начать с самого здорового из троих, и теперь пожинал горькие плоды своего просчёта: Кирилл неожиданно резко для его габаритов выскочил из-за стола и, схватив писателя за плечи, повалил его на пол подворотом корпуса. Из-за писательского голенища вывалился нож. Отбросив его в сторону, Кирилл Аркадьевич три раза ударил Манухина локтём в нос. Обиженный Никитка тут же «подорвался на добивос» — пнув пару раз Манухина в голову, он до кучи прыгнул на неё сверху. Впрочем, поскольку и сам бородач весил мало, и обувь на нём была не очень тяжёлой, ощутимого ущерба здоровью Сергея он не нанёс. Собравшись с силами именно теперь, Манухин икнул, оторвал свой окровавленный фейс от пола и, вскочив на ноги, спасся бегством.

* * *

— Сава, они меня от****или, как парашника! Буквально по ****е пропустили!
Сава критически осмотрел разбитую физиономию Манухина, затем с видом специалиста изрёк:
— На троечку работа. Ну максимум — четыре хорошие подачи. Не больше.
— Не стеби, бля! Чего делать-то? Какой я, нахуй, теперь писатель — это с разбитым-то ****ом?!
— А за что такого пацана по ****е пустили, кстати? — вдруг заинтересовался друг.
— Да сам пьяный был, тут моя вина — душу открыть решил.
— Во-от! Истина опять в вине. А вино в говне. А говно в тебе... Опять ты вмазался наркотическим алкоядом! Я так скоро за тебя вписываться перестану! Была б гитара под рукой, сейчас, как в добротном советском фильме, спел бы тебе песенку в тему... Есть у меня один хит, называется «Наркоман Секса». Сейчас вспомню, как там было...
Я — наркоман секса, фанатик процесса!
Другие наркотики мне не нужны!
Лишь гири да штанги, девки высшего ранга
Заполнят собой мои дни.
Люблю отжиматься и с бабой валяться —
По сути, движенье одно.
Любить и бороться, развивать себя в спорте —
Другое не так уж важно!
Закончив декламировать, Сава резюмировал:
— Так-то, дружище! Придётся тебе стать безалкогольным писателем... Хватит уже становиться, пора наконец и стать! В Ма-а-а-аскве та-а-а-акие тёлочки нас с тобой ждут — не дождутся, а ты в пьяные драки ввязываешься!
Потом, помолчав, добавил уже серьёзнее:
— Сам-то чего не справился? Испугался?
— Там здоровый один был, резвый слишком оказался. Я даже испугаться не успел.
— Испугаться — дело секундное. Обычно к тому моменту, когда человеку говорят, что он испугался, страх уже успевает полностью испариться. Забей, в общем, сейчас решим твою траблу.

* * *

В задаче начистить портрет Кириллу Аркадьевичу ничего экстрасложного для Прохоренкова не оказалось. Будто мастер со старого Арбата, он, уверенными движениями кистей рук отклоняя все настырные попытки контратаковать, в свою очередь сам наносил мазок за мазком до тех пор, пока не довершил своё реалистическое полотно в ярко-алых тонах.
Тогда Савелий, напрягшись, взял противника за грудки и бесцеремонно выволок в тамбур. Манухин, вернувший утерянное оружие, в это время с помощью «Нацболта» контролировал пространственное положение Никиты и Ивана, а то они, не ровён час, могли бы испортить работу мастера.
Держа шахтёра, словно печенежина, в руцех, Сава наклонил его в тамбуре над окрытой дверью:
— Проси у Серого прощения!
Посмотрев вверх, Кирилл Аркадьевич увидел злые глаза, которые нависали над его телом, висевшим, в свою очередь, над быстро двигавшейся бездной. К человеку, причинявшему ему страдания, подошёл ещё один, которого Кирилл давеча крепко-накрепко отхуячил. В этой патовой ситуации простой шахтёр из Воркуты предпочёл извиниться.


* * *

— Сав, объясни мне, почему так?
— Что именно?
— Почему я никак не брошу пить, хотя честно пытаюсь?
— Из-за зацикленности на одном твоих мыслей. Они привыкли вертеться в плоскости вокруг выпивки. Рыба-пила уже сорвалась с крючка, но катушка сознания со старыми мыслями продолжает движение привычными кругалями, и рано или поздно всё возвращается на круги своя. Чтобы этого избежать, тебе просто нужно сменить удочку, перевернуть пластинку!
— Ну и как мне её сменить? — нахмурившись и слегка дотронувшись до всё-таки сломанного носа, спросил Манухин.
— Удочки и катушки сознания у всех свои. Кто-то по уши увяз в чувстве к женщине, которая давно уже сорвалась с его доверчивого крючка. Ему нужна новая дама, возможно — из соседнего водоёма. В твоём случае «смену удочки» удобно провести в два этапа. Первый попроще: научиться находить в трезвой жизни то веселье и развязность, которые даёт алкоголь.
— Ни хера себе «попроще»! Ладно. А второй тогда какой, посложнее?
— Я о нём уже говорил — стать «безалкогольным» писателем. Научиться обретать творческое вдохновение в трезвом мире, чтобы стать «чистым», «беспримесным» конкурентом Берроуза, Булгакова, Венечки Ерофеева и всех остальных. Разобраться, как срывать покровы со своего сознания при помощи медитативных практик и психотехник. Это действительно сложный и долгий путь, но тем он почётнее. Вступи на него, и я буду всегда рядом.






Глава 3

Когда воркутинский поезд прибыл на Ярославский вокзал, наши герои разделились: Серёже нужно было готовиться к предстоящим поискам отца, Саве — искать первых членов своей будущей секты-секции.
Заплатив начальнику уже знакомого читателю гнилостного общежития возле комплекса зданий «Москва-Сити», Манухин выбил себе там на первое время койко-место.
Прохоренков вписался у одинокой пятидесятилетней алкохипперши Марии Забулдыкиной, с которой познакомился в Интернете. Да, он не мог стать её любовником-собутыльником, зато был непритязателен, воспитан, любезен, образован, мог поддержать разговор на религиозные и прочие сложные и интересные темы, а также без проблем согласился взять на себя значительную часть работ по уходу за домом.
Купив на вокзале московскую симку, Савелий сначала позвонил Маше. Заехав к женщине и сбросив у неё свои вещи, Прохоренков набрал телефоны тех ребят, которые проявили интерес к «Воркуте Воркаут» ещё полгода назад. Тогда в «Ютубе» появились первые ролики, которые познакомили мир с прохоренковской суровой школой физической и духовной подготовки и проложили этой системе путь к сердцам пусть немногочисленных, но преданных поклонников в других местах России, в том числе и в столице.
Сева Грандонов был первым жителем Москвы, лайкнувшим дебютное промо-видео Прохоренкова под вывеской «Воркуты Воркаут». Видос назывался «Жёсткое месиво». В кадре показаны уже знакомые нам трое энтузиастов физподготовки: Дрын, Турникет и сам Прохоренков. Парни сперва бегают кругами по снегу вокруг костра, постепенно оголяя торс. Затем они переходят к групповому бою в перчатках, используя комбинированную технику ударов и бросков. Камера показывает крупный план разбитой губы Дрына. Чувак лишь ухмыляется. Заканчивается видео тем, что все трое крутят на турнике «солнышко». Голос за кадром объявляет: «Во славу Ярилы! Гой еси, Воркута Воркаут!». Это связано с кратковременным периодом увлечения основателя секции славянским неоязычеством и ведической традицией.
Чем-то эти простые здоровые парни зацепили Севу. Грандонов наладил контакт с Прохоренковым через систему личных сообщений, и с тех пор его интерес к «Воркуте Воркаут» лишь возрос. Отправляясь в Москву, Сава был уверен, что приедет не на пустое место.
Ещё одной надеждой Прохоренкова был друг Севы по имени Валерий, который неоднократно заказывал у основателя «Воркуты Воркаут» вэб-тренинги. Влекомый завидным энтузиазмом и пресыщенный однообразием столичных пидорских систем физической подготовки, он старался как никто другой в освоении экзотических морально-философских принципов и двигательной базы города воров.
Разумеется, не стоит и упоминать лишний раз, что ни Сева («Братуха»), ни Валера («Рывок») не употребляли алко-, табако— или наркояд.
Эти двое должны были составить ядро московского филиала воркутинского завода по производству крепких здоровых русских мужчин. Для достойной встречи воркутинца и обсуждения рабочих моментов выбрали недавно открывшееся кафе на Сущёвской улице. Заведение именовалось простенько и со вкусом: «Крым наш!». Возле входа стоял вежливый манекен в камуфляже без опознавательных знаков и с автоматом Калашникова. Его торс подобием пулемётных лент обвивали две обоймы сладких баранок, которые можно было совершенно бесплатно дегустировать. Над манекеном возвышалась бело-сине-красная лента с патриотической надписью на русском, продублированной на международно-сетевом: «Крым наш, никаких няш-мяш!» и “Crim nash, no n’ash — no m’ash!”.
Войдя внутрь и закупившись на фри-фло, трое атлетов уселись за трезвым столом, уплетая овощи, фрукты, мясо птиц, морепродукты и прочие вкусности. Так как они не могли придать своей трапезе праздничный характер, заказав, например, огромную ёмкость с несколькими литрами жидкости, похожей по цвету на мочевину — как заказывали за соседними столиками — то сместили акцент в сторону свежевыжатых соков, экзотических блюд и жареных цыплят. Большую часть расходов взяли на себя москвичи — однако им тоже удалось несколько сэкономить: в дегустационном зале «Крымнаша» в тот раз угощали сбитнем, а также молочной продукцией. Эта приятная мелочь приподняла и без того хорошее настроение Савелия. Впервые он почувствовал, что все тяготы долгого пути остались позади, и теперь он находится среди людей, близких ему по духу. Суровый северный боец позволил себе наконец расслабиться, и даже заказал пирожное.
— Хорошо здесь! — заметил «сэнсэй».
— Ещё бы! Это ж не «Факдоналдс»! — подтвердил Валера, обладатель сухой татуированной рунами мускулатуры, выбритого черепа, чёрной майки и амулета в виде символа молота Тора на шее.
— В «Макдаке» лично я страдаю из-за оскорбления моего эстетического вкуса, даже если не брать в расчёт вред от приготовляемой там пищи, — добавил Сева, здоровяк в кожаных брюках и футболке с изображением обложки альбома «Смерть вдвоём» группы «Ирий».
Валера объяснил:
— А чего там особо страдать-то? Ты ж не есть туда заходишь! Нос зажал, поссал на это заведение от души, вайфаем подтёрся халявным, и — свободен как птица!
Прохоренков перевёл разговор в другое русло:
— Спасибо, что поддержали не только на словах! Теперь осталось определиться с местом, и можем начинать тренировки! Так как «Воркута Воркаут» подразумевает работу на улице, проблем с залом не возникнет.
— Сав, я предлагаю парк Покровское-Стрешнево! — высказался Рывок.
— Поддерживаю, — буркнул жевавший Братуха. — Там какие только единоборцы и многоборцы не тренировались уже...
— Хорошо, парни, вам виднее! — не стал спорить воркутинец, ведь альтернативного варианта у него всё равно пока не было. — А каких турников не будет хватать — сами сделаем.


* * *

Скинувшись, неофиты «ВВ» набрали некую сумму, с которой на следующий день они вместе с тренером поехали в магазин спортивных товаров и товаров для боевых искусств. Металлические турники, перчатки и прочую защитную амуницию закупили впрок, поскольку Савелий уже опубликовал через Интернет ряд объявлений о создании группы, и кто-то даже успел заинтересоваться ими. Вот так выглядели эти приглашения:
«Проводится набор желающих вести здоровый образ жизни, учиться драться, развивать сверхчеловеческие умения, закаляться и заниматься оригинальным северным стилем физического и духовного самосовершенствования „Воркута Воркаут“. В условиях мегаполиса, где творится форменный воркутец и по улицам порой страшно ходить из-за озверелых сами знаете кого, научиться выживать и защищать себя и своих близких становится первоочередной задачей настоящих мужчин. Справки по телефону: 89626793687. Савелий. ВК-страничка: vk.com/vorkutaworkout».
Вместе с остальными в магазин поехал и Манухин, который также собирался в выходные начать тренироваться. Не успевший пока взяться за старое Серёжа был в этот раз преисполнен восхищения Москвой и осознания таящихся в ней перспектив. Он ощущал необходимость предстать пред ликом своего великого отца не провинциальным митрофанушкой, а смелым и уверенным подкачанным нацболом из стали, почти таким же твёрдым в решениях, как его собственный «Нацболт»!
Спрятав под кровать приобретённые на одолженные у ребят средства открытые перчатки для рукопашки с захватами, а также щитки на голени и на предплечья, Савелий предпринял первый шаг в выбранном им направлении: начал закаляться. Каждый вечер до выходных он заходил в туалет общежития, смачивал как следует полотенце холодной водой из-под крана, возвращался к себе и в одних трусах усаживался на кровать. В сакральной последовательности, переданной ему всеведающим гуру Савелием, писатель принимался протирать оголённые участки тела: часть шеи спереди, часть сзади, грудь, верх и низ спины, ноги от щиколоток до таза. После этой процедуры сон получался лёгким, приятным и восстанавливающим.

* * *

В субботу на первое занятие пришло ещё пять человек, которых привлекло многообещающее объявление в Сети. Начались «воркаут по-воркутински» и рукопашные бои: медленное обучение, первые групповые и парные поединки, приятная рутина на прибитых к стволам турниках...
В ходе одного из спаррингов Серёжа не успел уклониться и пропустил от Рывка очень сильный прямой в свой многострадальный нос. От обиды на москвича у воркутинца даже выступили слёзы, и он сердито отмахнул руку Валеры, когда тот попытался было приобнять Эдуардыча в знак примирения.
— Не дуйся! — закричал Савелий, подойдя к ним. — Привыкай ставить себе очень большие цели и задачи, и тогда на обиды попросту не останется времени! Только действуй, вот так! — бросок Рывка через бедро. — Я уже не человек, я уже идея! И ты должен стать таким же!
На Манухина его слова подействовали волшебным образом. С этого момента и до самого конца тренировки он демонстрировал похвальную целеустремлённость и неизменно высокие результаты.

Глава 4

Сидя за ноутбуком соседа по общаге, Сергей Манухин печатал свой очередной гениальный рассказ, который в этот раз именовался «Базарный фильтр». Временами закатывая от оргазмических волн вдохновения глаза, он бегло настукивал по «дэллевским» клавишам строчки текста:
«...специально для подобных личностей его контора и разработала программу, названную „Базарный фильтр“. Как следует из названия софта, слова, вводимые пользователем тем или иным способом, „фильтруются“ внутри системы, трансформируясь в соответствии с адекватными для данных места и времени грамматическими, юридическими, этическими, эстетическими и стилистическими критериями и на выходе давая рафинированный печатный текст в электронной форме. Теперь всё, что остаётся сделать пользователю — это озвучить полученный „безопасный“, „отфильтрованный“ сегмент дискурса. Данная программа незаменима для дипломатических встреч любого уровня. На этом всё, — докладчик закончил чтение, забрал планшет и вышел из-за «кафедры» под сдержанные аплодисменты. Не дожидаясь следующих выступлений, он покинул конференц-зал и на лифте спустился в подземную стоянку. Сев за руль «Рено», он выехал из ТЦ «Биг Бакс» и поспешил к себе домой. Там его ждали Ариадна и Валерия с хлыстами и наручниками. Всё было обговорено заранее. Спина и задница слегка ныли в предвкушении новой порции жестокого наслаждения...»
Однако после слова «наслаждения» пальцы внезапно «замолчали». О чём писать дальше, Серёжа не представлял. Точнее, он прекрасно понимал, что по внутренней логике повествования персонаж должен был сполна получить требуемое от двух прелестниц в коже и высоких сапогах. Неясным оставалось лишь, как можно описывать такое на трезвую голову. Решив не мучить себя более и одновременно радуясь тому факту, что Прохоренков поселился отдельно от него, Серёжа взял бабки и решительно направился за бухлом.

* * *

В магазине Манухин отчего-то разговорился с продавщицей Любой Астромашкиной, румяной толстухой лет тридцати двух. Узнав, когда заканчивается её рабочая смена, Сергей договорился даже о свидании.
Выйдя на улицу, писатель уселся с тремя литрами пива и планшетом на лавочку, ожидая визит вдохновения или новой знакомой музы — что придёт раньше. Оказалось, что первым явилось вдохновение. Открыв предусмотрительно перенесённый с бука на планшет текстовый файл «Базарного фильтра», Сергей продолжил сочинять новый литхит:
«...Ариадна застегнула стальные манжеты на его запястьях, жёстко зафиксировав руки в вытянутых положениях на кровати, и, чуть улыбнувшись, ободрительно потрепала по щеке. Оттянув чёрную нитку стрингов, она приблизила свою терпко пахнувшую осенними лис...»
Прервав оргию в самом её начале, к лавочке застенчиво подплыли восемьдесят килограмм музы по имени Любовь.
— Будешь? — закрывая файл, Манухин протянул женщине пиво. Впрочем, он мог бы и не спрашивать: по всем признакам было видно, что этот напиток продавщице по душе. Благодарно улыбнувшись и кивнув, она приняла из рук Сергея бутылку с тёмной жидкостью.

* * *

Серёжа и Люба пришли к Астромашкиной домой. Квартира на пятом этаже в каким-то чудом столько лет продержавшейся на этом свете «хрущёбе» была невзрачной. Любовь проживала здесь со своей матерью, которая в тот момент отдыхала в Крыму.
Мужчина и женщина устроились на обшарпанной кухне. Плюнув на здоровый образ жизни, Манухин курил и бухал с обычной русской бабой, как, скажем честно, между строк своих книг и завещал его батя. После пива в ход пошли более крепкие напитки, спизженные запасливой Астромашкиной в её магазине специально для таких случаев.
Опорожнив стопку, хозяйка квартиры крякнула и нацепила на вилку солёный огурец. Отправила его в рот, перед этим сказав:
— Ух, злая!
Уже поддавший и потому малоадекватный Манухин вспомнил, что он — надежда русской литературы, и понёс:
— В мире нет ни зла, ни добра, ни любви. Вместо них действуют мотивация, побудительные причины и выгода. Выгода в самом широком смысле: от интуитивной веры в карму, когда помогаешь бедняку, до выгоды видеть женский лик в своей постели, когда пишешь стихи, или...
— Да ладно! — возмутилась было продавщица.
— ...Или хотя бы общаться с его хозяйкой достаточно близко, чтобы ощущать волны Бытия.
Люба улыбнулась; они с Серёжей чокнулись и выпили.
— Как ты её мастерски глушишь, и не поморщишься ведь! — поразилась пухлощёкая пышка.
— Здесь будет уместно процитировать слова одного моего друга, которые он обычно говорит в подобных ситуациях: «Чем сильнее человек, тем лучше он подготовлен к ударам судьбы».
— И тем лучше он играет, ведь жизнь — игра! — особенно эмоционально выпалила полная дама.
Манухин, не будь дураком, прекрасно понимал, что жируху заводит его пустая болтовня. С мудро-усталым видом он изрёк:
— Жизнь не просто игра. Жизнь — короткая игра.
Любовь подхватила эту мысль:
— Вчерашний победитель и герой дня завтра будет на кладбище... ты прав, увы.
— Мёртвые вообще все, просто кого-то еще не отпустило.
— Думаешь? Я пока ощущаю себя вполне живой. Даже есть доказательство — я чувствую боль.
— Это просто такой приход — все симптомы опьянения под названием «жизнь», поражающего бренные тела жителей Земли. Обычно отпускает в течение столетия.
— А предотвратить процесс возможно? Я не хочу умирать.
— Не надо было, пардон, употреблять вещества в утробе через пуповину... тогда б и прихода не было! но мы все ведь сильны задним умом...
— Я полагаю, зависело это не от меня.
— Люба, разные философы ответят на это по-разному. Особенно долго и непримиримо будут спорить по поводу того, что такое «я» и «меня».
— Философы могут спорить о чём угодно. Что касается моего «я» — я давным-давно его определила. И конкретно в этом вопросе я предпочитаю отталкиваться от фактов, а не от эфемерных единиц.
— Это похвальный подход. По сути, философия, как и психология — большой пшик, и практик вполне способен обходиться без них обеих, — договорив, Сергей махнул ещё стопарь для храбрости и решительно схватил в охапку свою визави. Та лишь этого и ждала весь вечер.

* * *

Когда Манухин трахал толстушку в коленно-локтевой, она, откинув руку далеко назад, входила толстым пальцем в писательское очко. Эта новая для Сергея ласка отправляла его из тухлой «хрущобы» прямиком в райские кущи. «А я, дурак, ещё пить не хотел! — ругал себя Манухин. — Да ну его совсем нахуй, этого трезвого пидораса! Такой кайф же!»
К громадной радости Манухина, процедура массажа простаты повторилась и на минете. Сегодня у воркутинца день удался...

* * *

Сидя у себя в общаге ночью, сын Лимонова печатал окончание «Базарного фильтра»:
«Ариадна вежливо поклонилась Валерии и передала ей плеть. Орудуя ей, будто казак на Ходынке, Валерия лупила и кромсала его плоть. Кровь становилась платой за счастье. Вечная поэтическая формула подгоняла рифму и ритм, и каждой капле соответствовал лучик божественной любви. Не в силах вместить в себя столько горнего света, он заорал в экстазе сектанта, и умер».




Глава 5

Утром Саве Прохоренкову привидился во сне размытый его релаксирующим после ночного астрального трипа сознанием автомобиль с трёхбуквенным номером «БУХ» и указанным регионом «66». В голове спящего сами собой произнеслись слова: «Ох уж этот „БУХ 66“!».
Звонок на мобильный разбудил Савелия. Номер, который высветился на экране, был незнаком воркутинцу. Экспансивная мадам предклиматического возраста заговорила из динамика:
— Алло, вы где?
— А вы кто? — сонно уточнил адресат звонка.
— Я? Я давно освободилась, жду вас.
— Повторяю: вы кто?
— Я не поняла, Саш... — произнесла после лёгкой вуменопаузы смущённая женщина.
— Я не Саша!! — гаркнул, не выдержав, Сава.
— Ой, извините тогда...
Широко зевнув и проворчав: «Ох уж этот „БУХ 66“!», Прохоренков посмотрел на часы. Была половина девятого. Решив больше не пытаться уснуть, Сава приступил к выполнению «постельного» утреннего комплекса упражнений Брюса Ли, дошедшего до нас через Джона Литтла: ритмические вытягивания конечностей, поднятия таза; изометрические напряжения мышц бёдер, пресса; наклоны корпуса вперёд до параллели с ногами. Старый добрый комплекс Брюса был усовершенствован Прохоренковым за счёт добавления в него «брюшного дыхания» йогов и напряжения различных участков пояса верхних конечностей.
После этого, не спеша сразу одеваться, Савелий встал с кровати и отработал на воздухе базовые комбинации ударов руками и ногами — на кик-боксёрский мешок он пока не успел себе заработать. Сперва Прохоренков, взяв в руки пятикилограммовые гантели, деловито и бодро настучал воображаемому противнику по репе в манере «раз-два-три»: левый джеб и правый кросс на шаге вперёд, левый кросс на отшагивании, затем сразу же ту же комбинацию на другую сторону; прямой, боковой и нижний в той же манере; прямой, перекрёстный и боковой со смещением. Поэкспериментировал на комбинациях с бэк-фистингом. Поработал на связках с применением ударов как руками, так и ногами. Работа ног сочетала лоу-кики с традиционными ударами из арсенала рукопашного боя.
Намахавшись вволю, Сава схватил двадцатичетырёхкилограммовую гирю и принялся выжимать её от плеча. Гиря шла как по маслу. Наконец, оставив в покое полуторапудовый снаряд, Савелий выпил два стакана питьевой воды, которую покупал в бутылках ёмкостью пять и шесть литров, и принял душ. Теперь Прохоренков был готов так же достойно принять и все остальные вызовы сегодняшнего трудного дня.





* * *

Поправив бейсболку, румяный здоровяк Степан Протеинов дал понять своему оператору Николаю Жуку, что готов. Когда Коля показал, что всё “OK” — можно начинать, Степан бегло, но внятно заговорил в свой микрофон с символикой сайта «Спорт для мужиков»:
— Добрый день, с вами Степан Протеинов! На презентацию «Воркуты Воркаут» в столичном лесопарке Покровское-Стрешнево сегодня собралось всего около полусотни зрителей и совсем немного обозревателей от прессы, но мы можем уверенно заявить: пришли настоящие знатоки и любители спорта, а точнее, как подчёркивает создатель системы Савелий Прохоренков, физического самосовершенствования и выработки навыка выживания. Оставим же до поры до времени лишние слова и позволим воркутинцу продемонстрировать нам, на что в действительности способны его ребята.
Жук перевёл объектив на турники, где сейчас крутили «солнышко» Рывок, Братуха и два новых бойца: «Наковальня» (Дима Солодухин, татуированный сухой блондин) и «Крепыш» (Иван Черногрудин, длинноволосый «шкаф»). Все атлеты были обнажены до пояса: на них оставались только шорты и кроссовки или кеды. Прохоренков пока скромно стоял в сторонке.
Объектив вновь показал Стёпин лик:
— Смотрите, все парни выполняют чёткое «солнышко» — это никакая не «луна»! — без всякой поддержки лямок! Отлично! Но поглядим же, что будет дальше...
Спрыгивая по одному на землю, бойцы вступали в показательные бои друг с другом: удары на голый кулак, броски, захваты... Первая на сегодня кровь. Вдруг все четыре атлета оказались на земле, словно их смело налетевшим порывом северного ветра: «включив берсерка», Прохоренков раскидал своих учеников. И хотя это было на семьдесят процентов показухой, выглядело всё вполне аутентично и убедительно. Зрители аплодировали мастеру.

* * *

После презентации на воркутинского бойца посыпались вопросы, на большинство которых он, улыбаясь, давал развёрнутые ответы. Ниже приводятся выдержки из этого полуторачасового общения.
Прохоренков о женщинах:
— В последнее время моё отношение к ним существенно изменилось. Когда это произошло, мне открылась многозначность и глубина пословицы «баба с возу — кобыле легче!». «Кобыла» — это символ движущей силы судьбы, «воз» — деньги... Одному всегда легче идти вперёд. Класть в кошелёк сколько тебе надо — эта привилегия стоит того, чтобы полностью отказаться от сомнительного удовольствия бегать за обладательницей мокрого вакуума в промежности и красивой рекламной вывески, созданной усилиями косметологов всего мира. А яркий апгрейд её душевного устройства, по которому скучаешь сильнее всего при расставании, компенсируется собственным усиленным развитием.
Прохоренков о религии:
— Прежде симпатизировал буддизму и джайнизму, но сейчас полностью отошёл от этой темы. Нам нужно не буддистское избавление от страданий, а компромисс между избавлением от мук и максимально эффективной деятельностью.
Прохоренков о кинематографе:
— Истинные символы Голливуда — секс и деньги. Их воплощением стал поздний Брюс Ли с его фрейдовским «ЙАХУУУУУ!», который мог просто ходить в кадре и получать кучу грина, так как это того стоило.
Прохоренков о ЗОЖ:
— Я вижу, как люди умирают от бухла или превращаются в говно, а я не копрофил! Силы человека не безграничны. Одни просто радуются жизни, убивают животных на охоте, убивают своих детей табачных дымом. Другие борются за абстрактную свободу. Некоторые пытаются запретить убийство животных или курение и алкоголь. Последним флаг в руки, они делают полезное и нужное дело, но таких крайностей я не требую. Однако если ты пришёл на занятия ко мне в секцию, то будь добр тратить всю свою энергию на развитие и самосовершенствование, или... ****уй домой!

* * *

Прошли две недели. После очередных занятий в секции Димон «Наковальня», работавший курьером, поделился с ребятами неприятной историей, приключившейся с его коллегой:
— Все слышали о чурках-грабителях курьеров интернет-магазинов?
— Ну да.
— Было дело, а что?
— У нас парня одного так накрыли. Чел попал на серьёзные бабки. Он совсем зелёный был, неопытный... Не знаю, зачем его вообще взяли. Курьер без опыта работы — как любитель с «русских спаррингов» на профессиональном ринге. Голову пробили, звери. Хер знает, как теперь работать будет...
— Чувак или голова? — уточнил Братуха.
— Всё вместе.
В разговор вмешался молчавший до этого Прохоренков:
— Поправьте меня, пацаны, если я неправ: может быть, драться и нехорошо, но давать себя в обиду вообще неприемлемо!
На эти слова никто не возразил. Воодушевлённый и охваченный вдохновением Савелий поделился планами, молниеносно возникшими в его уме:
— Во-первых, ребят, теперь все покупаем себе ножи, у кого их ещё нет, и всегда носим с собой. Для тренировок подойдут пластиковые клинки. Каждую среду по вечерам теперь будем зниматься ножевым боем. Конечно, это создаст дополнительную нагрузку на организм, но что делать... Во-вторых, у нас с вами будет своя курьерская фирма: ООО «БКБ». Для всех эта аббревиатура будет означать «Быстроногие курьеры Бегушина». Для нас — «Боевые курьеры-берсерки». И купите себе тактические ручки заодно, они везде продаются. Крутите их в метро на эскалаторе, отрабатывая стиль «Папортник», которому я вас буду обучать. Позднее я составлю более подробную инструкцию для курьеров-берсерков.

* * *

— Да-да, пырыежжай, дарагой! Всё, сумма согласовал! Да, восемьсот пятьсот две, харашо, — Камшот Понаехашвили сложил свою «раскладушку» и воровато подмигнул Али и Зульфее. Так уж вышло, что три представителя разных народностей снимали вместе несколько квартир и заодно входили в одну интернациональную преступную мини-группировку.
Только что закрытая «раскладушка» заиграла рингтон «Танца с саблями» вновь. Звонил деловой партнёр по другому направлению бизнеса. Чурбан переключился на более любезный тон:
— Завтра пириедем, пасчитаем, там, это: два стола, три зонта...
Али Нассаллах и Зульфея Гюльгюбай между тем под шумок, пока Понаехашвили разговаривал, поделили между собой остатки «психоделической» шаурмы. Её рецепт включал в себя, помимо обычных компонентов шаурмы, псилоцибы, вымоченные в мескалине и кислоте. После такой шаурмы Нассаллах-шайтанист обычно видел своего господина в лучах дурной славы его... Зульфея слушала чей-то шёпот цветной и, конечно, радужные суры.

* * *

Итак, чурбаны-наркомы были готовы к визиту курьера. И курьер-берсерк Крепыш не замедлил появиться.
Меткий глаз Черногрудина сразу приметил Камшота, курившего на лестничной клетке и «палившего» вход в квартиру. Дверь открыла дама в парандже. Впустив внутрь Ивана, она не стала закрывать за ним дверь.
— Вы только, пожалуйста, не взрывайтесь! — вежливо попросил курьер.
Камшот без палева вошёл следом с чёрным пакетом в руках. Когда он попытался накинуть его русскому парню на голову, тот внезапно «включил берсерка». Что было дальше, Иван не запомнил. А вот чурки запомнили, и запомнили надолго...

Глава 6

«В ходе нашей жизни трудноуловимая темпоральная субстанция перерабатывается в ту или иную жизнедеятельность. Ценность времени каждого конвертируется в соответствии с различными субъективными качествами. Научиться котировать каждый миг Бытия наравне с глотком воздуха жизненно необходимо тем людям, которые, целясь из мясной пушки своего существа, выбирают особенно высокие цели».
Дочитав до конца очередной ВК-пост Прохоренова, Сергей поставил бывшему другу лайк. Увы, теперь он общался с земляком только таким образом, ведь Манухину не удалось долго скрывать, что снова употребляет спиртные напитки: сперва снизилась его боеспособность на тренировках, а потом он и вовсе стал пропадать, уходя в недельные запои со случайными московскими собутыльниками. Манухин почему-то посчитал, что такая разгульная жизнь рано или поздно приведёт подзабытого сына к встрече с бедовым папашей.
Подрабатывая время от времени разнорабочим или просто аская мелочь, Серёга не чурался теперь и мелких преступлений. По крайней мере, один раз он вытащил из кармана подгулявшего креакла, уснувшего в парке, кошелёк. Имевшейся в нём суммы как раз хватило на то, чтобы приобрести на Горбе древний раздолбанный айфон.
Хотя никто из случайных людей, на вписках у которых отвисал писатель, не мог ему сказать ничего определённого по поводу местонахождения родственника, Манухин не переживал. Сегодня он сперва болтался по Москве, продолжая знакомство с городом, а в полпятого заломился к встреченному случайно на «Баррикадной» писателю-говнатуралисту Володьке Грязнолюбову, шапочно знакомому благодаря Интернет-общению.
У Грязнолюбова, жившего в двушке на проспекте Маршала Жукова, Сергей наелся досыта и отмылся от слоя недельной грязи. Выйдя из душа, он признался хозяину:
— Только что сэкономил кучу бабла!
— Как? — оторвался от тарелки с котлетой и макаронами пузатый очкарик Володька.
— Решил не искать бабу, а чисто так вздрочнуть...
— Какая ж ты мразь, однако! — одобрительно засиял тусклыми прожекторами гнилых жёлтых зубов Грязнолюбов.

* * *

От Владимира Манухин узнал о презентации в книжном магазине «Москва» новой книги Павла Санаева под названием «Любовь в серале». Сергей, немного пьяный, направил туда свои стопы в компании нового приятеля. Воркутинец наивно предположил, что Павел сможет как-то поспособствовать поискам Эдуарда Вениаминовича.
Официальная часть мероприятия подошла к концу около девяти тридцати. Сергей дождался, когда основная толпа фанатов поредеет, и подошёл к приёмному сыну Ролана Быкова. Манухин толкнул следующий спич:
— Уважаемый Павел Владимирович! Вы, как человек, всю жизнь сталкивавшийся с различными знаменитостями, обязаны помочь мне! Больше обратиться мне не к кому.
— Что вам нужно, молодой человек? — писатель бросил подозрительный взгляд на коллегу из Воркуты.
— Ответьте, где может находиться Эдуард Лимонов? Я очень и очень ищу его!
Посмотрев вокруг и не увидев признаков особого внимания к их с Манухиным персонам, Санаев вполголоса сказал:
— Не знаю, увы. Но могу попытаться угадать. Почему бы вам не поискать Вениаминовича в негритянском общежитии? Уверен, он там с каким-нибудь Мумбурумбычем неплохо зажигает!
Манухин был оскорблён в своих лучших чувствах. Рука сама собой, будто всесильная длань какого-нибудь сакрального вертухая типа Иисуса или Мухаммеда («мухам — мед, пчёлам — пед!», как шутила Анна Манухина), схватила обидчика за левое ухо и стала сильно тянуть всё ниже, одновременно закручивая по часовой стрелке, до тех пор, пока Санаев, влекомый болью, не оказался стоящим в углу на четвереньках. Не давая ему и себе времени, чтобы опомниться, Манухин уебал ботинком по голове Павла Владимировича с таким расчётом, чтобы та, в свою очередь, символично припечаталась о плинтус. Гол!!! Плинтус покраснел — Сергей не успел забыть уроков «Воркуты Воркаут».
До кучи и в знак закрепления своего триумфа Манухин кинул на голову Павла Владимировича тяжёлый фолиант «Любви в серале». Книга мгновенно пропиталась кровью автора. От подобного символизма у Сергея буквально дух захватило! Манухин достал планшет и сделал сэлфи на фоне результатов своей работы. В этот миг отец мог бы гордиться сыном. Жаль только, что, увидев выпавший из куртки Санаева новейший айфон, Серёжа по-быстрому и без палева сунул его в свой карман.
Увы, воркутинский триумф был краток: пенты, вышедшие из оперативно прибывшего на место ЧП пентвагена, скрутили развоевавшегося алкописателя. Грязнолюбов уехал к себе, а Серёжа был доставлен в Участковый пункт полиции № 2, расположенный в одном из переулков Старого Арбата. Серёжа умудрился скинуть спизженное у Павла в мусорку у мусарни.
В обезьяннике в тот вечер, помимо самого Манухина, находились ещё трое маргиналов. Грыжа, Бунт и Осиновый были алисоманами, взятыми за пьяный дебош недалеко от стен Цоя и Горшка. «Чёрно-красные» были страшные — с блеском в глазах, как у футбольных фанатов, и, как это иногда называлось в Сети, «на говне» (в банданах «КИШ» и «Алиса», шарфах, драных косухах, дырявых обтягивающих джинсах и грязных берцах). Пьяными голосами они омерзительно орали песни из репертуара «Кости» про цвета своего «клуба православнутых зомби» и про театр теней, в котором с какого-то хера опять темно.
Атмосфера обезьянника впрочем вызвала у Серёжи приступ безудержной эйфории — он почувствовал себя ещё ближе к отцу-сидельцу. После столь героического опыта, мечтал сын гопничка из Харькова, он в момент допишет «Чёрную массу мыслей», которую издатели с руками оторвут. В фигуральном смысле, разумеется.
Алисоманы сперва встретили «творческого интеллигента» из северных окраин страны, дорогих сердцу их кумира, с радостью. Они пообещали вписать его в сквот на некоторое время.
Как вскоре стало известно, Санаев решил не писать заявление — будучи в шоковом состоянии, он сперва не заметил пропажу айфона, а впоследствии не связал её с охуевшим воркутинцем. При этом серьёзного повреждения писательская черепная коробка не получила, зато пьяный магазинный дебош Манухина гарантировал такой оглушительный резонанс в прессе и прочих СМИ, что впору было делиться с Серёжей гонораром за тающий на глазах тираж «Любви в серале». Наутро псы кровавой путинской деспотии выпустили на свободу четверых невинно заключённых «узников совести».
Сразу выяснилось, что Осиновый — единственный, кто прежде бывал в сквоте Горына, куда они все теперь отправлялись — напрочь забыл туда дорогу. Но зато он каким-то чудом нашёл в кармане клочок бумаги с нужным адресом. Серёжа пришёл на помощь новым корефанам — достав из помойного ведра санаевский телефон, он победно с****анул:
— Смотрите, какой у меня клёвый Афоня Стивович! Это подарок богатой любовницы, от пентов схоронил... Давайте-ка отойдём чуток...
Выкинув, как он сказал, «зарегистрированную на него» симку и вставив «левую» из собственного «яблочного» гаджета, Манухин загрузил «карты» и срисовал маршрут до логова Горына.
— Андрей для лохов, Афоня для пацанов! — хромой Грыжа одобрительно хлопнул по плечу бывшего сокамерника.


* * *

В алисоманском сквоте Манухин провёл незабываемую неделю, как говорится, трэша, угара и содомии с обгашенными шлюхами и христианским блэк-металлом. Бунт надыбал где-то охуенной шмали — такой, что Прохоренков с его ****утой страстью к саморазвитию сразу показался Манухину смешным. Серёга хохотал и хохотал до посинения, так что другим за него стало даже страшно. Потом стало страшно уже ему самому...
Наконец, когда измена отпустила, Манухин принялся прогонять товарищам антирелигиозные вообще и антихристианские в частности телеги. Ошибочно посчитав, что находится среди своих, Серёжа позволил себе расслабиться. Несмотря на то, что все его высказывания были бесспорны, аудитория, перед которой они прозвучали, оказалась не готова к восприятию подобных филиппик. Братва затаила обиду за, так сказать, «***сосение Христа». Тут за такое могли и опустить.
Последнее, что успел выяснить Серёжа перед тем, как ему надрали задницу и, обокрав, вышвырнули на улицу, было то, что члены партии его отца тусуются обычно на «Войковской». Затем наступила первозданная тьма, будто парни решили наглядно показать Манухину, что было, пока иудейский Яхве не сотворил планету человекообразных обезьян.
Деньги, ценные вещи и айфон были беспощадно отжаты. Сумма от их продажи пополнила наркообщак, а сам сквот-притон Горына временно переехал на другое место. К слову, так как Лимоновича никто не ****, можно сказать, что он ещё легко отделался, тем более что заблёванный планшет, паспорт, книгу «Русский поэт предпочитает больших негров» и фотографии никто не тронул.
Манухину пришлось идти через всю Москву пешком на «Войковскую» в «бункер» нацболов.
После случая с плинтусом и алисоманами Савелий вообще прекратил всякое общение с «этим неисправимым алкашом» Серёжей.


Глава 7

Спрашивая дорогу у людей с навигаторами на телефонах, или просто выглядевших бывалыми, к вечеру Сергей очутился на «Войковской». Ещё немного усилий — и он у «бункера» нацболов.
Очкарик-качок со здоровенными «банками», которого звали Артур, курил на крыльце. Погоняло Артура было «Джузеппе».
— Что нужно? — хмуро бросил Джузеппе, смерив взглядом странного гостя с ног до головы.
— Здравствуй! — устало улыбнулся Сергей. — Вот я и дома...





* * *

Помимо Джузеппе, в «бункере» в тот момент были лишь коротышка Саша «Нанобол» и сорокалетний бывший бизнесмен Феликс «Тендер». Остальные в основном ушли на митинг — было тридцать первое число.
Манухин объяснил всем троим, предъявив фотографии в качестве доказательства, кто он и что он. Парни с интересом разглядывали Серёжу. Накормив и напоив воркутинца, они разрешили ему отвисать в «бункере» до возвращения его отца из очередной «творческой командировки» в места не столь отдалённые, которое ожидалось через неделю. «Там будет видно, что за птица!» — думал Тендер.





* * *

После митинга все разошлись по домам, так как было уже поздно, и лишь любитель выпить Фёдор «Октобер» и любитель подраться Иван «Белый Ниндзя» вернулсь в «бункер». Они также обрадовались знакомству с, видимо, сыном вождя. Тут же состоялась внеплановая попойка нацболов (деньги с****или из пожертвований на дела партии и помощь участвовавшим в войне), вылившаяся в ночную прогулку по Москве.
Проходя мимо палатки азербайджанских торговцев, Белый Ниндзя не удержался и метнул им в стекло здоровенный камень. Когда раздался звон, из палатки как по команде вышли два двухметровых мужика — братья Анзор и Абдулла.
— Не лезьте, парни, я сам с ними пообщаюсь! — задорно ринулся в бой Иван. Манухин с сомнением посмотрел на остальных разгулявшихся адептов национал-большевизма, но когда увидел, что все они сохраняют полное спокойствие, тоже решил проследить за развитием событий.
Поднырнув под волосатой лапищей Анзора, пытавшегося схватить его, Белый Ниндзя оказался за его спиной и переключился на второго сторожевого пса палатки. Прыгнув с разбега, Иван выбросил вперёд вес тела в ударе правой рукой, целясь в голову неприятеля. Однако Абдулле удалось не только избежать страшного по силе удара, пригнувшись, но и забросить Белого Ниндзю себе на плечо, как мешок кошачьих кишок. Манухин дёрнулся было в его сторону, но рука Октобера легла на плечо писателя. Федя многозначительно покачал головой. Сергей понял, что ещё рано. И правда: почувствовавший себя комфортно на мускулистом азеровском плече Ниндзя крепко прихватил за мощную выю и повалил оппонента на асфальт, придавив всем своим весом. При падении Абдулла ударился затылком так сильно, что вырубился.
На помощь Абдулле, выхватив и раздвинув рывком телескопическую дубинку, устремился Анзор. Иван вынул из заднего кармана шокер, снял его с предохранителя и нажал на питание. В воздухе появилась голубоватая дуга напряжения, запахло озоном.
— Э-эй, чего свой шейкер достал?! — возмутился азербот.
— А ты чего «телескоп» залупил?!
— Ты моего брата поколотил, шайтан!
— У нас всё честно было: один на один!
Постояв ещё немного друг напротив друга и побравировав оружием, противники разошлись, а нацболы и Серёжа от души поаплодировали своему герою.
После разборки ребята пошли дальше в ночь, озарив её пламенем нескольких подожжённых иномарок, выглядевших особенно буржуйскими.

* * *

На следующий день в «бункере» состоялись поэтические чтения, в которых принял участие и Манухин. Он прочитал членам партии его отца стихотворение «Строительство бога», сочинённое им под утро в заключении, когда темы для разговоров с сокамерниками иссякли:
— Давай, начнём с нуля! Давай, построим бога!
Каким он должен быть? Как встретит у порога?
Бессмертным и благим,
Возвышенным, торжественным?
Себе, или другим?
Мужественно-неженственным?
Каким он быть не должен?
Dasein? Монада? Боже?!
Могучий, величавый,
Божественный и правый,
Сидит в сиянье славы.
На нём тату: «красава!»
Последним в тот раз читал Джузеппе, его стих назывался «Лифт»:
— В лифт переброшен судьбой,
А тут — кнопки,
Только на них вместо цифр —
Иконки!
Что за подстава? Жму «Водопад».
Вышел. Смотрю. Вмиг вернулся назад!
Жму «Кучу денег». Вышел наружу.
Столько богатства — аж голову кружит!
Вижу, спускается прямо с небес
Пьяный инспектор из ИФНС.
Мигом обратно! Что бы нажать?
«Мешок героина» сюда мне подать!
Но за сверхдозой — хватило б нам всем! —
Вышел сотрудник ФСКН.
Что теперь делать? Некуда жать.
Буду как даун в лифте стоять.
Выпил водяры, об пол стакан —
Еду домой! Заебал балаган.

* * *

Помимо чтений и ежедневных пьянок на средства партии в ожидании, как его за глаза называли партийцы, «Вазелиновича», у национал-большевиков в программе были и другие пункты.
Например, посещение ММА. В данном случае эта аббревиатура подразумевала не махачи (хотя они тоже входили в программу мероприятий), а Московский Музей Ада. В не столь давно открывшемся ММА были представлены шокирующие декорации, изображавшие Его Адское Величество, чертей и демонов, раскалённые котлы, а также великих грешников и массовку, объятых языками пламени. Панорама ад-сцены разворачивалась полукругом и включала в себя таких титанов, как Миша Круг, Адольф Гитлер, Андрей Чикатило и Доктор Топор.
Накануне приезда Лимонова ребята устроили особенно грандиозную пьянку-банкет, прилично отжав из партийной кассы средства на неё. После этого банкета на столах осталось много еды и выпивки.

* * *

В ночь перед выходом на волю Эдуарду Лимонову приснилась Анна Манухина. Как это бывает во снах, давно ставшие частью прошлого декорации и люди воспринимались как самая злободневная реальность. Аня, облик которой, казалось, должно было раздавить в лепёшку под грузом всей дальнейшей жизни Эдуарда, полной событий и иных влечений, вдруг каким-то образом восстала из былого. Лимонов вновь захотел ощутить её тело, отогреть его от воркутинских морозов...
Проснувшись, Эдуард Вениаминович напомнил себе: «Ты совершаешь большущую ошибку каждый раз, когда начинаешь сожалеть о прошлом. Впрочем, все мы — люди...»

















Часть третья

В «Лимоновой слободке»








«А Эдуард Вазелинович в больнице профсоюза Моссовета под себя в постели ходит».
(«О Лимонове», Климент Тимофеев)

« Даже негры на Ямайке
Под напевы балалайки,
Да на последние гроши
Пьют, как наши алкаши».
(«Русская водка», Вика Цыганова)

«Станция „Таганская“, доля арестантская».
(«Станция „Таганская“», «Любэ»)



«А ты не лётчик, а я была так рада
Любить героя из лётного отряда».
(«А ты не лётчик», Анка)

«Шёл трамвай десятый номер,
На площадке кто-то помер,
Тянут, тянут мертвеца
Ладца-дрица-ца-ца-ца».
(«Шёл трамвай десятый номер»,Александр Северный)

«На Дерибасовской открылася пивная.
Там собиралась вся компания блатная».
(«Вася Шмаровоз», Ляля Размахова)


«Лучше СПИД, чем мандавошки,
Лучше смерть героя, чем жизнь в говне».
(«Обо мне», «Бахыт-Компот»)

«Но не очко обычно губит, а к одиннадцати туз».
(«Владимирский централ», Михаил Круг)

«Я глазел во все глаза, и мой разум отказал,
А поутру меня в психушку отвезли».
(«Видак», «Сектор Газа»)

«Отыгрался *** на скрипке».
(русская народная мудрость)




Глава 1

«Обещали, что подъедет сегодня, — ворочаясь, думал Серёжа. — Наверное, уже недолго осталось».
Несмотря на обилие съеденного и выпитого, спал Серёжа урывками. Время, проведённое с партийцами Лимонова, давало о себе знать.
«Весёлые они всё-таки ребята, — думал Сергей, разглядывая спящих парней. — Есть в них что-то дикое вперемежку с весёлым... дикое вместе с весёлым, — повторил он тихо, стараясь запомнить мысль. — Такой коктейль и изменит мир. Изменит и спасёт».
Стараясь не шуметь, Серёжа прошёл к столу, где были расставлены бутылки с разноцветными этикетками.
«Три часа ночи, — думал Сергей. — Сна ни в одном глазу. Сказали, что отца привезут часов в одиннадцать».
Кулаки сжались до боли в суставах. Подойдя к столу, Серёжа схватил первую попавшуюся бутылку. Горло обожгло.
«Крепкая, зараза! Может, сходить на улицу пройтись? Заснуть уже не смогу».
Накинув на плечи куртку, Серёжа вышел из дома и зашагал куда глаза глядят.
«Главное, что говнари паспорт не спёрли. Остальное — мелочи. Дёрнул же меня чёрт в эту кодлу вписаться! В Москве, видимо, вообще никому доверять нельзя. Интересно, а отцу родному можно доверять?»
Желая отвлечься от грустных мыслей, Серёжа начал пинать подвернувшийся булыжник. Знаменитая книга, подаренная когда-то Лимоновым его матери, и фотографии прыгали во внутреннем кармане.
«Всё на месте. Ничего, слава создателю, не проебланил. Как бы доказывал, что я тот, за кого себя выдаю? Никто и звать никак. Видимо, всё-таки у этих говнарей, — Серёжа со злостью пнул камень в кусты. — Понятие чести, что ли, есть. Что-то мне оставили. Вероятно, на память. Да хотя наверняка эти уроды и читать не умеют. Ладно, Сергуня, не порть себе настроение! Погулял, и хватит».
Писатель Писателевич засеменил по направлению к «бункеру» партии.
Дверь снова скрипнула, и Серёжа очутился в тепле среди людей, которых он уже стал считать родными. Выпив из-под крана воды, Манухин тихо прошёл в свой угол и, подложив под голову куртку, уставился в грязный с разводами потолок. Сон пришёл так же неожиданно, как он приходит всегда.
— Просыпайся! — трясли его руки. — Да просыпайся же ты, шебутной!
«Почему это я — „шебутной“? — не покинув ещё сна, думал Серёжа. — Сколько времени? Ого! Одиннадцать часов. То не заснуть было, а тут вдруг вырубило».
Серёжа вскочил на ноги как ошпаренный. Перед ним стоял бородатый старичок, внешностью смахивающий на запойного доктора Айболита.
«Кто такой? Такого не помню», — утренние мысли скакали в Серёжиной голове, словно табун лошадей. Или как блохи в банке. Неожиданно мозг обожгло, и Серёжа встал, поражённый.
— Эдуард? — хриплым сонным голосом спросил Серёжа. — Вени-ик!-аминович?
— Аминь! — сказал старикашка, и без платка сморкнулся. — Азъ есмь Эдуард Вениаминович Лимонов. А ты кто есть, мил человек?
— Я? — Серёжа от неожиданности растерялся. — Сын твой. То есть ваш.
— Да, мне парни говорили про тебя, представили, — старичок подошёл к Серёже и крепко его обнял.
На глаза навернулись слезы.
«Вот он, мой отец, ради которого я всё и затевал. Из-за которого я и ехал в эту долбаную, грёбаную Москву!»
Неожиданно Серёжа по-детски в голос разрыдался.
— Ладно-ладно! — старикашка прослезился. — Давай без нежностей. Мы — люди простые. Всякое бывает.
— Да вы, пожалуйста, не думайте... — начал было Серёжа, но его оборвали.
— Всё я знаю, мне тебя представили. Насчёт тебя звонили.
— Посмотрите, пожалуйста! — упрямый воркутинец достал куртку. — Нет, вы посмотрите!
— Со мною можно и на «ты»! — сказал забавный старикашка, закуривая папиросу. — Тем более, что мы — родные люди. А то как-то неудобно: родня, и, знаете ли, на «вы».
— А «папой» можно? — робко спросил Серёжа. Руки его тряслись мелкой дрожью.
— Можно и даже нужно. Показывай, что у тебя там. Чем обрадуешь отца родного?
Манухин извлёк из кармана старые, уже порядком пожелтевшие фотографии, где его мать была изображена в обнимку с великим, ужасным, а также незабвенным и единственным Эдичкой всея Руси.
— Анька! — восторженно молвил Лимонов, теребя ноздрю. — Ну ёб же твою мать! — крепка и правдива русская мысль. — А виделись-то мы с ней всего-то нихуя... точнее, один лишь ***! А ты вот какой!
Лимонов долгим пристальным взглядом оглядел Серёжу.
— Сынулька вымахал! — Эдуард Вениаминович неожиданно заплакал.
Серёжа подошел к отцу и обнял его за плечи.
— Ладно, папаша, хватит тебе! Встретились всё-таки! Несмотря ни на что! — но Лимонов отмахнулся.
— Ты представь себе, в натуре, сколько лет, сколько зим! — старичок отвернулся и снова высморкался.
— Бляха-муха! А ****ато ведь! — неожиданно заорал он. — Это дело надо срочным образом обмыть. Буханём из всех орудий?
— Да, папа.
— Так, парни, приберите! — скомандовал Лимонов и хлопнул в ладоши. — Натоптали тут, как кони какие-то. Кот из дома — мыши в пляс?
«А вот это действительно непорядок! — оглядев «бункер» партии, подумал Серёжа. — к приезду, и не прибрались».
— Я чего сказал? — заорал тем временем Лимонов. — Чего я сказал? Чтобы через минуту здесь всё блестело, как яйца у кота!
— Приберём, — проворчал Артур. Ваня мрачно кивнул.
«Во орёт! — наблюдал за разошедшимся отцом Серёжа. — Словно царь!»
— Присяду я пока, посижу, — сказал Лимонов. — Запыхался я, знаете ли, пока добрался.
Дымя папиросой, Вениаминович прошёлся туда-сюда по комнате.
— Бардак в партии! — сделал он замечание. — Распустились тут, пока я по понятным причинам отсутствовал!
Партийцы тем временем прибирали на столе.
— Эх! — сказал Лимонов и, подойдя к занавескам, оторвал кусок.
— Дед, ты бы не безобразил! — подал голос Феликс. Но Лимонов не обратил на замечание ни малейшего внимания.
«Чудит! — Серёжа во все глаза наблюдал за отцовскими телодвижениями. — Злится».
Эдуард Вениаминович сел в кресло и, сплюнув прилипшую к губам папиросу, скинул ботинки.
— Партейцы! — зычным командным голосом закричал великий и ужасный. — Чистых носков подать вождю!
— Ты чего, вообще, Дед, куролесишь? не выспался, что ли? — послышалось в ответ от Нанобола. — Может быть, тебе ещё и жопу вытирать после сранья?
— Бунт на корабле! — сказал Лимонов. — Пропала партия!
— Дед, не бухти! Прислуги здесь нету! — Тендер скрестил руки перед грудью.
— Не слушай их, Серёжа! — Лимонов налил в рюмки коньяк и зубами разодрал на две половины лимончик. — Давай лучше выпьем за встречу, как два культурных человека.
«Поутру, да ещё и натощак! — Серёжа оглядел партийный стол, закиданный объедками. — И чего я не додумал? Стол надо было накрыть к приезду папаши. А то сидим, как гопота какая-то. Хотя, ладно. Здесь, как я посмотрю, люди простые, и церемонии излишни.
— Ну, Сергей Эдуардович! — огладив знаменитую бороду, сказал Лимонов. — Чем болтать, давайте выпьем! Держи рюмку! Извини, что без тоста. Голова пока не варит.
Отец и сын чокнулись рюмками, и коньяк перекочевал в желудки.
— А чего гуляли, партейцы? — Лимонов протёр очки. — Чего отмечали? столетие коня Будённого? или день гранёного стакана?
— Да ладно вам, Эдуард Вениаминович! — вымолвил Артур.
— Ладно-ладно! — передразнил Лимонов. — Прохладно! А коньячок хороший у вас.
«По делу ведь ругает! — Серёжа улыбнулся. Коньяк тёплой волною окатил его желудок, придав мыслям стройность. — Но повеселились мы знатно. Этим парням — да оружие, мы бы таких делов понаделали!»
— Так! — из мыслей о спасении Отчизны его вырвал голос Вениаминовича. — Сын мой, я к тебе обращаюсь!
— Ага, я тут! — Серёжа кивнул, словно фарфоровый болванчик.
— Сейчас домой едем. Отдохнёшь. Да и я чего-то не того. Умучился ведь, пока меня ждал?
— Не без этого. Умаялся! — Серёжа кивнул.
— Ну, раз умаялся, так едем! — Лимонов разорвал обрывок занавески надвое. «Волжанку» мою заводите. Да поскорее!

Глава 2

Из кусков разорванной занавески Лимонов сделал себе портянки.
— Вот же уроды какие! — вслух рассуждал он. — Носков чистых для председателя партии найти не могут. А занавеска чтобы завтра же новая висела!
— Но, Эдуард Вениаминович... — смутился Джузеппе.
— Так, не понял! — Лимонов сдвинул брови. — Кто тут главный-то вообще, я не понимаю? Вот ты конкретно кто?
Воцарилось молчание.
— Кто рифмуется не сильно красиво! — хмыкнул Лимонов. — Я про рифмы знаю. Насчёт занавески я распоряжение дал.
— Так точно, товарищ председатель партии! Будет выполнено!
— Уже лучше! — приосанился Лимонов. — Машина подана?
— Ждёт вас уже.
— Погнали, Сергуня, домой! Я тоже устал. Ты уж меня извини, пожалуйста! Я деньги для партии добывал, а эти уроды носков чистых мне найти не могут.
— Не парься, папаша! — сказал внезапно осмелевший Серёжа. — Носки вонючие, зато духовность высокая. Не унывай, папаша, ты и в портянках клёвый мужик. Говорю тебе, как писатель писателю.
— Молодца, Сергуня! — Лимонов, довольный, хмыкнул. — Вот они, мои гены! Какая метафора! Главное, что жизненная. А ты что, тоже именитым писателем хотел стать? Ну да ладно, всё по порядку. Едем домой. И так голова от всего уже квадратная.
— Хотел я именитым писателем стать, — пробормотал Серёжа. — но хотеть не вредно. Я ведь даже в литературный хотел поступать.
— Получилось?
— ***нанэ, как говорят китайцы! — от воспоминаний настроение Манухи Писателевича упало ниже плинтуса. — В этой Москве без связей и денег делать нечего.
В последнее время Серёжа стал замечать у себя резкие перепады настроения. Когда оно становилось совсем плохим, Серёже хотелось умереть.
— Ну и чего ты в этом отстойнике графоманов забыл? — Лимонов как всегда был категоричен. Хочешь писать — сиди и пиши. Главное, заставляй себя, и всё будет. А будет всё чудно!
Отец с сыном вышли на улицу.
— Вот и моя «Волжанка»! — хвастливо залился Лимонов. — Хоть повозка — говно говном, но я всегда о такой мечтал. Для меня это — символ. Ты, Сергуня, падай! Присаживайся, то бишь. Сесть мы всегда с тобою успеем.
Серёжа сел на пассажирское сидение, и автомобиль отправился к дому писателя.
— На Ленинградке живёшь? — нарочито небрежно спросил Серёжа, протягивая через спинку сидения пачку полароидных снимков.
Лимонов поправил очки и стал разглядывать протянутые сыном фотографии.
— Эх, время-время, бляха-муха! Проклятое летит, и не остановишь ведь! — Вениаминович расстрогался. — Годы молодые-то прошли, в рот етить! — тут окно со скрипом открылось, и сопля писателя улетела в полёт.
— Крепка, сука-****ь, русская мысль! — с довольным видом прокомментировал Лимон собственное соплеметание. — Дёрнем, Сергуня?
Вениаминович извлек из кармана пальто «маленькую» и, отвинтив крышечку, сделал глоток.
«Чудная публика — эти писатели! — рассуждал Серёжа. — Да хотя, чего рассуждать. Я и сам такой же. Фотографии бы папаша не проебланил. А то, как я посмотрю, пьяненький...»
Ветер, влетевший в салон машины, раскидал фотографии по салону.
— ****ый компот! — заорал Серёжа и принялся ловить разлетевшиеся карточки.
— Сергуня, ты меня, вообще, уважаешь?
— Ну знаешь, папаша! Глупые вопросы задаёшь!
Лимонов залитыми водкой глазами нежно, как ему казалось, смотрел на сына.
— Водочки с папкой дёрнешь?
— Нельзя отказываться! — сказал водитель Баранка. — Лимонцзы заругает.
— А чего это вы отца моего на китайский манер называете?— неожиданно на «вы» спросил у водителя Серёжа.
— А ты разве не читал? — поразился Баранка.
— И что я должен был читать? — вопросом на вопрос ответил Манухин.
Ему было стыдно признаться, что книг он уже очень давно в руках не держал.
— Сорокин так твоего папку обозвал. То ли в «Сахарном Кремле», то ли в «Дне опричника». Ну ты, парень, даёшь! — присвистнул водитель.
— А вот Говняному Деду надо ****юлей за такие пописки навешать! — прокомментировал Лимонов. — Заявится в гости, лихих ****ов выпишу!
Серёжа вникал в писательскую болтовню с благоговением.
«Ничего себе! Сорокин в гости к нему захаживает. Эх, в такой компании я точно — ошибка природы!»
— Папаша, а Сорокин жрал говно? — задал Серёжа один из главных вопросов, будораживших умы литературной и окололитературной общественности последних двадцати лет.
— Га-га-га-га! — загоготали в ответ Баранка и Лимонов.
«А чего я спросил?» — Серёжа обиделся, но виду не подал.
— Сам увидишь, когда Говняный Дед к нам в гости заявится. Он у меня часто ошивается. Посторонних глаз у меня нету.
Автомобиль с отцом-писателем и его сыном-писателем на борту летел по Москве.
— Ссать я чего-то хочу! — пожаловался водителю Эдуард Вениаминович. — Может, остановишься?
— Потерпи ты! — отмахнулся Баранка. — Через пять минут будешь уже дома. Там хоть обоссысь!
— Я сейчас ссать хочу! — заревел Лимонов, — мне чего, под себя делать?
— Возьми бутылку и сделай туда!
— Вот ещё! В машине шмоняет, как на помойке!
— Эдуард Вениаминович! — возмутился водитель. — Не твоих ли мы котов в машине возили? Пока везли, они и обоссали здесь всё.
— Отъебись! — Лимонов отогнул полы пальто. — Отъебись, Бога ради! Скорость только сбрось.
— Чего задумал, старый? — встрепенулся водитель.
Но Лимонов его уже не слушал. Открыв дверь «Волжанки», он шумно мочился. Встречный ветер уносил мочу писателя.
— Ну, ты даёшь! — поразился такому зрелищу Баранка, сворачивая с Ленинградского проспекта во дворы. — Недержание, что ли? До дому не потерпеть? Хотя в тех количествах, что ты пиво дуешь, немудрено.
— Притормози лучше у магазина. Я пожрать возьму нам с Сергунькой. Ты как там, сынулька?
Серёжа дремал, прислонившись к двери.
— Устал парень! — сочувственно сказал Лимонов, разглядывая сына. — Интересно, ребята мои, партийцы, кормили его хотя бы за то время, что я отсутствовал?
— Конечно, Эдуард Вениаминович! Что мы — нелюди какие-то, что ли?
— Значит, всё хорошо. Будем работать, будем жить! — вздохнул Лимонов.
Дёрнувшись, «Волжанка» писателя остановилась.
— Просыпайся, Серёжа, мы приехали! — затряс Манухина водитель. — Сейчас папанька тебя домой отведёт и спать уложит.
— Ага! — пробубнил сонный Серёжа.
«Чего-то меня развезло!» — думал он, застёгиваясь.
— Пойдём! –хлопнул по плечу Лимонов.
«Мне всё это снится, или всё так и есть? — в полудрёме рассуждал Серёжа. — Москва, отец, которого я искал и которого наконец нашёл... Вот же жизнь чудная пошла!»
«Волжанка» скрипнула и укатила вдаль.
— Здесь магазин есть неподалёку. Выпить да пожрать возьмём! — шумно высморкавшись, сказал Лимонов. — Ты ещё к Москве, как я посмотрю, не привычный?
— Да как тебе сказать... — Серёжа хмыкнул.
— Мне тут тоже не сильно нравится. Сюда меня писательская нелёгкая судьба завела, партийцы здесь мне комнату купили.
— Ага! — вновь кивая, словно болванчик, говорил Серёжа. Сейчас ему не хотелось ничего — только упасть в койку и спать долго-долго.
— Подожди меня вот здесь! — скомандовал Лимонов сыну. — Здесь магазин имеется. Пять минут, и я вернусь.
«Бр-р-р, холодновато! — поёжился Серёжа, провожая отца взгядом. Нет, однозначно — мужик он неплохой. Что бы о нём ни говорили. Вот теперь-то мы с ним заживём!»
Минут через пять, как было обещано, появился Лимонов с огромным пакетом в руках.
— Погнали, Серёжа! — скомандовал писатель. И отец с сыном двинули дворами.
Время продолжало свой беспощадный бег. Стрелки часов давно перевалили экватор.
— Здесь неподалёку обитает козёл Макаревич, на «Соколе» ошивается! — разглагольствовал тем временем Лимонов, засунув в рот очередную папиросу. — А вот он — мой подъезд!

Глава 3

Щёлкнул ключ домофона, и отец с сыном вошли в подъезд.
— Мой этаж седьмой, — говорил Лимонов, шагая по ступеням.
— Может, на лифте поедем? — спросил Серёжа, оглядевшись по сторонам.
Лифт в подъезде дома был.
— Не советую.
— А чего такое?
— Сейчас сам увидишь.
Лимонов нажал кнопку лифта и стал ждать.
— Зрелище не для слабонервных, предупреждаю! — хихикнул он. — Хотя Сороке понравилось.
Двери лифта с грохотом отворились. Освещение в кабине отсутствовало напрочь и совсем.
— Куда погнал? — ухватил сына за рукав Эдуард Вениаминович. — Посмотри получше. Зрелище для богов!
Вынув из кармана пальто фонарик, Лимонов осветил кабину лифта. От увиденного Серёжу замутило. Стены «лифта» были исписаны телефонами ****ей и прочей «полезной» информацией, в частности о том, где можно купить спайс.
— Да уж, папаша — не Париж! — от увиденного Серёжу замутило, и, отойдя на несколько шагов, он блеванул.
— Какие мы изнеженные! — пожурил его Лимонов. — А ещё писателем себя называет!
«Пожалуй, он, как всегда, прав! — подумал Серёжа, вытирая рот. — Писателю нужны крепкие ощущения».
— Погоди, я чего-то запыхался! — пожаловался сыну Лимонов, — в боку чего-то колет. Эх, проклятое курево! Бросить бы надо, но не получается...
— Давай, пакет возьму! — предложил Серёжа.
— Ага, возьми! — Лимонов выудил из пакета полуторалитровую бутылку пива и, открутив крышку, сделал жадный глоток.
— Хороша! — громко рыгнув и закурив папиросу, молвил Эдуард Вениаминович. Глаза его загорелись адским пламенем. — Держи и ты, Сергунька! Да хлебани, не боись! Мы уже дома почти. Мой этаж — седьмой.
Подумав, и решив не отставать от отца, Серёжа Писателевич сделал из горла бутылки глоток.
«Охота „крепкое“», — поплывший взгляд зафиксировал буквы на этикетке. Серёжу качнуло, но показывать слабость перед отцом было нельзя. Дрогнувшие руки протянули бутылку обратно.
— Что, Сергунь, хорошо? — хихикнул Лимонов. — Правда, в народе это пиво называют «алкашовским». Ну да ладно. Пусть как хотят, так и называют. Сейчас своё жилище тебе показывать буду.
«Седьмой уже, — подумал Серёжа. — Наконец-то!»
Ноги у Серёжи подгибались, перед глазами всё плыло.
Лимонов тем временем скрёб ключом ободранную дверь.
— ****и какие! Нет, ну вы полюбуйтесь! — неожиданно заревел он во всю глотку. — Сергуня, ты полюбуйся, как уроды всякие над твоим отцом издеваются!
На загаженной стене огромными, жирными буквами было начертано: «ЛИМОНОВ — ЧМО И ПЕТУХ!»
— Вот же уроды какие! Руки повырывать надо! — ворчал Лимонов.
«Чего со мною такое творится? — Серёжа потряс головою, пытаясь прогнать тяжесть.
— Чего размяк, как говно на солнцепёке?— недовольно бубнил Вениаминович. — Посмотрел бы лучше, как над твоим отцом издеваются!
— Га-га-га! — заревел неожиданно Серёжа. — Га-га-га!!
— Чего смешного? — окрысился Лимонов. — Может, вместе посмеёмся? Правда, я не знаю, где тут смеяться...
— Га-га-га!!! — ревел Мануха Писателевич, схватившись за живот. — Ой, папаша, извини! Это я не над тобою. Это меня от пиваса от твоего накрыло. Вкусное, зараза, хоть и крепкое. Дай ещё!
— Дома кирнёшь. А если не хватит, сгоняешь ещё. Взрослый, как я посмотрю. Где магазин, ты видел.
— Конечно! — Серёжа расплылся в довольной улыбке.
— Пакет схватил, и двигаем дальше. Пиво, говоришь, понравилось?
— Ага, папаша. ****атый пивас!
— Да проходи ты лучше в дом. Не стой в дверях, как сифилис!
Лимонов ввалился в дверь. Следом за ним вошёл Серёжа.
— Вот мы и дома!
Громкий пук писателя Лимонова возвестил о начале новой эпохи в жизни Серёжи. Эпоха называлась «Лимоновая слободка». Но обо всём по порядку.
— Ботинки не снимай, обалдуй! — хлопнул сына по плечу Лимонов. — Чай, не на приём к английской королеве идёшь! Да и я не из князьёв. Двинули!
Серёжа нес в руках пакет с источником писательского вдохновения.
— Там — сортир! — сказал Вениаминович и указал рукою на покосившуюся дверь.
— Ну и вонь! — Серёжа вспомнил «Воркутинскую обитель».
— Да уж, опять же не Париж! — грустно вздохнул Лимонов. — Там — кухня!
— А в Париже хорошо было? — спросил Серёжа.
— Читал?
— Конечно, читал.
— С Наташкою мы там. Ну это самое. И книги я там пописывал.
— Лимончик! — послышался голос с кухни. — Заходи! Сейчас ширка доварится. Расскажешь, как ты там в Париже отжигал. Заодно и вмажемся по тухлой вене.
Эдуард Вениаминович побледнел.
— Сами ширяйтесь! — заорал он в ответ и ускорил шаг. — За мной, Серёжа! На этих уродов внимания не обращай.
— Чего, ещё и ширяются тут у тебя? — кулаки сына сжались.
— А то! А как же! Не на Рублевке, чай, проживаем!
— Может, мозги им вправить? — Серёжа сделал выпад кулаком.
— Было бы ещё, что вправлять! Мозгов там у людей нету. Всё пропито да пронаркоманено. Если тебе, Серёжа, интересно, то квартиру нашу величают «Лимоновая слободка». В честь меня.
— Ну, ты крутой перец! — сказал Серёжа и сделал ещё один выпад кулаком в воображаемого соперника.
«Пара тренировок нужна. Надо хватку восстанавливать. А то, как я посмотрю, публика здесь живёт — будьте нате! А кулаки — орудие незаменимое. Они всегда с тобою, как и зубы. Создатель, на самом-то деле, создал нас вооружёнными».
Коридор коммунальной квартиры номер 175, являвшейся приютом для десяти семей спившегося и доживающего свой век пролетариата, был грязен и представлял собой что-то среднее между мусорной свалкой и лавкой старьёвщика. Неожиданно одна из дверей человеческого муравейника отворилась, и на пороге возникло нечто с папироскою в зубах.
— Савенко! — заорала жертва неудачного аборта.
— Я тебе не Савенко. Тебе сколько раз, дебилу слабоумному, обьяснять?! Я не Савенко, а Лимонов!
Эдуард Вениаминович остановился и оглядел недоразумение с ног до головы.
— Эдя того! — существо принялось бубнить, обронив на пол папиросу.
«Вот так, прошу заметить, пожары случаются! — подумал Сергей Писателевич и, затоптав ботинком окурок, оглядел человеческое создание с ног до головы. — Правильно папаша сказал, чтобы я ботинки не снимал. Вот уже и пригодилось!»
— Лимонов, ёб твою мать! Я тебе такое расскажу, ты в книгу свою запиши! Я-то твою книгу читал. Правда, потом страницы повыдирал и жопу вытер. Мне там того. Про негра ну совсем не понравилось. Так вот чего, Лимончик! — наглое существо без платка высморкалось. Жидкая зелёная сопля угодила на писательский ботинок. Манухин поморщился. — Ну так вот. При Лёньке на рубль можно было так набубениться! — существо довольно закатило глаза в грязный потолок. — Ты себе этого не представляешь. Ты при Лёньке по Америкам отирался, у негритоса там за обе щёки...
Существо громко засмеялось, довольное, видимо, эффектом, произведённым оскорбительными речами на Лимонова.
— Всё сказал? — спросил Вениаминович, перетаптываясь с ноги на ногу.
Нечто в человеческом обличии снова высморкалось. На этот раз сопля повисла на пальто у Лимонова.
— Карлик, сука, дай штукарь! Бухать не на что пролетарию.
— Меня это, доложу я вам, не ****! — молвил Лимонов и переглянулся с сыном.
Мощный удар вновь обретённого писательского сына опрокинул наглое существо.
— Получи! — Эдуард Вениаминович добавил пару ударов ногами. — Аминь!
Дверь в комнату захлопнулась со звуком закрывшейся крышки гроба.
— Пойдем, Сергуня! — сказал Лимонов, вытирая соплю с пальто. — Вот же свинья какая некультурная!
Серёжа хмыкнул, вспомнив способ очищения носовых полостей, которым пользовался его отец.
— С боевым крещением тебя, сынулька! Здесь, скажу тебе, доверять никому нельзя!
— А что, папаша? Нормальной квартиры не купил? Живёшь в этом свинарнике...
— На какие, сын? — грустно вымолвил Лимонов. — Думаешь, писатели — богатая публика? Ничего подобного! Каждый норовит обидеть да деньги честно заработанные зажать. Вот из Проханчика деньги чуть ли не силой выбивать приходится! А я уже старенький. В Америке, признаюсь, похуже было. Отель «Винслоу» — ещё та, между прочим, клоака! Ну, вот она — моя комнатейка. Заходи!




Глава 4

Неожиданно в коридоре что-то хрюкнуло.
«Что это было? — подумал Серёжа. — От пивасика галюны начались?»
Серёжа пошатнулся.
— Испугался? — хихикнул Лимонов. — Не боись, это — боров!
— Чего за боров? — переспросил Серёжа. — Это который в «Коррозии Митолла» на гитаре бренькал?
— Нет. Тот Боров ещё до такого состояния не сторчался. Это — свинья. Кто-то из соседей приволок. ****уть хотели, но потом забыли. Так он тут и скачет. Мы его объедками подкармливаем.
— Папаша, а правда, Боров хорошо на гитаре отдрачивал? Ну тот Боров, который в «Коррозии» лабал! — спросил Мануха Писателевич, стараясь сменить тему разговора. — «Ритуал сожжения трупов»! — завыл Серёжа, вспомнив мощный гитарный соляк.
— Да, Паук и Боров — ребята занятные. С Боровом одно время у нас был конфликт, однако с течением времени он полностью исчерпал себя. Я тебя потом с ними познакомлю, — глаза Лимонова опять зажглись адским пламенем. — «Коррозия» — это самый ****атый ансамбль на тяжёлой сцене!
Отец с сыном вошли в комнату. Эдуард Вениаминович щёлкнул выключателем, и комната залилась светом люстры.
— Здравствуй, сынок мой дорогой! — в этот момент Лимонов был сама любезность. — Как я рад, что ты приехал и дождался меня!
Мужчины обнялись и трижды поцеловались.
— Ах, Серёженька! — расцвёл улыбкой Эдуард Вениаминович. — От обниманий с тобою у меня встал. К чему бы это?
Серёжа, хоть и привык в родной Воркуте к подобного рода шуткам, неожиданно смутился и покраснел.
— Папаша! — пробормотал он. — Ну и шуточки у тебя!
Ответом Серёже был громкий пук.
— Хорошо! — хихикнув, сказал Лимонов. — Фу ты, ёб твою мать!
— Что случилось?
— Обсдача вышла, вот чего. Питаться мне надо правильно, а не шаурму жрать на улице! А вышла, Сергуня, какашка музыкальная. Или... — Лимонов пожевал губами, подбирая нужное выражение. — Ещё этот случай в мировой и, в частности, европейской литературе называется: «то ли пукнуть, то ли пёрнуть, то ли обосраться». Я это того, сынулька, пойду попу помою! Не садиться же за стол с обосранной жопой!
Лимонов скинул с себя пальто и схватил висевшее на гвоздике полотенце.
— Пальтишко повесь! — сказал он и вышел в коридор.
В комнате ощутимо завоняло дерьмом.
«А у меня и таблеток нету! — сокрушался Серёжа. — Всё украли алисоманы ебучие! На аптечку позарились, ****и. Впрочем, плохому вору всё в пору. А так, момент настал — прими „Гастал“!»
Серёжа опустил глаза, и тут его взгляду открылся источник вони. На полу, источая непередаваемые ароматы, лежал лимонный какофий или, проще говоря, батянин кал.
«Убрать же надо! — брезгливо оглядывая неудачный плод буйного писательского воображения, рассуждал Серёжа. — Из штанины у него, что ли, выпала?»
Дабы отвлечься от представшего перед глазами постмодернизма он стал разглядывать комнату, в которой ему теперь предстояло жить.
«Не фонтан! — думал Серёжа. — Беднота, конечно, но не нищебродство. Флаг партии висит. Это очень хорошо. А это что за паранойя?»
Серёжа увидел сервант, полностью забитый самыми разными бутылками. На стенах висели картины, написанные человеком с, мягко говоря, буйным воображением. На картинах были изображены кучи дерьма.
«Человечье? — думал Серёжа, разглядывая картины. — Оригинально, конечно. Идём дальше!»
При входе в «лимоновую» хату или, как её уже мысленно окрестил Серёжа, «хатку вождя», громыхал холодильник марки »Саратов», современник Никиты Сергеевича Хрущёва. Холодильник гремел и мелко трясся.
«Поставлю пивасик, пусть охлаждается! — думал писательский сын, открывая дверцу. — Холодный приятнее пить. Хотя, если честно, „Охота“ — говно редкостное!».
Холодильник сверху донизу был набит разной едой. Оглядев содержимое, Серёжа пришёл в восторг.
«Хавка есть. Значит, живём! Ещё и водочка имеется. Холодненькая водочка — это дас ист гут!»
«А теперь — отжиматься!» — выгнав из головы мысли об алкоголе и вспомнив Саву, Серёжа упал на пол и принялся отжиматься.
«Пять, семь, девять, — считал он. — Ну, хватит, пожалуй!»
Дверь отворилась, и словно чёртик из табакерки на пороге возник Лимонов с полотенцем на голове.
— Теперь жить можно! — сказал писатель, снова испортив воздух.
«Папаша, как я посмотрю, никогда не унывает. И это правильно», — подумал Серёжа, вставая с пола.
— Сынок! — учил Эдуард Вениаминович. — Чтобы стать великим писателем, ну к примеру таким как я, — Лимонов довольно захикакал, — нужно много курить, бухать и дрочить половой ***.
— Папаня, ты бы таблеточку, может, выпил? — сказал Сергей, недовольно пошмыгав носом. — А то запах не очень-то вкусный.
— А, ты про это? — принюхался Лимон. — Ну, прости старого засранца! Это я шаурму заточил, пока к тебе ехал. Мой желудок этого торжества уже не выдерживает.
— Ты бы лучше курочку сварил бы!
— Сварю! — пообещал Лимонов и, поковырявшись в носу, вытер соплю об обои. — Пусть висит!
— А гантельки или гирьки у тебя имеются? — Серёжа расхаживал по комнате, разглядывая имущество писателя.
— Конечно, есть! — обиделся Лимонов. — Посмотри вон там у батареи.
В комнате Лимонова стояли также и прессованные опилки, которые в нашей стране по ошибке или недоразумению именуют «пианино „Красный Октябрь“».
— Папаша, а ты играть на нём умеешь? — указав свободной от гантели рукой на инструмент, спросил Серёжа.
— Ага, умею. Собачий вальс. Там всего две ноты.
— Ну ты крут, папаша! Чего ещё умеешь играть?
— Брамса.
От удивления глаза Серёжи округлились.
— Это как?
— Не ссы! Сейчас сбацаю сыну дорогому!
Лимонов откинул крышку пианино и, почесав подмышки, принялся терзать инструмент. Пианино выло, кряхтело и завывало, словно прося высшие силы о помощи от разбушевавшегося писательского гения.
— А я так заорал, что жопа затряслась! — дребезжащим голосом завыл Лимонов.
— Хватит! — Серёжа скривился, словно от зубной боли. — Успеем ещё и помузицировать, и попеть.
Эдуард Вениаминович закрыл крышку инструмента и, треснув ногою, открыл деку.
— Пианинишко, конечно, говняное! — с сожалением сказал он. — Не буржуйский «Стейнвей». Но звуки периодически издаёт. А ещё я его использую вот так!
Из открытой деки инструмента взору представились банки с солёными огурцами и помидорами.
— Это мне родня из Харькова прислала! — хвастливо сказал Лимонов. — Хороши огурчики!
«Да, — подумал Серёжа, — хохляцкую сущность, если она имеется, никуда не денешь и из себя не вытравишь».

Глава 5

— А вот огурчиков мы сейчас с тобою потрескаем! — Эдуард Вениаминович поставил на круглый стол трёхлитровую банку с огурцами и довольно потер ладошки.
«На Хоттабыча похож! — Серёжа вспомнил одну из своих любимых в детстве книг. — Трах-тибидох-тибидох! Правда, борода коротковата».
— А знаешь, Серёжа, это ведь на самом-то деле очень хорошо, что ты приехал! — неожиданно грустно сказал Лимонов. — Некому даже на старости лет кальсоны с портянками постирать. А Катька, сука, мне с дитями моими видеться не дает и близко не подпускает.
— Это Богдан и... — Серёжа поморщился, вспоминая.
— Ещё девочка Сашка у меня есть.
«Интересно, — думал Серёжа, — сколько ещё детей у него имеется? Помимо меня».
— Правда, Катька, сука, мне детей скидывает, когда на ****ки укатывает с очередным ёбарем. И сижу я тут с дитями. Ладно, Серёжа, нам-то с тобою чего грустить? Давай-ка лучше шампусика дёрнем!
Вениаминович смахнул скупую слезу и громко без платка высморкался.
«Опять же, — мысли Серёжи унесло, — а когда он зажмурится, то есть умрёт, лично мне чего-нибудь перепадёт? Или родственники сбегутся, и Серёжа останется на бобах? Родственники — это мразь такая! Они сбегаются, только когда делить что-то надо. А когда помочь, или что-то нужное сделать — их нету!»
— Чего загрустил, юноша? — из объятий грустных мыслей Серёжу вырвал голос отца. — Шампусик подан!
Перед Серёжей стоял улыбающийся Лимонов в шапке-ушанке и с бутылкой «Советского шампанского» в руках.
— Сергуня, нам ли жить в печали? — хохотнул Лимонов. — Открывай шампанское! А я пока на стол накрою.
«Вот теперь, в этой шапке-ушанке он похож на того великого и неудержимого Лимонова, каким я его себе и представлял! — восхищённо подумал Манухин-Лимонов, оглядев отца. — Вот он!»
Серёжа взял в руки бутылку.
— Выпьем, Эдичка?
— Выпьем, сынок! — сказал Лимонов. — Чтоб, как говорится, Кремль стоял!
— Кстати, папаша! Ничего, что я тебя Эдичкой назвал?
— Ничего. Всё просто замечательно! Всё просто зашибитлос! Сейчас я только халатик накину, и сядем за стол.
Лимонов снова подошёл к пианино и, взяв с крышки тюбик и выдавив содержимое на указательный палец, стал намазывать усы.
— Ты сейчас на Сальвадора Дали похож!
— Ой! — скривился Лимонов. — Тоже мне — фигура! Сальвадор Вдали — бездарный, никчёмный рисовальщик. Ты, Серёжа, посмотри лучше на вот это торжество человеческой мысли! Вот это — картины, а не дристня какая-то склизлая! Сальвадор Дали, — дребезжащим голосом Лимонов передразнил сына, — и рядом не стоял с художником Бездарным!
Лимонова уносило всё дальше и дальше. Он тряс дряблыми старческими руками и дребезжал, как заезженная пластинка.
— Ты на эти картины смотри во все глаза! Кучи человечьего дерьма. Это же просто — ёб твою мать! — Лимонов топнул ногой и высморкался. — Просто ****ец!
— Давай, папаша, выпьем! Картины никуда не денутся, — Серёжа грохнул пробкой.
— Минуточку, я халат накину! И бокальчики притараню. Ах, я старый осёл! — и, смешно подергивая ногами, Лимонов убежал.
Серёжа понюхал шампанское.
«Странно, но воняет от шампусика спиртягой. Не травануться бы!»
— Вот и бокальчики! — Лимонов был уже в халате, в котором он был похож на среднеазиатского феодала. — Несу к столу!
— Папаша, а у тебя кликухи по жизни имелись? — неожиданно спросил Серёжа.
— Партийцы меня называют «Дед»! — важно молвил Эдуард Вениаминович, расставляя на столе хрустальные фужеры.
— Теперь у тебя будет погоняло «Вазелинович»! — Серёжа хлопнул ладонью по столу.
Лимонов хмыкнул.
— Хоть «Горшком» называй, только в печь не ставь!
— Ну и лады. Я так и знал, папаша, что мы с тобою друг друга поймем.
— А вазелин ещё кой для чего годится! — важно сказал Лимонов, подняв кверху указательный палец. — Но я — человек простой.
Серёжа не стал уточнять, для чего ещё в этой жизни нужен вазелин.
— Да, папаша, ты — мужик простой! — оборвав словесные потоки отца, молвил сын. — Простой, как спирт «Рояль».
Вновь обретённая под одной крышей родня чокнулась бокалами.
— Хорош шампусик! — вытерев бороду, сказал Эдуард Вениаминович. — Ик-ик-ик!
Шампанское в сочетании с крепким пивом и водкой произвело на Серёжин желудок неожиданный эффект. Жизнь получила новые краски.
— Папаша! — Серёжа вскочил и прошёлся по комнате. — Жизнь прекрасна! Лимоновы ещё споют?
— Ага! — Вениаминович покивал головой. — Лимонов подыхать не собирается! Приду немного в себя, и… — неожиданно он мелко-мелко затряс головой. — ТОГО!!!!
— Чего «того»?? — не понял Серёжа.
— Запас в жопу не ****! — неожиданно заорал Лимонов. — Доложу я вам. Призываю всех делать запас, а не ебаться в жопу!
«Трижды верно говорит папаша! — поразился глубокой писательской мысли Серёжа. — Наверное, нелегко даётся ему писательская слава. Член негра, и всё такое прочее...»
— Теперь вторая часть нашего Марлезонского балета! — заревел буйволом Писатель Вениаминович, одним глотком выдув бутылку шампанского. — Хорошо пошла!
Громко рыгнув, Лимонов открыл окно, и пустая бутылка улетела.
— Пивас неси!
— Сейчас-сейчас, папаша! — Серёжа вскочил со стула. — Только бы это...
— Говори ты — не юли! — Лимонов поморщился.
— Батька! — Серёжа указал на лежавшую посреди комнаты какашку. — Убрать бы надо... Не по человечески как-то...
— Да пусть лежит! Завтра уберу. Сейчас спать ляжем.
— Я в газетку-то хоть заверну! — заупрямился Серёжа.
— Ну, заверни, если упрямый такой.
Серёжа подошел к холодильнику и извлек из него полуторалитровую бутылку «Охоты».
— Держи, папаша!
— Спасибо, сынок! Вот она — опора приехала на старости лет! — Вазелинович разрыдался, хлипкое старческое тело содрогалось.
— Хватит! — Серёжа обнял отца за плечи. — Ты же сильный человек!
— Был когда-то сильным. Теперь я — никто и звать меня никак. Давай, Сергуня, пивасика!
Вырвавшись из Серёжиных обьятий, Эдуард Вениаминович подбежал к столу и, схватив бутылку пива, лихим глотком ополовинил её.
«Силён гулять!» — восхищённо наблюдал за отцом Серёжа.
— Будем живы, сын! — заорал Лимонов и ловким прыжком, словно обезьяна, уцепился за люстру.
— Крепка русская мысль! — послышался с потолка истошный крик Лимонова. — Лимоны, вперёд!
Светильник жалобно дребезжал и стонал. Лампочки моргали.
— Талант в жопу не ****! — словно африканский слон, ревел Вениаминович, раскачиваясь на люстре. — А-а-а!!!
«Грохнется ведь, старый дурень! — глядя на чудачество отца, думал Серёжа. — Как бы его снять, пока совсем не убился...»
Люстра сорвалась с крючка и под тяжестью человеческого идиотизма с грохотом рухнула. Серёжа метнулся к отцу.
— Живой?
Лимонов мычал что-то нечленораздельное.
— Очки!
— Так! — сын ухватил отца за руки и закинул на плечи. — Папаня, пора отдыхать. Свет в нашем балаганчике уже погас. Папаня, отдыхай! — накрыв отца одеялом, Манухин оглядел ставшую тёмной комнату.
Светильник был разбит вдребезги и ремонту не подлежал. Какашка, которую Серёжа хотел убрать, была растоптана лихим наскоком ноги.
«Спать, Серёжа, спать! День был тяжёлый, теперь — отдыхать. Веселье только начинается! — сам себе говорил Сергей, накидав тряпок, которые должны были заменить ему постельное бельё. — Спать!»

Глава 6

В этой обычной коммуналке по адресу Ленинградский проспект, дом 75, квартира 175 всё не менялось со времён Содома и Гомера. Обшарпанные стены с пожелтевшими обоями всё ещё хранят на себе номера несуществующих телефонов и псевдоумные мысли. Благодаря им, всегда можно узнать, кто у кого сосёт и где купить самый лучший наркотовар. Из сортира несёт трёхдневной блевотиной. Протекающая труба создаёт эффект водопада. На зелёных стенах цветёт чёрная плесень, спасительный пенициллин.
Приложите подорожник — и всё заживёт. Где бы найти листок размером с эту квартиру? Или даже лучше — с эту страну!
Тот, кто жил в этой коммуналке, в комнате № 4, знал ответ на вопрос «что делать?», но, что совершенно логично, не делал ничего. В этом и заключалась главная русская традиция — знать, что делать, но не делать ничего. Это можно было бы назвать нашей национальной идеей, если бы в гонке на это звание не лидировало бы говно. Второе почётное место доставалось водке.
«Говно — друг или враг?» — вопрошала многогранная надпись на обшарпанной двери сортира.
Кухня являлась кухней только номинально. В основном на ней собирались местные наркоманы, чтобы заварить себе вкусного питательного говна. А в голодные времена — побаловаться крокодильчиком для снятия ломки.
Алкаши же сюда забредали редко. Им было уютно в тени собственных комнат. В свободное время они шатались по улице, клянча мелочь. Иные же собирали бутылки, ностальгируя по 90-м, когда за одну штуку платили целый рубль. А на десять рублей можно было купить пивка холодненького на опохмел или водочку за 40.
По коридорам коммунальной квартиры бродили не только эти животные, но и самый настоящий боров. Когда-то он был притащен кем-то из алкашей на закуску, но все были слишком пьяны, чтобы справиться с озверевшей свиньёй. Так он и остался, сначала от нефиг делать, а потом уже и все привыкли.
Боров постоянно визжал, также гадил под себя. Спасало только, что, как истинная свинья, он потом не гнушался сжирать свои экскременты. Так он и жил, опускаясь всё ниже и ниже в свином своём существовании. Пристрастился к водке, жевал сигаретные окурки, не гнушаясь всяческими помоями.
Короче, стал практически человеком. И раздавались порой среди ночи его пьяные визги, в которых пытливое ухо с лёгкостью могло различить: «Бля-я-я-я-я!!!» или «Суки-и-и-и-и!!!». Страдая похмельем, он валялся возле мусорной кучи, похрюкивая что-то типа: «Ой-бля-ой-бля!..»
Но, как ни крути, люди всё равно были большими свиньями, чем он. Особенно косвенно знакомый нам обитатель комнаты № 4 — поэт, писатель и политический деятель Эдуард Лимонов, любивший по молодости полимонить шишки потных негров.
  Его комната была одним из самых грязных местом злосчастной коммунальной квартиры на Ленинградке. Всё те же обшарпанные обои, сочетающиеся с остатками лепнины и побитой люстрой из фальшивого хрусталя.
В комнате стояла непередаваемая вонь от множества котов, которые избрали себе в качестве сортира продавленный диван — ещё один сюрприз для Манухина, ведь в период отсидки его отца животные гостили у старой девы из 168-ой квартиры. Котов Лимонов очень любил, регулярно притаскивал с помойки всё новых и новых особей для своей коллекции.
Посреди комнаты стоял полусгнивший антикварный сервант, тоже, очевидно, найденный на помойке. Только вместо мещанских сервизов в нём были пустые бутылки. Лимонову хотелось, чтобы все думали, что это он сам выпивал «Хенесси ХО», «Джек Дэниэлс», «Херес», «Блю Кюрасао», элитные вина, ликёры и шартрез. Каждый пытается казаться богатым по-своему.
С тех пор, как к Эдику приехал внезапно обретённый сын из воровской ВОРкуты, они только и делали, что пили «Охоту крепкое» и курили «Беломор» на пару, изредка наливая немного борову. Такие вот крепкие семейные узы. Кажется, вся Россия на этом держится.

* * *

В один дней Лимонов и Серёжа снова сидели, попивая пивко вместо чая. Оно заменило им еду и воду. Оказывается, не только Элис Купер может питаться одним лишь пивом. Коты по-прежнему слонялись в зловонном мусоре, выпрашивая рыбьи кости, которых не было уже давно. Иногда они разбредались по квартире в поисках объедков и дабы использовать соседские тапки вместо лотков, но сейчас дверь была безнадёжно закрыта.
Солнце пробиралось сквозь немытое окно, отражаясь в стёклах бутылок; это привносило в жизнь некую атмосферу праздника. Тараканы лениво ползали по стенам, мухи вились роем над кошачьими кучами. Опарыши шевелились в гнилой колбасе.
Серёжа читал бате вслух свой новый рассказ, написанный по итогам личных воспоминаний, не лишённый творческого вымысла. Он старался читать с выражением, как школьник стишок для Деда Мороза:
«Стал вроде приличным человеком. На работу ходил, не бухал. А теперь я сижу на вписке посреди засратого пола. Напротив меня — канистра сивухи. В руках — нож, которым я пидорашу матрас в поисках дури. Наверху в метовой лаборатории — возня и перестрелка. Как я докатился до этой жопы?

* * *

  Вчера порезал какого-то мужика за неумелое обращение с оружием. У меня третий день галлюцинации. Когда зомби придут жрать мои мозги, я не хочу, чтобы на мне был этот костюм горничной. Вчера оттрахал какого-то пидораса в его немытую волосатую жопу. Я совершил это как метафору своего падения на дно.




* * *

Я отмеряю дни, только когда хожу срать. Сам факт моих испражнений напоминает мне о том, что пришёл новый день этого ада. Сегодня посрал чем-то зелёным. Сидел и смотрел на своих глистов. Каждый из них напоминал мне грёбаных людей из моей жизни.

* * *

  Я всё сидел на сральнике и вспоминал лучшие моменты своего бытия.
  Прошлым летом я шёл по трассе. Мой фургон сдох в тридцати километрах от города. Ночь мне пришлось провести прямо на кладбище, потому что там не дуло. Я был изрядно помят после ночи в могильной земле. Солнце светило. Я вытянул руку и стал голосовать. Разумеется, никто не желал подбирать такого бомжа, как я. Потом мне всё же повезло: я тормознул крутую бабищу на новой „Хонде“.
  Я люблю мотоциклы, но совершенно не умею водить. Мне лень, и я постоянно бухаю.
— Садись, и держись за мои сиськи крепче! — сказала она.
Я запрыгнул сзади, следуя совету. Солнце. Трасса. И я с красоткой еду по дороге в никуда. Жизнь прекрасна. Через пару километров она тормознула возле занюханного супермаркета.
— Посторожи байк! Я пойду сопру нам что-нить пожрать.
Я кивнул. Она скрылась, сверкая круглым задом в красных кожаных штанах. Вернулась через пару минут, пряча в сиськах пару батлов пива.
— Пора съёбывать, — сказала она, давя на газ.
Мы остановились возле озера. Развели костёр. Пили пиво. Купались.
— Почему ты до сих пор меня не трахнешь? — спросила она.
— Я не думал об этом, но, надо признать, отличная идея!
В процессе она материлась. Меня это чертовски заводило. А ночью она съебалась, прихватив всю мою наличку. Впридачу наградила меня трипаком, но, чёрт возьми, это того стоило.

* * *

  А сейчас я не понимаю, что происходит. Меня пугает эта жизнь и эти люди. У хозяина хаты семеро детей и, кажется, две жены. Они живут на пособие и гонят отвратительный яблочный самогон. Я пью его, хотя меня тошнит. Всё что угодно, лишь бы не сталкиваться с реальностью, где этот мужик гоняется с ружьём за своей распухшей бабищей.
А я мечтаю о счастье, но я — эгоист и сволочь. Коллекция извращений, комплексов и фобий. Полгода назад я тоже был в дерьме. Но оно было для меня нормой. Я упивался им, плавал в нём и наслаждался. А мой новый недельный запой натолкнул меня на мысль, что я просто родился отребьем и социальным дном.
Я постоянно раньше утешал себя, что я не такой, как эти люди. У меня есть образование, жизненные цели и прочее бесполезное говно. Я не такой. Я высшего сорта. Я просто позволяю себе расслабиться. Но нет, я просто рождён, чтобы быть маргиналом. Всё прочее было попыткой идти против своей природы.
— Я убил её! — кричит этот мудила, отвлекая меня от мысли. — Убил!
Мы молча переглядываемся. Он идёт за ножовкой. К утру всё кончено. Мы садимся в его ржавый пикап и сваливаем из города. Борн ту би шит».
Дед не успел ничего сказать о грёбаном рассказе, хотя мог бы сказать многое, но старый дверной звонок, молчавший с самого приезда Серёжи из далёкой ВОРкуты, взорвался криком зарезанной птицы.
Они долго спорили, кто же пойдёт открывать. Это пришлось делать Серёжке, как самому младшему.
На пороге стоял воцерковленный дискурсчмонгер Александр Гельевич Дугин.
— Нихуя себе! — сказал Дед, высовываясь из комнаты.
Дугин держал в руках три огромных коробки. В одной из них, как догадался Лимонов, было пиво, ещё и водка в пакете позвякивала. Содержимое других коробок оставалось для него загадкой.
— Я тебе гостинцев принёс! — сказал Борода, протягивая к Лимонову свои жирные ручищи.
Они залобызались по-русски три раза в обе щёки без всякой, как им казалось, гомосни.
— Вот, смотри! — сказал Дугин, указывая на коробки. — Это тебе новомодный музыкальный центр и приставка «Сони Плейстейшн» в подарок от старого друга.
Довольный Лимонов потащил подарки в комнату. Ему не терпелось присоединить «Плейстейшн» к своему старому разъёбанному телевизору и зарубиться в какое-нибудь гонки. Что он тут же и сделал не без помощи Серёжи, который в технике разбирался явно получше бати.
— Что ж у вас форточка отрыта?! — заверещал Дугин, стараясь вскочить на табурет, чтобы закрыть её.
— А без неё воняет сильно, — ответил Лимонов.
— Ты не понимаешь, а если жиды воздух отравят? Мы все с ума сойдём тут же!
— Да ну тебя нах! — прошипел Лимонов. — Дыши теперь дерьмом кошачьим!
— Это ещё хуже, чем в Казахстане, где камышовые люди живут. Они тоже могут воздух портить.
Лимонов тяжёло вздохнул, понимая, что объяснять что-то Бороде бесполезно, он если едёт, то сразу и весь, а не только одной своей крышей.
— А посередине Балхаша есть огромный остров, где живет исполинский кот! — не унимался Дугин, размахивая руками. — Если он с камышовыми людьми в союзе выступит, это труба будет!
— О, боже! Опять начал! — вздохнул Серёжа, прислоняя ладонь ко лбу. — Он же это Летову уже в Омске рассказывал. Совсем пластинку заело у поехавшего.
Все погрузились ненадолго в бухло, забыв про Дугина и его словоблудие. Пили пиво, запивая его водкой, и наоборот. Также в ход пошёл найденный флакон «Красной Москвы», а затем и изысканный «Тройной Одеколон». Пили и вспоминали славные времена «совка». Туалетное вино лилось рекой, наполняя треснувшие пластиковые стаканчики, пустые консервные банки и холодные ладони.
Дугин поджигает смесь водки, одеколона и пива. Мутное синее пламя устремляется вверх.
— Это надо пить, пока оно горит, — говорит он, с трудом проглатывая живой огонь.
Он морщится, корчится и пытается блевануть, но из опалённой гортани ничего не выходит.
Форточка открывается сама собой, издавая зловещий скрип. За ней слышен вой отравленного воздуха. Что-то неведомое и злобное пробирается сквозь неё. Что-то излучающее недоброе зеленоватое свечение. Безусловно, Борода видел что-то подобное и раньше, когда наедался в Сибири диких мухоморов, отходя в безумный шаманский транс под звуки бубна, который существовал только у него в голове.
 А может быть, Вселенной только пара секунд, и родилась она в голове у Дугина, вместе со всеми его воспоминаниями. Вместе со всей историей, вместе с Россией, Америкой и жидорептилоидами. И, стало быть, Дугин и есть Бог, и в бороде его гнездятся первые люди, как Адам и Ева в райском саду. Если состричь бороду, то ничего не станет.
Картинка в голове философа начала меняться. Он видит Ад, в котором всё горит адским иссушающим огнём. От которого горло пересыхает, а язык становится шершавым, и некому во всём свете принести стакан студёной воды. И черти, маленькие как муравьи, выдёргивают его бороду по одному волосу, словно гадая на ромашке. И нет сил пошевелить рукой или просто крикнуть «Хватит!», так как язык отсох от этого лютого зноя.
И только в голове застревает единственная фраза: «Ад не может длиться вечно, потерпи пятнадцать минут перед тем, как шагнуть в пустоту».
И черти меняют цвета, становясь ядовито-зелёными. Борода понимает, что это и были инопланетяне. И он больше не в аду. Они везут его через весь открытый космос куда-то вдаль, может быть, прямо на Нибиру. Туда. Откуда на земле появились все коварные твари, типа жидорептилоидов и аннунаков.
Дугин смотрит в чёрный круг иллюминатора, где мелькают звёзды и кометы. Вот они приближаются к Луне. Она страшная, щербатая и с большим носом. И вообще это не Луна, а огромное лицо Юлиуса Эволы — идеолога неофашизма.
— Успокойся, чел! — говорит Эвола. — Сейчас тебя попустит.
С этими словами он проглатывает ракету со всем её содержимым.
Дугин вернулся в реальный мир, туда, где солнце уже начало стремиться к краю помойки за окнами. Лимонов с сыном всё так же играли в гонки, не обращая никакого внимания на светило философии.
— Я познал истину! — закричал Дугин, хватая кусок кошачьего дерьма. — Я видел руну мирозданья.
Он побежал к стене и принялся водить куском дерьма по грязным обоям.
__________________________________________________
___________________ХХХ****АХХХ____________________
___________________ХХХ****АХХХ____________________
__________________________________________________
____________***ХУЙ_______________ХУЙХУЙ___________
_____________***ХУЙ_____________ХУЙХУЙ____________
______________***ХУЙ___________ХУЙХУЙ_____________
_______________***ХУЙ_________ХУЙХУЙ______________
________________***ХУЙ_______ХУЙХУЙ_______________
_________________***ХУЙ_____ХУЙХУЙ________________
__________________***ХУЙ___ХУЙХУЙ_________________
___________________***ХУЙ_ХУЙХУЙ__________________
____________________ХХХ****АХХХ___________________
___________________***ХУЙХУЙХУЙ___________________
__________________***ХУЙ___ХУЙХУЙ_________________
_________________***ХУЙ_____ХУЙХУЙ________________
________________***ХУЙ_______ХУЙХУЙ_______________
_______________***ХУЙ_________ХУЙХУЙ______________
______________***ХУЙ___________ХУЙХУЙ_____________
_____________***ХУЙ_____________ХУЙХУЙ____________
____________***ХУЙ_______________ХУЙХУЙ___________
___________***ХУЙ_________________ХУЙХУЙ__________
__________________________________________________

  Он чертил мелкое слово «***», что повторялось бесчисленное количеств раз, вместе все эти «Хуи» составляли огромный икс с чёрточкой наверху. Удивительным образом в этом символе читалось всё слово «Хуй» целиком, близкое и понятное любому русскому человеку без лишних вопросов.
— ***ня твоя хуёвая руна! — сказал Эдик.
— И говно, — вторил ему Серёжа.
— Да сами вы говно! — закричал Борода. — Не понимаете вы сути духовности.
И завёлся, как радио снова повторяя по кругу все свои самые нелепые высказывания. Словно пытаясь доказать самому себе всю их суть. Хотя он знал их наизусть слово в слово, словно кто-то неведомый вдувал их в него (может быть, даже тот злосчастный Юлиус Эвола), он всё же порой варьировал слова, сохраняя общий смысл.
— Самое правильное движение — это движение по кругу. Оно никуда нас не приводит, а мы как раз никуда и хотим! Нужны хороводы как суть постмодерна! В кино и по телевидению нужно показывать хороводы и только хороводы! — продолжал он, вращаясь вокруг своей оси. — Давайте вместе со мной! — кричал философ, стараясь оторвать от игр и бухла Лимонова с сыном. — Давайте водить хоровод. Плюньте на всё на это. Это же дурацкий научный прогресс.
Дугин пнул музыкальный центр.
— Эй, не ***й тут! — встрял Эдик, отвлекаясь от гонок.
— Науки придумали прямые предки глобалистов. Просветители свои опыты подделали. Наука мертва! — кричал Дугин, раскачиваясь на люстре, которую лишь недавно починили.
Борода схватил музыкальный центр и выкинул его в окно, снося ветхие рамы и стёкла. Затем ненадолго отключился, уложенный тяжёлым кулаком Серёжи. Как ни крути, а выходец из ВОРкуты драться умел.
Тут нервы сдали уже и у Лимонова. Он выпил залпом бутылку тройного, даже не поморщившись. Затем закурил беломорину. Уйдя в забытье, он вышел в коридор своей засратой коммуналки. Там с дикими криками «Бляя-я-я-я хрее-е-е-ен» носился боров, сшибая с ног случайных алкашей. Тут ему подвернулся и Эдичка. Свин с размаху врезался ему под коленки. Дед попытался удержать равновесие, но оказался верхом на свинье.
Он не понял, откуда в руке вдруг оказалась пластиковая детская сабелька. Но всё это придало ему боевого задора.
Так и мчался он на свинье по бесконечному коридору, размахивая саблей как бравый казак, и кричал: «Кукареку!!!» А боров вторил ему своим свиным языком: «Бля-я-я-я!!! Хре-е-е-ен!!! Суки-и-и-и-и!!!».
Недолго длилось веселье. Свин, будучи нетрезвым, влетел в стену, и Лимонов покатился по полу в кучу картофельных очисток и использованных гондонов.
Тут в коридоре появился Серёжа:
— Там Дугин проснулся и снова буянит, — сказал он валяющемуся в куче мусора отцу.
— Вот блять, час от часу не легче! — выругался Лимонов.
Оба поспешили в комнату, где великий фиолософ, историк и просто хороший человек Саша Дугин водил хоровод с самим собой, попутно отливая ровным кругом вокруг себя, словно защищаясь от нечисти.
— Ты чё, охуел?! — завопил на него Лимонов.
— Хоровод водить давайте! — кричал он. — Никто хоровод со мной водить не хочет! Я вам Русь, духовность принёс, идею национальную! А вы видеть этого не хотите. Только и делаете, что бухаете бездарно, вместо того, чтобы открывать другие миры.
С этими словами он принялся поджигать шторы. Тут уж сердца отца и сына не выдержали и с большими трудами, но всё же философ и отец русской духовности был выдворен за дверь. Он ещё долго, матерясь, катился по грязным ступенькам старого дома на Ленинградском проспекте.

Глава 7

— Я тебе сейчас всё ебло распидорашу! — петухом заголосил Паша Седальцев, подавшись в сторону своего соседа Стаса Дуромазова. Наркоманы только что сварили дозняк, и Стас, которого особенно сильно ломало, под надуманным предлогом попытался обделить товарища по несчастью.
— Покукарекай у меня ещё! Подавись, седло протухшее, своим куском! — Стас швырнул Седальцеву через стол его долю ширки.
— Мудило дырявое! — вяло ругнулся Паша, но бычить дальше не стал, так как справедливость и без того восторжествовала.
— А ты — оловоотсос и недозвон! — в разъёбанном многолетним употреблением наркотических веществ мозгу Дуромазова путались обычные слова, знакомые по прежней работе на складе компьютерного сервисного центра, и ругательства.
Увы, Пашин мозг был сварен вкрутую ничуть не менее Стасова, поэтому вместо того, чтобы просто посмеяться над неудачно подобранными словами собеседника, он воспринял их как самые жуткие из всех возможных, новаторские обидные ругательства. Подобно тому, как реальность изменяется в глазах любителя ширнуться, правильно подобранные слова способны трансформироваться в сознании опытного психонавта в чудовищ. Бэд-трип самого ущербного разума после дозы порой порождает монстров вселенского масштаба.
Оловоотсос первым напал на мозг Седальцева без объявления войны. Здоровенная фаллическая хреновина из чистого олова с залупы до яиц шагала слоновьими мудями в направлении несчастного наркомана. Павел уже видел, как в сосущем пароксизме разверзлось голодное отверстие исполинской залупы, дабы всосать наркомана со всем его сомнительным содержимым.
Помощь пришла, как в Голливуде — в последний момент и откуда не ждали. Ещё более гипертрофированная волосатая телефонная трубка с мускулистыми лапами, забитыми татуировками «стрейтэджерской» тематики с преобладанием крестов, схватила Оловоотсос и, взрочнув им пару раз, вышвырнула из трипа вон. Покончив с конкурентом, неизвестный переключился на Седальцева. Павел узнал бузотёра по взгляду. Это был никто иной как Недозвон!
Далее события развивались ещё более стремительно. Недозвон повернулся на триста шестьдесят, предоставив Паше возможность прильнуть ухом к исполинскому динамику его трубки. Павел, трясясь всем своим худощавым телом, опасливо подплыл по пространству трипа к монстру. Прислонясь ухом к трубке, он услышал, как Глас Всевышнего вещал Божественные Откровения и Истины:
— Аппарат абонента в сети, но сам абонент слишком погряз в иллюзиях, чтобы понять это!
...Мелодия звонка с мобильного Дуромазова, ворвавшись первыми тактами популярного блатного хита «Разогрели щи терпиле», оборвала галюны приятеля.
Бросив со злобой сквозь с трудом раздвигавшиеся зубы: «Ты мне сейчас за „недозвона“ ответишь!», Паша бросился на Стаса.
Однако Стас, прекрасно знавший «этого ёбнутого», потому что сам был ничем не лучше, оказался к готов к такому выкрутасу. Отшагнув и позволив первому бешеному натиску врага провалиться вникуда, лишь слегка задев на излёте и не нанеся даже косметического ущерба его лицу, Дуромазов, изловчившись, пнул Пашку по печени. Безошибочно угаданное больное место схватило так сильно, что Седальцев, завыв, рухнул как подкошенный.
— Ёб твоего батю! — доносилось приглушённо с пола.
— Отца не тронь! — разозлившись, наркоман в сердцах добавил соседу по шее. Павел отрубился. В этот момент на кухню вошёл Лимонов.
— Привет, Карл! — поприветствовал его победитель.
— Привет-привет! Чего это ты Павликом в футбол поиграть решил спозаранку?! Пеле ****ый!
— Да он, сука, батю моего говнит! А папаша помер десять лет уже как, то бишь Седлец сам себя некропидором заявил, а родителю-то моему всё равно оскорбительно.
Помолчав, говновар продолжил:
— Отец прошлой ночью опять приходил, и ведь, сука, всегда во сне как живой! Отчего так, Карлушка?
Лимонов посмотрел на долбоёба с явным сомнением — поймёт ли? Тем не менее, Эдуард честно попытался объяснить:
— Почему мёртвые снятся живыми? Потому что память обрастает слоями, как дерево — годовыми кольцами. По ночам во снах нас отбрасывает на прежние состояния сознания, когда умершие ещё были живыми, а мы сами — другими. Но в то же время в восприятии сохраняется частичка нас сегодняшних, и происходит анизатропная интерференция. Важно и то, что хотя сон — это актуализация старой памяти, продвинутые духовно натуры способны назначать друг другу свидания во снах.
— ***се ты, Лимон, загнул ща! — и без того расширенные от ширки глаз стали ещё больше. — Варит голова, варит! — Стас восхищённо теребил седой короткий лимоновский ёжик причёски. — Не то, что наши котелки, наркотой в мелкую сеточку изодранные!
— Уж будет тебе! — притворно отмахнулся польщённый писатель и политик. — Это я раньше был гениальный ум, да весь вышел.
С пола заныл Павел. Взяв чайник, Эдуард Вениаминович налил чашку чая и удалился к себе, на прощанье вежливо попросив парней ширяться потише и не мешать старшему поколению творить литературу. Наркоманы пообещали принять слова Деда к сведению.

* * *

— Держи, сынок, чайку тебе сварганил!
— О, ништяк, бать, спасибо! — улыбнулся Сергей.
— ****ый в рот! Тыц пыздыц, я ж просил не лазить в «саркофаг»!
— Да заебал ты, нужен мне твой комод говняный! Гантелями махал, тряпочку задел. Замок надёжный! — ехидно ухмыльнулся воркутинец.
— Он-то мой, — Лимонов снова заботливо накрыл комод тряпкой, — да шмот внутри чужой!
Из коридора донеслось безошибочно узнаваемое нарочито акцентированное нетрезвое топание алкаша Ильи Бредового. Напиваясь, он как правило забывал своё место и становился совершенно адским образом агрессивно-беспечным. Бредовый проорал из-за двери:
— А-аллё, гды ты там, старый поц в кальсонах обоссаных? Ссаная вонь в сортире! Карлик, сука, чтоб ты сдох! Иди мой очко, унитаз то бишь, я поссал! Иди смывай за мной, нахуй!!!
Серёжа был в коммуналке человеком новым и, естественно, первым делом при таком раскладе схватился за ближайший тяжёлый предмет, который бы удобно лежал в руке при нанесении тяжких телесных — им оказалась семикилограммовая гантеля. Но Эдуард Вениаминович, улыбнувшись и с отцовской любовью во взоре посмотрев на Манухина, покачал седой головой:
— Сам разрулю!
Выйдя из-за двери, он обратился к длинному дрищёвому чмырю с кругляшом кукольного лица, опухшего от алкоголя:
— Привет, Илюшка-шлюшка, раб сортирный! А не прихуел ли ты часом, твою мать ****ь ввосьмером морковками, а, родной мой?
— Очечник закрой! — худая ручка алкоголика резким движением сорвала очки с писательского носа.
— Вот же сука! — возмутился Лимонов. — Ну я-то тебя на путь истинный наставлю быстро! Я, конечно, не Сава-пелевинист, про которого сын мне уже все уши прожужжал, но тоже не лыком шит, не кровью писс!
Нога пожилого писателя, пусть и не до конца выпрямленная в колене, влетела в подбородок алкаша. Больше от удивления и шока, чем от боли, Бредовый упал навзничь.
— Ага! — возликовал Эдуард Вениаминович, поднимая к потолку кулаки. — А вот ещё!! На!!!
Дед начал прыгать на макушке поверженного алкаша, но вскоре ему приелось унылое однообразие подобного занятия. Из соседней двери высунулся Иваныч:
— Всё воюешь, старичьё?
— А хули?
— А в шашечки поиграть?
— Да я вроде книгу строчил... — Эдуард Вениаминович в задумчивости пнул длинную жердь тела Бредового.
— Коньячок имеется! «Наполеон»! Для вдохновения! — подмигнул Иваныч.
Перед «Наполеоном» Эдуард Вениаминович Лимонов не устоял и, сдавшись, покорно ушёл играть в шашки.

Глава 8

Кобыла аккуратно подвела поплывший было от пьяных слёз макияж, внутренне собралась, оделась и вышла на улицу за «добавкой». «Кобылой» жители «Лимоновой слободки» прозвали Марию Убалюкину, даму тридцати восьми лет без определённых занятий, кроме ебли за бутылку или мелкие финансы — продолжательницу дела Двугрошовой из «каторжного» периода жизни Фёдора Михайловича Достоевского.
Отстояв положенную небольшую очередь в магазине, Кобыла купила у кавказцев вожделенную бутылку (было полпервого ночи, и алкоголь продавался и покупался исключительно на свой страх и риск). Сунув «огненную истину» в сумку, Маша потащилась домой, насвистывая мерзкий попсовый мотивчик из телерекламы, въедливый, словно гонорея (которой давным-давно нет у неё уже и в помине — неправду брешут про Машу в подъезде старые недоёбанные стервы!) или букет верблюжьей колючки.
Около подъезда стоял и настойчиво пытался позвонить в уже год как не работавший домофон знакомый читателю прозаик Грязнолюбов, в данный момент — мертвецки пьяный. Писатель пришёл к коллегам в гости.
— Не надо жать, оно открыто! — Кобыла дернула за ручку двери, доказав справедливость своих слов.
— Благодарю вас покорнейше, мадам! — игриво обронил Грязнолюбов, качнувшись и снимая воображаемую шляпу. — Позвольте представиться: писатель-говнатуралист Володя!
— А я — Маша. Вы ведь тоже в сто семьдесят пятую? Пойдёмте вместе!
Втиснувшись в вонючую кабину загаженного до кнопок верхних этажей лифта, мужчина и женщина, не обращая внимания на застарелую вонь, принялись с интересом разглядывать друг друга. Маша думала о том, сколько бабок можно заполучить с соседского гостя, ужратого в хлам, а сам гость приглядывался к внушительных размеров дряблому вымени Кобылы. Выразительный взгляд, встреченный без отвода очей («Она глазами поставила мне лайк», — подумал Грязнолюбов), посулил, что батоны и сегодня будут куплены по бросовой цене. Впрочем, Кобыла, прекрасно знавшая о ситуации на рынке немолодого жирного женского тела, иного и не ждала...
Зайдя в дверь сто семьдесят пятой квартиры и пропустив Грязнолюбова, уже успевшего стать для неё просто «Вовкой», Мария первым делом сбегала в свою комнату и припрятала бутылку, купленную в магазине. Сегодня эта водка не пригодится — появилась интересная альтернатива в виде коньячелы, с которым Вовка припёрся к «Лимонам».


* * *

— Кобыла, ты ж вроде бы не куришь? — поразился Старший Лимон.
— Когда выпью, курю! Сейчас и плясать начну!! — подмигнуло сисястое животное.
— Мой бывший друг и земляк Прохоренков, — вступил в разговор Младший Лимон, не обращая внимания на скривившееся при звуках этой фамилии ебло отца, — так говорил: «знаете, почему отдельные индивидуумы курят, только когда пьют? потому что всё остальное время у них хоть как-то ещё голова соображает!»
— Это точно! А сейчас — внимание! — «Барный» танец! — и Мария, скинув стоптанные тапки, забралась на старый стол коммунальной кухни, который был изрезан ножами как случайно, так и специально. Среди надписей на сосновой столешнице бросалась в глаза такая: «Кобыла сосёт до горла за стакан бормотухи». Уверенный вид анонимного «прайс-листа» натолкнул Грязнолюбова на мысль, что он, возможно, немного переплатил. Это его слегка расстроило. Но ненадолго: «Барный» танец Кобылы мгновенно заворожил всех присутствовавших своей шаманской притягательностью. Дешёвая шалава будто бы по волшебству преобразилась! Ещё бы, ведь это был её звёздный час: Кобылу снимали на плёнку Вечности сразу три буквенные камеры писательских взоров, давая гарантию, что след её копыт останется навсегда. Поводя крупными плечами, сучка вертелась, как Энтео в аду или гвинтокрил на случке. Бёдра отводились под самыми немыслимыми углами, но сам Дьявол Огненной Воды сегодня придавал устойчивость крупу Убалюкиной. Наконец она стала рубиться в канкане под ритм аплодисментов, и тут-то алкобог оставил её одну: жирдяйка ёбнулась таки на пол. Но пьяному море по колено и, отряхнувшись, она вновь села на колени Грязнолюбова.
— Молодец, Маша! — сухо похвалил Дед. — Сын, она мне чем-то Анну напомнила...
— Бывает, — хмыкнул сын.
— А ты какие книги предпочитаешь? — выпив, спросил Владимир у героини вечера.
— Франц Легвик, «Пивной стрейтэдж». Самая любимая моя.
— «Пиво и стрейтэдж — две вещи несовместные!», как сказал бы Сава, — вставил ремарку Младший Лимон.
— Заебава твой Сава! Сама книга заебатая, просто в ней никто ни *** не понял! — не согласился отец Манухина. — В работе Франца представлена картина разоблачения культа противоречия как панацеи от всего и вся. Это ж не сами Гегель-Хуегель и древние китайские философы виноваты, что люди без шизофрении и квазидиалектики и шагу ступить не могут! В жизни всё совсем иначе и куда сложнее! Об этом и книга, собственно.
Тем временем, пока «национальный герой» растекался мыслью по литературному древу, Кобыла и Грязнолюбов принялись увлечённо целоваться взасос. Заметив это, Эдуард Вениаминович знаком дал понять Серёже, что лучше оставить гостя наедине с «предметом страсти». Отец и сын вышли из кухни и перебрались в комнату писателя.
Парочка, прососавшись на кухне ещё минуты три-четыре, решила переместиться в ванную комнату — традиционное место любовных утех жителей этой аморально-амуральной коммуналки. В той же самой ванной вчера «цитрусовые» отец и сын отлимонили на пару ту же самую Кобылу.

* * *

Почувствовав приближение неизбежного финала совершаемых им возвратно-поступательных движений, Володя вынул солидный длинный болт из раздроченного отверстия в плоти Кобылы и принялся неистово дрочить. Повернувшись и встав в ванне на колени, самка широко раскрыла пасть, дабы принять в неё как можно больше грязнолюбовского семени.
Проглотив сперму, попавшую в рот, Маша с улыбкой подвела итог:
— А ты круто ебёшься, писатель-говночист! Наверно, и пишешь как ебёшься?
Схватив прямо за обдроченный подбородок и приподняв размалёванную кобылью морду, Володя посмотрел в бессмысленно пьяные глаза и чётко и раздельно произнёс:
— Я — говнатуралист! Запомни уже, ****ская твоя душонка!!
Прозвучала звонкая пощёчина — малафья вернулась на лицо Кобылы с писательских пальцев.
Маша покорно кивнула, хватаясь за покрасневшую щёку, потом подняла свои жёлтые трусики и, наклонившись над раковиной, стала стирать их под струёй ржавой воды. Трусы ничуть не становились чище, даже напротив — но так женщине было проще замаскировать вновь заструившиеся слёзы.
Физический труд позволил взять себя в руки, и вскоре, чуть успокоившись, Кобыла оттирала куском мыла след от своего кала, напевая хит Хелависы:
— Честного не жди слова — я тебя предам снова...


Глава 9

— Пить пить! пить!
Вазелиновича колотил сушняк.
— Серёжа! — сдавленным голосом позвал Лимонов. — Серёжа! Да где ты, хрен собачий?! Когда нужен, никогда не дозовёшься!
Лимонов хотел сплюнуть на пол, но во рту было сухо как в пустыне.
«Как будто кошки срали! — горестно размышлял Эдуард Вениаминович. — Дрыхнет сынок. Схожу я сам водички попью».
Серёжа тем временем мирно спал на своей кровати, во сне постанывая. Надев на ноги тапочки, Вениаминович, горестно вздохнув, зашаркал по коридору.
Коридор «Лимоновой слободки» как всегда источал букет непередаваемых ароматов. Вдалеке словно Ниагарский водопад шумел туалет.
«Пить хочется так, что хоть из унитаза пей! — брезгливо подумал Лимонов и передёрнулся. — Лучше уж на кухню схожу — там попью!»
Водопроводный кран выплюнул жёлтой московской воды, пахнущей хлором.
«Пусть стечёт! — писатель наблюдал за струей воды. — Всё течет, всё изменяется в этой жизни...»
Тусклая лампочка под потолком освещала убогий быт московской коммуналки.
«Хорошо! — Дед вытер бороду рукой и громко рыгнул. — Жизнь удалась, и Крым — наш! Теперь папироску».
Закурив беломорину, Лимонов прошёлся по кухне, попутно изучив содержимое соседских кастрюлей.
«Вот так и живу я в нищебродстве. Шарю по кастрюлям, словно кот какой-то!» — усаживаясь в продавленное и уссатое котами кресло, Лимонов дымил папиросой и думал о своей нелёгкой жизни.
Неожиданно как всегда пришёл сон. Потоки уносили беспокойного литератора всё дальше и дальше в свои малоизученные дебри.
«Я пришёл за тобой! Ты готов к расплате? — В голове Эдуарда Вениаминовича, прожигая мозг, раздался окающий голос.
«Куда меня опять несёт?» — Лимонов дёрнулся, словно его пронзило электрическим током.
— Я — Горький Алексей Максимович. На колени, червь убогий!
От громкого рёва в черепной коробке зад Эдички взмок.
— Позвольте... — начал было он.
— Не позволю! — голос заревел пуще прежнего, и Лимонов, словно подкошенный, упал на корточки.
— Простите меня, Алексей Максимович! — фальшивым голосом завыл Эдуард Вениаминович. — Житие мое! — вспомнив ветхозаветный советский фильм, спетросянил он далее.
Но дух Великого Писателя, Гения и мыслителя был неумолим, и в долгу не остался.
— Какое ещё «житие твое, пёс смердящий! — с хохотом завопил дух Горького. — «Житие»! На себя посмотри!
«Так!» — эпитеты «смердящий» и разговор свысока больно ударили по самолюбию.
— Не позволю! — заорал Лимонов.
— Вот ты кто такой? Ты писатель?
— Я — писатель! Я — Великий русский писатель! — Лимонов затряс бородой.
— Великие русские писатели не пишут про член негра и прочую ерунду! — читал морали Горький.
— Но поймите же, Алексей Максимович! — начал канючить Лимонов. — Это ведь вызов был! Вызов лживому и прогнившему «совку».
— Дурак ты, и справки нет! — определил Горький. — А это — самое страшное, когда дурак без справки.
Дряблые старческие «булки» Лимонова затряслись от страха. Горький ревел, как африканский слон.
— Не тронь, похабник, Советский союз! Не тобою он создан. Сидел бы в Америке своей, да шишки у негритосов лимонил! Ан нет! — Горький досадливо махнул рукой.
— Су-у-ка с Капри! — заныл Лимонов. — Простите, Алексей Максимович!
— Пожар! — слуха достиг мощный крик.
«Просыпайся, просыпайся, просыпайся! Иначе случится страшное!» — шептал писательский разум.
— Ты что, Савенко, всю квартиру спалить хочешь?
Сознание вернулось на место.
— Нажрался и дрыхнет. Хорошо, что почувствовали запах дыма! Уснул с непотушенной сигаретой.
«Бывает же такое!» — Эдуард Вениаминович почесал в голове и огляделся по сторонам.
«Сны последнее время снятся — один ужаснее другого. Сознание пошатнувшееся носит то туда, то сюда. А времени-то сколько?»
Лимонов посмотрел на часы и присвистнул.
«Двенадцать! Я ведь сегодня к Проханову в Совпис хотел. Денег надо из старого засранца вытрясти».
— Так, Лимонов, ты чего? Мозги попропивал?
Из мыслей вырвал голос Иваныча.
— Ну тебе-то чего ?
— Как это «чего»? Кресло ты спалил, старый нацбол!
— Кресло-то — одно название! Я сам чуть не сгорел! — отмахнулся от него Эдуард.
— Хорошо, что квартиру не спалил! — буркнул Иваныч.
— Да гори она синим пламенем! — разъярился Эдуард Вениаминович. — Говно квартира!
— Голубь сизокрылый, крыльями не тряси! — схватил его за рукав Иваныч. — Накликаешь!
— Отвали! — Лимонов вырвался.
— Побеседуем ещё.

Глава 10

Вениаминович быстрым шагом шагал по коридору к своей комнате. Хлопнув дверью, он оглядел своё скромное жилище. Всё так же утробно гудел старый холодильник, Серёжа дремал.
— Серёжа! — толкнул сына Эдуард Вениаминович.
— Дай поспать! — пробурчал сын, переворачиваясь на другой бок. — Торопиться нам некуда.
«Да, действительно! — рассудил Лимонов, надевая пиджак. — Это я в его годы торопился».
— Куда, папаша, собрался? На танцульки?
Серёжа внимательно разглядывал прихорашивавшегося отца.
— Сегодня я в Совпис еду! — пробурчал Лимонов, намазывая бороду вазелином. Гонорары надо выбить. А ты, Серёжа, приберись тут!
— А надо? — шумно зевнул сын.
— Приберись ты! Убудет от тебя?
За время, проведённое в «Лимоновой слободке», Серёжа обленился. Гири он забросил, лишь изредка делал отжимания.
— Может быть, гости придут! — сказал Лимонов, накидывая пальто.
— В такой срач ещё и гостей? — Серёжа смотрел в потолок.
— Прибери! — Вазелинович в гневе топнул ногой.
«Живет тут, хрен собачий, на всём готовеньком, и ещё кочевряжится, как *** на сковородке!»
— Я ушёл! — дверь за Эдуард Вениаминовичем захлопнулась.
Серёжа вскочил с кровати и оглядел комнату, ставшую для него родным домом.
«Жаль, что бутылки нынче не принимают, а то мы бы с папашей страшно разбогатели! — подметая с пола окурки, думал Серёжа. — Хорошо, что котов в коридор повыгоняли!»
Серёжа оглядел скептическим взглядом паркет и покачал головой.
«Циклёвку надо бы сделать, да папаше всё некогда».
Окурки с бутылками были собраны с пола в одну огромную кучу.
«Некогда ему! Как что нужно — Серёжа, сбегай да принеси! За бутылкой сбегай, в аптеку ему сбегай! А папка сам шлоебенится где-то с пивасиком», — Серёжа подошёл к комоду, который Вазелинович называл Саркофагом. Лазать туда он строго-настрого запретил, объяснив это тем, что это вещи чужие, отданные ему на сохранение одним из партийцев, который сейчас находился в тюрьме.
«Только о партии своей думает, старый! — Серёжа протирал пыльные фигурки кошечек и собачек, во множестве расставленные на комоде. — Чтоб тебя в этот Саркофаг положили и закопали! Тьфу ты, и зачем, спрашивается ему столько говна?»
Серёжа критически оглядел комод.
«Ты ничего не понимаешь! — вспомнил он уже другие объяснения Лимонова. — Это — подарки дорогому вождю от партийцев! Я ведь для них, как Сталин!»
«Собрать бы это всё говно, и на помойку вынести! А интересно, что, всё-таки, в комоде этом? Прямо-таки пещёра Али Бабы! Да ладно, пёс с ним! Пускай старый с ним сам возится!»
Серёжа собрал разбросанные по комнате в огромном количестве носки дорогого товарища Лимонова.
«Ну и вонь! — Эдуардович брезгливо наморщил нос. — Портянки их величеству стирать некогда, а на стиралку денег нет. Я ему за прислугу, что ли?»
«Я — Сталин. Старый Дед! — Серёжа вспомнил прочитанные Лимоновым в пьяном кураже стихи. — Тьфу ты, мать твою за ногу! Как будто у него и правда мания величия».
Серёжа снова оглядел писательскую комнату.
«Хватит с него! Подмёл, пыль повытирал — и хватит. Наверняка алкашей каких-нибудь сейчас притянет. Лучше лягу посплю».
Оттащив мешок с грязным бельём в угол, Серёжа зевнул и лёг на диван.
Лимонов тем временем нервно грыз губы.
«Дёрнул же меня чёрт по Ленинградке по этой на троллейбусе ехать и в аварию въебаться! Легче выйти и такси поймать».
— Куда едем? — опустив стекло, спросил таксист.
— Большая Никитская, дом 50. Союз писателей.
— Полторы тысячи в кассу, и домчу хоть в Союз читателей.
— Едем! — хлопнул дверью Лимоша.
Автомобиль взвизгнул покрышками и, выпустив шлейф сизого дыма, рванул вперёд.
— Писатель? — спросил водила у Лимонова.
— Начинающий! — хихикнул Эдичка.
«Видимо, не узнаёт меня. Ну, оно и к лучшему».
Отсчитав 50 бумажек, Лимонов протянул водителю.
— Держи!
— Мельче не было?
— А надо? — вопросом на вопрос отвертелся Лимонов.
— Едем! — пробурчал водитель и прибавил скорости.
Автомобиль продолжал путешествие по Москве.
— Вылезай, приехали! — водила толкнул задремавшего Лимонова в бок.
— А? Чего? — Эди-бэби протёр глаза.
— Большая Никитская. Вон он — дом 50!
Поправив пальто, Лимонов вышел из автомобиля.
«Надо же, как быстро доехали! Или я так долго спал? В Москве в этой вообще время очень быстро летит».
— К Александру Андреевичу! — пробурчал Эдуард Вениаминович вахтеру, заходя в двери дома Союза писателей.
«Хорошо ведь устроился, старый пердун! — Вазелинович бурчал под нос, шагая по ступеням на третий этаж. — Да, хотя Прохан всю жизнь был очковтирателем. Правда... — тут жиган Лимон хихикнул и довольно подёргал бороду. — Очковтиратель? А чего он втирал? Очки или же очко? Великий и могучий русский язык!»
Вежливо покашляв, Лимонов постучал в дверь кабинета.
— Войдите! — послышался из-за дверей недовольный голос Проханова.
Лимонов, мелко семеня, вошёл в кабинет.
— Ах ты, старый проказник!
За письменным столом, закинув ногу на ногу, сидел Председатель Союза писателей всея Руси, верноподданный его величества великого Пу Александр Андреевич Проханов.
На письменном столе поверх кучи бумаг стояла сковородка с яичницей.
— Проходи, Лимон, вот там стульчик! — закинув в рот кусок, сказал хозяин кабинета.
«Прямо как черепашка-ниндзя! — вспомнил Вазелинович детский мультик. — только те вроде как пиццу жрали. А этот неплохо устроился!»
— Чего скалишься, Вениаминович? Денег поди припёрся клянчить, старина?
Лимонов передёрнулся.
— Лажу ты уже, Лимонов, пишешь! — продолжал тем временем Проханов, нацепив на нос очки. — Исписался ты, батенька, на покой уже пора!
— Но-но, попрошу!
— Проси не проси, но констатирую факт. Ты посмотри, — Александр Андреевич указал на кипу бумаг, — мне такое засылают, я писаю криво и какаю жидко! У меня волосы на жопе и подмышками шевелятся! Не оскудела земля русская талантами!
Проханов потряс бумагами перед носом Лимонова.
— Ты смотри, что пишет! Просто торжество человеческой мысли! — ревел разбушевавшийся предводитель «Душевной оппозиции». — Но не могу я! Не могу! Не пропускают!
Бумаги улетели в мусорное ведро. Лимонов, прослушав столь сильный поток бессознательного, сидел молча. Желваки на его лице нервно прыгали.
— А я должен тебя издавать?
— Издеваешься, старый пень? — завизжал Вазелинович, брызгая слюнями.
— Ни разу. Знаешь, что? — Проханов открыл сейф, и на столе появилась бутылка водки и рюмки. –Дёрнем для протирки очков!
— Ну что же, уговорил! — буркнул Лимонов.
— Да не дергайся ты! — Андреевич хлопнул старого приятеля по плечу. — Кого-кого, а тебя я на бобах не оставлю.
На письменный стол плюхнулись две увесистые пачки с деньгами.
— Худо-бедно, но пипл твои пописки и читает и покупает.
Глаза Лимонова блеснули.
— Ой, спасибо тебе, Андреевич, не зря я на этот свет рождался!
«Хоть что-то мне на бедность перепало!» — руки Лимонова дрогнули, и одна из пачек упала на пол.
— Любишь ты, дорогой мой, деньги! Больше чем это надо.
Лимонов ответил:
— Считай, как хочешь! Скажи лучше, Прохан, что читаешь? Что это за книга такая зелёненькая у тебя?
— «Дама с фюрером на спине»!
— Ого!
Лимонов зыркнул алчным взглядом на письменный стол.
— Не читал такого. Дай почитать!
— Лимонов, ты, давай, не наглей! Давай лучше ещё по рюмочке накатим.
— А давай! Чего нам грустить?
Проханов разлил по рюмкам водку.
— Извиняй, что без закуски трескаем!
— Спасибо, Андреич! — Лимонов опрокинул ещё рюмку. — Я поеду, пожалуй!
— Ну вот, так всегда! Нет чтобы посидеть как писатель с писателем, водки за воротник залить...
— Увидимся ещё, Андреич!
— Лимон, ты того... Приезжай лучше в Переделкино ко мне! Выпьем, потолкуем...
«У меня, прошу заметить, дачи нет в Переделкино. Нету у меня вообще дачи!» — Эдуарда Вениаминовича снова передёрнуло.
— Хватит дергаться, Лимонов, словно припадочный!
— Нервы, старый, нервы. А я тебе рассказывал, что ко мне сын приехал?
— Откуда?
— Из Воркуты!
— А тебя, Лимонов, вообще каким аллюром в такую глушь занесло? У тебя вроде бы в Москве дети имеются. А я и не знал, что у тебя на стороне ещё есть!
— Был романчик небольшой, — махнул рукой Эди-бэби. — Но, как говорится, было да прошло. Анька у меня была такая. Но ты её не знаешь. Таланты, как говорится, и поклонники...
«Ай-ай-ай, как же, старый, нехорошо получается! — сам себя мысленно обругал Эдуард Вениаминович. — Ведь ты даже Ане не звонил! Позвонить, пожалуй, надо, узнать, что там да как в Воркуте в этой!
Выйдя из здания Союза писателей, Эдуард Вениаминович вынул из кармана брюк старенький мобильный телефон.
«Скучно мне! — горестно покивав головою, думал он, листая телефонные контакты. — Позвонить-то толком некому! Может быть, мне новый мобильный себе купить? А то совсем говно какое-то, а не телефон! На людях стыдно показаться с такой развалиной!»
Вытащив из кармана увесистую пачку денег, Лимонов подпрыгнул от удовольствия.
«Видимо, врал всё, старый пень! Продажи моих книжулек хорошо идут! — руки писателя тряслись от радости. — Проханчик погавнился, погавнился и отслюнявил пачечку небольшую деньжонков».
Лимонов вытащил из телефона SIM-карту, а аппарат, в момент ставший ненужным, улетел в урну.
«Теперь двигаем в салон. Куплю себе что-нибудь пристойное. Ходить с таким старьем — только окружающих пугать. Вот „Евросеть“ — сюда мы и заскочим!»
— Что изволите? — тут же подскочил консультант.
— Мне бы телефончик! — промямлил Лимонов.
«А может быть, я поторопился, что старый телефон выкинул? — дала о себе знать стариковская жадность. — Да и ладно! Выкинули и выкинули. Живём, старый, один раз!»
— За какую сумму?
— Я посмотрю, что у вас и почём! — уклончиво ответил Эдуард Вениаминович
— Выбирайте, выбирайте. У нас огромный выбор и всегда низкие цены! — важно молвил продавец.
«Ага-ага! — со злостью думал Эдуард, глядя на цены. — Низкие цены у вас! Может быть, вот этот? Вроде всё есть, да и стоит недорого...»
— Молодой человек, можно вас? — окликнул он консультанта.
— Да-да, что изволите, слушаю вас?
«Как при царях! — поразился Эдуард Вениаминович. — Этот идиотский режим ничего хорошего и умного придумать не может».
— Телефончик я хочу взять. Вот этот! — Вениаминович отсчитал требуемую сумму.
— Хороший телефон, скажу я вам! И выбор ваш одобряю! — начал рассыпаться в комплиментах продавец, но писатель смерил его презрительным взглядом.
«Вот же холоп какой! — досадливо мотнул головой Лимонов. — Эх, стал бы я рулить страной, такого бы не было!»
— А вы?.. — консультант неожиданно оглядел Лимонова с ног до головы.
«Узнал он меня, что ли?»
— Вы писатель Лимонов?
— До сегодняшнего дня был им.
— Скажите пожалуйста! — поразился консультант. — А я ведь никогда вас не видел. Пойдёмте, лично вам я скидку сделаю на целую тысячу рублей.
«Это очень хорошо! — Лимонов довольно потёр ладони. — какие-никакие, но дивиденды от славы».
— Вот, пожалуйста, ваш телефон! — довольной улыбкой просиял продавец.
Эдуард Вениаминович небрежно кинул требуемую сумму.
— Только вы мне, пожалуйста, SIM-карту поставьте!
— Не извольте волноваться, сейчас всё сделаем в лучшем виде!
Лимонов, насвистывая, прошёлся вдоль витрин, разглядывая товар.
— Пожалуйста! — улыбаясь резиновой улыбкой, сказал продавец, протягивая коробку с телефоном и чек. Телефон я вам включил.
— Спасибо!
Эдуард Вениаминович направился к выходу.
— Подождите минуточку! — услышал он оклик продавца.
«Ну что там ему ещё надо?» — Лимонов досадливо поморщился.
— Распишитесь, пожалуйста!
Лимонов бережно поставил закорючку. Своих читателей Савенко любил и уважал.
— Спасибо! — улыбнулся ещё раз продавец.
Кивнув и улыбнувшись сам, писатель вышел из магазина.
«Честно скажу, приятны мне эти читатели! — размышлял Вениаминович, нажимая кнопки нового телефона. — Единственное, что — этот дрищ магазинный мне бы ещё туалетную бумагу для автографа принёс!»

Глава 11

Экран телефона высветил имя контакта: «Сорока».
«Ого-го! — глаза Лимонова зажглись в предвкушении веселия, на которое Сорокин был горазд. — Сейчас мы его наберём!»
Пальцы нажали кнопку вызова.
«Пьёт, что ли? — Эди-бэби начал раздражаться. — пять гудков, шесть... Это уже становится некультурно!»
— Слушаю вас! — ответил вальяжный голос на другом конце абстрактного провода.
— Сорока, ёб твою ети! — заорал Лимонов, и от радости подпрыгнул.
Мощный писательский рёв вспугнул стаю жирных московских голубей. Жиган Лимон огляделся по сторонам.
«На голову бы не насрали! — раздражённо подумал он.
— Здорово, Лимончик! Сколько лет, сколько зим!
— Георгиевич, ты занят сейчас?
— А чего ты хотел, Лимонцзы?
— Подьезжай к Совпису! Да и не видел я тебя, Сорокин, ой как давно!
— Ну давай-давай! — манерно зачмокал губами Сорокин. — Через полчасика буду у Совписа!
«А я за эти полчаса, что Сорока чапает, пойду сожру чего-нибудь! Да сто грамм дёрну для протирки очков!»
Поелозив глазами по сторонам, Лимонов увидел палатку чучмекского общепита.
— Пойдём, пойдём! — сказал Вазелинович сам себе. Желудок недовольно заурчал.
— Успокойся! — сказал своему животу Лимонов, — водка дезинфицирует!
В павильоне «шаурмы» летали огромные зелёные мухи.
«Да, антисанитария полнейшая! — Эди-бэби скептически оглядел забегаловку.
— Водочки мне графинчик! — скомандовал писатель, усаживаясь за стол.
«Выпью водки, разойдусь!»
Выбрав столик почище, Лимонов сел и принялся разглядывать заведение.
— Шаурму желаешь, уважаемый? — послышался голос с азиатским акцентом.
— Желаю. Но прежде всего водочки. Шаурма халяль?
«Этим чебурекам надобно барина показывать и орать на них!» — рассуждал писатель.
— Халяль, насяльник, халяль. Халяльные коты были! — засмеялся чучмек за прилавком.
— Неси водку! — Лимонов скривился от мысли, что шаурма, которую сейчас принесут, когда-то мяучила.
«Вот чучмек поганый, весь аппетит испортил!»
— Водка будет?
— Сейчас уже несу. Держи, дорогой!
На столе появился запотевший графин с водочкой.
«Первая колом! — подумал жиган Лимон, поморщившись. — Эх, понеслась!
— Шаурма, изволь!
Следом за водкой на столе появилась тарелка.
— Кушай, кушай!
«Покушаешь тут! — с набитым ртом думал Вениаминович. — Весь аппетит испортил, зараза! Хорошо хоть, что водкой можно продезинфицировать! Вторая соколом! — ещё одна рюмка водки улетела в писательский желудок. — А ведь и эта крысиная нора по своему прекрасна. И даже эти миазмы, — Лимонов зашмыгал носом, — под водкой благоуханны. Как там у Венички Ерофеева? Эх, память-память, в рот её ети!..»
Лимонов поёрзал на стуле.
«А это — знаменитый Веня Ерофеев! — извилины писательского мозга заскрипели. — А Знаменит он тем, что ни разу не пукнул. А это — знаменитый Эдуард Лимонов! А знаменит он прежде всего тем, что часто и громко пукает!»
Эдуард Вениаминович подтвердил шутливую мысль честным действием.
— Будь здоров! — улыбнулся продавец из-за прилавка.
Бздёх повторился.
— Музыкальненькая шаурма! — Лимонов захихикал. От смеха бородёнка его мелко затряслась.
«Эдуард Лимонов, дирижёр оркестра пердунов! — водочные пары вдохновили и дали творческий подъём. — Жизнь хороша!»
Затрезвонил мобильный, подтверждая мысль.
— Алё! — набитым шаурмой ртом сказал лимонов. — Я вас алё!
— Ну и где ты, старый? — послышался манерный голос «коричневой надежды» русской литературы.
— А ты где? — вопросом на вопрос ответил жиган Лимон. — Царь трапезничать желает!
— Лимонцзы, бельма свои залиты открой! Я чувствую, ты киряешь? — словно резаный завизжал Сорокин.
— Ну! — Лимонов повёл по сторонам нетрезвым взором и обомлел.
Неподалёку от входа в Союз писателей стоял розовый, длиннющий «Кадиллак».
«Ну ёб же твою ити! — Эди-бэби завистливо подпрыгнул. — Вот люди устраиваются! А я болтаюсь, как говно в проруби...»
Дожевав шаурму, Лимонов подскочил к прилавку и швырнул тысячу сэкономленных рублей.
— Сдачи не надо! — буркнул он, поправляя на ходу шапку ушанку.
«****ый насос, Жора, где ты был?» — мощно ревели басы из автомобиля.
Эдуард Вениаминович обошёл машину, завистливо цокая языком и качая головой.
«С какого бока даже подойти, и не знаю. Верчусь, как уж на сковородке!»
«Мусора принимали, я всё слил!» — жирно ревел из колонок «Ноггано».
Дверь «Кадиллака» отворилась, и словно чёртик из табакерки возник огромный негр в ливрее.
— Аудиенция дана. Прошу вас присаживаться! — негр учтиво отворил дверь.
«Сорока, Сорока! — оглядев негра с ног до головы, подумал жиган Лимон. — Тоже балуется? Эх, негритосики... — Лимонов облизнул внезапно высохшие губы».
— ****ый насос, Лимонов, где ты был? — из мыслей вырвал уже голос Сорокина. — Садись ты, не маячь! Стоишь тут, как *** на морозе!
Эди-бэби запрыгнул в салон. На кожаных сидениях, вальяжно закинув ногу на ногу, восседала «коричневая надежда» русской литературы Владимир Георгиевич Сорокин.
— Здравствуй, Лимонов! — манерно сказал Сорокин и похлопал Эдуарда Вениаминовича по щёчке. — Давай, что ли, поцелуемся!
— И тебе не хворать, Сорока! — пробубнил Лимонов, поудобнее усаживаясь на кожаных сидениях.
Корифеи бумагомарательства трижды поцеловались.
— Но-но, давай без гомоэротических аллюзий! — увернулся от пытавшегося поцеловаться в губы Сорокина Лимонов. — И без соплей! Кто знает, может быть, у тебя сифилис!
— Сифилис, Лимонцзы, передаётся через задний проход! — важно сказал Вдадимир Георгиевич. — А меня твой дряблый и старческий сракотан мало волнует!
— Есть сраки и помоложе?
— Может, есть, а может, ничего и нет, как говорит Пелевин! — Сорокин ушёл от ответа.
— Ой-ой-ой! — Вениаминович покачал головою. — С неграми веселее?
— Жорж, — Владимир Георгиевич хлопнул в ладоши, — сигару!
Открылось окошечко, отделявшее водителя от пассажиров.
— Что желаете, барин? — негр лыбился белоснежной улыбкой, желая угодить.
— Сигару!
— Извольте! — чёрная рука протянула огромную сигару.
— Кубинская? — спросил Лимонов.
— Нет, бля, узбекская! — пыхнув дымом, ответил Сорокин.
— Дай уж и мне тогда!
— Вот с табачком, мил человек, трудненько, трудненько! — хихикнул Георгиевич. — Жорж, дай, пожалуйста Лимончику. Покурить, в смысле.
Та же самая чёрная рука протянула ещё одну сигару.
— Так, Жорж, водочки! И трогаем. Пожалуйста, трогаем! Но только не нас, а с места!
«Кадиллак» дёрнулся, и повозка с писателями покатила по Москве.
— Водочки, Лимонов, водочки! По первой!
«Для кого-то по первой. А для кого-то и по третьей. Третья, к слову, мелкою пташечкой! — Лимонов заглотил рюмку. — Хороша сорокинская водочка и, замечу, вкусна! Не знаю, насколько к водке применительно понятие вкуса. Четвёртая, интересно кем или чем? Рифмы пока нету. А, там же остальные маленькими пташечками...»
— Поди, у Проханова был? — неожиданно поморщился Сорокин.
— У него самого. Гонорары выбивал! — вздохнул Вениаминович.
— Прохан всегда жлобом был! — сквозь зубы процедил Сорокин и извлёк из-под сидения чемоданчик.
— Что это у тебя? — полюбопытствовал Лимонов.
— Кислота, Лимонцзы. Она, мать родная. Давай по марке?
— Давай попозже?
— Слабоват ты стал! — поцокав языком, ответил Сорокин.
— А что это? — Лимонова пробирало любопытство от чемоданчика.
— Гвозди! — Георгиевич мотнул головой.
— Чего за гвозди?
— Любопытный ты сильно стал! На вот лучше, грызани!
Сорокин протянул засушенную грибную шляпку.
— Мухомор? — Вениаминович обнюхал сунутую коллегой ***ту.
— Ага! — кивнул Сорокин.
— Жрал я как-то мухоморы. Чуть было с копыт не слетел! — Лимонов скривился от воспоминаний.
«В старом ещё бункере партии. На Фрунзенской. Натрескались. Думал, сдохну! Умирал и рождался. Рождался и умирал».
— Ссаная вонь, ссаная вонь! — заревел Владимир Георгиевич и выхватил мухоморную шляпку из рук ностальгирующего Лимонова.
«Во, говняный дед разошёлся! — Вениаминович восхищённо оглядел разбушевавшегося постмодерниста всея Руси. — Силён!»
— Дай уж и мне тогда кусочек! — попросил Эди-Бэби.
— Нет, Эдуард! Вы не учёный. Вы обдристный мудак! — ехидно сказал Сорокин, сам втайне боясь неостановимости произносимых им речей. — Срать на вас говна!
— Давай уж не бухти! — Лимонов не счёл нужным обижаться на талант и, вырвав шляпку, заглотил.
— Жорж, ещё водочки! — голосом барина заревел Сорокин.
Окошко открылось, и всё та же чёрная рука протянула две рюмки «Смирновской».
— Хороша водочка, да под грибок веселящий! — громко пукнув, Сорокин с шумом заглотил рюмку водки.
«Не буду от коллеги отставать! — подумал Эдуард Вениаминович. Гулять так гулять! Да и водка халявная, что тоже для нас немаловажно!»
Мухомор улетел в лимоновый желудок. По тому же маршруту проследовала и водка.
— Четвёртая чебурашечкой! — допридумывал всё же Лимонов, и писательский желудок мощным фонтаном вывернуло в лицо Сорокину.
— Ну ты, Дедуля, и свинья! — рассвирепел хозяин «Кадиллака», утирая блевотину с бороды. — Пусти, называется, козла в огород! Жорж, салфетку подай, бляха-муха!
Вытерев с лица содержимое желудка коллеги по перу, Владимир Георгиевич хлопнул в ладоши.
— Жорж, ещё водки!
Пожелание писателя тут же было исполнено.
— Эх! — Георгиевич заглотил рюмку. — Везём оболтуса до дому, до хаты. Дай таблеточку бодрящую!
— Совсем бодрящую? — чёрная рожа заискивающе скалилась.
— Чуть-чуть. Чтобы кони не кинул. Да открывай же ты рот, зараза!
Сорокин пальцами ухватил Лимонова за нос.
— Открывай же рот! Жорж, что ты возишься?
— Сейчас-сейчас, барин!
Рука протянула таблетку.
— В себя придёт через полчаса! — сказал негр. — привратник!
— Ну раз гуру фармакологии говорит, верить можно. Чудно и прелестно!
Таблетка очутилась во рту у Лимонова.
— Жорж, помнишь, куда ехать?
— Помню, барин. Ленинградский проспект!
— На этаж его сможешь поднять?
— Смогу! — осклабился негритос, разглядев тщедушного Лимонова.
— Ну и чудно! — сказал Сорокин и громко пукнул. — Едем!



Глава 12

Машина с писателями продолжала путь по Москве.
Эдуарда Вениаминовича сознание уносило всё дальше и дальше.
«Так жить нельзя! — мысли напрыгивали одна на другую, несвязные размышления прыгали, словно блохи в банке.
«Куда меня, вообще, несёт, твою медь? Я вообще жив или мёртв?»
Поток бессознательного нёс всё дальше и дальше, открывая новые образы. Лимонов созерцал открывавшиеся взоры картины.
«Наташка?» — сознание ухватило образ любимой женщины Лимочки — Натальи Медведевой.
«Наташа!» — закричал Эдуард Вениаминович, но Наташа лишь злобно рассмеялась.
«Гори в аду, старый педэ! Катись к своим негритосам!» — словно ворона закаркала Медведева.
«Вот же сволочь какая! — Лимонов заскрежетал зубами. — Будто бы не любила она меня никогда!»
«Хоть ты зубы все свои сотри — мне на твои скрипения насрать!» — послышался всё тот же каркающий голос.
— Да пошла ты в ****у, ****ашка! — заорал во весь голос Лимонов, памятую старую Харьковскую истину, что с бабами лучше не связываться.
Поток продолжал нести по колее бессознательного. Скорость увеличивалась.
«Если я что-то чувствую, я всё ещё жив!» — думал Лимонов, дабы отвлечься.
Сознание писателя, подобно утопающему, хваталось за детали.
«Где же я, всё-таки? — заорал Лимонов. — За что все эти мучения?»
Попытка шевельнуть рукой окончилась неудачей — руки были крепко скованы.
«Открывай быстро глаза! — потребовал голос. — Ты должен спасать!»
— Например, как бодрость духа? — услышал Лимонов знакомый голос.
Перед ним, обхватив руками руль троллейбуса, сидел Сергей «Паук» Троицкий, глава, например, КТР.
— Серёга, где я? — завопил во всю глотку Вениаминович. — Кто-нибудь в конце концов объяснит мне, где я? Что за троллейбус? Где мы едем?
— Да, смерть! — заскрежетали над ухом голоса, и Лимонова облил холодный пот.
Салон троллейбуса был набит скелетами в истлевших одеждах. Увидев Эдуард Вениаминовича, они радостно зашумели.
— Лимонов, Лимонов, наконец-то и ты здесь! Ты с нами! Мы обязаны отомстить кровавому режиму!
— Кто вы такие? — заорал во всю глотку Лимонов.
— Мы — нацболы твои! Призванное тобою на службу воинство! — палец ткнул в грудь и мерзко рассмеялся.
«Сейчас они меня прибьют! Приплыли, Лимончик! Отыгрался *** на скрипке!» — по штанине Вениаминовича едва не потекла струя.
— Дни кровавого режима, вернее часы и даже минуты сочтены, например! — заговорил с водительского сидения Паук. — Прибавим скорости! Наш троллейбус летит на Кремль!
«Ух ты ж, ёб твою мать! — восхитился задумкой Лимонов. — Как чучмеки на Пентагон! Такого даже Дугинзон не сочинял! Да чего тут Дуга? Но, — чудовищная и простая мысль обожгла писательский мозг, — меня убьют?»
Троллейбус раскачивало из стороны в сторону.
— Рассчётное время прибытия к цели — пять минут. — заскрежетало из динамиков. — Говорит Гагтунгр!
— Слава Гагтунгру! Слава Лимонову! — заревели скелеты, топая ногами. — Стены Кремля вздрогнут!
Эдуард Вениаминович попытался перекреститься, но руки его были крепко связаны.
— Страшно? — скрипящим голосом спросил скелет, тыкая пальцем. — А команды давать, сидя на диване, не страшно было?
— Например, атака! — закричал Троицкий. — Все приготовились!
— Стены Кремля содрогнутся! — заревели в один голос «пассажиры» троллейбуса.
Послышался грохот.
— Где я? — Лимонов поводил глазами по сторонам .
— В России, так скажем, мил человек! — послышался знакомый голос. — Пришёл в себя? Эк тебя с полушляпки развезло!
«По голосу — вроде, Сорока! Помню, на машине с ним ехали. Деньги! — Лимонова прошиб холодный озноб. — Те уроды деньги мои не украли? Друзья друзьями, но всего ожидать приходится в наши не вдохновенные времена!»
«Так, всё на месте!» — Лимонов охлопал карманы и огляделся по сторонам.
— Доведёте меня до дома? — жалобным голосом попросил он. — Память чего-то отшибло.
Лимонов стоял, прислонённый к стене. Сорокин беседовал о чём-то с Жоржем.
«А хорош у него негритосик! — облизнулся Вазелинович. — Где Сорока его взял-то вообще?»
Память начинала постепенно возвращаться к хозяину.
— Сри ты, Жорж, не стесняйся! — ревел Сорокин. — лишних глаз тут нету!
— Куда срать-то, барин? — жалобно спросил негритос, оглядевшись по сторонам.
— На газетку, пожалуй, не надо! — манерно надув губы, вымолвил Сорокин. — В газетке свинец. А он вреден, как ни крути. А вот и Лимонцзы очухался!
Подёргивая ногами, он подошёл к Лимонову.
— Вот и герой наш очухался! — похлопав Эди-бэби по щёчке, сказал Сорока. — Слабоват ты стал, батенька, чтоб грибочки-то кушать. Слабоват! Эк тебя унесло! Я вообще подумал, что помрёшь, и спасибо не скажешь! Это, Лимон... — Сорокин огляделся по сторонам. — Дай мне свою шапку-ушанку! Символично будет, итить твою налево!
— Ну, это... — замямлил Лимонов. — Ну так и быть, бери! Уважаю я тебя, Сорока! Сколько раз вместе гуливанили! Бери!
Вазелинович хлопнул себя по голове. Но шапки на своём привычном месте не было.
— Посмотри в машине. Может быть, она свалилась, пока ехали!
— Жорж, быро слазь в машину, возьми шапку! — скомандовал Сорокин.
«А зачем ему, интересно, моя шапка понадобилась? — тревожно дёрнулся Лимонов. Но слово, как известно, не воробей. Вылетело — не воротишь.
Из автомобиля, улыбаясь голливудской улыбкой, вышел Жорж.
— Прошу вас, Барин! — молвил негр, подавая лимоновую ушанку.
— До дверей отнесёшь! Только накрой чем-нибудь! — Сорокин огляделся по сторонам. — Увидит кто-нибудь — разговоров не оберёшься! А здесь, как я посмотрю, место глухое. Ну что, Лимонцзы, до дому — до хаты? — с этими словами Сорокин хлопнул приятеля-писателя по плечу.
— Пойдём, Сорокин, посидим что ли, как белые люди? Ты вина со мною будешь?
— Конечно, голубь сизокрылый! Винца-ланца-дрица-оп-ца-ца! — запел Сорокин, хлопнув себя руками по жирным ляжкам. — Пойдём, Лимонов, твою обоссаку пить! В винах ты всё равно ни сном ни духом, даром столько в Париже прожил!
— Не бубни! — скривившись, ответил Лимонов. — Не глупее твоего будем!
Подойдя поближе к важно вышагивавшему негру, Лимонов скосил любопытный взгляд в шапку и обомлел.
— Папа Веня, прости меня! — забормотал он и трижды перекрестился.
В шапке-ушанке, в которой «папа Веня» прошагал всю Великую Отечественную, лежала жирная куча негритянского дерьма.
— Как тебя зовут? — заплетающимся от пережитого языком спросил Эдуард Вениаминович.
— Жорж! — широко улыбнувшись, ответил негр.
— Хорош ты срать, Жоржик, как я погляжу!
— Что поделаешь! — вздохнул негритос, — барин сказал: «Жорж», ну как это его... — Негр пожевал губами подбирая нужное выражение. — «Посрать надо!» Жорж хоть и плачет, но срёт.
«Ух ты ж, ёб твою мать! Он же негритянское говно лопает! — подивился Лимонов, откинув в сторону мысли об изгаженной шапке-ушанке. — Ладно, не привыкать к свинству. Выстоим, выстираем!»
— Хорошо у тебя тут, Лимонов! Я к тебе за вдохновением сюда езжу! — шумно вдохнув ноздрями дух обоссаного подъезда, вымолвил Сорокин. — Здесь русский дух, здесь Русью пахнет! Соки говн, соки говн и ссаки! Тьфу ты, весь кайф испортили!
С мяуканьем промчалась дворовая кошка. Владимир Георгиевич размашисто перекрестился.
— Сгинь, нечистая сила! Пропади пропадом! — Сорокин замахал на наглого кошака руками.
— Боишься, Сорока? — хихикнул шагавший следом Лимонов.
— Не боюсь, а остерегаюсь! — процедил Георгиевич. — Ты, Лимонов, вроде на седьмом этаже ошиваешься?
— Сорокин, я не ошиваюсь, а живу! Вот она — моя дверь!
В подтверждение слов Лимонов постучал ногою по двери.
— Так, Жорж! — Сорокин снова хлопнул в ладоши. — Шапку давай сюда, а сам сбегай до машины — выпить принеси! Надеюсь, закусить у тебя, Лимонцзы, имеется?
— Заходи, Георгиевич! — Лимонов широко открыл перед гостем дверь. — Мне ты как родной!
Эдуард Вениаминович попытался поцеловать Сорокина.
— Но-но! — поморщился писатель-постмодернист. — Не расплещи!
— Сорокин, ты меня, вообще, уважаешь? — утробно заревел Лимонов.
— Уважаю, Лимонцзы, уважаю! — покивал головой Владимир Георгиевич, бережно, словно аквариум с рыбами, неся в руках ушанку с дерьмом негра. — Крыльями только не тряси, расплещёшь вкусняшку! Тебе этого не понять.
— Савенко, ёб твою суку мать! — послышался мощный крик из недр коммунального коридора.
«Вот же ****ос какой! Засада, бля, в натуре! Думал, по-тихому в комнату этого долбоёба забуримся...»
Сорокин сплюнул на грязный, давно не мытый пол.

Глава 13

В коридоре «Лимоновой слободки», грозно уперев руки в бока, дымя прилипшей к уголку рта папиросой, словно разгневанная фурия стояла старуха Шапокляк.
— Ёб твою суку мать! — забрызгала слюнями сумасшедшая старуха. — Опять ты, Савенко, алкашей каких-то привёл?
«Вот же падла какая! — сжав зубы, думал Владимир Георгиевич. — Это я-то алкаш?!»
— Тебе чего, вообще, надо? — заревел слоном Лимонов. — Я квартплату вовремя вношу? А всё остальное, ****утая старуха, тебя не должно волновать! На себя бы хоть раз в зеркало посмотрела, корова сраная! Ко мне только приличные людя ходят!
— Не ври, Савенко! — старуха Шапокляк подошла ближе. — Постоянно у тебя какие-то кодлы ошиваются! Стены после твоего веселья трясутся! Так, а это вообще что?
По коридору с пакетом в руках, улыбаясь широкой улыбкой, вышагивал негр Жорж.
— Савенко, падла! — завизжала старуха и вцепилась Лимонову в волосы. — На *** ты, вообще, негритосов сюда зовёшь?
«Вот только драки для полного счастья здесь и не хватает!» — Сорокин отставил шапку в сторону.
— Ты, падла сраная, чтоб ты сдох! — ревела Шапокляк, колотя писателя Лимонова кулаками. — Как ты меня заебал!
Лимонов шипел, словно рассерженный кот, и уворачивался от кулаков разбушевавшейся мрази.
— Совсем от пьянки крыша уехала! Все мозги попропивала! — ревел Лимонов. — Калоша престарелая!
— Так! — вклинился в бой Сорокин, получив свою порцию тумаков. — Господа чемпионы! Брэйк! Лимонов, ну ты-то, старина, хоть мозги имей! Вас как, бабуля, звать-величать?
Старуха Шапокляк изловчилась и словно кошка лапой расцарапала Сорокину лицо.
«Что же за день-то такой? И чего это, интересно, Жорж стоит дурака валяет?»
Владимир Георгиевич гневным взглядом посмотрел на чернокожего привратника.
Жорж, улыбаясь, стоял и словно часовой у мавзолея сторожил пакет с напитками.
«Тупорылый америкос! Только лыбиться и умеет!»
— Какая я тебе «бабушка»? Охуевшее ты рыло! — ревела белугой старуха Шапокляк. — Меня, между прочим, зовут Елизавета Матвеевна!
— Елизавета Матвеевна! — проговорил Сорокин.
«Старая пропитая ****ь, а всё туда же — морали читать да церемонии разводить!»
— Извольте с нами, Елизавета Матвеевна, коньяку тяпнуть!
Сорокин скосился на Жоржа. Негритосу много говорить не надо было — он с полуслова понял своего хозяина.
— О-о-о, зис рашен! Русся, ёб твою мать! — Жорж распечатал бутылку коньяка и налил в гранёный стакан.
— Держите, Елизавета Матвеевна! — натужно улыбаясь, сказал Владимир Георгиевич. — Коньячок у нас хороший!
Сорокин закатил глаза и зачмокал языком.
«Чтоб ты сдохла, старая кочерга!» — подумал он.
— Ой-ой-ой, у вас коньячок! — старуха Шапокляк просияла при виде бесплатной выпивки. — Негритосик, а как тебя зовут? Обезьяна, ты чего? В Россию припёрся, а русского языка не разумеешь?
— Я тебе не обезьяна! — ощерив зубы, ответил Жорж.
— Ой, прости, негритосик! Ты ещё и разговариваешь! Ой-ой, я за огурчиком пойду сбегаю!
Старуха, тряся задницей, убежала на кухню.
— Ты что, старый дурак? — Сорокин повертел пальцем у виска, оглядев Лимонова с ног до головы. — Умнее надо быть. Чего ты драться полез?
Протирая ладонью седой ёжик волос, Эдуард Вениаминович гневно ответил:
— Это кто ещё первым-то полез, надо выяснить! Тебе-то, Сорокин, хорошо — у тебя особняк! А я вот почти что бомж!
— Лимонов, не прибедняйся! Мог бы и квартиру купить! Да я тебя к себе звал! На чердаке я бы местечко нашел. Сидел бы ты там, Лимонов, и книжульки свои писякал. Мы же с тобою друзья -писатели?
Владимир Георгиевич обнял расстрёпанного коллегу.
— Конечно, Сорокин, мы с тобою друзья! — засмеялся Лимонов. — Сейчас я тебя с сынулькой познакомлю.
— Ну, люди добрые, коньяк ваш не протух?
Старуха Шапокляк появилась так же неожиданно, как и исчезала.
— Легка на помине! — пробурчал Лимонов.
— Карлик, сука, закрой варежку! Остатки волос повыдираю!
В подтверждение слов старуха Шапокляк дёрнула Эдуарда Вениаминовича за бороду.
— Ты как, козёл, выглядишь, бля, в натуре?!
— Старая, выражения выбирай! — буркнул Лимонов, вспомнив своё место в текущем литературном процессе. — Я всё-таки писатель!
— Нет, Карлик, ты больной на всю свою хохляцкую башку! — бабка Шапокляк засмеялась мерзким смехом. — И на Троцкого похож. Нет, в натуре, похож! Мужик, ты скажи?
«Интересно, на кого я похож в её глазах? И что это за обращение такое похабное — „мужик“?»
Сорокин кивнул, потому как связываться с выжившей из ума старухой у него не было никакого желания.
— Похож-похож на Троцкого! — продолжала гундосить Шапокляк. — Надо его ледорубом по балде огреть! Чище в хате будет. У Иваныча ледоруб имеется. Он — рыбак. Ладно, мил человек, давай стакан — дёрнем!
С громким причмоком стакан улетел в желудок старухи.
— Хорош портишок у тебя! — бабка выудила из банки солёный огурец и с хрустом его разгрызла.
— ****а ты тупая! — сказал Лимонов. — Сразу видно — в Парижах не была!
— Мир? дружба? — спросил Владимир Георгиевич.
Общество сумасшедшей старухи, заедавшей дорогой коньяк солёными огурцами, начинало его утомлять.
— Заходи ещё в гости к нам! Сразу видно — ты человек хороший! — цыкнула старуха. — А ты, Савенко, чтобы сортир отчистил!
— Чего, охуела, бля, вообще? Сама срёт и не смывает, а я — мой сортир? — взвился Лимонов.
— Не балаболь, Савенко! Я тут в хате старшая. Меня твои речи не ебут. ****уй на митинг — там надрывайся! А сортир чтобы блестел, как яйца у кота! Иначе будешь убит!
— Пойдем, Сорокин! Вот там моя комната!
— Идем, Лимонов! А ты, Жорж, ожидай меня в машине!
«А хорош всё-таки негритос!» — облизнувшись, подумал Эди-бэби, вспомнив свои американские похождения.
— Вот мы и дома!
Дверь с шумом захлопнулась.
— Я в холодильник поставлю!— сказал Сорокин, кивнув на шапку.
«И весь мой холодильник будет дерьмом вонять! Бр-р-р! — поёжился жиган Лимон.
— Ставь уж тогда в морозилку! У меня там ничего нету. Серёжа, просыпайся!
Лимонов затормошил дремавшего сына.
— Просыпайся, Серёжа, гости к нам пришли!
— Папаша, дай поспать! — пробурчал сын.
За время, проведённое в «Лимоновой слободке», Манухин обленился. Деньги у отца водились. Пиво и папиросы «Беломор» в писательском семействе были всегда.
— Хватит дрыхнуть, я сказал! Сын, называется!
Дед начинал терять терпение.
— Ого, Лимонов! У тебя и сынулька имеется! Ути-пути! — зачмокал губами Сорокин.
Серёжа протёр глаза.
— Будем знакомы! — протянул руку Владимир Георгиевич.— Сорокин я!
— Серёжа! — протерев глаза, представился писательский сын. Они познакомились.
 ...Этой ночью, приехав к себе домой, Сорокин уединился в туалете с шапкой отца Лимонова, полной говна, чтобы закатить «копропир на весь копромир». С тех самых пор, как он некогда сожрал кал дочек-близняшек и свой собственный, дабы почерпнуть достоверности, писатель иногда позволял себе «другие сорта», вплоть до самых фантастических, как выразился бы Достоевский с осуждением. Расслабиться, понюхать и вкусить кошачьих или человеческих испражнений, вспомнить «Норму» и совковую гниль... вкус советского детства!
Поедание говна не было насущной потребностью для Владимира Георгиевича, но сия криптоформа самовыражения позволяла придать пикантности и даже добавить некий флёр героизма прозаическим будням признанного мастера слова. Сорокин не сидел. Сорокина не запрещали, сколько бы «сахарных Кремлей» и «медопутов» он ни породил. Сорокина не гнобили. Однако Сорокин кушал кал — причём кал сраного нигера. Большую форму самоуничижения и вообразить себе трудно! Но кто-то должен это делать, чтобы другим жилось спокойно. Да, каложор. Но — каложор героический! Dixi.

Глава 14

Пока Сорокин был занят тем, что прикасался к эстетике отвратительного, к Лимонову с сыном в гости приехал некогда почётный член партии Лимонова с хрен знает какого года — сам Сергей Троицкий, то есть «Паук»! Сон Лимонова оказался пророческим. С Пауком приехал и бородатый Мирон из «Пути Солнца».
Разумеется, Пауку и Эди-бэби было много о чём поговорить за дружеским столом. Манухин внимал их историям, которым, казалось, не было конца и края, с открытым ртом.
Писатели и музыканты пили русскую водку, закусывая картошечкой с лучком и солёными грибочками. Состояние «мглы ада», называется, накрыло всю честную компанию столь же непреоборимо, сколь и неожиданно. Разгорячённые рок-напитками тела и души рвались в бой. Противник легко нашёлся — им стал «зелёный змий Горыныч» в составе триумвирата Иваныча, Ильи Бредового и Дмитрия Колбаскина, родноверческого жреца.
Три соседа-алкоголика пали в неравной борьбе с Пауком, Мироном и сеньорами Лимонами: с криками «Антиалкаш-антисовок!», «До смерти!» и «Слава всем нам!» ребята остервенело ***чили руками и ногами ошалевшую тринити коммунальных забулдыг. Победу решили отпраздновать не просто новыми возлияними, а настоящим трэш-металлическим угаром в чаду кутежа.
Паук, напримэр, дичайше рубил оголтелый рок на подключённой к проигрывателю гитаре! Все адово зажигали.
— Майки долой! — отдал страшным командирским рыком приказ Мирон, и все присутствовавшие, включая Троицкого, оголились до пояса. Торс Деда ещё хранил на себе следы былых усердных занятий борьбой в детстве и гирями во взрослой жизни, мышечный корсет его сына тоже выглядел достойно. Подтянутый и рельефный Мирон, обнаживший татуировки, смотрелся молодцом. Только Сергей успел уже разжиться небольшим животиком, хотя руки из-за многолетней игры на бас-гитаре были подкачаны.
— Танец смерти! Танцуют все! — заорал в угаре Мирон, и начался жестокий слэм в узком кругу.
Вдоволь потолкавшись под хардкоровые риффы Паука, братва дружно повалила блевать, прислонив гитару к одной из стен комнаты Эдуарда.
Когда весёлая толпа вернулась, к своему несказанному удивлению мужчины обнаружили в постели Эдуарда Вениаминовича откуда-то взявшегося там китайца. Оказалось, снимавший ничтожный тараканий угол коммуналки гастар попутал рамсы и комнату! Паук тут же предложил дико замочить приблудного азиата. Предложение было принято единогласно и с энтузиазмом. Убивать, впрочем, не стали — не такое было настроение. Завернув гостя столицы в тряпку, его отнесли на помойку, сказав, чтоб не возвращался.
Пока шли обратно до подъезда, Троицкого накрыло внезапным приступом делириума: ему привиделось, будто мелькнула адская вспышка, принёсшая с собой Борова. Зачем-то Сергей побежал в погоню за фантомом. Мирон догнал музыканта и политика и удержал.
Вскоре после этого гости разбрелись кто куда, наблевав и нагадив ещё. Отец и сын-нацболы пошли по помойкам — собирать бутылки.

Глава 15

Серёга, вытирая на ходу голову, вышел из ванной. «Наконец-то душ сделали, хоть человеком себя чувствуешь!»
— Где тут Лимонов живет? — дёрнули за рукав.
«Опять к папаше гости!» — подумал Серёжа и оглядел визитёра.
Перед ним стоял мужик лет шестидесяти на вид. В куртке-«косухе», грязной бандане на голове. В руках гостя был полиэтиленовый пакет, издававший характерные побрякивания.
«Ну вот же ****ый компот! Что это за хер-то хоть?»
— Эй, ты чего — глухой, что ли? Где тут Лимонов проживает? — грубо дёрнул за рукав гость.
«Может, его сразу с лестницы спустить? — подумал Серёжа, оглядев волосатого с ног до головы. — Чего-то в последнее время к папане разные говнари да обрыганы зачастили. Задрался я уже за ними блевотню оттирать!»
— Эй, ты, в натуре! — заревел гость. — Третий раз к тебе обращаюсь!
— Мил человек! — оборвал поток словесных нечистот писательский сын. — сам-то кто будешь? Чего от Лимонова надо?
— Так, я не вкурил! — заревел волосатый. — Я тебя спросил, где Лимонов марсябится?
— А я тебя спрашиваю, кто таков будешь? Лично я — сын Эдуарда Вениаминовича, и ты, мужик, стоишь тут и хамишь!
— Ну ёб же твою идти! — подивился гость. — Не знал, что у Вениаминовича сын есть ещё.
— Кто меня тут спрашивает?
Эдуард Вениаминович неожиданно материализовался из коридорного полумрака с неизменной беломориной в зубах.
— Кто таков? — сурово спросил он, поглядев на гостя.
— Ты что, старый пердун, попутал? — подивился волосатый.
— Не припоминаю! — поправил очки Эдуард Вениаминович.
— Ты даешь, пидрила штопаный! — заржал гость и сплюнул на пол.
— Э, мил человек, не плюй на пол! — сделал замечание Серёжа.
«Наверняка говнарь какой-то адрес выведал. Сейчас надоедать начнёт. Может, ему сразу по рогам?»
— А так узнаёшь? — волосатый тряхнул шевелюрой и сделал «козу».
— Э-э-э! — промычал Лимонов и наморщил лоб.
— Давай, ты, гондон штопаный, мозги напрягай! — заревел на весь коридор гость. — «Ритуал сожжения трупов»!
— Боров? — прошептал Лимонов и побледнел.
«И чего ему тут, спрашивается, нужно? Он же меня тогда чуть не убил из-за Наташки!»
— Боров! — заорал Эдуард Вениаминович. — Высокосов, ёб же твою в грызло!
Старые камрады заключили друг друга в крепкие объятия.
— Знакомься: Серёжа! Это тёзка твой. Сергей Высокосов, он же Боров. Да заходи ты, хрен собачий, в комнату — не стой тут, как сифилис!
Боров хмыкнул на выражение «хрен собачий» и шумно сморкнулся.
— Серёжа, ты стол накрывай! — скомандовал Лимонов сыну.
— Ты смотри-ка! Я то думал, ты сторчался уже!
— Но-но, Лимонов! — отреагировал Боров.— Я ещё тебя, жопа штопаная, переживу!
— Переживёшь, переживёшь! — не обратив внимания на дружескую подколку, ответил Эдуард Вениаминович.
— Так, Савенко, опять у тебя алкаши трутся?
Старуха Шапокляк оборвала всю дружескую идиллию.
— Опять ты, старая ****ь, житья мне не даёшь! — прошипел Эдуард Вениаминович. — Когда же ты, падла ****ая, заглохнешь?
— Ах ты, пердюшка старый!
Старуха Шапокляк попыталась вцепиться Лимонову в глотку.
— Угомонись, кошёлка! — Боров перехватил руку старухи, дав Вениаминовичу отскочить. — Что за шум, а драки нет?
 — Чтоб ты, падла старая, сдохла! — истошно завопил Эдуард Вениаминович и отвесил старухе пару тумаков.
«Надо же! А когда-то мы с Боровом едва ли не дрались, что называется, не на жизнь а на насмерть. Когда Наташку делили. Видимо, не все мозги пронаркоманил. Не в конец сторчался!»
— Бабка, спать иди! — заревел Боров. — Ах ты, мандавоха!
Надоедливая Шапокляк наступила на мешок.
— ****ец тебе!
Четким боксёрским ударом старуха была отправлена в нокаут.
— Не сдохнёт? — поинтересовался Лимонов. — Боров, мне жить тут!
— Да сдохнет — *** с ней! — поднимая с полу пакет, отпарировал Высокосов.
— Я её оттарабаню с глаз долой. Хорошо, что соседей сейчас нет. Тут бы вся хата на ушах стояла!
— Фу, Лимонов! — скривился Боров. — Воняет тут у вас! Не вздохнуть нё пернуть.
— Так и не перди здесь, Боров! — хихикнул Лимонов, почувствовавший себя победителем в битве со вздорной старухой.
— А давно это ты, Боров, эстетом стал? — поинтересовался Эдуард Вениаминович. — То пел про «ритуал сожжения трупов», то, видите ли, ему запахи не нравятся!
— Как-то, знаешь, Лимон, парашей воняет! Ладно, хватит болтать, давай бабку оттарабань!
Подойдя к лежащей на полу Шапокляк, Боров пнул ее носком «казака». Старуха не подавала признаков жизни.
— Вот только наглушняк и не хватало! — пробурчал Серёжа.
— Ох, папаша, запрут тебя опять!
Время, проведённое в «Лимоновой слободке» на пару с дебоширом-отцом, начинало Серёжу утомлять. К Эдуарду Вениаминовичу постоянно шастали разного рода эстетствующие алкоголики. Поэты и писатели, считавшие себя пупами земли, появившись в гостях, считали своим долгом выжрать всё спиртное и что-нибудь украсть.
«Что же поделать! — разводил руками Эдуард Вениаминович. — Вот такой я — твой папа!»
— Серёжа, накрывай на стол пока! — скомандовал Лимонов. — А мы с Боровом бабуську будем в чувство приводить.
— Бабка, ты жива?
Лимонов согнулся над лежащей Шапокляк и захлопал по её щекам.
— Приплыли! Мудак, ты Боров! Чего теперь делать? — заорал Эдичка. — И на *** ты, спрашивается, только приперся?
— Не боись, Лимон!
Высокосов расстегнул штаны и с шумом помочился на старухино лицо.
— Вот. А ты боялся! Жива-здорова. Волоки!
От процедур старуха Шапокляк истошно заорала, но и Лимонов даром времени не терял.
— На, получи!
Отвесив ей пару ударов по почкам, он затолкал в старухин рот грязную тряпку.
— Чтоб не орала! — прокомментировал вслух Эдуард Вениаминович. — А вообще ты, Боров, себе не представляешь, сколько из меня уже эта злоебучая старуха выпила крови! Ладно, не буду болтать, — Лимонов ухватил старуху за ноги и поволок её по коридору. Голова Шапокляк болталась из стороны в сторону.
— Весело тут у вас! — хмыкнул Боров, застегивая молнию на штанах. — Если бы ещё похабная бабка не растоптала пакет, всё бы было вообще, как говорит Троцкий — например, заебись! Тьфу ты, ёб твою!
Боров с презрением высморкался на грязный пол.
«Чего это я Паука вспоминаю? — думал он, почёсывая голову. — не к добру, не к добру. Да, а где это Лимонова там носит? Чего он — старуху на кладбище поволохал?»
— Лимонов! Лимонов ты где? — заорал во всю глотку Боров.
Ответом была тишина.
— Ну ****ец!
Сунув два пальца в рот подобно соловью разбойнику, он засвистал.
— Да иду уже,, иду! — послышалось ворчание Эдуарда Вениаминовича. — Чего свистишь, Боров? Денег не будет!
— А у тебя их и так нет! — ответил подошедшему Лимонову Боров. — Ты их попропивал, и поэтому теперь кантуешься здесь.
— Зато у меня партия есть! — сказал Лимонов и показал язык. — Мне парни помогают.
— Хары болтать — двинули, а то водка стухнет.
— Водка, водка! — пропел Эдуард Вениаминович и похлопал Борова по небритой щеке. — Пойдем водку пить!
— Давай, только без телячьих нежностей! — пробурчал Высокосов, заходя в комнату жигана Лимона. — Хотя опять же как вспоминаю про твоего Эдичку и что ты там вытворял... — Боров сделал страшную физиономию. — Блевать тянет!
— М-м-м! — промычал в ответ Лимонов и широко развёл руками.
«Чего это им всем с этим членом негра не ****ся? Каждая ****ь норовит мне этим ткнуть!»
— Наливай ты, Синяя Борода! Хватит тут вола ****ь! — Боров, не снимая обуви, завалился на диван Эдуарда Вениаминовича.
— Устал я чего-то! — пробурчал он.
— Сергунь, ты бы обувь-то снял! Да и к столу пожалуйста! — недовольно молвил Лимонов.
— А то старый я чего-то, расклеился! — виновато ответил Боров.
«Совсем что ли у него мозги съехали? — думал Серёжа, поливая засохшие цветы. — И чего, спрашивается, тут ждать? Припрутся вечно всякие, нагадят, насрут, а я убирай. Чего от наркота, хоть и бывшего, ожидать? Да и бывших наркоманов не бывает».
Боров плюхнулся жопой на ветхий стул.
— Давай, Лимончик, водочки, что ль брякнем, Наташку помянем!
Боров выловил из банки огурец и с хрустом его сожрал.
— Водочка! — Серёжа налил в стаканы. — Папка, расскажешь про Наталью?
— Расскажу, сына, расскажу! — пустив слезу, сказал Лимонов, поднимая стакан. — Ну, не чокаясь!
— Водка — «солидоловка»! — поморщился Высокосов. — Хотя у меня в пакете перцовка.
— Ого! — Вазелинович сунул нос в боровский пакет. — Тут, свинтус, у тебя бухла — до белой горячки доебланиться можно!
— А то! — цокнул на него Боров. — К тебе же, алкашу, с пустыми руками ходить глупо!
— Чего это я — «алкаш»?! — взъерепенился Лимонов.
— Ну, пьяница! — объяснил Боров. — Ладно-ладно, Вениаминович, ты — честный пьяница!
Эди-бэби махнул на надоедавшего уже Борова рукой.
— Давай, Сергуня! — сказал он гостю. — Дёрнем по маленькой!
— Хорошо пошла, зараза! — прокомментировал Боров, когда водка очутилась в желудке. Вот сейчас чуть-чуть, что называется, торкнуло.
Дрожащей рукой он налил себе ещё стоппарь. «Ещё не успел прийти, — думал Серёжа, — так уже натрескался! Этот, интересно, тоже дебош устроит? чёрт этих героиновых знает! С ширки слезут, на стакан заберутся, и скачут!»
— Только я, Лимоныч, с тобою не буду целоваться. Просто как вспомню, что ты у негритоса лимонил... бр-р-р! блевать меня тянет.! Я негритосов, бля, в натуре, не люблю!
Боров снова налил себе стакан водки.
— Хорошо! — сказал он и сделал мощный глоток рассола из огуречной банки. — Хотя, Лимонов, скажу тебе так: нигер, жареный в духовке, очень вкуснен с чесноком!
— Да-да, Боров, я помню, что ты в «Коррозии» на гитаре лабал. Стены от твоих риффов сотрясались.
— Ага! «Ритуал Сожжения Трупов», «Танк Вампира, Марш Вампира».
— ****ато, Боров, ****ато. На гитаре ты отдрачивал — мама не балуй!
— А теперь? — неожиданно спросил Серёга.
— Теперь — не так! — хмуро ответил Боров, насупив брови. — торчал я очень долго.
— Ага, мне рассказывали! — влез Лимонов. — Мне говорили, что доторчался ты до того, что *** у тебя не стоит.
— У тебя он стоит, что ли, говно ты семидесятилетнее? — буркнул Боров.
— А то!
Лимонов снял штаны и продемонстрировал половой член.
— Ну надо же, Лимон! Гляну я на тебя — и дивлюсь! Но хер маловат у тебя. На, смотри мой писюн!
Боров расстегнул ширинку и вытащил болт.
— Поболе будет? — спросил он у Серёжи.
— Вы, мужики, в натуре, даёте! Пиписьками меряетесь! Как в детском садике!
— Зато, Сергуля, у твоего отца стоячий! А у этого торча — дряблый!
 — Ну да, ну да... Ладно, Эдик, давай лучше без ругани! Я тебя потом научу ширку варить из цветов. Из кактусов, то есть. Ширнул по вене — и всё ****ато! А *** как кол стоит!
— Пробовал сам? — спросил Серёжа.
— А то! Конечно же!
— Меня научишь?
— Да задолбал ты, Серёжа, по десять раз одно и то же спрашивать! — разозлился Боров. — Конечно, пробовал! Хер колом стоит! Меня Паук этому способу научил, блях-муха!
Боров побледнел.
— Чего с тобой? — поинтересовался Лимонов.
— Сейчас, сейчас.
Боров вытащил шприц из потайного кармана куртки-«косухи» и закатал левый рукав.
— Сейчас, сейчас! — шептал он, лупя указательным пальцем. — Хорошо будет!
— Так! — Серёжа попытался отобрать шприц. — Наркомании тут точно не будет!
— Отъебись, хрен собачий! — заревел Боров. — Задавлю, как клопа!
— Да, Сергунь, ты его, пожалуй, не трогай. Боров на всю башку больной.
— Тебя, Лимон, поставить?
— Нет, мил человек, ширяйся сам.
— Да не ссы ты! Это не гердос. Это доктор мне прописал.
— Хорошо.
Боров блаженно закатил глаза. Использованный шприц он тут же бросил на пол.
— Хорошо! — балаженно мычал он. — Кайф!
— Давай-ка, Боров, ещё водки тяпнем! Для поддержки штанов. Сергунька, накапай! — Эдуард Вениаминович щёлкнул пальцами, чем привёл сына в раздражение.
— Папаня, я тебе чего, официант?
— Так это... — забубнил Эди-бэби.
— Твои гости — ты и наливай! Папаня, обрати внимание, что ко мне гости не ходят!
«Да и куда тут их водить! — грустно подумал Серёжа, оглядев комнату. — Только порядок наведу — непременно хер какой-нибудь припрётся и всё распидорасит!»
 — А ведь твой сынок чертовски прав! — сказал Боров. — Чего-то ты, Эдичка, немного того...
— «Того»-«того»... — махнул на Борова рукою Лимонов. — Эх, давайте, гости мои дорогие, по рюмашке!
Последнее время Серёжа все чаще и чаще думал о том, чтобы купить билет и уехать домой в Воркуту. Разгульный образ жизни отца-писателя стал его утомлять.
— Эй, юноша!
Из грустных размышлений его вывел окрик Борова.
— Давай с нами накатим!
— А может, хватит тебе?
— Нормально! — замялся Боров. — Какие наши годы?
«Как говорит „Паук“ Троцкий, я, например, не употребляю наркотики. Алкоголизм лечить дешевле. Ну да ладно, это его проблемы».
Водка улетела всё в том же направлении. Боров довольно крякнул.

Глава 16

— Вот я тебе и говорю, Лимон: совсем дела мои ***вые стали с тех пор, как из «Коррозии» меня турнули...
— Так, наверное, было за что! — сказал Лимонов.
— Ой, Лимон, ну ты-то чего рассуждаешь о вещах, в которых ни сном, ни духом? — поморщился Высокосов. — Ты, что ль, святой? На себя хоть бы раз в зеркало посмотрел!
— Но-но, выражения выбирай! — вмешался Серёжа.
— Ладно-ладно...
Боров грохнул кулаком по крышке пианино.
«****ец. Теперь ещё и инструмент загубит!» — подумал Серёжа.
— Вот я говорю, — понесло тем временем Борова, — была у меня своя группа. Лабали, всё было. Потом все свалили...
— А где ты сейчас? — спросил лимонов — Живёшь где?
— Жить-то есть где. Без музыки не могу я.
Боров шумно высморкался.
— Я-то, Лимон, к тебе вот зачем пришёл. Помнишь, я тебе гитару оставлял?
— Ну, помню. Трухля какая-то с клопами. Не помню названия. Вроде бы изделие Бобруйской мебельной фабрики.
— Эй, Лимон! Ты, в натуре, слова выбирай! Сам ты — изделие мебельной фабрики! Вернее, гандоновой. У меня гитара была — что надо!
— Поди, у молдаван каких-то покупал? Как, Боров, говорят у нас на Украине...
Лимонов пощёлкал пальцами.
— Боров, ты, вообще, умный?
— Ну... — Высокосов закатил глаза и пожевал губами. — Умный.
— Ну так вот.
Лимонов ковырялся под диваном, выкидывая на свет разную рухлядь в виде старых ботинок, калош, консервных банок и прочего житейского мусора.
— Ап-чхи!
— Будь здоров, Лимонов!
— И тебе, Боров, не хворать! Ну так вот. У нас на Украине говорят: ну, чуть поумнее молдавана...
Эдуард Вениаминович, довольный шуткой, громко засмеялся.
— Так что ты, Боров, чуть поумнее молдавана. Вот твоя балалайкаю
— Хватит тебе, Лимонов, издеваться! Мне работать надо. Я в баре буду играть. Со всеми договорился. На портухан и папиросы заработаю. А значит, жизнь прекрасна, если есть папиросы и портишок! Давай же гитару, мать твою, Лимонов, за ногу!
— Вот она, бабавайка твоя!
Лимонов потряс инструментом, и на грязный пол посыпались засохшие использованные презервативы вперемешку с окурками.
— Так, я не понял?
Боров побледнел.
«Да это же... — мысли гитариста неслись бешеной каруселью, — это же ёб твою мать!
Боров оглядел гитару в руках Лимонова.
«Моя гитара! Да мне она как женщина, а этот гондон штопаный...»
— Станция «Таганская», доля арестантская... — высоко взял Лимонов, ударив рукой по струнам, которые жалобно завыли.
«Вот это уже выше моих сил!»
Боров заскрипел зубами.
— Гитару сюда живо, старый пидор! — заорал он, вырывая из рук вышедшего из угла писателя инструмент.
Серёжа засмеялся.
— Бабивайке твоей, походу, ****ец настал!
«Весь приход коту под хвост!»
Борова прошибло с ног до головы. Руки нервно теребили гитару.
— Балалаечка без струн, кто играет — тот дристун! — запел Лимонов.
— Тебе смешно, старый пидарас? — с обидой в голосе спросил Боров и потряс гитарой.
К ногам вывалилась дохлая крыса.
— ****ый в рот! — Боров заревел, как пароходный гудок.
— Га-га-га! — Лимонов и Серёжа схватились за животы от смеха.
«Вот же ****ос какой! Вот и доверяй после такого инструмент! Так, а со струнами-то что?»
— Сергуня! — похлопал Борова по плечу Эдуард Вениаминович.
— Ну, чего тебе ещё?
— Ты того...
Лимонов сморкнулся в пол.
— Подрочи, мил человек, полегчает!
— Ты чего со струнами, пидор, наделал?
— Как это чего? Я играл на гитаре твоей.
— ****ос, Лимонов! Я тебе как другу доверил инструмент, а ты как пидорас горбатый всё что можно и нельзя изгадил!
— Да ***-то с ней, с гитарой! Давай лучше выпьем! Ты меня, вообще, уважаешь?
— Ни *** я теперь, Лимонов, не уважаю!
Боров закрыл глаза и размечтался, представив следующую сцену:
«Ухватив Лимонова за бороду, он сильно дёрнул.
— Эй, мил человек, ты не безобразь, не тролль отца моего!
— Ты, гадёныш, под****ыш, молчи в тряпку! Сейчас мы папаньку твоего воспитывать будем!
Боров схватил Лимонова в охапку и словно мешок с картошкой швырнул на диван.
— Ёб твою мать, ты же меня убьешь! — заорал Эдуард Вениаминович. — что задумал? Что, падла, задумал?
— Сейчас узнаешь! — хмыкнул Боров, вытаскивая ремень из штанов. — В детстве тебя, видать, плохо воспитывали. Придётся заново тебя учить!
— Не позволю! — заревел Серёжа и повис на руке разбушевавшегося гитариста.
— Так, щенок, ты меня утомил!
Боров схватил Сережу и швырнул в угол.
— Не лезь, когда взрослые беседуют!
„Не убить бы его, чего-то с одного удара рубанулся! Эх, Боров, Боров, кабаки и бабы доведут до цугундера“.
— Довёл ты меня, идиот старый! Штаны снимай!
— Сука! — вздрогнул от возмущения Эдуард Вениаминович.
— Ну, держись! — заревел Боров — Не хочешь по хорошему, сейчас будет по плохому!
Сорвав с Лимонова штаны, Боров зарядил первый мощный удар ремнём.
— Мама! — заорал Эдуард Вениаминович. — старуха Шапокляк, на помощь, любовь моя!
— Ну тебе, старый, мозги снесло! — засмеялся Боров. — Бабке уже в любви признаётся! Значит, лечение пойдёт на пользу. На, получи!
Шлёп! Ремень снова упал на дряблые старческие булки. Боров вошёл в раж.
— Получи, зараза, получи! Будешь впредь знать, как музыкальные инструменты поганить дорогие!
— Эй, Лимон, ты, вообще, живой?
Боров оглядел неожиданно затихшего Лимонова.
„Бля, то орал, то затих. Не сдох бы!“
Серёжа без движения лежал на полу. Боров подошёл поближе и пнул ногой.
„Живой. Ну надо же, Боров, тебе мозги снесло!“
Лимонов со свежевыпоротой задницей лежал на диване.
„Ну, пусть лежит. Сам виноват. Бля, жалко, фотоаппарата нет!“
Всунув ремень в штаны, Боров подошёл к столу и, налив стакан, жадно заглотил. Обида на распидорасившего гитару старого засранца стала проходить.
— Лимонов, Лимонов! Ну ладно, прости!
Эдуард Вениаминович мычал что-то нечленораздельное и пускал слюни.
— Слабоват ты, батенька! — похлопал по плечу выпоротого друга Боров. — Ладно, хватит больным прикидываться! Умеешь ломать — умей отвечать!»
Неожиданно перед глазами не на шутку размечтавшегося Борова блеснуло.
— Чего такое? Прихода остатки. Надо ещё накатить.
— Например, например, например! — словно старый заезженный винил заскрежетало в обеззараженных мозгах.
— Чего это могло быть? — вслух сказал Боров. — Надо еще стаканюгу накатить. Что-то глюк какой-то намечается.
Хлоп. Ещё один стакан очутился в желудке, облив блаженным теплом.
«Интересно! Это я уже до голосов допился?»
Боров водил осоловелыми глазами по сторонам, ожидая продолжения трипа, как ждут интересное кино. Отец и сын Лимоновы со страхом смотрели в его суженные зрачки.
Как известно, вредно не мечтать, поэтому Боров закрыл очи и продолжил фантазировать:
«— Так, мил человек, что с отцом моим наделал?
На плечо легла Серёжина рука.
Боров дёрнулся, словно его пронзили электрическим током.
— Что, спрашиваю, с отцом наделал?
— Пшёл вон, щенок!
Сильный удар отбросил Серёгу обратно».
Боров вернулся в наш реальный мир,
«Что со мной такое творится?»
Сергей нервно прошёл по комнате, попутно пиная подвернувшуюся мебель. Лимонов с сыном таращились на него молча.
— Надо ещё водки! — неожиданно вслух сказал Боров, подойдя к столу.
— Уф! — стакан водки с шумом перекочевал в желудок. Гитарист сел и продолжил мечтать:
«„Вот же сраный Лимонов! Мало того, что гитару мне распидорасил, так и настроение ни к чёрту!“
— Живой?
Боров потрепал жигана Лимона по плечу.
„Всё, живой-здоровый! Надо, пожалуй, двигать ноги отсюда! А то этот старый пердун ещё мусорам настучит! А там ещё и бабка эта...»
Тут же вспомнилась старуха, отправленная в нокаут.
„Эх, весело, всё-таки!“ — подумал Боров, сморкнувшись в пол».
«Например, например, например!» — снова заскрежетало в мозгу, и перед глазами гитариста возник образ Паука.
«Вот только тебя в трипах мне не хватало для полного счастья!» — Боров досадливо поморщился.
— Тебе-то чего от меня надо? Чего припёрся?
— Пошёл отсюда вон, например!
— Ах ты, гад, и здесь ты мне жить не даёшь!
Боров схватил осквернённую гитару и попытался ударить Троицкого. Сын и отец, оба в шоке, переглянулись.
«Пошёл вон, например! — ревело в воспалённом мозгу! — пошёл вон, не тронь моего друга!»
Раз. Гитара в руках осатанелого Борова превратилась в грозное оружие.
— Чтоб ты сдох!
«Не дождёшься!» — Паук был неотразим и оригинален даже в виде галлюцинации.
«Бежать, бежать! Это точно „белка“! Спасайся, Боров!» — мелькнула в голове мысль, и, подхватив гитару, он унёсся прочь. Писатели, полностью охуевшие, закрыли за наркоманом.
...Серёжа открыл глаза.
«День или ночь сейчас? Так, а чего я на полу делаю? Обычно я сплю на кровати. У папаши вроде бы как опять были гости. Ну что ж такое? Кто же такое свинство напоскудил?»
Серёжа прошёл взад-вперёд по комнате. Круглый стол был перевёрнут, под ногами скрипели разбитые стекла.
«Всё, вспоминаю! — прожгла мозг тревожная мысль. — Сразу он мне не понравился. Вот же наркот!»
— Пива, пива! — послышался жалобный голос Эдуарда Вениаминовича.
— Да, папаня, катастрофа.
Серёжа подошел к дивану и оглядел отца.
— Дай пивасика!
— Ты, папаша, полюбуйся, что друганы твои понаделали!
Серёжа широким жестом обвёл разгромленную комнату.
— И ты, папаша, на полу лежишь.
— Да ладно тебе меня упрекать! — хихикнул жиган Лимон. — Дай пиваса отцу! Ох ты ж, ёб твою мать! Вот падла Боров!
Эдуард Вениаминович охнул и схватился за голову.
— Вот же ****ь какая, ну надо же, жизнь моя нелёгкая!
Затрезвонил мобильный телефон.
— Хорошо хоть мобильный не ****анул! — пробурчал писатель, поэт, политик в одном лице.

Глава 17

Лимонов сказал:
— Гитара ему, видишь ли, дороже! Ох, грехи мои тяжкие!
Серёжа поднял поваленный стол. Вениаминович провёл фингером по экрану телефона:
— Да говори ты, Баранка! Что за связь-то такая поганая! Приедешь? А что случилось? Через два часа будешь? Ну, жду.
Лимонов нервно прошёлся по комнате.
— Вот же говно какое!
— Чего случилось, папаня? — встревожился сын.
— Да ну тебя!
Эдуард Вениаминович отмахнулся от него, как от надоедливой мухи. Подойдя к холодильнику, он извлёк бутылку водки.
— Ты можёшь по-русски мне объяснить, что случилось? — заорал на него Серёжа.
Лимонова трясло мелкой дрожью. Открутив с водочной бутылки крышку, он сделал жадный глоток.
«Вот же у папани бодун-то какой недетский!»
— На, держи, Серёжа, и ты хлебани!
Эдуард Вениаминович протянул сыну бутылку и зарыдал.
«С утра пораньше да не жрамши! На пустой желудок! Нет уж! Пусть он мне сначала расскажет, чего приключилось!»
— Жизнь, Серёжка, изменилась! — пьяным голосом сказал Лимонов.
— Папань, да не тяни ты кота за хвост! Рассказывай!
Сын вырвал из рук отца бутылку.
— Дай! — заплетающимся языком потребовал Лимонов.
— Пока не расскажешь, не отдам!
— Всё очень плохо, Серёжа, всё очень плохо!
Лимонов глупо хихикнул.
— Партийца моего убили. Сегодня похороны. Сейчас мы с тобою соберёмся. За нами заедут.
— А кто убил?
— Кто-Кто? Путин в кожаном пальто! — натягивая брюки, передразнил его Эдуард Вениаминович. — Телевизор давно не включал?
— Ну ты, папка, дурачок! — не остался в долгу Манухин. — Телек наш распидорасил этот ***ла жирный. Как его?
Серёжа щёлкнул пальцами, вспоминая.
— Жирный такой, с бородищей!
— Дугин Александр Гельевич, промежду прочим, — пробурчал Лимонов, — а не *** с бородой!
— Да похуй мне, в общем-то, как его звать! Распидорасил, козлина, ящик наш! Я-то губищи раскатал, что мы с тобою в «Сони Плэйстейшн» поиграем. . .
— Так! — прервал его Эдуард Аениаминович. — Сына, быро рубашку мне накопытил!
— И не подумаю! Кто твоего партийца ****ул?
— Хохлы сраные!
Лимонов заскрипел зубами.
— Эх, сына, война — это война, бляха муха! Бандёры сраные, мать их за ногу! Как тебе эта рубаха?
Вениаминович вытащил из кучи тряпья рубашку.
— Сойдёт?
— Подлецу всё к лицу!
— Ах ты, козёл!
— Рубашка твоя мятая!
— Гладить — это дело бабское! А во-вторых, это мелкобуржуазное излишество!
Лимонов топнул ногою.
— Нет, папашка, ты точняк на всю башку того. Я тебя сдам в психаря!
— Ну чего — того? Не тяни резину! Тут людя с минуты на минуту приедут, а ты, Сергуня, китайские церемонии разводишь!
— Нюхни рубашку свою!
Эдуард Вениаминович, хмыкнув, обнюхал рубаху.
— Тьфу ты, мать твою в грызло! Коты, что ли, обоссали? ! Что нам делать теперь, Серго?
Сын равнодушно пожал плечами.
— Ладно, не писай в рюмку! Сейчас разрулим. Всё решаемо!
Лимонов кряхтя полез в диван.
— Погоди-погоди! Ох же, грехи мои тяжкие!
Из недр дивана полетел мусор.
— Папка, зачем тебе столько дерьма?
Сын оглядел выкинутую на свет кучу:
— Вазелинович, ты, точняк, с катух слетел!
На пол летели мятые жестяные банки, пробки от вина, подшивка газет, использованные презервативы.
— Не учи отца жизни! — прокряхтел Лимонов, поднимаясь с пола. — Вот он! Флакончик. Сейчас рубашку оболью, и вонять не будет! Смотри,Сергуня, и учись! Это тебе не дристня какая-то! Это ещё совейський одеколон «Тройной»!
Вениаминович щедро полил обосанную рубашку одеколоном.
— И не воняет! А это — для поддержки штанов!
Остатки одеколона перекочевали в писательский желудок.
— Хорошо пошёл!
Последовала отрыжка.
— Будь здоров, папаня!
— И тебе, сына, не хворать! Фу ты, ну ты!
Вениаминовича вывернуло на пол.
— Обсдача вышла! — хрипло сказал он.
— Это, папаня, как у Ерофеева: стошнить не стошнит, а сблевать — так запросто!
— Знаю-знаю! — оборвал Лимонов. — Это ты мне, писателю, рассказываешь?
— Тебе, чудаку великовозрастному, а кому же!
— Ты, Сергуня, срал, когда я пил!
Спорить со старым мракобесом было бесполезно.
— Тебя, старик, не переспорить!
— 0й, и не пытайся, сынок!
Эдуард Вениаминович, хихикнув, вытер с бороды блевотину.
— Лимоны не сдаются! — сказал он, надевая пиджак. — Ох ты ж, ёб твою ети!
Оглядев комнату, он приуныл.
— Пустил старого друга. Всё, что мог, распидорасил. . .
— А я тебе что говорил? Надо это всё прекращать!
— Что — это? — переспросил Лимонов
— Всё вот это! — Серёжа обвёл руками разнесённое в пух и прах.
— Ладно тебе, сына, не тряси руками! Да что ж такое? Он же нас без музыки оставил!
Под ногами валялся разбитый рассерженным гитаристом проигрыватель.
— Туды его!
Лимонов взял в руки разнесённый «Аккорд».
— Окно открой! — сказал он сыну. — Туды его растуды!
Проигрыватель со свистом улетел в окно.
— Хорошо хоть, пластинушки не побил, урод пьяный! Хотя на кой ляд они мне теперь?
— Папаша, хорошо, что тебя не зашиб! А ты чего-то тут про пластинки нудишь. . .
— Пластинки у меня очень хорошо спрятаны. Только теперь без вертухи чего с ними делать?
— Ты, папка, точняк нездоров! — хихикнул Серёжа.
В дверь застучали.
— Уже иду! — закричал Вениаминович и, улыбаясь, распахнул дверь. — Заходите!
Но вместо ожидаемых гостей в комнату писателя ввалились неразлучные Шапокляк и Иваныч.
— Ну что, Савенко, — прошамкала Шапокляк, — теперь тебе точно ****ец настал!
— Пошла отсюда! — слоном заревел на незваных гостей Лимонов. — Сколько ты уже крови из меня, паскуда, попила? Не желаю тебя видеть! Ух, глаза твои наглые!
И с неизвестно откуда взявшейся злостью он стал выпихивать «гостей» в коридор.
«****ос, походу, старому настал! — подумал Серёжа. — Сейчас они его прибьют!»
— Савенко, падла! — завизжала истошно Шапокляк. — мне этот пидарас волосатый, ну который у тебя надысь в гостях был...
— Это друган папанин! — хмыкнул Серёжа.
— Меня это не ****! — визжала старуха, отвесив Лимонову пару тумаков. — Ты, хрен собачий, вообще молчи! Ты вообще здесь без прописки живёшь!
— Так, старуха, сейчас ты будешь убита!
Постояннно устраиваемые ненормальной старухой спектакли действовали Серёже на нервы.
— Но-но, попрошу! — встрял в разговор Иваныч. — Ты бабуську не кошмарь!
— Эту ****у кошмарь — не кошмарь! Она мёртвого заебётю
— Этот пидарас горбатый, который у вас вчерася в гостях колдоёбился,— прошамкала Шапокляк, — зуб мне выбил!
— Жаль, что не ёбнул! — сказал Серёжа, — воздух был бы чище!
— Ах, ты!
Шапокляк замахнулась на Сергея.
— Ну чего ты, ****а старая, граблями машешь? — подначил старуху Серёжа.
— А ты бабуську не оскорбляй! — снова встрял Иваныч. — Короче, голуби сизокрылые, так...
— Короче, Москва не Сочи! — влез в разговор Лимонов.
— А тебя, Карлик, сука, не спрашивали!
Старуха Шапокляк завизжала словно резаная и принялась колотить алкаша-писателя сухонькими кулачками.
— Короче так, Сергуня. Бабке на ремонт зубов башляйте. Сто рублей американских.
Старуха отпустила Лимонова.
— Понял, Карлик, сука? Иначе мусорам на тебя заявлю!
— Заткнись ты, Шапокляк! — прервал старухин словесный понос Серёжа.— Заебала ты воплями своими! Найдём тебе денег. Пятидесяти американских хватит за глаза и за уши. Всё равно ничего ты лечить не будешь, а пропьёшь!
— Ты, Карлик, догнал, сука тупорылая? Всё понял? Пойдём, Иваныч!
Незваные гости удалились.
— Найдёшь старухе денег?
— Куда же деваться! — проворчал Вениаминович и почесал под штанами жопу.
— Ссаньём у нас в комнате воняет, блевотиной и носками твоими. Как в бомжатнике в каком-то! — укорил Манухин отца, критичски оглядев отцовские носки. — Ходишь в носках рваных и вонючих. Хоть бы ботинки надел! Сейчас партийцы приедут, а ты в портянках рваных расхаживаешь!
— Насрать на такие мелочи! Ребята все свои и рваными носками никого не удивить. Это ты, Серёжа, одевайся! Давай-давай, в темпе!
— А ты, папаша?
— Нищему одеться, Сергунька, только подпоясаться. Я пальтишку свою надену и поколдыбаю.
Лимонов продолжал изучать содержимое дивана.
— Боров, сука пьяная, алкаш ***вый, чтоб он, падла, сдох, без музыки нас оставил!
— Папань, а чего ты ищешь-то? Вчерашний день?
— Нашёл! — истошно заорал Лимонов.
— Чего ты орёшь? — спросил Серёжа.
— Мафон нашёл. Я думал, выкинул. А вот, надо же, когда понадобился и нашёл.
— Ну, Вазелинович, я с тебя балдею!
Серёжа пятернёю пригладил волосы.
— Не ссы, Сергуня, папаша плохого не сделает. Говнитофон старенький, советьський. Кряхтит, стонет, но кассэтушки крутит!
Лимонов забегал по комнате, словно ребёнок с игрушкой.
— Нет, старый, с головой у тебя точно непорядок!
Серёжа покрутил пальцем у виска.
— Отвянь! — воткнув магнитофон в розетку, ответил Вениаминович. — Ты, бля, ваще писательский сын, или где? Ты меня понимать должен!
— Как-то так. Иногда и изредка я тебя понимаю. Крути, папаня, музон, только не вешайся. И говно в сортире смывать не забывай. Старуха Шапокляк мне все мозги выебла.
— Старуху Шапокляк саму ёбнуть надо. Воздух чище стал бы.
— А кассеты с музоном у тебя имеются? — поинтересовался Серёжа, наблюдая за отцовскими телодвижениями.
— А как же! Целый коробас. Прячу от гостей, чтобы не побили. А как ведь знал!
Лимонов кряхтя полез на шкаф.
— Подержи отца родного. А то грохнусь я, скучно жить будет без великого писателя!
Лимонов стоя на спинке засратого дивана копался на шкафу.
— Апчхи!
Серёжа чихнул и ослабил хватку.
— Осторожнее, я чуть не упал! — проворчал отец-писатель.
— Грязищу ты, папаша, развёл однозначно!
— Ну уж, сына, сам видишь, как мы бедненько живём!
— Партийцев бы своих попросил!
— Но, Сергунька, мы-то с тобою кто? Писатели. И всё у нас с тобою будет заебись!
Лимонов снова громко пёрнул
— Бать ну ты под нос то мне не сри
— Возмущенный Серёжа толкнул отца по заднице.
— Если желудок болит, так таблетки пей.
— Таблетки нынче дорогие!
Со шкафа полетело засохшее кошачье дерьмо.
— Поберегись!— истошно заорал Эдуард Вениаминович. — Поберегись!
 С грохотом рухнула огромная коробка.
— Ну вот и кассэтушки. Эх, сейчас музон заведём!
Лимонов многозначительно посмотрел на сына.
— От хорошего музлеца и геморрой вылечится до конца!
— Папаш, не ссы! Геморрой мы тебе так и так вылечим!
— Каким это образом? — спросил Жиган Лимон подозрительно.
— Паяльником. В жопу твою дряблую сунем. В розетку включим, и всё будет чудно!
— Да ну тебя, Сергуня. Давай лучше кассэтушку заведём!
— Дай хоть гляну, что у тебя из музыки имеется!
— Смотри, я пока мафон проверю.
— Так!
Серёжа начал изучать содержимое отцовской коробки.
— Ну, Вазелинович, что ж ты раньше молчал? Смотри-ка, ты, старый, ещё не всё просал! Ансамбль «Ганс и розы» у тебя имеется. Что у тебя ещё интересного?
— Что надо, то и есть! — пробурчал Лимонов на сына, толкаясь локтями. Серёжина привычка называть отца Вазелиновичем его жутко бесила.
— Не говнись ты, старый, на сына единственного! Катька с дитями давно тебя в отставку отправила.
— Катька — сука и ****ь! — пробурчал Лимонов.
Сын не остался в долгу и также пихнул отца локтём.
— Ну, «Ласковый Май» — это кал тухлый. Такого мы с тобою точно слушать не будем.
Кассета улетела в мусорное ведро.
— Э, сына, ты не безобразь, пожалуйста!
Эдуард Вениаминович с укоризной посмотрел на Серёжу.
— Не безобразь!
— Так, бать, это — кал полнейший! Так, что там у нас ещё есть?
— Ты, Манухин, прямо критик музыкальный. Тебе, кстати, кем больше нравится быть?
— Как это — кем быть? Это вроде Маяковский Вольдемар накорябал. У меня растут года!
— Сергуня, ты дурак, что ли? Я спрашивал по фамилии кем тебе больше нравится быть? Манухиным или Лимоновым?
— С двойной фамилией хочу быть!
Эдуард Вениаминович покрутил пальцем у виска. Однако движение не осталось незамеченным.
— Буду Манухиным-Лимоновым! — упрямо сказал Серёжа и отвесил отцу подзатыльник.
— Да будь ты хоть Манухяном-Лимонидзе! — заревёл оскорблённый Лимонов.
— Лично я хочу послушать музыку. Среди всего этого кала! — Манухин пнул ногою по коробке. — Обнаружилась «Коррозия Металла». Эх!
Серёжа шумно высморкался.
— Вот заметь, папаша, каков поп таков и приход. Дома я так не делал!
— Может, приход, Серёжа? — с ударением на «и» спросил у сына Эдуард Вениаминович.
— Батя, слушай, а у тебя евреи в роду были?
— Чего такое?
Просто смотрю я на тебя — ты на еврея похож. Наглая ты жидовская морда. Да и вопросом на вопрос очень часто отвечаешь. Все твои дурные привычки я начинаю перенимать. В пол сморкаться стал. Вот я говорил. Каков поп, таков и приход. А вообще приходы-то у тебя бывали?
— Ну а как же! Значится, так...
Лимонов хихикнул и протёр очки.
— Меня партийцы кислотою накормили один раз. Так я плясал три дня!
Вениаминович снова хихикнул.
— Хотел я, Сергуня, пукнуть. Но не буду. Тебе же это не нравится.
— Жутко, батя, не нравится. В тюрьме за такое попу знаешь ли портят!
— Да уж. Тюрьма не сахар!
Вениаминович вздрогнул.
«Тюрьма, тюрьма...»
— Не сладко, говоришь, было? — оторвал от воспоминаний Серёжа.
— Потом, сынуль, расскажу.
— Так вот, папаня. «Коррозия Металла» хорошо лабают, да и Паук ничего мужик. Вот сейчас и послушаем.
— Нет, Серёжа, сейчас мы с тобою послушаем нечто другое!
Лимонов подошёл к коробке и вытянул кассету.
— «Любэ»! — сказал он, вставляя кассету в магнитофон.
— Ну и дуст ты, папаша, оказывается! Я нацелился «Коррозию» на полную катуху, чтобы Иваныч с Шапокляк обосрались! Ох ты, что я вижу!
Серёжа вытащил из коробки ещё одну кассету.
— ВИА «Колобок». То есть, группешник «Коловрат». Это тебе не песни люберецкой гопоты!
— Это вы, молодежь, под «Колобка» колбасьтесь. В данный момент я хочу Колюню послушатью И твоё, Серёжа, мнение мне сейчас до ****ы.
— Слушай, папан, не буду мешать!
— Станция «Таганская», доля арестантская! — завыл из колонок люберецкий гопник Расторгуев.
— Манька Облигация денег не берёт! — топнув ногою, подхватил Лимонов. — Эх, молодёжь, молодёжь! Ни черта-то вы не понимаете!
Окрылённый песней, он пустился в пляс.
«Пусть подрыгается, старый дурак, если ему радостно! А хотя почему радостно?»
— Бать, мы ведь вроде на похороны едем?
— Именно!
Лимонов оскалился довольной улыбкой и кинул зигу.
— Ой-ой-ой, что я делаю? Зиги кидать нынче царь не велит!
— Бать, я тебя спрашиваю, чего веселишься? То грустный был, то дёргаешся, как припадочный?
— Понимаешь ли, Сергуня, жизнь вообще и наша с тобою в частности — такая пакостная штука! Давай веселиться пока силы есть!
«А ведь он прав! Грустная штука — наша жизнь. Одна эта Лимоновая слободка чего стоит!»
Серёжа улёгся на отцовский диван и принялся разглядывать потолок.
«Пусть пляшет, если желание есть. А жизнь? Всё равно ведь умираем. Вот так вот. Раз — и умираем!»
— Чего приуныл, писательский сынок?
Наплясавшийся вволю Лимонов грохнулся на диван и плюнул со всего маха в потолок.
— Старинная русская забава: плевать в потолок!
«Никогда папаша не унывает. Всегда какое-нибудь развлечение найдёт. То пердит как завёденный, то в потолок плюёт».
— А то, что в грязи живём — всё туфта. Главное — в душах грязи нет!»
«Может, и мне попробовать?»
— Тьфу!
Серёжин плевок улетел в потолок.
— У тебя так не получится! — сказал Лимонов.
— А ты, бать, доплёвывал?
— А как же? Я и спички умею в потолок вешать!
— Ну, бать, талантливый человек талантлив во всём!
— А то! Русский писатель должен уметь всё. Я вот на боровой гитаре учился «Владимирский централ» дрочить. Пока этот мудак не припёрся...
Лимон досадливо почесал ягодицы.
— Геморрой, что ли?
— Жопа чешется!
— Блохи, что ли? Или клопы тебе жопу изгрызли?
— Отвянь, Серёжа! Посмотри, как лучше всего в потолок плевать!
Раскачавшись на диване, Эдуард Вениаминович жирно забросил в потолок.
— Нет, папаня, не считается!
— Как это не считается? — возмутился Лимонов.
— Во-первых... — Серёжа загнул палец, — плевок был с соплёй.
— Дальше что?
— Так он тяжелее!
— Не **** меня и не волнует. Больно умный ты, я смотрю, стал!
Возмущенный Вениаминович вскочил с дивана:
— Сейчас кассэтушку переставлю!
В дверь заколотили.
— Не открывай, это опять Шапокляк. Не пускай их!
От страха у Лимонова округлились глаза.
— Они меня убить хотят. Тише, Серёжа! Ляг на диван и лежи. Я свет выключу.
Вениаминович щелкнул выключателем.
— Тише!
В дверь заколотили пуще прежнего.
— Ой, Сергуня, убьют они меня и комнатой завладеют!
— А я?
Эдуард Вениаминович, лёжа на загаженном диване, обливался потом.
— Чего ты? Ты тут никто. Шапокляк мусорам настучит, в лапу даст. И будет у неё ещё одна комната.
— А вот чтобы такого не было, меня надо прописать. Совсем старая идиотина мозги попропивал.
Серёжа толкнул отца ногою. Дверь тряслась от ударов ногами.
— Шапокляк мусоров вызвала! — трагическим голосом сообщил Эдуард Вениаминович. — Наша карта бита!
— Открывай двери! — неслись вопли.— Открывай!
— Тревога ложная, Серёж! Это партийцы.
Эдик вскочил с дивана и открыл дверь.
— Чего, Дед, дверь не открывал?
Ввалившиеся в дверь парни осмотрели убогое жилище писателя.
— Я думал, мусора!
— Думал он!
На пороге стояли Феликс, Баранка и ещё один партиец, которого ни Серёжа, ни Лимонов до этого не видели.
— Вы на машине? — спросил у них Лимонов.
— Ага! — ответил Феликс.
— Ну и чудно! Значит, на машине поедем.
Эдуард Вениаминович неожиданно погрустнел.
— Что с тобою, Дед? — спросил Баранка.
— Да понимаешь...
Лимонов боязливо покосился на третьего визитёра.
— Спакуха, тут все свои! — успокоил его Феликс. — Тут все свои. Забыл представить. Это — Дима.
— Кто я такой, думаю, знаешь, — пробурчал Лимонов. — Поменьше болтай.
— Ты, Дед, говори, не стесняйся. Чего с машиной твоей?
— В карты он её проиграл. В «Очко».
— Ого, Вениаминович, ты, я как погляжу, азартен! — удивился Феликс. — Не знал, что ко всему прочему ты ещё и игроман!
— У всех великих свои... — Лимонов важно поднял вверх указательный палец. — Свои задвиги!
— Ты только смотри, чтобы эти задвиги самого тебя куда-нибудь не задвинули!
«Прав он. Папаня неконтролируемый становится. Шастает где-то подогу один. Ходят к нему всякие. Вот и машиину в карты проиграл».
— Одеваемся! — сказал Феликс.
«Пойду без шапки! — застёгивая на ходу пальто, думал Лимонов. — Сорока обещал подвезти ушанку мою. Но всё не везёт. Да и в обосранной ходить — удовольствие маленькое!»
— Готов? — спросил Лимонов у Серёжи.
— Ага!
— Ну двинули тогда. Дверь только закрою и вас догоню.
— Машина внизу у подъезда!
Партийцы с Серёжей вышли. Лимонов прошёлся по комнате, насвистывая себе под нос.
— Придётся этой поганой старухе дать, чтобы заткнулась! — вслух сказал он, открывая Саркофаг. — Хватит с неё и восьмидесяти. Всё равно пропьёт!
Лимонов закрыл комнату на ключ и вразвалочку двинул к комнате, где проживала кровопийца Шапокляк.
— Открывай!
— Вот она я! Что имеешь сказать, идиотина?
«Ого. Легка на помине!»
Старуха оглядела Лимонова с ног до головы:
— Принёс?
— Да. Вот тебе восемьдесят рублёв америкосовских!
— Ну ты, старый пердун, жопа штопаная, пидор лагерный!
— Так, старая, я не понял? Что за рамс? — возмутился Лимонов. — Кто это — пидор, бля, в натуре? Базар выбирай! Я и сам в тюрьме сидел!
— Я знаю Лимончиков!
Старуха покивала головою. Доллары перекочевали в карман.
— Иваныч мне рассказывал. Он твою книжульку читал. Ты там тюрьму описывал. Только, жопа ты вазелиновая, не верится мне!
— Чего тебе не верится?
Словесный понос больной на всю башку старухи, ежедневно изливаемый на несчастного писателя, утомлял его.
«Вот она — доля писательская! Захотел, осёл старый, быть ближе к народу! Жри его, народ этот! Только народу ты не нужен. Совсем и напрочь».
— Ну так вот, Лимончиков... — старуха Шапокляк шумно высморкалась. — Иваныч говорил, что в книге твоей ты такие понты колотил! Прямо обосраться и не встать. А я вот думаю...
— Ну чего ты там думаешь?
«Ты и думать, вафля продроченная, не умеешь. Мозг пропит вчистую! — Эдуард почесал голову. — Парни там меня заждались! А я стою тут языком мелю! И был бы хоть собеседник интересный!»
— Я думаю, ты, старый петух, под шконкой сидел. И заливисто кукарекал с ***м за щекой. Так было, Эдька? Ну признайся, пидрила, что всё так и было!
Старуха засмеялась мерзким, каркающим смехом.
— Покедова!
Дверь в старухину комнату с шумом захлопнулась.
«Вот же ****а драная! Облила великого писателя дерьмом и ходит довольная!»
Лимонов засеменил по лестнице. Надпись «Лимонов — петух!» кто-то закрасил краской.
«Хоть что-то хорошее в этой жизни происходит!»
— Где тебя носит? — накинулся на него Феликс.
— Со старухой рамс решал. Рамсит, сука, не по-детски. Житья не даёт. А что за машина у вас такая? «Скорую», что ли, грабанули?
— Давай ты, старый! Хватит языком молотить!
— Всё-всё! — засуетился Лимонов.
Автомобиль с красным крестом на боку отправился в путь.
— Сейчас маячок придётся включать! — пожаловался Баранка. — А мы не на вызов едем.
— По шапке могут дать? — спросил Серёжа.
— Обязательно и непременно. А без маячка никак, мы опаздываем!
— На Котляковское?
— Туда, Дед, туда!
Истошно завыл проблесковый маячок «скорой помощи».
— А вы, парни, знаете, что в Турции кареты «скорой» с красным полумесяцем?
Вениаминович важно поднял вверх указательный палец.
— Ага, именно так! — пробурчал Баранка. — Всё имено так и обстоит. Бусурманы поганые!
Феликс протянул стаканчики с водкой.
— Хоронят товарища нашего Мишу в закрытом гробу. Там их под Донецком минами накрыло.
— Хохлы сраные!
Лимонов, скрипнув зубами, проглотил водку.
— Вот я и говорю: неймется всё этим хохлам сраным! Сталина на них нету!
Партийцы молчали. Трескотня Лимонова их утомляла.
— Сначала этих уродов Гитлер в печах не сжёг. Потом у «усатого» смелости не хватило всех их в расход пустить. Как говорится, нет человека — нет проблемы. Ещё водки дайте!
Вениаминович протянул опустевший стаканчик.
— Да и Путин этот, мать его за ногу! Ссыкло трухлявое. Боится хохлам войну обьявить! Давайте, парни, выпьем за советскую Украину!
— Ура! Ура! Ура! Молодца, Дед, жжёшь не по-дедски!
«Чего это он, спрашивается, разошёлся так с утроа пораньше?»
Серёжа поморщился от водки.
«Как бы его самого не пришлось хоронить!»
— Вот и я говорю! — продолжал заливаться поймавший кураж Лимонов. — Вся беда наша русская в том, что не нашлось у нас такой фигуры, как Адольф. Ведь нас вся Европа ненавидит! Всякие там поляки, венгры, чехи сраные. О да, чехи — это вообще разговор особенный! Помнишь, Феликс, мою «Лимонку»?
— Не, Дед, ты путаешь. Статейка та у тебя называлась «Коллективная вина народов». На тебя ещё тогда телегу в прокуратуру накатали.
— Хорошая у тебя память, — похвалил товарища Эдуард Вениаминович. — Я их тогда в хвост и в гриву отодрал!
— Ты, Дед, как Сталин!
— А то! Я — Сталин, старый дед! Эх, в рот мента!
Раздухарившийся Лимонов махнул рукой.
— Был бы я на месте Сталина, давно коммунизм бы наступил!
— Ты, Дед, отдохни, пожалуй, тебе ещё речь говорить!
— Ты прав. Подремлю я.
«А давно я его таким не видел! Всё в мелких делах да дрязгах обывательских, — думал Серёжа. — Вот он какой гигант!»
— Подремлю я. Разбудите, когда приедем, — пробубнил Лимонов, проваливаясь в сон.
«Интересно, куда меня на этот раз унесёт?»
А сон тем временем уносил писателя в свои дали.
— Эй, Лимонов, кончай тут папиросами своими дымить!
«Ого. А вот это интересный момент моей нелёгкой жизни. Помню, помню. На сутках я тогда сидел. На Симферопольском в спецприёмнике».
— Лимонов, ты оглох, что ли? Я к тебе обращаюсь!
Борис Ефимович Немцов нервно ходил взад-вперед, меряя шагами камеру.
— Ты меня в гроб решил загнать своим «Беломором»? — заорал на Лимонова один из вождишек «болотной», «белоленточной» оппозиции.
— Сядь ты, Немцов, не мелькай! — не отрывая головы от подушки, сказал спокойный как Будда Лимонов. — Чего мечешся?
Немцов хлопнул себя по жирным ляшкам.
— Лимонов, ты идиот?
— Ни разу. Так чего ты мечешся, как свинья на верёвке?
Эди вытянул из-под одеяла ноги. Тут же к запаху параши добавился запах несвежих носков.
— Фу! — Борис Ефимович скривил губы. — Носки бы хоть постирал!
— Ничего ты, Немцов, не понимаешь!
Лимонов важно пыхнул «Беломориной».
— Носки вонючие, зато духовность высокая!
— Ты, Лимонов, в своём репертуаре...
— Сейчас, погоди!
Лимонов подскочил к орущему радиоприёмнику и сделал потише.
— Вот ты, Ефимович, вообще — писатель?
— В каком-то роде, — пробурчал Немцов.
— Тогда слушай внимательно!
Окурок «беломорины» улетел в унитаз.
— По поводу грязных носков — это ты верно заметил!
Лимонов нервным шагом прошёлся из угла в угол.
— Ты не писатель, Немцов, и тебе этого не понять. Некогда, понимаешь, разными мелочами заниматься наподобие носков. Книги писать надо!
— Но!— вскинулся было Борис Ефимиович.
— Тряхомудие и пустая трата времени, Немцов, рассуждать о различных мелкобуржуазностях. Достоевский, когда писал, не думал о портянках!
— Что ты за ***ню несёшь, Лимонов? Нас эта сука Путин сюда упрятала. Вот ведь гадина какая!
Немцов ударил кулаком в стену.
— Как алкоголиков каких-то на пятнадцать суток !
— Не ссы, Ефимович!
Лимонов с шумом высморкался.
— Я — алкаш, и горжусь этим. Только алкаши и писателя, — продолжал разглагольствовать Лимонов, — спасут этот мир. А вы, батенька — буржуй. Ёбнуть вас мало. Сталина на вас, сук, нету!
— Прекращай, Лимонов, ***ню нести!
Немцов поморщился.
— Во-во! Про Сталина тебе явно не понравилось. Так вот что! Только писателя и алкаши спасут Отчизну!! Пойми же ты ослиная башка, поц ты тупорылый
Борис Ефимович начинал терять терпение:
— Как ты не можешь догнать, осёл эфиопский, сифилитик злоебучий! Путлера надо скинуть!
— Что, Борька, страной порулить захотел?
Эдуард Вениаминович смерил Немцова презрительным взглядом:
— Кишка у теебя тонка!
— А у тебя с твоею гопотой не тонка?
— Да пойми же ты, дурья твоя башка! — Лимонов поморщился, словно от зубной боли. — Если бы ты или кто-то там другой захотели бы путиноидов скинуть, мы бы тут не сидели! Мы бы, Борюшка, болтались на фонаре! Меня вон, вообще, чуть грузовичком не задавили! Я из ресторана выходил. А покушал я тогда хорошо.
Лимонов довольно рыгнул.
«О том, что кушал я тогда на халяву, умолчу. Не всем и не всё обязательно знать».
— Так вот, Борюська, тебя я заместо Путина видеть не хочу! Пойду я лучше вздрочну.
— Подрочи, Лимонов, подрочи! — пробурчал Немцов.
Вениаминович улёгся в койку и, мечтательно закатив глаза, принялся теребить писюн.
— Э, Дед, ты чего — сдурел вообще?
— А где я?
Лимон протёр глаза.
— Не стыдно? Сидит тут и на людях пипиську наяривает! Ох Лимончик, Лимончик! Не стареет душою Эдичка!
«Это что, получается — сон в руку?»
— Так, приехали!
Автомобиль дёрнулся.
— Так, Серёжа, и ты тоже хватай ящик!
— Чего в ящике? — сонным голосом спросил Вениаминович.
— Водка на поминки! — схватив ящик, ответил Феликс. — Только ты, алкоголик, особливо не косись — и так на всех не хватит! Денег в партии нету, вот и приходится экономить! В общем, так! Идите в церковь. Служба, отпевание там уже вовсю идут. В темпе, парни! Баранка, проводи Деда! Не то заблудится...
— Я вообще думал, что машину стеречь буду!— пробурчал Баранка. — ну да ладно. Идём. Идём за мною, старый рукоблуд! Ну надо же так осрамиться!
— Идём, идём, хватит уже ****еть! — заревел Лимонов. — Там человек с хохлами бился! Погиб не за хрен собачий, а вы тут издеваетесь над старым больным человеком!
— Двинули.
Баранка хлопнул дверью, что-то недовольно бурча под нос.
— Идём, старый, церковь — там!
По кладбищу шли молча. Лимонова неожиданно охватила тоска.
«Вот так вот живёшь, живёшь, — рассуждал он, пиная ногой кладбищенский мусор, — а потом раз — и нету тебя! Убили. Вот также закопают где-нибудь. И то — в самом лучшем случае!»
Протерев полою пальто очки, он оглядел ряды надгробий.
«Сколько молодых!»
— Слушай, Баранка, а где Немцова закопали? Его ведь замочили не так давно.
— Чего это тебя вдруг заинтересовало? Ты с ним, как я помню, лаялся.
— Просто. Для информации. Вот так живёшь, и не знаешь, где и когда сдохнешь...
— Да! — вздохнул водитель. — Или что и в какое место словишь. Вот мы и пришли.
Водила размашисто перекрестился. Лимонов хмыкнул.
— Разрешите, разрешите!
Водила энергично заработал локтями. В церкви было не протолкнуться. Лимонов шёл следом и старался не отставать.
— Нажрался и лезет! — послышался недовольный старушечий голос. — Сталина на вас, сук, нету!
Старушка с огромным портретом Иосифа Виссарионовича мелко крестилась.
— Вот он, вот он! — шептала старуха. — Спаситель наш! Жиды всю Россию распродали!
Изловчившись, тупая старуха плюнула в спину Лимонова.
— И этот ***сос припёрся сюда! Тебе-то чего здесь надо?!
«Чего они все такие злобные?» — думал Вениаминович, протискиваясь.
— Не обращай на них внимания! — бубнил Баранка, работая локтями. — Это сумасшедшие. Им всё равно, в кого верить: хоть в бога, хоть в чёрта. Ну вот мы и пришли!
Водила снова перекрестился.
«Круто, наверное, когда на твои похороны любимый писатель приходит, кем я для многих и являюсь!»
Довольный мыслью, Лимонов дёрнул себя за бороду.
«Только ты, лёжа в гробу, об этом не узнаешь!»
— Господи, помилуй!
От истошных поповских воплей Эдуард Вениаминович вздрогнул.
«Твою мать! Так старого, больного человека пугать! Так же можно и обосраться от страха!»
— И положил он жизнь за други своя... — надрываясь, ревел поп.
— Речь хоть толкни, рукоблуд! — Баранка хмыкнул.
— Братья! — обратился Лимонов к присутствовавшим в церкви.
«Сука, ****ь, а чего гундеть-то, я даже и не знаю. Не осрамиться бы перед людьми! Как ведь зовут даже — забыл! Вот я осёл старый!»
— Борьба наша незаметна, товарищи, но трудна! Партиец мой жизнь положил за светлое будущее. Хохлы, суки! — Лимонов зарыдал.
«Да ****ь. Етецкий в рот компот. Сам бы этим хохлам в глотки говна напихал бы. Тут не Сталин, а Адольф нужен! В печь всех этих драных сук! Что бульбашню, что хохлов!»
— А всё-таки, люди, жизнь продолжается. Да здравствует борьба!
— Гроб хватай! — толкнул в бок Баранка.
— Ты что, смерти мне хочешь, сифилитик?! — зашипел Лимонов. — у меня геморрой, твою маму ****ь, чтоб ты знал! Я и так хожу — говно роняю!
— Не ссы! Вчетвером потарабаним. Жмура не выронить бы. Церемония окончена. Прости нас, Миша!
Баранка снова размашисто перекрестился и поклонился покойнику.
— Вы это, люди добрые, деньги давайте, что я тут зря надрывался!
Перед ними, словно чёртик из табакерки, возник поп.
— Баранка, отбашляй работнику Христа! Чего он тут перед нами залупается?
— Не дерзи, сын мой, это храм Божий! — забубнил недовольно поп.
— Сука ты в рясе! *** ты жирный!
Слова, не сказанные у гроба, вылетели из уст Эдуарда Вениаминовича стаей рассерженных ос.
— Погоди, папаша!
Баранка отодвинул попа в сторону.
— Не писай в рюмку! Закопаем, я тебе отбашляю. Двинули!
«Тяжёлый гроб. Пупок бы не надорвать!»
Неожиданно Лимонов вспотел.
— А ты думал! Это не языком молотить! А языком ты мелешь плохо. Речь не мог толковую сказать?
— Всё б тебе издеваться!
— Ставь, приволокли! Дальше пусть могильщики шустрят!
Баранка махнул рукою. Загрохотал медью оркестр. Гроб с телом медленно опускался в землю.
— Просто, парень, — Лимонов кинул на крышку гроба горсть земли. — Все мы так когда-нибудь будем закопаны.
— Вот и ****ец тебе настал! — послышался крик.
Из толпы выскочила женщина в съехавшем набок платке.
— Чего вам надо, гражданка? Идите, я по пятницам подаю.
— Ах ты, сука, падла, гандон штопаный!
Женщина подскочила и вцепилась в волосы.
«Хохлуха, наверное, из „Правого Сектора„“. Убьёт же меня сейчас! Где сын? Когда он нужен, никогда его нету!»
— Сергуня, ты где? — заорал во всю глотку Лимонов. — На помощь! Отца родного убивают! Литература в опасности!
— Вот же падла какая!
Взбешённая женщина колотила Лимонова ногами и руками.
— ****ец тебе настал! Здесь тебя и замочат, философ диванный!
На помощь женщине подскочил мужчина.
«Это же родители покойного! Они меня сейчас и замочат».
Но страшным планам не суждено было сбыться.
— Что за шум, а драки нет?
Подскочивший Феликс вырвал хрипевшего уже Лимонова из рук родителей Миши.
— Отдай мне его, я ему глаза вырву! — истошным голосом орала женщина.
— Думай, что несёшь, дурная баба!
Эдик не остался в долгу и пнул ногою.
— Гордиться должна, что сын твой — герой!
— Идём, старый пень! — зашипел Баранка. — Руки в ноги и быстро в машину. А то разорвут!
— Ты-то где, Серёжа, был?
Эдуард Вениаминович поправил очки и презрительным взглядом оглядел сына.
— На поминках, поди, водку трескал? Да ну вас всех на ***! Вы все — предатели! — Лимонов махнул рукой.
— Пуговицы, сука, поотрывала! И на поминки меня водочки попить не позвали!
— Скажи спасибо, что тебя вообще не убили! Так, папаша... — Серёжа ухватил буйного отца за пальто. — Двинули, двинули! Там на поминках водка закончилась. Тебе народ ****юлек выписать собирается.
— Так! — заревел Лимонов. — я, ****ь, тоже водки хочу!
Увидев на могильной плите стаканчик с водкой, он схватил его и выпил.
— Ты Лимонов, что ли?
— Ну я. Чего тебе надо?
«Выпить спокойно не дают великому писателю!»
— Получи, сука!
Сильный удар по голове портретом Сталина опрокинул Жигана Лимона с ног на землю.
— Получи, сука, получи! Покайся, сифилитик, что *** у негра пососал!
— Каюсь! — заплетающимся языком сказал Лимонов, и сознание его покинуло.
Феликс, Баранка и Серёжа, увидев, что дело приняло неожиданный оборот, отреагировали.
— Ты что, старая, совсем сдурела? — заревел на старуху Баранка.
— Живой?
Феликс заколотил Лимонова по щекам.
— Вот только этого нам не хватало!
Серёжа мгновенно протрезвел.
— Батя, батя!
— Так парни, это не дело, что он так валяется! Подхватили, и в машину его понесли! Ты-то куда смотрел? — заорал на Серёгу Баранка.
— Я-то откуда знал, что так будет! — виновато развёл руками Серёжа. — Водки ему влейте! Если забулькает, значит — живой!
Партийцы схватили бездыханное тело и поволокли по земле.
— Ёб же твою мать! — ужаснулся увиденному сын.
Голова Эдуарда Лимонова, словно мячик, колотилась по земле.
— Вы ж его убьёте! Доктора!
— Не ссы, Сергуня! Баранка сам доктор. Сейчас мы папку твоего в чувство приведём!
Бездыханное тело писателя, словно мешок с картошкой, закинули в машину.
— Чего встал? — заорал Баранка. — Погнали, пока разгневанный народ не поднялся на борьбу с нами!
— Сталина на вас, сук, нету! — заорала вслед старуха-сталинистка, тряся вслед автомобилю портретом своего кумира и секс-символа.
— Домчим мы твоего папку с ветерком! — успокаивал тем временем Серёжу Баранка. Лимон — живучий! Не сдохнет. Феликс, там аппарат докторский имеется!
Серёжа расстегнул отцовское пальто.
— А умеешь им вообще пользоваться? — спросил он у Феликса.
— А чего тут уметь-то? Говна пирога! Сейчас разряд ему запульнём, и будет всё ****ато! До квартиры сможешь донести его?
— Донесу! — пробурчал Серёжа. — Чего там нести-то? Он лёгкий!
Щёлк! Сильный разряд дефибриллятора пронзил тело.
— ААААААА!!! — нечеловеческим голосом заорал Эдуард Вениаминович и подскочил с носилок.
— Сколько поставил?
— А пёс его знает— пожал плечами Феликс— не сдох, и то хорошо! Лежи, Лимон, отдыхай! Домчим в пять минут!
 
Глава 18

Среди «добрых сожителей тихой коммунальной обители» на Ленинградском проспекте выделялась ещё одна колоритная особа, уже немного знакомая читателю — пожилая алкоматрона Елизавета Матвеевна Шапокляк. «Матроной» её можно было назвать с полным правом за многолетний счастливый полигамный «брак» с пузырями водяры, от которого имелось множество «детишек» — луж блевотины. По сути, Елизавету Матвеевну можно было бы величать также «Кобыла тридцать лет спустя», не будь она столь безраздельно верна гранёному стакану, чтобы всерьёз интересоваться кем-либо из мужчин и тем более интересовать их. Если Кобыла была весёлого нрава алкоголичкой, с которой всегда приятно провести время в ванной или как минимум выпить, то извечно мрачная, сволочная Шапокляк выглядела её гротескным уродливым отражением в заляпанном совковом стакане, с засиженного мухами бока которого зловеще ухмылялась картина будущего, неизбежного, как рак или рок.
Людям в возрасте вообще, а тем паче дамам свойственно терять в качестве. Если бы этого не происходило, смотреть на чужой закат было бы ещё печальнее. Но поскольку качество души, качество тела и, соответственно, качество жизни неминуемо ухудшаются на третьем, четвёртом, пятом, в редких случаях — более поздних десятках лет, оставшихся за спиной, причём у дам это обычно происходит раньше, чем у мужиков, мы имеем то, что имеем: картину роста сучести, вздорности и мерзотности характера прямо пропорционально возрасту. Дело тут не столько в том, что старую дуру никто не **** — хуюшек-то найти не сложно — беда в том, что в душе никто ебать не хочет, и она это чувствует. Молодая ****а с карманами, полными «отсосных» айфонов, счастлива уже в силу красоты и молодости, хоть и не всегда сама это понимает. Поймёт потом, когда на неё перестанут засматриваться златозубые красавцы хачики, которых она сейчас ненавидит от всей души — ей вдруг, ибо это всегда происходит внезапно, станет всё равно, какой расы, вкуса, цвета и запаха член, да только вот яйцевоз уже укатит к шалавам помоложе.
Сейчас многие молодые люди, не подверженные влиянию рекламы и, соответственно, способные критически мыслить, недоумевают: как вообще можно курить? Ведь от сигарет теряются и красота, и здоровье, и нервы. При этом курильщик уверен, что всё как раз наоборот: сигарета нервы восстанавливает, лечит. Только почему-то некурящие всегда спокойны и уверены в себе, тогда как курильщики, лишённые своего допинга, затравлено озираются вокруг несчастными глазами и хрипят. Заполучив же искомое, «стрельнув» (велика мудрость русского языка!) свою будущую смерть у случайного прохожего, курильщик обретает внешнюю гармонию. Когда он затягивается, на лице сквозь общие черты сперманентного макияжа горя проскальзывает как будто бы удовлетворённость. Но не дай Бог встретиться на пути мудака, жаждущего затянуться, некурящему, и открыто об этом заявить! В лучшем случае дело ограничится высокомерным шутливым подтруниванием, но обычно во взгляде курильщика отчётливо видна никотиновая злобная ненависть, перемноженная на зависть. Будьте уверены: этот уёбок табака вас запомнил, и если вы упадёте, он не только не поможет подняться, а, напротив, воздаст небесам хвалу из своих духовных смердящих бездн неонищеанства.
Ответом на вопрос, почему же вид homo sapiens медленно, старательно и планомерно убивает себя не только бухлом, но также табачным дымом и никотином, станет не конспирологическая теория, а банальная констатация исторического факта: с тех пор, как белые люди стали вместо хлеба выращивать свои же проблемы, заработки одних означают болезни и гибель других. Лекарство остаётся одно: ЗОЖ и своя голова на плечах. Только так достигается нестарение до пятидесяти-шестидесяти лет, а молодость, красота и здоровье сохраняются надолго. «Микрофлора сознания — источник здоровья!», как справедливо заметил Артур Генрихович Бычкинян.
Но вернёмся к нашим героиням. Следует отметить тот факт, что изначально страшные дамочки лютуют ещё со школы. Именно к таким особам и принадлежала Елизавета Матвеевна Шапокляк. Её не чморил только ленивый, и с каждым новым пинком эта кикимора всё сильнее озлоблялась на весь свет, подобно чернотным жабам в юбках на жирных жопах, приехавшим в Москву из своих горных ****ей.
Закалённая в однообразных боях с одноклассниками в школе, одногруппниками в неоконченном медицинском институте и, наконец, покупателями в обувном отделе супермаркета, Шапокляк являла собой картину маслом «Стервозность во плоти».
С иезуитством, достойным лучшего применения, и за неимением оного в лице хотя бы мужа, вздорная пожилая бабень придиралась к соседям по мелочам; всех и каждого подозревала в кражах; пилила, кого удавалось попилить; ругалась матом и просто; орала на всех и каждого, грозясь вызвать мусоров, чуть что не так. Собственно, «не так» на взгляд маразматички было абсолютно всё.

* * *

В тот день Шапокляк возвращалась домой, получив пенсию. Перед Елизаветой Матвеевной встала дилемма: купить ли хлеба, фруктов, овощей и орехов, чтобы увеличить продолжительность пребывания в тухляке сансары, или сразу въебать на полную алконирвану? Случайная встреча по пути в «Лимоновую слободку» с возвращавшейся с гастрольных ****ок Марией Убалюкиной склонила пенсионерку ко второму варианту. Единственный раз в жизни она почему-то проявила не злые шипастые грани своего дикобразообразного сердца, а его оставшуюся с детства атавизмом мягкую сердцевину.
— Привет, Шапка-ушанка! — осклабился рабочий ротик Убалюкиной.
— И тебе не хворать, Кобылица ты ночная! — беззубо расплылась сто лет не чищенная и не ****ная пасть Шапокляк.
— Куда ходила? Никак за пенсией?
— От тебя *** чаво утаишь! Ну пошли, чего встала? Нябось хлава болить?
— Спасибо, родная! Болить, мать её, всю ночь об стену билась, болезная.
— Что ж так?
— Да в порыве страсти!

* * *

Спонтанная пьянка двух столь разных и одновременно во всём похожих дам вылилась в длительный запой. Пенсия Шапокляк, в отличие от её здоровья, продержалась два дня. На третий день бабка аннигилировала в алкобозе. Кобыла сама была на грани майи и едва не познала сатори в подобном коме похмельном сне, но предприимчивые соседи-алкоголики тем же утром оттащили мёртвое тело Лизетты на пустырь и закопали в яме, которую вырыли в авральном режиме работы детскими лопатками. Эта сомнительная, хоть и безопасная операция была проделана для того, чтобы впоследствии можно было получать и пропивать пенсию стервы. Чтобы, не дай Бог, не делиться с Кобылой, а, напротив, её же за деньги Шапокляк и поёбывать время от времени, Убалюкиной с****нули, что старуха вдруг пропала без вести. Надо отметить, что Маша не особо горевала по полуразложившемуся куску ****ы Шапокляк.
Вот какие тёмные делишки творились буквально за стеной нового жилища Сергея Эдуардовича Манухина! Разумеется, всё это не могло не сказаться на его творчестве. Сей период жизни Младшего Лимончика отмечен такими мрачными вещами, как трактат «Из пениса и пальца» и повесть «Священная книга обрыгана». В обеих вещах широко представлены образы московских коммунальных маргиналов, в которых без труда узнаются соседи по «слободке». Аллегорическая, полная непередаваемых душевных страданий притча-инструкция «Из пениса и пальца» учит, как на ровном месте намутить себе на опохмел мелкий прайс. «Священная книга обрыгана» — своего рода сиквелл этого трактата, где показаны методы уничтожения себя посредством разного дурацкого и дешёвого бухла. Обе книги относятся к непревзойдённым шедеврам в своей области. Жаль, что сейчас их не переиздают, и они не доступны широкой аудитории в бумажном формате. В Сети дилдогия завоевала определённую популярность. До сих пор какой-нибудь студентик нет-нет, да вдруг возьмёт и скачает «Священную книгу обрыгана», чтобы отдохнуть от учёбы.

Глава 19

— ****ь! Ни *** себе! — истошно завопил алкаш Илюха Бредовый. Со своим соседом Димоном Колбаскиным он жарил на паркете шашлык, и в результате ребята случайно устроили адский пожар. Пропитые «мозги» заворожённо наблюдали буйство первозданной стихии Сварога, не умея, да и не горя желанием что-либо предпринимать. Гореть было веселее, это было так по-русски! Пить и гулять, отдавать первому встречному последнее в хмельном угаре, пусть бы даже древнему славянскому богу огня — таковы были наглухо вколоченные в черепные коробки предрассудки и стереотипы. В результате крепость «Лимоновой слободки» должна была вот-вот рухнуть не вследствие атаки врагов или пилиции, а по причине превышения крепости напитков парой бухих гандонов. Как известно, мечта имеет смысл только тогда, когда ты жертвуешь всем, всего себя отдаёшь ради её приближения. Если ты не готов пожертвовать всем, не стоит ни о чём мечтать. И у шконарной гниды Бредового, и у языческой мрази Колбаскина была одна общая мечта: Водочное Утопическое Королевство Россиян. Но чтобы переселится в ВУКР, нужно было очиститься — разом, целиком и навсегда. Грязные обдроченные ветхие алкотелеса не подходили по всем статьям, чтобы получить там вид на жительство. Только смерть, только хардкор! Да, смерть! Дас ист фойер фантастищ! Коммуанальные забулдыги верили, что переродятся в нужном месте. Плача и обнимая Илюшку, Димастый нежно шептал в волосатое ушко товарища:
— Весь ****ский пантеон славян за нас! Мы помираем, но в новом месте нас ждут водочная река и сухаристые берега! Дикие виноградники, бесплатные вечно бухие и всюду дающие испитые ****и! Царство взаимного уважения и небольших ****юлей! Мы же никогда не ****им друга друга по-серьёзке! Или пара пощёчин и лёгких зуботычин, или сразу нож в грудину!
— Расцветали язвы и мигрени! — затянул Илья.
— Ветер нёс пердёж мой удалой! — подхватил Дима.
— Мы бухали, позабыв о лени,
И патруль приехал, ****ь, за мной! — закончили они хором, чувствуя, как на теле проступают волдыри от ожогов разной степени.
— Алкогвардия сгорает, но пить не бросит! — ревел в агонии один из колдырей — в дыму уже трудно было понять, кто именно это был.
Между тем, дело шло всё быстрее: пылал сортир, обожглась похмельная Кобыла; заживо сгорели наркоманы, так и не покидая своей страны волшебных грёз. Лимон с дитём поняли, что надо немедленно что-то предпринимать.
Под шумок Савенко, к своему стыду, хотел сперва ****уть гантелей по куполу Иваныча, так как умудрился проиграть ему на днях в карты машину, но вовремя передумал. Зато Манухин сорвался на отце за то, что тот не нашёл в столице места получше, чем самоубийственная коммуналка с гнилыми алкомудаками. Видите ли, ближе к народу решил побыть... Схватив ремень, сын угрожающе занёс его над отцом, но Лимонов вызвал по мобиле «бункер» и в ярких красках обрисовал весь ****ец ситуации; Манухин торопливо и нервно поддакнул в дедовскую «Нокию». Если бы Сергей не сделал этого, Эдуарду Вениаминовичу бы ни *** не поверили — харьковчанин и раньше нёс по пьяни всякую чушь. Но Сергею Эдуардовичу как менее опытному алкоголику верили — мгновенно был сформирован план спасения дедовских мощей из адского плена. Плану было присвоено кодовое название «Пьер Безухов в Москвабаде». В роли «Безухова» предстояло выступить Ивану, работавшему под партийным псевдонимом «Белый Ниндзя».

* * *

— Прыгай, Дед! Не будь сыклом туманным, ёпть! Сигай!! Понял, нет?!!!
«Почему именно „туманным“? — думал Эдуард Вениаминович, рифмуя в полёте с балкона. — Мне теперь уже насрать. Дед ли, млад ли, дуб ли, граб ли — всё едино помирать!»
Ниндзя подхватил Деда, который был в одних трусах и с опалённой бородой, на пути в асфальтовую бездну. Сам Ниндзя свисал за окнами седьмого этажа на длинной крепкой верёвке, закреплённой на крыше с помощью крюка. Увы, путь через входную дверь был отрезан, поэтому для спасения семьи писателей пришлось прибегнуть к столь экзотическим средствам.
На полпути писатель решил почесать нос. Дёрнувшись, он разорвал хват Ивана и упал на чей-то «насос автомобильный» — аккуратную синюю машину с искусственными женскими ресницами на фарах. Впоследствии выяснилось, что перезрелый Лимон при падении «с ветки» сломал ногу. Причём, сука, левую — любимую им из всех.
Но у Ваньки ещё была работа помимо старшего поколения. Обрадовавшись, что вождь, у которого, оказывается, ещё был порох в пороховницах, сам облегчил ему задачу, Белый Ниндзя вновь стал карабкаться по верёвке, включив в плеере американскую трэш-метал-группу “Brutal head” с треком “Love is sniffing under the tail”. В отличие от многих, особенно многих украинцев, Иван был выше международно-политических предрассудков, и чётко разделял в своём сознании музыку Пиндостана и пиндосскую генеральную линию партии.
Под весёлый текст припева (“Fuck your ass like 1000 lovers,
Like some hurricane tornadoes
With a dick that knows not fail,
Love is sniffing under the tail”) Ниндзя достиг уровня балкона седьмого этажа, где в клубах дыма рубился и кидал раков клубящийся безбашенный воркутинский диджей Манухин. Сын Лимонова был спасён. Все остальные алкаши сгорели в коммунальном аду братской могилы номер 175. Исключением стала Кобыла. Дамочка сквозь пламя пробилась к балкону в тот момент, когда Савенко с Манухиным были уже внизу, и мусорской сиреной взвыла:
— А я?!! А меня?!!! Меня тоже спасать нужно!!!!
— Давай, шалава! Хватайся за канат! Смелей! — приободрил снизу Дед.
Увы, из сумасбродно-героической попытки Кобылы спастись, прыгнув с балкона и ухватившись за верёвку, ничего не вышло: не сумев удержаться, животное сорвалось вниз, где, шмякнувшись, похрипело с минуту и спокойно издохло.
Следующую после пожара ночь Эдуард с сыном провели в машине, описывая яркими красками в социальных сетях случившееся. В тачке родственники помирились, поняв, что только вместе Лимоновы представляют собой настоящую силу, как компоненты водородной бомбы или пальцы в кулаке, разбивающем рожу. Наутро бригада поехала в «бункер».
Рулил сам Дед. Хотя руки у него тряслись, Лимон никому не передоверил управление, опасаясь всё же измены и саботажа даже среди членов семьи и партии. Лимонов водил хреново, и потому случайно въебался в пару алкашей. Большие удивлённые глаза промелькнули перед лобовым стеклом и улетели куда-то в кювет. Впрочем, всем было глубоко похуй.
 



Часть четвёртая

ЛимонАД








«Чем Вы занимались, пока обезьяна превращалась в человека?»
(«Убийство из-за книги», Рекс Стаут)

«Кто не хочет работать клоуном у пидорасов, будет работать пидорасом у клоунов. За тот же самый мелкий прайс».
(“Empire V”, Виктор Пелевин)








Глава 1

— Всё понял, объебос волосатый?
Мент Петрович помахал перед носом дубинкой.
 — Как там тебя называли в вашем коллективе самодеятельности? Жирный, тупой боров?
 — Просто «Боров», ты чего?
Сергей Высокосов, он же «Боров», недовольно скривился. Бубнёж и панибратство мента Петровича утомили великого гитариста, но длительное пьянство и торч на гердосе давали о себе знать. Карманы пустовали, а кушать хотелось. Он не бил мусора.
 — Петрович, я всё понял! — Боров через силу улыбнулся. — Всё будет на мазю. Или на мази.
Довольный своею шуткой, Высокосов сделал успевшему надоесть менту козу и тряханул длинными, давно не мытыми патлами.
— Перед курицами своими волоснёй трясти будешь. Зенки, что ли, залил?
 —Мамой клянусь, трезвый, как стеклышко!
— Не да, а так точно! Всё понял? Я спрашиваю, всё догнал и вкурил?
 — Так точно! — выдавил виртуоз.
Михаил Петрович, дежурный мент по станции Московского метрополитена, главный мент и гроза алкашей, бичей и нефоров, улыбнулся. Петрович оглядел отстранённо теребившего гитарные струны волосатого. Сам Петрович был из понаехавших в Нерезиновый сити, и москвичей на дух не выносил.
 — Что за инструмент у тебя такой пижонский?
Боров расплылся довольной улыбкой и дёрнул всей пятерней струны на гитаре. «Все струны запоганили!» — подумал Выоскосов.
— Э, волосатый, ты оглох?
— Так точно, Петрович!
 — В общем, матерных песен здесь не петь! Громко не орать! Репертуар помнишь?
 — Помню, Петрович, помню! Макаревича, «Любэ».
 — Пугачиху можешь сбренькать. Кузю…
 — Какого Кузю?
Милиционер защёлкал пальцами, вспоминая, как зовут.
 — Кузнечика Кузю сыграть?
Мент затряс дубинарием:
— Кузьмин, ёб твою суку мать! Пугачихин ёбарь! Ещё про кота он пел!
 — Кот кота ниже живота? — блеснул эрудицией Боров.
 — Нет. Это пидарас Лагутенко поёт!
Петрович поморщился, видимо, вспомнив ужимки пидароватого «Мумий Тролля».
 — Да, волосатый, и чтобы пидорских песен тут тоже не было!
 — Так точно, Петрович!
Боров отдал честь.
 — Вот так-то лучше! И мандалу свою тут особливо не разворачивай!
Пнув комбик ногою, мусор свалил восвояси.
«Чтоб ты сдох ментяра сраный!» — Боров сплюнул на пол и перебрал струны на гитаре.
«Лимонов этот, пидрила штопаный, всю гитару обдрочил своими лапами!»
 — Все они — марионетки в ловких и натруженных руках! — хриплым голосом завыл недавний участник коллектива художественной самодеятельности.
«Смотри-ка ты, а кидают деньги! Так дело пойдёт, и на портишок и на гердос хватит! Эх, бляха-муха!»
Боров поморщился. Недавно он сорвался и снова начал гонять по венам.
«Для творческого куражу. — Достав из кармана шприц, он отставил в сторону гитару. — Хорошо!»
Героиновое удовольствие растеклось по телу стремительной волной.
 — Станция «Таганская», доля арестантская!
Концерт в подземном переходе продолжался.
 — Э, мил человек! — дёрнули за рукав.
«Чего этому обрыгану, интересно, от меня понадобилось?»
Боров скосился и увидел перед собою нетвёрдо стоящего на ногах мужика в грязной косухе.
 — «Дип Паплов» слабаешь?
 — «Дип Паплы» сейчас — дерьмо! А старые подзаебали! — процедил Боров и хотел было продолжить выступление, но снова был одёрнут за рукав.
 — А «Чижа»?
«Вот же *** какой неугомонный!»
 — Пятьсот рублей!
«А это я зажму себе! Петровичу хватит!»
Оглядев футляр с деньгами, Боров довольно ухмыльнулся.
 — Ага, братан! «Чижа», бляха-муха!
«Попсятина, конечно, редкостная, но куда же денешься! Клиент просит!»
 — Вот такая вот музыка. Такая, блин, вечная молодость.
Подземный переход станции метро вновь огласился нечеловеческим рёвом.
 — ****ато, бля! Уважуха, братэлло!
 И, похлопав Борова по плечу, мужик умчался. Рабочий день игруна на гитаре тем временем продолжался. Поиграв ещё песен из репертуара «Машины Времени» и «Любэ», Боров пересчитал деньги и остался жутко доволен собою.
«Бля! — почесав в затылке, подумал он. — Может, к Лимону зайти проведать?»
Сергей Высокосов поглядел на ещё не пропитые часы.
«Время быстро летит проклятое. Вот уже и вечер. Возьму и заеду. Похуй что меня не звали... Тысячу Петровичу. Всё остальное мне. А что, очень даже и неплохо! Как в старые добрые времена. Если бы ещё и Паукан не кочевряжился!»
Пальцы гитариста распихали мятые купюры по карманам.
 — А теперь я сыграю для души. Из репертуара «Коррозии металла»!
Оглдевшись по сторонам, Боров дёрнул знакомые аккорды.
 — Ритуал сожжения трупов! Ритуал сожжения трупов!
Станция метро вновь огласилась нечеловеческими воплями. Комбик ревел как припадочный и, войдя в раж, Боров отбивал такт ногой.
 — Похуй мне, чего там Петрович бубнил! Могу же я и любимые песни сбацать? А не шнягу всякую!
 — Смотри, Вась, а ведь это Боров!
Прохожий толкнул своего приятеля в бок.
 — Йоу, чувачелло! Да ты, бля, гонишь!
 — Какое «гонишь»? Глянь сам!
 — Ты чего это, Федька, мне про металлюг рассказываешь? Мы же с тобою кто?
 — Мы — рэпперы!
 — Ну вот и нечего мне про всяких волосатых уродов в уши ссать. К тому же этот — Боров. Бля, ты, чувак прав! Это, в натуре, Боров!
 — Ага. А я тебе чего говорил? Он ещё с Пауком пел. «Рэп — это кал». Помнишь?
 — Бля, Вась, а давай его ёбнем!
 — Ты совсем того? На людях? Посмотри на себя и посмотри на него.
 — Ну да, братан, ты прав!
Рэпперы приуныли.
 — Я знаю, что мы сделаем!
 — Что?
 — Сейчас народу поменьше станет, мы у него футляр с деньгами ёбнем.
 — А вот это идея!
 — Ритуал сожжения трупов! — истошным голосом выл Боров, тряся волосами.
 — Погнали! — толкнул приятеля в бок Вася. — Ты ему зубы заговори, а я футляр дёрну. Ментов вроде бы поблизости нету.
 — Погнали.
— Эй, дядька, дай, бля, закурить! Эй, дядька, ты чего — глухой?
Рэппер Вася толкнул Борова в плечо. Федя тем временем ухватил футляр от гитары и побежал прочь.
«А похуй! Надо ноги делать, пока не догнал что к чему и ****юлей не выписал!»
 — Чего надо? — рявкнул Боров и, прервав музицирование, обомлел.
Футляр с деньгами исчез. Ошарашенный гитараст повёл глазами по сторонам.
 — Вот же бля! — выдохнул он и отставил инструмент в сторону. — Ну что за народ пошёл такой!
«Хорошо, что крупные деньги я успел убрать! Пойду к Петровичу, штуку ему занесу. И к Лимону двину».
И, подхватив любимый инструмент, он зашагал к комнате Петровича.
Рэпперы тем временем убегали по эскалатору.
 — Подожди ты, Федька, летим как на пожар!
 — Хватит базарить! Из метро вылетим, все разговоры там!
 — Ага.Там помойка есть. Там и поделим!
 — Тише, ты куда несёшься? — зашипел на приятеля Вася. — Там при выходе наверняка мусора. Сбавь ходу! Ловко мы волосатого обули!
 — Хватит гундеть! — огрызнулся приятель. — Где твоя помойка?
 — Сразу за метро. Вот тут направо поворачивай!
Друганы-рэпперы прибавили шагу.
 — Ну наконец-то!
Вася упал на кучу картона и тяжело задышал прокуренными лёгкими.
 — Фу-у, проклятое курево! Ну сколько там, в футляре этом?
Федя, шевеля губами, считал деньги.
 — Не ссы!
 Футляр от боровской гитары полетел в контейнер с мусором.
 — Три штуки!
 — Ого!
Василий приствистнул.
 — Нехило говнарю кидали за побренькивания!
 — Не мало ему и в группе его платили. Ладно. хватит базарить. Свезло сегодня, ничего не скажешь!
Рэпперы, довольные приключением, ушли бухать.
 — Позвольте войти? — Высокосов постучал в ментовскую дверь.
 — Позволяю!
 — Петрович, того...
 — Да говори ты по-русски, волосатый! Не тяни кота за хвост!
Оглядевшись по сторонам, Боров вошёл в кабинет к Петровичу.
 — Деньги принёс!
Манерно поклонившись, он протянул менту мятые купюры.
 — Хороший мальчик!
 — Петрович, можно гитару у тебя оставлю?
 — Ну, оставь! Вот там мётлы в углу стоят. Туда и поставь.
Мент махнул рукой.
Боров кинул в грязный угол отбитый у сумасшедшего бумагомарки инструмент.
 — Разрешите идти?
 — Пшёл вон, волосатый! Чтоб духу твоего поганого тут не было!
Боров, обронив невнятно «бляпидрилаконченый», удалился из кабинета.
Сложив руки на груди, Михаил Петрович важно заходил туда-сюда.
 — Ну ты, мусор, прямо как Наполеон! — послышался голос из-за решётки для задержанных. — Аха-ха-ха!
Смех вывел Петровича из задумчивости.
 — Ах ты, сука!
Схватив со стола дубину, Петрович подскочил к клетке и со всей дури ударил по решётке.
 — Не зли меня, я в гневе страшен!
Поезд Московского метрополитена увозил тем временем Сергея Высокосова в гости к Лимонову.
«Извинюсь я, пожалуй, перед старым! — рассуждал под стук колёс известный гитарист. Боров заснул. И приснилось ему...
 — Концерт, например, окончен! — мокрый Троицкий, он же Например, он же Паук влетел в гримёрку.
 — Не, я не понял! Как, бля, бодрость духа?
 — Паучара, всё ****ато!
Боров Высокосов сидел в гримёрке и теребил струны.
 — Боров, бля!
Не обращая внимания на вопли, Боров теребил струны инструмента.
 — Боров, бля!
Не обращая внимания на Паука, Боров продолжал дёргать струны. Грубые руки выхватили гитару.
 — Чего надо?
 — Погнали бабло делить!
Довольный Паук тряхнул чемоданом с деньгами.
«Паук всегда был на деньгах зациклен! — нёс Боров ахинею в полудрёме. — Музыка для него вторична!»
 — Э-э-э, жирный, хватит тут спать! Я к тебе, кажется, обращаюсь?! — последовал сильный тычок в бок. Боров протёр глаза.
 — Станция «Сокол»! — истошно заорал вагонный динамик.
«Моя станция! чуть не проспал!» — Боров вскочил и пулей вылетел из вагона.
«Лимонов, конечно, не подарок. Струны, пидор дырявый, раздрочил, новые пришлось покупать».
Закупив в ближайшем магазине водки, Боров отыскал знакомый подъезд, и набрал номер «175» на домофоне.
«Открывайте же вы! Сдохли все там, что ли?»
Боров врезал ногою по двери подъезда и, вытащив из мятой пачки сигарету, закурил.
«Подожду, может, пройдёт кто-нибудь. Наверняка старый нажрался и дрыхнет».
Недокуренная сигарета улетела в кусты.
 — Вы куда, гражданин, ломитесь без приглашения?
Старушка с собачкой подозрительно оглядела непрошеного гостя.
 — Бабуська, я в 175 к Лимонову!
Боров почтенно поклонился.
«Всё-таки я теперь почтенный товарищ. Или господин. При работе и при деньгах теперь».
Бутылки в пакете предательски брякнули. Бабулька ещё раз осмотрела визитёра.
 — Вот я и говорю. Шляются какие-то алкоголики. Шумят, орут, спать не дают! А к Лимонову этому одни алкаши ходют. И эти, как его. Пидирасты. Вы, гражданин, вообще, кто? Алкаш или пидираст? Нукося, мил человек, докладывай!
 — Я в гости иду к старинному приятелю!
Боров изобразил подобие довольной улыбки.
 — Знаем мы этих старинных друзей! — не унималась старушка. — Придут, нажрутся. Стены после них трясутся. А ты, юноша, можешь к Лимонову своему не идти.
 — Что такое?
 — Дашь папиросу — расскажу!
Боров вытащил из пачки сигарету и протянул старухе.
 — ****ец твоему Лимонову настал за дела его ****ские! Вот чего!
Высокосов побледнел. Собачонка тем временем, задрав лапу, нассала рядом со штаниной.
 — Пожар, юноша, был в 175-ой квартире! Рассказывают люди добрые, что Лимончиков твой нажрался и с папиросой уснул. Все сгорели, никто не выжил.
 — Я поднимусь, посмотрю!
Боров подхватил пакет с водкой и помчался на седьмой этаж.
Дверь в когда-то «Лимоновую слободку» была выбита. В воздухе висел стойкий запах пожарища.
«Смотри-ка ты! Не с****ела старая кочерга! Да! Допился Лимон до чертей и спалил всю хату к ****ям!»
Закурив ещё одну сигарету, Боров прошёлся по безлюдному коридору когда-то коммунальной квартиры.
«Эх, и вот так бывает! Был человек, и нету. Хотя и был, прошу заметить, говном, дерьмом и редкостным пидором! Жалко его, всё-таки!»
Скупая мужская слеза скатилась по небритой щеке. Дрожащие руки выудили из пакета бутылку водки и, открутив крышку, Боров сделал глоток.
 — Гори в аду, старый пидор! — заорал он и тряханул хаером. — Гори в аду!

Глава 2

Колдоёбиться, пока Лимону не выделили квартиру от Литфонда, отец с сыном решили в «бункере» партии Деда. Литфондовцы пообещали помочь лимоновцам, как они пошутили, «из-за созвучия». «Пусть хоть обшутятся там себе, но квартирка нам, бля, вовсе не помешает!» — втайне подумал Дед.
Вновь, как и на следующий день после первого визита Манухина, в «бункере» состоялись поэтические чтения. В этот раз в них приняли участие Саша «Нанобол» и Иван «Белый Ниндзя».
Первым вступал Саша. Не так давно его бросила девушка, которую он боготворил. Бывшей даме сердца Нанобол посвятил стих, называвшийся просто и понятно каждому — «Твой левый сосочек»:
— Твой левый сосочек
С игривой пирсой
Вкушал, как глоточек
Воды в летний зной.
Внимание и правому
Привык я уделять,
Но ты сказала ciao мне,
И улетела, ****ь!
Я соблюдал симметрию:
Любил тебя я всю.
Все знали о поветрии,
Что я тебя люблю.
Ты мне оставила стихи,
Захлопнув крышку гроба.
Сплела последние штрихи
Того, чем были оба.
Хорошее произведение и отчасти правдивое
О том, как расстаются со старыми кумирами.
Когда отрезал грозный рок последнее мгновение,
Всё, что останется для уст — стопа стихотворения.
Этот стих ребята сочли слишком сопливым для нацбола, даже если это Нанобол. Саша получил в награду за выступление немного жиденьких как Белов аплодисментов.
Следом за Наноболом вызвался читать свои стихи Белый Ниндзя. Он поделился свежими строками, сочинёнными им недавно на работе во время обеденного перерыва:
— Когда на работе пути обхожу я,
Приходится много потеть.
Но рельсы и шпалы — мне этого мало,
Ведь хочется в космос взлететь!
Давно бы покинул старушку на чурок,
Барыг и бездельников рой,
Но нет: мне родная земля, в натуре,
Не даст уйти на покой.
Корпеть и трудиться, качаться, читать,
Учиться быть лучше и глубже!
Я должен пахать, защищать, убивать,
Помочь ей восстать из лужи!
Я должен пытаться перебороть
Остатки в себе доброй воли,
Чтоб выковать ярость, чтоб выковать злость,
Чтоб геи все взвыли от боли!
Ниндзя угодил суровым вкусам партийной публики. Эдуард Лимонов крепко пожал ему руку.
Наконец вышел Манухин и зачитал свои «Пьяные воспоминания о слободке», написанные им в машине отца:
— Да, отец, теперь наш дом — параша.
Больше нет весёлых алкашей.
Нет Кобыл, Иванычей и Глаши!
Больше некого гонять взашей.
Ярких нефоров ебучий пёстрый строй,
Что читали нам свои стихи,
Пидарася комнаты ногой,
Канул в бездну и навеки стих.
Кто теперь без них у нас бабло
Своей твёрдою рукою украдёт?
Разве только, батя, НЛО
Как говно на головы падёт.
И с помойки колоритный бомж
В твою комнату не влезет бесшабашно —
Нет, не то, чтоб он теперь за ЗОЖ,
Просто мы теперь как он, папаша!
Также на этот партийный вечер приехало несколько девушек нетяжёлого поведения из серии «Я не такая! Я жду вайфая!», чтобы наряду с алкоголем помочь семье писателей и борцам за «другую» Россию снять стресс.
Ужратые, вдоволь натрахавшиеся и одуревшие от буйства стихии поэзии нацболы блевали и рвали занавески, когда в «бункер» внезапно припёрлись хохлы-бандеровцы, дабы заставить «ответить за Севастополь» партийцев вообще, а в частности — выдавить содержимое из Лимона и спалить «бункер».
Начался смертный бой. Девушки визжали. Нанобол работал отвёрткой. Джузеппе орудовал стальным табуретом. Ниндзя отважно «джекичянил». Манухин рубанул по челюсти паре бандерлогов. Лимонов отступил, ища пути к спасению. Он вспомнил, что в сортире есть большое окно. Информация об этом пошла по цепочке сражавшихся парней — на стороне бандеровцев было значительное преимущество в количестве, к тому же они потихоньку уже начинали пироманить. Манухин с отцом вырвались на воздух. Часть партийцев последовала за ними, но в основном они пали в бою с укропами и сгорели в «бункере».
Писатели снова оказались без крыши над головой.

Глава 3

Рабочий день в Союзе Писателей подходил к концу. Александр Андреевич Проханов откинулся в кресле и блаженно вытянул ноги.
«Жиды и пидерасты в 90-х годах... Вместе с сукой Немцовым! — «хранитель духовности» размашисто перекрестился. — Нельзя, конечно, так про мёртвых, но ведь именно так! Педерасты и жиды вместе с сукой Немцовым попропивали всю духовность!»
Кулаки писателя сжались.
 — Ненавижу! — прошипел он. — Сам бы лично глаза выдавил бы! А хотя ёбнули пидораса, да и *** с ним!
Проханов прошёлся туда-сюда по кабинету.
 — Уж лучше бы убили б топором! Так было б веселей! — продекламировал писатель, а также председатель всякого рода фондов, и, подойдя к шкафчику, извлёк бутылку коньяка.
«Разошёлся я что то... Вдохновение ? Ой, грехи мои тяжкие...»
Хранитель духовности с шумом заглотил рюмку коньяка и ослабил галстук.
«Кто-то ведь должен возродить эту самую пропитую духовность? Эх!»
Руки писателя налили ещё рюмку.
«Успокойся, Саша! Прежде всего успокойся! Выпил коньяк, и успокойся. Рабочий день твой уже закончен».
 — А хорош коньяк!
Проханов с чавканьем заглотил ещё одну рюмку и занюхал рукавом.
«Ай-ай-ай, старый, как некультурно! Мальца по шарам долбануло, и вся культура из тебя вылетела!»
«Хранитель душевности» важно поднял вверх указательный палец.
 — Нам можно. Мы не из графьёв! И не из князьёв!
Громкая отрыжка стала подтверждением писательской мудрости.
В дверь постучали.
 — Открыто!
Александр Андреевич сделал важное лицо. В дверь вошёл водитель Лёня.
 — Домой?
 — Да, Лёничка, домой. Заводи.
Шофёр вышел. Александр Андреевич надел шубу и оглядел свой кабинет.
«Сколько времени прошло! А как вчера помню: Советский Союз Писателей!»
 На лице последнего председателя Советского Совписа появилась довольная улыбка.
«Сколько книг, хороших и разных! Как и завещал товарищ Островский!»
Проханов благоговейно посмотрел на портрет.
«А сейчас...»
«Хранитель духовности» размашисто перекрестился.
«Я обязан возрождать эту самую духовность. Гадина Ельцин сдох. Гадина Березовский издох. Даже Немцова ёбнули! Сколько он из меня крови попил! Сколько по судам таскал!»
Ещё одна рюмка коньяку улетела в желудок.
«Стоп, Саша, хватит! — Александр Андреевич пошатнулся. — Тебе ещё работать! Ты обязан написать роман о великом русском человеке!»
 — Вам плохо?
Голос шофёра вырвал из мыслей.
«Ну вот, так всегда! Такую мысль оборвал!»
 — Чего? — недовольно буркнул «хранитель духовности».
«А вот это, Саша, очень плохо! — перед глазами писателя поплыли круги. — Коньячку-с, сеньор мой, натрескались! Ай-ай-ай! Как же нехорошо! Тьфу ты, Саша, ёб твою мать, что за лексикон-то у тебя халдейский?»
 — Домой, Лёня! Домой!
 — Машина подана, Александр Андреевич! Едем!
Проханов закрыл кабинет на ключ и размашисто перекрестился.
«Трижды верно сказал Гена Андреевич. Трижды, нет, четырежды верно! Первым коммунистом был, бляха-муха, Иисус Христосович!»
От столь значимого открытия у писателя взмокли ягодицы. Сидячая работа в кабинете давала о себе знать.
«Геморрой у меня! Надо бы в Кремлёвку заехать. Спасибо дорогому Владимиру Владимировичу! Хорошо на кремлёвском пайке жить! И жопу заштопают, и покушать есть что».
Старенькая писательская «Волга» приняла в свой салон рыхлое тело титана духа.
«Ох-ох-ох!»
Автомобиль с писателем подбросило на колдобине.
«И машина — старьё! И водитель никудышный. Но я всегда ездил и буду ездить на этой волжанке, товарищ Путин!»
При воспоминании о дорогом друге всех россиян геморрой снова дал о себе знать.
«Терпи, Саша, терпи! Путин, Путин, Путин. Добрейшей души человек! Ты, Саша, обязан написать роман!»
За окном показался Храм Христа Спасителя.
«Храм Владимира Ильича, спасителя нашего!»
Проханов размашисто перекрестился.
«Пусираек ****ских за то, что они вытворяли, вообще надо было на костре сжечь!»
Кулаки сжались от воспоминаний о пляске в храме.
«Сук этих надо было расстрелять, *** вялого в рот дать! В жопу выебать железною палкою. Глаза выковырять ковырялкою!»
Буйное писательское воображение рисовало сцены расправы над малолетними идиотками.
«Вот при Сталине, ****ый ты в рот! Да что за засада такая!»
— Лёня! — дёрнул Проханов водителя.
— Слушаю вас!
Автомобиль, словно припадочный, дёрнулся!
 — Осёл ты, Лёня, ёбнутый! — закричал Александр Андреевич. — Угробить меня захотел?! Ап-пчхи!
 — Будьте здоровы, шеф!
 — Верно говорю! Литературненько. Ну так вот, водила ты с Нижнего Тагила! Тебе не писателей возить, а дрова!
«Вот же как! Только я думать начал!»
Александр Андреевич раздражённо поёрзал.
«Путин, Путин! — набатом стучало в голове. — Я обязан написать этот роман! Прямо сегодня же и начну».
 — Лёня, скоро дома будем?
 — По Кутузовскому едем уже!
«Пробки проклятые, даже вечером никакого житья от них нет! Вот верно говорят: Москва не резиновая!»
Сюжет будущего романа вертелся в голове писателя. Ноги сами несли к письменному столу. Хотелось поскорее сесть за печатную машинку и начать писать. Компьютеров «хранитель душевности» не признавал.
«Не духовненько, не православненько! Великие романы пишутся или руками или на машинке. А ведь сколько всего было! 2011 год! Как Путин всех их хитро обставил! Великий человек, ничего не скажешь! А вот Соловей — гондон штопаный, и фильмец его такой же! Я напишу лучше, и пусть он, Соловей то бишь, от зависти обсирается!»
Александр Андреевич шумно высморкался. От мыслей о Шапиро-Соловьёве у него испортилось настроение.
«Разве какой-то журналистишка может великое сделать? Ну фильмец какой-то заделал, и что? Книги вот — величайшее изобретение человечества!»
 — С вами всё в порядке?
Водитель похлопал писателя по плечу.
 — Да, Лёня, да!
Проханов тряхнул головой, прогоняя наваждение.
«Это что же — я сам с собою разговариваю? Это сюжет меня так унёс».
 — Что такое, Лёня?
 — Приехали мы. Отдыхайте, Александр Андреевич!
 — Какое там «отдыхать»?! Некогда мне отдыхать! Нужно духовность возрождать!
Язык писателя чесался сказать: «Пропитую жидами и пидарасами вместе с Немцовым». Но вспомнился суд, где тот самый Немцов потребовал объяснений, с какими это он пидорасами и жидами пропивал и что.
«Эх! — писатель вздохнул. — А это не самый лучший факт моей биографии. Пришлось тогда вертеться, обьяснять. Я тогда сказал, что я — писатель, и мыслю метафорами. Ну да ладно — сдох Немцов, и *** с ним!»
 — Здравствуйте, товарищ Проханов!
Александр Андреевич важно кивнул старушке-консьержке.
«Экземплярчик непременно подарю. И водителю, и ей. Что я, в конце концов — жадный?»
Писательская квартира встретила хозяина молчанием.
«Может быть, котейку завести или собачку. Всё-таки как-то духовненько будет!»
Слова «духовненько» и «православненько» были любимыми словами Александра Андреевича.
«Хотя животные эти обоссут и обосрут всё! Времена дефицита я ещё помню. Да ладно, что я про дефицит! Великие времена были! Одно наше писательское Переделкино чего стоит!»
Сладостно вздохнув, Александр Андреевич подошёл к бару и достал бутылку армянского коньяка «Пять звёздочек». Других напитков «хранитель духовности» не признавал.
«Всё остальное придумали америкосы и жиды! — думал он, наливая в бокал. — Эх Саша, Саша! Теперь работать!»
Тяжело вздохнув, Александр Андреевич сел за письменный стол.
«Владимир Владимирович будет доволен. Может, и медальку мне даст!»



Глава 4

Не спеша, в спокойно-размеренном, как на похоронах, ритме непутёвые писатели Эдичка и его воркутинский отпрыск добрались пешком до Кутузовского проспекта. Цель была близка: жилище Александр Андреича Проханова.
Войдя на порог апартаментов имперского воина пера, гексочлена всяческих союзов и православного постсоциалиста, два Деда-тираннозавра и молодой «мамонтёнок Димка» пожали друг другу руки.
Незваные гости с порога заявили, что пожар лишил их крыши над головой, и лимонить и пускать пузырики из жопы им теперь, мол, негде.
Александр Андреич решил снизойти до коллег и войти в их нелёгкое положение бомжей и алкашей. Достав из бара пузырь водяры и три стакана, он любезно улыбнулся и, жестом приглашая гостей к столу, заявил приятным баритоном с хрипотцой:
— Живите пока тут, хули!
— Спасибо! Если что, мы тебе тоже всегда поможем! Книжку похвалим, голос отдадим! — просиял Лимонов.
Проханов поглядел барином и вдруг поднял вверх узловатый указательный перст матёрого литератора:
— Но жрака за ваш счёт! И — чур не мешать мне! Я тут пишу книжку новую.
— Не вопрос! — с лёгкостью согласился Дед.
— А что за книжка? — полюбопытствовал сын.
— Роман «Путни Путина». Продолженька про генерала Белосельцева.
— Бог в помощь! — казалось, Лимонов сказал это без всякой иронии.
— Жиды и педерасты в девяностых годах вместе с Немцовым попропивали духовность. Теперь я обязан её возродить, чтобы старческое сердитое пуканье больше не повторилось! Кстати, ты что ж, Эдуард, тоже верующим стал?
Лимонов молча выпил, но после пожара он и вправду стал крепко задумываться, не пора ли отдать свои тело и душу в нежные руки РПЦ. Впрочем, ощущение, что это будет предательством по отношению к героическому пути салтовского парня, не позволяло пока этого сделать. Одно дело — с живыми и тёплыми неграми пороться, и совсем другое — восхвалять худую и невзрачную жертву нанохолокоста из древней восточной сказки.

* * *

Итак, Лимоны вписались у Прохана. Чем же они занимались? Давайте подглянем за нашими героями!
Вот Лимонов жадно роется в помойке — ищет бутылки и, например, объедки. Бутылки аккуратно складывает в пакет. Эдуард трудолюбив — коллега бомж Фёдорович с уважением смотрит, как Дед с любовью «ложит» стеклянные фаллоимитаторы — залог будущей полной бутылки. «Что я тут делаю? Кто-то, вероятно, ****улся!» — думает Вениаминович. И он, возможно, прав.
Серёжа устроился на работу. Сначала пошёл сторожем в церковь, где насмотрелся на мракобесия попов: жирные бородачи сосали *** друг у друга и у подростков, а также дико бухали и блевали. Священники разных должностей и родов войск армии мёртвого жидофюрера воровали и дико дрались. Серёжа быстро разобрался, что «и в церкви всё не так», то есть грязно, скучно и дристно. Устроив погром, Манухин свалил.
Отец устроил сына к Проханову торговать газетами. Но и это показалось Сергею скучным. Проторговав пару дней, он порвал газеты и пропил все деньги.
Далее Сергей пошёл грузчиком на станцию «Москва Сортировочная». Проходя каждый день мимо клиники «Будь здоров!», он с ностальгией теперь уже вспоминал слова своего бывшего кореша и в чём-то наставника Савы: «Смешно, когда клинику называют „Будь здоров!“, ведь здоровый не лечится. Тот, кто лечится, лечится перманентно. Болеть — стиль жизни. Пил? курил? ел мясо? допускал в себе негативные мысли и эмоции? Добро пожаловать в клинику для инвалидов по жизни!»

Глава 5

Эдуард Вениаминович Лимонов, когда-то известный писатель, предводитель самой буйной партии в этой жизни, а теперь погорелец, человек без крыши над головой и рода занятий, сидел у открытого окна и, дымя папиросой, рассуждал: «Всё сгорело. Квартира, вернее комната, в которой я жил. Бункер партии, в котором меня чуть не зажарили. Теперь я что — бомж?»
Кинув папиросу в окно, он грустно вздохнул и боязливо огляделся по сторонам. Курение на кухне и вообще в доме Александр Андреевич категорически запрещал.
«Фу, пакость какая!»
Лимонов сплюнул в раковину накопившуюся во рту беломорную горечь. Плевание на пол, которое так любил Эдуард Вениаминович, в квартире Проханова тоже было вне закона.
«Чисто у него, как в трамвае! Да и квартирку неплохую урвал, пока я по Парижам ошивался. Пойду-ка я лучше прогуляюсь!»
Лимонов накинул пальто, висевшее в прихожей, и, стараясь не шуметь, вышел из квартиры.
«Хорошо хоть, бутылки не запретил собирать! И на том спасибо!»
Серёжины деньги и заработанные бутылочно-макулатурным промыслом копейки являлись бюджетом писательской семьи.
«Эх! — Лимонов зябко поёжился. — Чёртов Путин! Сейчас бы в магазинчике чекунца взял, да засосал. Ан нет! Хожу тут, колдоёблюсь в худом пальто. Одно мою душу радует: Кутузовский проспект — место мажорное, и посторонних тут нету. Помойки тут хорошие и капаться в них одно удовольствие! Много чего интересного и вкусного есть. Бутылок-то тут просто завались!»
Эдуард Вениаминович подошёл поближе к мусорному баку и, подтянувшись, запрыгнул в кучу отходов.
«Талант, если он есть, не пропьёшь! Что-то в этом занятии есть!»
Бомжующий писатель оглядел мусорный контейнер. Пискнув, выбежала крыса.
«Какие тут шмотки! — Лимонов зацокал языком. — Не, в натуре, Москва зажралась, если такое в помойку кидают! Это я себе возьму! Размер вроде мой».
Лимонов примерил вытащенную из мусора куртку.
«В пальте уже холодновато. А тут кожан накопытил. А вот и шарфик. Лично мне, правда, он на *** не нужен. Я его Прохану подгоню. А то живу у него, и квартплату не плачу. Эх, бля, жизнь-жизнь...»
Неожиданно вспомнилась старуха Шапокляк.
«Была бы жива ****а Захуевна, ей бы подарил. А вообще, жирно было бы!»
В помойке послышался шорох.
«Что такое?»
Лимонов боязливо огляделся по сторонам. Дул ветер и светила луна.
«Что за чертовшина такая? Глюки у меня уже, что ли? Нет, не похоже. Что это такое может быть?»
Из мусорной кучи вылезла обезьяна.
«Ёб же твою мать!»
Глаза писателя расширились.
«Всякое видал, но чтобы такое... Чтоб в Москве ещё и обезьяны были?!»
Обезьяна тем временем принялась разглядывать писателя.
«Замёрзнет всё-таки! Может, домой взять? А то как-то грустно. Ни кошечки, ни собачки!»
— Иди сюда! — позвал Лимонов обезьяну.— Иди сюда, глупая, не бойся!
Обезьяна запрыгнула на плечо.
«Прелесть какая! Ещё один сын!»
Лимонов подхватил кучу тряпья и вылез из мусорного ящика.
«Ладно, на сегодня бутылки побоку! Успею ещё! Сейчас надо тряпьё в пакет запихать!»
Обезьяна сидела на плече у писателя. Эди-Бэби тем временем, отыскав пакет, засунул в него тряпьё.
«Я прямо как пират Флинт! Только у того был попугай. А у меня — обезьяна, и я круче! Только что я Прохану скажу?»
Лимонов вошёл в квартиру и, не включая свет, прошмыгнул на кухню.
— Чего это тебе по ночам не спится?
Свет на кухне зажёгся, и на пороге появился Александр Андреевич.
— Так, Лимонов, что это такое?
— Это... — заюлил было Эдуард Вениаминович.
— Бля, я тебя не понял, Лимонов! Ты откуда, вообще, макаку притащил?!
— Андреич, ёбти, пусть у нас поживёт! Потом в зоопарк пристроим. Я её на улице нашёл. Замерзнёт же!
— Я с тебя тащусь, Лимонов! — Проханов изумлённо развёл руками.
— Ты бы ещё крокодила бы в дом приволохал! Или слона!
— Ладно тебе, старый, гундеть! Сам же говорил, что скучно без животных. Смотри лучше, что я принёс!
Вениаминович вытащил из пакета шарф и повесил на шею товарищу.
— Неплохо смотришься! На работу в нём будешь ходить.
— Эдик, ты в своём уме? Что это, вообще, такое? Где ты этот похабный шарф взял?
— Где взял, там и взял. Берёшь?
— Слушай, Лимонов, ты, конечно, мужик специфический, но я не думал, что настолько. Я ещё пока Союз писателей возглавляю, а не Союз педерастов!
Обезьяна тем временем внимательно наблюдала за «Хранителем духовности».
— Умный мальчик! — засюсюкал Эдуард Вениаминович. — Ты мне кота моего харьковского напоминаешь!
— Дай ему банан! — пробурчал Проханов. — Пусть живёт. Только смотри, чтобы не гадил! Башкою своей, Лимонов, отвечаешь за своё семейство!
— Замётано! — хихикнул Лимонов. — Душа ты человек, Андреич!


* * *

Однажды Проханов пришёл домой и охуел: все обои были порваны, мебель побита и обосрата, рукопись «Путней Путина» изорвана в клочья. С диким воплем «****ец макаке!» совковый «Тарзан» терзал, тарзанил и пинал по ****у бедное смешное существо...
Наконец Проханов изрёк:
— Граждане! На выход, или обезьяну ****уть!
Чуть позже, подуспокоившись, доев макаку и сунув в морщинистое очко православную свечу от геморроя, Александр Андреич скомандовал:
— Ждать! Ну чего мне с тобою, Лимонов, делать? Что, спрашиваю, с тобою делать, недоразумение ходячее?!
Александр Андреевич Проханов нервно ходил по гостиной, сцепив за спиною руки. Лимонов сидел, молча пожёвывая губами.
— Папаша, что нам с тобою делать?
— Серёжа, яйца курицу не учат!
Эдуард Вениаминович хихикнул.
— Папаш, ты на всю голову больной?
Серёжа отвесил отцу лёгкий подзатыльник.
— В психаря тебя надо сдать! Жалею я тебя, папаня.
— Я психаря, Серёж, не боюсь! Я на Сабурке в Харькове лежал.
— Плохо, видать, там тебя лечили.
— Андреевич, посмотри на это безобразие! Сынок, называется!
— Серёжа твой дело говорит!
— ***ню Серёжа говорит! — огрызнулся Лимонов.
— Папаша, ещё раз тебе говорю: больной ты, и не лечишся! Мы тут милостью Александра Андреевича живём!
— Прохан, ты меня уважаешь?
Вениаминович внимательно посмотрел на хозяина квартиры.
— Не за что тебя, пердун старый, уважать!
— Да ты охуел, бля, оболтус! Я — писатель а не хрен собачий!
— Лимонов, Лимонов, и когда ты только поумнеешь? Обезьяну в дом приволок! Макака твоя ****ая погром учинила. Я-то думал, ты человек, а ты вот говно какое! Обезьяна мне рукопись изорвала! Вся работа коту под хвост! И как писатель писателя ты меня должен понимать!
— Прости меня, Андреевич! Бля буду, такого больше не будет!
Лимонов вспомнил, как Проханов несмотря на свои духовность и православие расправился с обезьяной.
— Ладно, пёс с ней, с рукописью! Но ты меня замучил своим идиотизмом!
Проханов выскочил из гостиной, театрально хлопнув дверью.
Эдуард Вениаминович с сыном переглянулись.
— Ну что ж, Сергунь, выгонит он нас! Пойдём на вокзал бомжевать. Настоящий писатель должен сдохнуть от голода под забором.
— Так то настоящий! — хмыкнул Серёжа и стал разглядывать потолок.
— В общем, так, Лимонов... — хлопнула дверь, и Александр Андреевич вошёл в гостиную. — Выгонять на улицу я тебя не буду, пожалуй. Хоть ты и говно редкостное. Гнать на улицу не православненько.
— И на том, Андреевич, тебе спасибо!
Эдуард Вениаминович размашисто перекрестился и громко рыгнул.
— Ремня тебе уже поздно давать, кретинушка великовозрастная! В общем, так, Лимон. Я сейчас батюшке звонил.
— Да?
Лимонов протёр очки и снова рыгнул.
— В общем, Вениаминович, если не хочешь на улицу...
— Не, Проханище, не хочу!
— Сейчас тогда батюшка подъедет. Лечить тебя будет .
Александр Андреевич покрутил в руках мобильный телефон.
— Ты, Лимон, бесами одержим. Будем из тебя бесов изгонять!
В дверь квартиры затрезвонили.
— Прохан, ты чего задумал? — дёрнулся было Лимонов, но Серёжа одёрнул его.
— Сиди, папаша, спокойно! Верно Андреевич говорит — давно надо из тебя беса изгнать!
— Эх Серёжа, Серёжа!
Вениаминович досадливо поморщился.
— Здравствуй, сын мой! Ты что ли бесами одержим?
В гостиную вошёл священник и повёл блудливыми очами по сторонам.
«Словно вор какой-то! — подумал Серёжа. — Ну посмотрим, что этот учудит!»
— Здравствуй, сын мой Эдуард! — проревел тем временем поп.
Поп свысока оглядел писательское семейство.
— Ну что ж, сын мой, Эдуард? Умел блудить? Умей и отвечать! Сейчас я тебя лечить буду!
— Пойдём, батюшка, водочки дёрнем для поддержки штанов! — дёрнул попа за рукав рясы Проханов.
— Дело говоришь, сын мой! Водочка — это очень православненько. Вот виски и прочее говно — это совсем не православненько!
Почувствовав халявную выпивку и закусон, поп облизнулся.
— На колени, червь!
От мощного поповского рыка затряслись стёкла в помещении.
— Давайб папаня, не спорь! Батюшка наш православненький и плохого он не пожелает.
— Правильно сын твой говорит! Ык!
Поп громко рыгнул.
— Молись, ничтожный червь! А ты, мальчик мой... — он поманил Серёжу пальцем.
— А Эдуард бесами одержим. Но это ничего. Мы их изгоним. Пойдёмте, люди добрые, пожрём да водочки дёрнем для успокоения православной души.
— Заходи, батюшка, заходи!
Александр Андреевич разлил в рюмки водку.
— И водочка у меня православненькая. «Путинка» называется. Накося, батюшка, ****и! Чтоб, как говорится, *** стоял и деньги были!
— Да-да, Андреич, верно говоришь! Деньги я очень люблю!
С чавканьем поп заглотил дармовую рюмку.
— Пойдём лечить! Сейчас будет первая стадия нашего Марлезонского балета. Ты, сын мой... — поп мутным взглядом посмотрел на «хранителя духовности».
— Книги приготовил, которые одержимый Эдуард написал?
— Конечно-конечно! — засуетился Александр Андреевич, и вытащил на свет книгу. — Вот, батюшка, смотри, какие непотребства пишет! Совсем, понимаешь, неправославно! За такое непотребство на костре надо сжигать! Называется «Русский поэт предпочитает больших негров»!
— Фу ты! — скривил губы поп и шумно выпустил кишечные газы.
«Вот интересно, а срать прелюдно не стесняясь — это православно?» — Серёжа почесал в затылке. Лимонов не вставая с колен подполз к священнику и принялся целовать ноги.
— Книгу непотребную подай сюды, Александр Андреевич, ёб твою суку мать, Господи помилуй!
— Держи, отец Афанасий!
Поп взял в руки книгу.
— Ну так вот. Начинаем лечение!
Последовал сильный удар по голове.
— Голова, конечно, у него больное место! — с сочувствием сказал Проханов. — Не убьёшь ты его, Афоня?
— Не писай в рюмку! Всё будет в лучшем виде! — усмехнувшись, ответил поп.
— Прости меня, батюшка, я больше не буду! — залепетал Лимонов.
— Получи, содомит поганый! Будешь в следующий раз знать!
Поп снова ударил книгой по голове.
«Бля, он так отца прибьёт нахер! — перессал Серёжа. — Хотя всё одно терять уже нечего!»
— Получи! получи!
Поп Афоняб войдя в раж, лупил Эдуарда Вениаминовича по голове непотребной книгой.
— Черти у него в голове, у дубины этой стоеросовой! Аллах акбар! тьфу ты, я попутал: Господи помилуй! — пароходом ревел разбушевавшийся поп.
— Прости меня, батюшка!
Эдуард Вениаминович потерял сознание.
— Откройте ему рот, да пошире! — скомандовал поп.
В открытый рот писателя-содомита разбушевавшийся поп затолкал истерзанную книгу.
— Пойду я руки помою! — брезгливо сказал Афанасий. — А ты, Александр Андреевич, свет божий, кадило пока из чемоданчика извлеки и разожги!
— Я на кухню пойду! — сказал Серёжа.
Всё-таки наблюдать за издевательствами над отцом было выше его сил.
— Пойдём, Серёжа, водки выпьем, пока батюшка дела свои делает!
Проханов разлил по рюмкам водку.
— А мне?
Тут же на пороге кухни появился Афоня.
— Держи, батюшка!
Серёжа протянул попу рюмку.
— Ну, будьте здоровы, люди добрые!
Поп с чавканьем заглотил водку.
— Кадило я разжёг. Теперь черти точно разбегутся, и Эдуард наш незабвенный спасётся. А совсем для очищения евонной души содомитской я ему свечку в попку поставил. Чтобы он больше в попу не баловал. Ты говорил, Александр Андреевич, что он с самых ранних лет содомии предавался?
— Эх, Афоня, Афоня...
Проханов постучал попа по голове.
— Он не в детстве в жопу долбился, дурная ты башка, а в юности. Борода твоя плешивая!
— Не груби святому человеку!
Афоня посмотрел на «хранителя духовности» мутным взглядом.
— Ладно тебе, Афанасий!
Александр Андреевич миролюбиво посмотрел на попа.
— Или как там тебя звать?
«Хранитель душевности» защёлкал пальцами, вспоминая.
— Ах да, точно! Вспомнил. Зовут тебя Лев Моисеевич. После того, как тебя в башку контузили в 1993-ем, ты в православие подался. Потом техникум поповский закончил. И теперь молишься за дела наши ****ские. Эх, Афоня, Афоня!
Проханов дёрнул попа за бороду.
— Ты когда Лимону свечку в жопу ставил, вазелином помазал? Смотри у меня — загубишь талант, лично вот этими руками удавлю!
Александр Андреевич сделал движение руками, показывая, что будет с попом.
— Вазелину, конечно, у меня не было! — начал оправдываться поп. — йЯ елеем ему помазал. Да ты, Прохан, не ссы — всё будет чик-пуки!
Громко пёрнув, Афанасий потянул руки к водке.
— Аааааа! Спаситею убивают! Больно же, сука-****ь!
Поп махнул рюмку водки.
«Бля, он там отца моего не убьёт так? Что этот *** бородатый задумал?»
— Не бойтесь, люди православные! — зычным голосом сказал Афанасий. — Это бесы из него исходят. Вот.
Поп повёл по сторонам пьяным взглядом.
— Ты у меня, Моисеевич, смотри! Убьёшь Лимонова... В общем, я тебя предупредил! Пойдём, Серёжа, посмотрим.
— И я с вами. Чемоданчик заберу и инструментик свой.
В кухню влетел Лимонов держась за ягодицы.
— Жив писатель нашю здоров. Уф, я то испугался!
Проханов оглядел лимоновую жопу, из которой торчал огарок толстенной церковной свечи.
— Садист вы, батенька! — сказал он, пристально посмотрев на попа. — Ты же, козёл вонючий, убить его мог!
Афоня не говоря ни слова вышел из кухни.
— Давай, лекарь ты ***в, собирай тряхомудью свою и канай отседова, крокодил приблудный! Серёжа, мазь ищи от ожогов! Сдохнет Лимонов — литература обеднеет!
— Нету мази никакой, Александр Андреевич!
— Ну Серёжа, Серёжа! Весь ты в отца, неумёха, бля! Ну тащи тогда растительное масло.
— Счастливо оставаться, черти ебучие!
— И тебе, Афоня Моисеевич, не хворать!
За попом захлопнулась дверь.
— Жив наш папаша, здоров!
Александр Андреевич шлёпнул Лимонова по щеке.
— А попка твоя, Лимошка, заживёт! После негритосов зажила. Заживёт и сейчас.
Подхватив Лимонова на руки, «хранитель духовности» и сын Серёжа потащили бренное писательское тело в гостиную.
— Что ж вы делаете, уродцы, я ведь вам такую радостную новесть принёс, а вы!.. Даже более радостную, чем когда Немцова ёбнули — *** с ним, с Немцовым! Я ведь вам, ****ям неёбанным, выбил от Литфонда хату в Бирюлях!
— Ура! — просиял Лимонов.
— Погнали в хату! Заценим, а потом на рыбалку, хули! — потёр ручки отмор из Воркуты.






Часть пятая

Интеллектуальная психоделика с привкусом маразма и шизофрении




«Если я такой живой — убей меня, любер!
Я — еврей, убей меня, член общества „Память“!»
(«Всё в порядке», «Гражданская Оборона»)

«По ***м, по хуям, по хуяшкам,
По ***бам, хуинам лесным
Ковылём ковылял ковыляшка
И спохуйнички хряллися с ним…»
(Юдик Шерман)

«Сын будет жить —
Потерял гондон, потерял гондон!»
(«Гондон», “S.T.A.L.I.N.”)




Глава 1

Проханов привёз Лимонова и его сына в Бирюлёво осматривать новую хату. Лимоныч с нетерпением вылез из такси, когда водитель притормозил. Таксист остановился напротив трёх высотных новостроек. На фасаде высоток висела реклама «Ипотека, дома под ключ. Цена от 8,5 млн руб.»
— Наконец-то, дождался! Не прошло и 40 лет! — Лимонов кинулся обнимать Проханыча в знак благодарности.
— Погоди ты! Что ты думаешь, Эдик, тебе здесь жильё выделят? Ни хера! Вон посмотри, назад обернись. Тебе туда.
Эдик обернулся назад — там он увидел старое обшарпанное здание казармы 30-х годов прошлого столетия. При товарище Сталине здесь было общежитие, в котором ютились рабочие ткацко-прядильной фабрики. Теперь эту казарму уже лет 15-20 населяют многочисленные мигранты, легализовавшиеся в Москве: росло и подрастало уже второе поколение необразованных приезжих дикарей. Они неуклонно размножались и заполняли собой все комнаты старого здания. Кроме того, они никогда не убирались, не мыли полы, не протирали стёкла. Гастеры справляли нужду прямо на полу в душевой комнате, поскольку в туалете все унитазы были давно забиты говном и неисправны. Полы были засраны настолько, что их поверхность напоминала скорее покрывшуюся твёрдой коркой огромную кучу навоза — никто не мог определить, дощатые они или обиты линолиумом. Слой присохшего говна был многосантиметровым и не поддавался ни тряпкам, ни швабрам. Чтобы отмыть этот слой, думаю, пришлось бы всё помещение туалета наполнить раствором Санокса с ацетоном, но где взять такие дорогостоящие средства в этой зловонной дыре? Сантехник навеки забыл сюда дорогу, поскольку таджики ни разу в течение многих лет его не вызывали по простой причине — не догадывались, что нужно звонить в ЖЭК. Они звонили в МЧС, набирая 01, а их там на *** посылали. Остаётся загадкой, как сами таджики, признанные мастера ремонта, докатились до такого состояния? Почему они не удосужились ничего сделать? Не то, что заплесневевшие стены поштукатурить и плитку новую положить, а даже подтекающий кран на смесителе починить они не могли. Трубы уже давно сгнили, и вода впитывалась в стены. А стены в коридоре последний раз красили лет сорок назад: сейчас они были ужасно облезлые, краска давно выцвела и облупилась так сильно, что напоминала лоскутки и лохмотья бересты. Штукатурка на потолке покрылась коричнево-жёлтым налётом — то ли от пыли, то ли от грязи. Последний раз здесь штукатурили ещё при генсеке Черненко. С потолка постоянно капало на головы всем жильцам — средневековая китайская пытка в этих стенах стала повседневной реальностью. Огненно-бурая ржавчина была повсюду — на трубах, на батареях, на раковинах и унитазе, даже на железных люстрах, оставшихся в наследство гукам от великой красной империи.
На крыше четырёхэтажной казармы уже росли деревья, кустарники. Стены снаружи были покрыты густым мхом, он оставался зелёным даже зимой. В некоторых окнах отсутствовали стёкла, вместо них — листы фанеры или полиэтиленовые вставки, как в парнике. Некоторые узбеки (самые тупые и самые наглые) срали прямо из окон: вставая на подоконник, они спускали штаны и высовывали из окон свои голые грязные жопы. Узбекские лепёшки отправлялись вниз — прямо на головы прохожим, чаще всего доставалось пенсионерам и детям. Те вытирали рукавом или платком голову, думая, что это помёт птицы счастья — голубя. На самом деле голуби здесь давно уже не водились — таджики и узбеки их давно всех повылавливали силками и сачками. Пойманные голуби пошли на приготовление самсы, так же как все пойманные собаки — на приготовление шаурмы, а все пойманные кошки — на приготовление кебабов и узбекского плова.
Вот в таком доме и предстояло очутиться нашим героям. Спасибо Проханову Александру Андреичу и Литературному фонду за то, что выделили всемирно известному писателю и политику это офигенное жильё.
— ****ь, Проханыч, ты шутишь что ли?
— Нет. В этот раз я серьёзно. Скажите спасибо, хоть так. Хоть какая-то крыша над головой.
Прохан достал ключ из-за пазухи — это был ржавый, чуть погнутый ключ из железа (возможно, им кто-то из деятелей Литфонда ковырялся в каменной жопе, вот ключ и погнулся).
— ****ая ***ня! Ёбаный ****ец! — Лимонов матерился и плевал себе под ноги.
— Не впадай в уныние, Эдик! Уныние — это большой грех. Сейчас я тебя поведу в твой новый очаг. Надеюсь, ты здесь обретёшь долгожданный покой. Душевный, разумеется. Найдёшь себе отдохновение и почерпнёшь новые силы для вдохновения и для дальнейшего творчества, окрепнешь духовно и физически. В конце концов, Эдик, я жду, когда ты свернёшь ненавистной системе шею и хребет, всей этой кодле, которая состоит из бюрократов и казнокрадов. Я жду, когда кирдык им наступит. Всех богачей растопчем и с лица земли сотрём! Мы ещё им намылим шею.
— Какого *** «мы»? Я же — вождь один, и движуха моя, а не твоя. Примазываешься, Андреич?
— Так ты меня позовёшь, куда ты денешься. Я же тебя знаю сто лет уже, дружу с тобой, ****ь! Консультантом буду твоим — а пока, отдыхай, Эдик!
Заходя в подъезд, писатели попали в длинный как тоннель тёмный коридор: ужасная вонь и сырость, справа и слева — множество одинаковых коричневых дверей.
— Ты помолчи лучше, Андреич! Сейчас мы, наверно, все в осадок выпадем от этой сырости. Что здесь отовсюду с потолка капает? Уж не моча ли? — Лимонов поймал одну из капель ртом и, попробовав жидкость на вкус, сделал надлежащий вывод:
— Нет, это не моча. Это просто протухшая затхлая застоявшаяся вода. Мёртвая вода.
— ****ь, бать, куда мы попали?! Это ж просто ****ец!
— Серый, как ты думаешь, мы здесь с тобой не окочуримся? Здесь уйма плесени, бактерий и гнили бездна! У меня здесь тубик точно разовьётся, — Лимонов схватился за шею, чтобы поправить воротник.
— А что? — Проханыч подал свой важный голос, — Неплохая перспектива, между прочим. Ты же революцинер, Эдик. Большевик. А у настоящих большевиков должен быть тубик. Непременно. Вон у Свердлова с Дзержинским туберкулёз был в самой крайней, запущенной форме. И что? К власти пришли в 1917-м. Молодцы ребята. Тубик — это как бы дар свыше: если ты заболеваешь туберкулёзом, то вскоре становишься в почёте и в авторитете у всех. И тебя назначают на самые высокие и престижные должности. Так что, Эдик, не бойся тубика — это тебе только на пользу пойдёт.
— Ага, в мои семись восемь мне только тубик на пользу и пойдёт!
— Да помолчи ты про свой возраст! Молод ещё! Салага! Мне и то восемись три, а я ничего — молчу в тряпочку. Молчу и терплю. Бог терпел, как говорится, и нам велел — ведь Бог бессмертный. А чтоб стать бессмертным — надо терпеть, как можно дольше и больше.
— Эх, метафизик ты, Андреич, неисправимый. Я вообще удивляюсь, как ты в эту канитель с Зюгановым и Мельниковым впрягся? У тебя с ними ведь ничего общего?
— Уметь надо, Эдик. Для меня всё, что за мощь и державу — это свои люди, государственнички. Партнёры и соратнички, так сказать. Я с ними никогда не ссорюсь. Я вообще ни с кем не ссорюсь. Только с журналистами, но журналисты — разве ж это люди? Так, шваль мерзопакостная. И правильно, что их, как собак убивают! А ты, Эдик, конечно, типчик злоебучий, но я тебя именно за эту твою злоебучесть и люблю пуще всех остальных. Ковыряка ты желчный!
— Кхе! Кхе! Кажется, я уже начинаю кашлять здесь! Какая там квартира хоть?
Проханыч посмотрел на номер, выбитый на брелке от ключа:
— Номер 113.
— ****ь! Здесь сто с ***м квартир!
— Это только первый этаж, — успокоил Лимона Про-хан.
— А что раньше здесь было? — спросил у Проханова Серёжа Манухин.
— Общага ткацко-прядильной фабрики.
— Понятно, это при совке. А щас что?
— Обижаешь, недоросль! — Проханов покачал указательным пальцем. — Сквернословишь! Не при совке, а при великой советской империи. Совок будет у тебя дома в сортире лежать. Надеюсь.
— Ну ладно, извините. При советской великой империи. А щас что?
— Общага для гастриков: таджики, узбеки, кыргызы, китайцы, вьетнамцы и прочие узкоглазые наши братья меньшие.
— О, это я люблю.  Интернационал — это хорошо, — Лимонов даже обрадовался, услышав о чурках, — Именно среди этих восточных суровых наций больше всего пассионариев! Именно они, так называемые гуки, — самые выносливые и неприхотливые в быту, как  исламские фанатики, фундаменталисты. Будем агитировать их всей общагой, чтоб вступили в нашу партию. Чёрт возьми, это хорошо, что здесь так много квартир! Серёга, тебе задание — наладить контакты со всеми жильцами этой ебучей казармы.
Серёгины глаза округлились от неожиданной просьбы отца:
— Да они писать почти не умеют! Они - неграмотные дикари!
— Тем лучше! Нам в партию грамотные не нужны. От грамотеев и умников одни расколы и распри! Нам нужны упёртые солдаты и бойцы Дурной России! А умеют они писать или не умеют — не важно. Надо будет, мы сами за них анкеты заполним. Это не сложно, — отец сверкнул зрачками своих подслеповатых глаз, объясняя Серёже основы своей кадровой политики.
Серёжа поперхнулся, прикрыв рот рукою.
— Ну откашляйся, сынок, — Лимонов стукнул Манухина по спине пару раз кулаком. — А вообще у меня мечта давно зреет — натравить гастеров на русских и еврейских буржуев, капиталюг и толстосумов. Это как у Менсона была цель — стравить негров с белыми. Я призову цветных наших братьев меньших к вооружённому восстанию против самодовольных сытых и благополучных буржуа. Терпеть не могу этот ****ый класс!
В диалог отца и сына вмешался Проханов:
— Ну ты злодей ваще, Эдик! Гений и злодей в одном флаконе! Как Ленин прямо!
— Льстишь, Андреич! Умеешь ты это.
— Я уже жалею, что привёз тебя сюда. Как бы чего не случилось теперь.
— Ты же ведь хотел этого от меня, Проханыч. Ты же этого всю жизнь ждал.
— Я же пошутил, Эдик. Мне и так неплохо, вольготно живётся. А тут жди теперь гражданскую войну. Ведь будет революция — ребята-то твои недаром в тюрьмах да лагерях сиживали. Надеюсь, Эдик, хоть пенсию персональную назначишь мне, если к власти придёте, а?
— *** его знает, Андреич! Будущее покажет. Но мне здесь уже нравится. С чуреками не соскучишься по соседству. Правда, Серёж? — Эдуард Вениаминыч устало подмигнул сыну.
В это время одна из многочисленных дверей общежития отворилась, из дверного проёма показалась узкоглазая щербатая загорелая рожа азиата. Узбек вылез лишь для того, чтобы выплеснуть парашу прямо на пол коридора — мусоропровода в доме не было, а идти на помойку ради того, чтобы вывалить содержимое помойного ведра — это бессмысленные издержки. Теперь стало понятно, откуда взялась здесь такая ужасная вонь.
— Ну и нравы у здешних обитателей, — прокомментировал выходку азиата дед, едва не вляпавшись в разлитую парашу.
Вместе три писателя шли по мрачному коридору, который казался бесконечно длинным. Конца и края не было видно этому туннелю, и свет в далёком тупике был тусклым и безжизненным, потому что неизвестная сволочь заклеила всё окно рекламными листовками и объявлениями, а форточка уж давно была заткнута картонными листами из-под распотрошённой почтовой коробки.
— А хули здесь нету света? — Лимонов недовольно посмотрел на потолок, и в глаз ему попала очередная капля холодной зловонной жидкости.
— Лампочки, наверно, по****или, — ответил сын.
— Как в нашей жизни! — вздохнул в ответ Проханыч, — Сколько лет ищем выход — а света всё нет и нет. Вот так и бродим в потёмках! Как бы в говно не вляпаться.
— Я, кажется, уже наступил. Что-то вязкое, как пластилин. Фу-у-у, ****ь, — Серёга посмотрел на подошву своего левого ботинка.
— Дома соскребёшь, Серёг. Не переживай, — успокоил сына отец.
«****ь, вот так же и нацболы его: вляпались в левацкое говно на долгие годы, кто на десять, а кто и на двадцать лет. Попробуй отмойся потом от этого говна», — Серёга сравнил партию отца с огромной кучей фекалий, и ему стало чуть-чуть веселее.
— Да, бля! Всё как в жизни. Но я сказал: да будет свет.
Сегодня же Эдуард Лимонов отправит своего сына в ЖЕК, и тот заставит выписать для казармы партию лампочек — лампочек Вениаминыча.
— Серёг, сходи в ЖЕК. Попроси, чтоб инфракрасных ламп дали. Я люблю, когда красный цвет. Пусть у нас тут будет отдельный туннель — коридор красных фонарей — может, шлюхи и ****и сбегутся, — Лимонов засмеялся озорным смехом непоседливого старика.
— И на хера они здесь? Хачам давать будут?
— Сечёшь мою мысль, сынок! Но давать будут за деньги! Пусть гуки последние гроши отдают за перепих. А 50% с проституток я сам буду собирать, как организатор этого чуркестанского борделя.
— Да им, кроме овец и ишаков, не надо никаких баб!
— Ну тогда живность будем пригонять табунами, отарами. Сюда прямо целую ораву овец, баранов, коз в фургонах привезём и выпустим. Арендуем в близлежащем колхозе, на ферме, где угодно. По 500 рэ за секс с овцой — нормально? С каждой овцы по 200 рэ, допустим, прибыли в день. И партия перейдёт на самообеспечение и самоокупаемость. Как в коммуне для беспризорников Макаренко. Озолотимся. Всю власть с потрохами купим.
— Так лучше выкупить овец и коз, так дешевле выйдет.
— Правильно, сын. Соображаешь! А после того, как овцы ублажат чурок — мы их забьём и на шкуры пустим.
— Кого — чурок забьём?
— Да нет, дурачок! Овец же! Шкуры сдерём — и носки из овечьего пуха шить начнём, наладим производство носок. Опять же гастеров заставим бесплатно вкалывать на досуге.
— А они смогут? Смотри, свяжут тебе варежку вместо носка.
— Не смогут — научим. Варежки тоже пригодятся, кстати. Шарфы ещё можно. А? Каковы у меня планы? Ну не стратег ли я? Не экономист ли я, а, сынок?
— Успокойся, бать. Сам не похвалишь себя — никто не похвалит. Я ценю тебя прежде всего за твою мудрость и генитальность. Вернее, гениальность.
— Спасибо, сынок. Хоть от тебя комплимент услышал, — Лимонов не удержался и чмокнул Серёжу в щёку: скупо, по-отцовски. Так целоваться могут только отец и сын — не подумайте ничего дурного.
— Вот, смотрите: дошли! — Прохан остановился у двери квартиры номер 1113. Это была одна единственная комната площадью всего 14 квадратных метров. На полу под дверью лежало несколько окаменевших куч говна.
Проохан засунул погнутый ключ в жерло замка и повернул его несколько раз. Со скрипом дверь с потрескавшейся обивкой и висящей паутиной отворилась. Лимон уставился на лежащее под ногами говно и закричал:
— Погоди, Андреевич! Не открывай пока, а то размажешь. Всё это хозяйство на полу надо убрать. Интересно, кто так нагло срёт прямо в коридоре и почему именно под нашей дверью? Нехорошо. Уж лучше бы это сделали дома, а потом по-культурному вышвырнули бы из окна, — Лимонов взял у Манухина свой портфель, открыл его и начал рыскать в поисках ненужной бумажки. Под руки попалась старая юбилейная «Лимонка» 2004 года с фотографиями видных партийцев, в том числе и самого Лимонова. Номер газеты был приурочен к 10-летию Национал-большевистской партии. Лимонов хотел подарить этот выпуск «Лимонки» своему сыну Серёге Манухину, чтобы он наглядно с пожелтевших фотографий, размещённых на страницах старой газеты, увидел славный героический путь некогда радикальной политической партии. Но сейчас Лимонов, видно, забыл об этом. Его гораздо сильнее беспокоил факт наличия экскрементов под дверью нового жилища, чем факт незнания истории НБП со стороны сына. Лимонов достал пожелтевшую юбилейную «Лимонку» и безжалостно разорвал её на две части, напополам. Первой половиной он обернул свою правую руку и сгрёб в одну кучу таджикское говно, во вторую половину газеты он положил это говно и завернул его так, чтобы оно не рассыпалось, хотя кал по большей части уж был твёрд и сух, как камень. Дед брезгливо взял с пола кулёк с говном, скомкал его, спрессовал и швырнул подальше от своих глаз.
— Да здесь у гуков просто туалет! Здесь санузел давно закрыт на ремонт — потому они справляют большую и малую нужду прямо в коридоре. Чуешь, какая вонь? — Проханыч задвигал ноздрями своего массивного носа.
— Как в общественном сортире. Аж глаза режет, — прослезился Серёга.
— Какая вонь, какая вонь! Аргентина Ямайка — пять ноль, — подхватил Лимонов услышанный из уст Сорокина и Чайфа слоган.
— Давно такого дерьма не нюхал. У нас в Воркуте в сортире при автовокзале и то приятнее воняло.
— Запах малой родины, — сказал Проханов.
— Ага. Таджикской, — засмеялся Манухин, — Теперь я понимаю, отчего здесь стены сырые.
— Это таджикские ссаки, сынок. Чего ты хочешь? Они же испаряются и в стены впитываются. Понял? Учи химию, сынок! Можно фосфор добывать, можно соль — всё, что угодно. А фосфор если — то наркушники заинтересуются, можно им за бабки сплавлять. Прикинь, мы будем наркоту из таджикских ссак добывать? Наладим химическое производство. Начнём мочевину азиатскую перерабатывать, — Лимонов вновь поделился своими прожектами на будущее.
— Бля, отец, как тебе не противно об этом говорить? Я щас блевану, — Манухин отвернулся от отца.
— Тьфу ты, чувственный какой! Мужиком будь, сопляк! Это жизнь! Все люди независимо от их национальности срут и ссут. И белые, и жёлтые, и негры. Все этим делом занимаются!
— Да, но не в коридоре же!
— ****ь, тесно здесь, как в гробу! Но я всё равно доволен. — Лимонов принялся осматривать свою новую хижину, — Мне хоть в подвал — куда угодно. Лишь бы крыша над головой была и стены с четырьмя углами!
Проханов посмотрел на реакцию Лимонова и произнёс осторожно:
— А, забыл сказать тебе, Вениаминыч. Небольшой нюанс — в Литфонде сказали, что света, водопровода и отопления здесь нет — если хотите, могут за ваш счёт провести.
Серёжа схватился за голову, а его отец лишь растерянно посмотрел на Проханыча.
Лимонов, продемонстрировав чудеса самообладания, сохранял спокойствие:
— Не кисни, Серёга! Херня! Ничего: холодно будет — надышим. В тесноте да не в обиде. А воду можно собрать так: поставил таз в коридоре под струю, за два часа накапает и таз наполнится — вот тебе и водопровод.
Серёжа стиснул зубы и сжал кулаки. Он мог упасть в обморок от услышанного, если бы был изнеженным отпрыском порядочных образцовых родителей, но поскольку он был всего лишь грузчиком, воспитанным матерью-одиночкой из Воркуты, в обморок он не упал. Ему просто сильно захотелось убить своего отца — Эдуарда Лимонова, знакомство с которым и привело его сюда, в этот чёртов вонючий муравейник-человейник.
Тем не менее Лимонов продолжал оправдывать такое новоселье, приводя немыслимые объяснения:
— А свет нам и не нужен, Серёга! Зрение хоть не посадим зазря. Вон, в 19-м и в 18-м веке электричества не было вообще — а какие книги умели писать, что до сих пор шедеврами считаются. А какие творцы жили — Достоевский, Гоголь, Лермонтов, не хуже нас. И ведь без света при свечках писали. Сможем и мы, Серёж.
— Пушкин, Толстой, — вспомнил Проханов.
— Да не. Толстой — это писака для календарей, многословный и нудный. А Пушкина не люблю, я как-то про него написал: «наше ничто». Слишком нетрагический поэт, легковесный повеса. Трагизма нет. А вот моя жизнь — один сплошной трагизм и наш переезд сюда — тому доказательство. Пушкин бы сдох в таких условиях, а мы ничего, назло всему миру выживем!
— Ревизионист ты, Эдик. Не устал ещё с корабля великих скидывать?
— Похуй, Андреич. Лучше поздравь меня с новосельем!
— Ну с новосельем, хлопчики! — Проханов улыбнулся, может быть, это было злорадство по отношению к коллегам по литературному цеху, но тем не менее из-за пазухи пиджака он достал припасённую заранее по такому важному случаю бутылку пятизвёздочного «Армянского» коньяка.
Лимон достал из кармана складной стакан, который был непременным спутником хозяина на протяжении последних 30 лет.
— С Лизой-ПТУ-шницей бухал из этого стакана! С Наташенькой! С Настенькой Лысогор! Эх, сколько лет прошло. Иных уж и нет давно на Земле, — Лимонов подставил раритетный стакан под льющийся из горлышка тёмный, как крепкий чай, коньяк. Прохан щедро разливал спиртной напиток среди своих друзей.
— Эх, мать-перемать, — Лимон, выпив прохановского коньяку, занюхал своим рукавом, — Щас бы закусить-перекусить не помешало.
«У этого гада ещё и аппетит до сих пор есть?» — у Манухина в голове не поворачивалось, как Лимон может говорить о еде в такой тошнотворной атмосфере. Серёгу же теперь одолевала всё сильнее ярость по отношению к отцу. Ненависть или неприязнь к этому человеку возрастала с каждой минутой. Внезапно проснулась жажда мести за исковерканную судьбу своей матери, и обострилась обида за свою непутёвую неудачливую юность, полную лишений и тягот. Для Лимонова Серёжа не оставлял никакого другого выбора, кроме гибели от рук собственного сына. Манухину было, конечно, немного жалко отца, но жалость эта граничила с презрением и отвращением. Так жалеют обычно только бомжей и неизлечимо больных пациентов. Серёжа понял, что отец неуклонно деградировал и старел стремительными темпами. Он принял решение остановить раз и навсегда во что бы то ни стало этот позорный и печальный процесс увядания и регресса. "Если Лимон будет продолжать коптить Землю, нас всех ждёт тотальный крах и полный ****ец", - думал родственник из Воркуты.
В маленькой засранной комнате было всего одно окно, забитое картонными листами от выцветших на солнце пакетов из-под молока. О стеклопакетах здесь никто и не слышал.  Какие там стеклопакеты? Не смешите.
— Ну вот, други мои, присаживайтесь на кушетку и чувствуйте себя отныне как дома! — Проханов усадил зашедших в хату новосёлов на ржавую скрипучую раскладушку, вместо ножек у которой были нагроможденные друг на друга кирпичи. Груды белых сырых кирпичей вместо ножек.
— Здесь одна кровать. Вас это не смущает? — ехидно спросил Проохан.
— Ничего! Серёжа и на полу поспит. Он молодой. Я в его годы вообще на земле спал. Когда на заводе вкалывал. Помню, так наебошишься, что до дома уже сил дойти не оставалось. Бывало, я падал иногда прямо на улице. На износ работали, как китайцы.
— Ты чего, охренел, старый? Мне на полу спать? — Серёжа подал голос.
— А чего? Не в одной же постеле мы с тобой вдвоём спать будем как голубые? Это уже, сынок, гомосятина! В моём возрасте такое недопустимо. Инцест к тому же ещё крайне опасная штука. Нет уж: ложись на пол или покупай себе раскладушку. Попробуй отжать её. Может, у кого-нибудь из гастеров с****ить кровать получится? Попозже пошарь по казарме. Глядишь, дверь где-нибудь осталась незаперта: зайдёшь и вынесешь кровать, если никого не будет.
«Я — на вонючей кровати таджика буду спать? За кого этот старый идиот меня принимает?» — Манухин ничего не сказал в ответ, но молча со злостью взглянул на отца и стиснул свои зубы, изъеденные кариесом.
— Ну смотрите сами. Думайте, привыкайте, адаптируйтесь! А я поехал — меня таксист ждёт: такса уже зашкаливает. Пойду я, пожалуй. Ну, в общем, осваивайтесь. Обитайте в новых условиях, — Прохан крепко пожал руку Лимонову и его сыну на прощание.
— Андреич, погоди! Не забыл про рыбалку? Мы же завтра собирались на рыбалку отправиться. Помнишь?
— А ты с Захаром договорился?
— Конечно. Захар нас всех завтра отвезёт на своей ****атой тачке. Присоединяйся к нам — цепанём. Компанию составишь. Ты, я знаю, рыбак бывалый.
— А кто ещё едет с вами? — Прохан недоверчиво обвёл взглядом своего собеседника.
Лимонов начал перечислять:
— Я, сына, Захарка, естественно, и кого-нибудь из своей свиты планирую взять в качестве обслуги: Волынца, Аверина, Аксёнова.
— А все влезут в машину? Народу что-то больно до ***. Может, я лучше на такси приеду к вам?
— Да все влезем. Не надо на такси. У Захара такая тачка — зашатаешься. У него джип ого-го, здоровенный. Я хочу, Андреич, чтоб ты с нами поехал, — Лимонов хотел уговорить Проханова, чтобы тот не отказывался от поездки на зимнюю рыбалку.
— Хорошо. Я поеду. А куда вы собрались, в какое место?
— Это ты у Захара спросишь. Он нас повезёт туда, где много крупной рыбы. Телефон знаешь его?
— Ну да, забит где-то его номер.
— Позвони ему — он тебе подробно расскажет, куда едем, кого ловим, на что и чем. Он в рыбалке мастак и профи.
— Ладно, договорились. Позвоню. С радостью. Я давно на природе не был. Давно мечтал, надо признать, съездить на рыбалку. Хоть и стрёмно в моём возрасте на рыбалку с ночёвкой, но ничего — я не боюсь. Палатку возьму с обогревом, включу газовую горелку, чтоб не замёрзнуть. Лучше умереть на свежем воздухе, чем в душной квартире.
— Живи, Андреич, и нас радуй.
— Да уж постараюсь. Хоть кости свои старческие размять — и то хорошо. А если уж чего поймаю — так вообще шикарно. Спасибо за предложение. Хорошо, что сказали. Буду готовиться — приеду домой, снасти осмотрю, настрою. Не знал, что ты, Эдик, рыбалкой увлёкся. Вроде раньше за тобой не замечал этой страсти.
— Да я, понимаешь, в первый раз. Вот Серёжа зовёт. И самому любопытно. Хочу, как все мужики нормальные — к рыбалке пристраститься. Я же ведь нормальный мужик?
— Ну да вроде.
— Так вот и еду на рыбалку. Попробовать. Потом фотоотчёты опубликуем. Волынца попрошу — он фотоаппарат возьмёт, Аверин — видеокамеру. Зафиксируем для истории. А то политика уже осто****ела! Вот она до чего меня довела — в конуре вонючей ютиться приходится! — Лимонов окинул взглядом пространство своей убогой комнаты.
— Не переживай, Эдик! Это пока временное неудобство. Что я ещё хотел спросить… А удочки, ледобуры, тулупы у вас есть? Ведь зимняя рыбалка — это не так-то просто.
— Да есть всё. У Захара целый арсенал рыбацких принадлежностей. Он скупил целый склад этого барахла. Он мне и экипировку обещал выделить. Так и сказал: ты ни о чём не беспокойся, я всё тебе дам, что нужно.
— Молодец Захар! С ним не пропадёшь. Если что, я с тобой тоже поделюсь и мормышками, и крючками, поплавками там, леской. У меня леска хорошая, кстати, импортная, «шимано» называется, пять килограмм выдерживает. Не откажу, если попросишь.
— Дашь потом, если понадобится. Пять килограмм — в самый раз. На меньшее я не согласен. Спасибо, Андреич! Ну давай, встретимся завтра! Всех благ!
— Давайте, ребятки! Отдыхайте! Завтра нам предстоит на рыбалку ехать, поэтому надо настроиться на позитивный лад.
— Да, настроишься, пожалуй, в этой дыре, — Манухин грустно смотрел вслед уходящему Проханову.
— И последняя просьба, Андреич. Не поскупись — дай мне твою бутылку коньяка. У тебя там ещё много осталось. Ты себе другую купишь. Мы тут хоть с Серёжей обмоем квартирку, по стакану ёбнем. Согреемся хоть, а то здесь такой колотун, что задубеешь насмерть. Без спиртного просто окочуришься. Видишь, у меня уже зуб на зуб не попадает?! — Лимонов, задержав в дверях Проханова, продемонстрировал свою неподдельную телесную дрожь.
— Да бери, Эдик! О чём разговор? Для тебя мне ничего не жалко. Пейте на здоровье, — Проханов остановился и вытащил из-за пазухи початую бутылку коньяка, чтобы вручить её Лимонову.
— За твоё здоровье, старик! Счастливо, — Лимонов сделал пару глотков и захлопнул за Прохановым проссатую кем-то дверь.
Как только Проханов ушёл, Лимонов сказал Манухину:
— Серёж, сгоняй в магаз. Купи мне сальца. Завтра же на рыбалку едем — пожрать ведь надо чего-то с собой взять, так?!
— А почему именно сало? — удивился сын.
— Говорят, что сало — самый надёжный вариант. Зимой хорошая питательная закуска: на морозе не мёрзнет, к тому же если солью и перцем посыпать — от простуды защитит и согреет. У тебя же хватит, надеюсь, бабла на кусок сала?
— Надо ещё чего? — Сергей на минутку сделался покорным и сговорчивым.
— Возьми ещё хлеба буханку «Бородинского», ржаного. С тмином.
— Бать, а сколько сала нужно?
— Ну, у тебя сколько деньжат при себе имеется?
— Вообще мало. Рублей 600 осталось. И это последнее. На эти деньги я хотел купить бумаги и чернил, чтоб издать первый и единственный экземпляр своей книги.
— *** с ней, с книгой твоей. Зачем тебе её писать, если я уже столько томов опубликовал, сто заебёшься считать. В тени хочешь моей плестись? Самому-то не смешно? Забей хуй на свою книгу. Забудь о ней. У тебя ещё вся жизнь впереди.
— Слушаюсь, отец.
— Неправильно отвечаешь. Надо говорить в таких случаях: да, вождь.
— Ну, ладно: да, вождь.
— Вот то-то и оно! А теперь марш бегом за салом. Купи на все. Попроси, чтоб свешали самый жирный и крупный шматок! И желательно, чтобы он с Украины был!
— Понял, бать.
— Я как тебя учил? Ещё раз…
— Извиняй. Да, вождь!
— Вот так-то. И хлеба не забудь.
«Не забуду. Не прощу», — прошептал Серёга, коварно улыбаясь, и помчался за покупками. Он хлопнул облезлой дверью и оставил отца наедине в холодной комнате с бутылкой «Армянского» коньяка в обнимку. Недолго думая, Лимонов уговорил 2/3 бутылки без закуски. А Серёжа ходил по магазинам, разыскивая на прилавках хохляцкое сало. В первом универсаме сала не нашлось вообще. Во втором была вшивая просроченная нарезка по завышенной цене. В третьем — было нормальное сало, но не с Украины, а с Вологды. Лишь после часовой беготни по магазинам Серёге удалось надыбать необходимый продукт, способный угодить гастрономическим изыскам Лимонова. Серёга специально не стал препятствовать прихоти отца, зная о том, что это, возможно, будет последний каприз Вениаминыча. И что ему, Манухину, суждено положить конец всем остальным капризам безумного старика. Серёга купил 1,5 килограмма отборного свиного сала (по иронии судьбы — на упаковке был указан изготовитель «Харьковский мясокомбинат»). Хлеб он взял в ларьке неподалёку от зловещей красно-коричневой старой казармы, где поселились они с отцом на свою беду. Лимон лихо прикладывался к бутылке в отсутствии сына, захмелел и постепенно вырубился, заснув на кушетке прямо в телогрейке, шапке и валенках. Было холодно, потому в этом нет ничего предосудительного. Стоял лимоновский беззвучный храп, похожий на тихое сипение проклятых призраков.

Глава 2

Серёжа в один прекрасный момент сменил своё отношение к Лимонову. От благоговейного трепета перед своим отцом не осталось и следа. Трепет сменился лютой ненавистью, презрением, жаждой мести. Появилось жгучее желание отомстить за то, что по вине Эдуарда Вениаминовича Серёжа прозябал в дремучей нищете и нужде. За то, что сын Лимонова родился и вырос в провинциальной дыре, а отец и пальцем не пошевелил, чтоб улучшить его положение — мог же ведь вывезти в Москву, и Серёжа был бы сейчас прирождённым москвичём, что в наше время считается большим преимуществом. Если ты родился в Москве — считай, повезло. Серёжа не мог простить бате того, что он умудрился допустить такую оплошность — взял и переспал с первой подвернувшейся дурой из Воркуты. Мог бы отшить её, проигнорировать, если бы имел вкус и воспитание. Но натура харьковского простофили жила в Лимонове до сих пор. Вы думаете, он стал аристократом и интеллектуалом белых кровей? — ничего подобного. Просто у подростка Савенко со временем  знаний и опыта накопилось в сто раз больше, чем было, а так он по-прежнему торчит на той же хулиганской дворовой волне, что и в период хрущёвской оттепели.
Когда Лимонов находился в отрубе, дрых как убитый, Манухин решил заговорить прикупленный для рыбалки увесистый шматок сала. Он желал навести проклятие, порчу на своего отца, но не знал, как это сделать. Книжек по оккультизму, колдовству, чёрной магии у него не было. У отца познания в этой области тоже отсутствовали. Поэтому Серёжа решил руководствоваться интуицией. Он понял, что надо разложить на столе все запоминающиеся фотографии, которые символизируют разные этапы жизни и творчества. Многих фоток не было в наличии даже у самого Лимонова. Они погибли в пожаре, который произошёл в предыдущей квартире Лимонцзы. Поэтому Серёжа пошёл в отделение Почты, включил компьютер, отыскал в интернете картинки с изображением скандального отца. После чего, выбрав самые яркие и характерные, он попросил, чтобы ему распечатали их на принтере. Денег было мало, платить было почти нечем, в кармане оставалось всего рублей 40 — в результате распечатали всего 4 снимка: один — начала 70-х, где Лимон раздет догола, а рядом с ним Елена Щапова, тоже раздетая, другой снимок — из 80-х, где его душит Наталья Медведева, хватая за шею, третий — 90-х, где Лимон держит гранёный стакан с какой-то жидкостью и закусывает огурцом, и последний — сделанный уже в двухтысячные, где Эдуард томится за решёткой, обросший и таинственный, как Граф Монте Кристо. Сергей готов был сжечь эти снимки, он хотел даже ими подтереться, используя вместо туалетной бумаги, — но в туалет по большому не хотелось, так как было нечем: скудный обед в кафе ещё не начал действовать. Пока сын с раздражением смотрел на разложенные словно карты Таро снимки. Рядом с фотками на столе лежал внушительных размеров тот самый шматок сала, за которым по прихоти Лимонова бегал Серёжа. Лицо молодого человека стало мрачным и напряжённым. Сжав кулаки и несколько раз плюнув на сало и на фотки, он злобным голосом произнёс длинную безумную тираду:
— Охуеть, ****ь! Просто полный ****ец! На *** мне вообще надо было приезжать к этому старому долбоёбу? К этому выжившему из ума маразматику? Я-то думал, он — интеллигент, интеллектуал, властитель дум, а он — хуета ебучая! Мало того, что он — сраный быдлан с повадками гопника. Так он ещё и нищеброд позорный! Это ж надо так! Дожить до седых мудей, побывать в Нью-Йорке и Париже, повоевать в Сербии и в Приднестровье пусть даже внештатным корреспондентом «Советской России», общаться с самим Бродским и Лилей Брик — и при этом ничего не нажить: ни кола, ни двора, ни хуя! Ничего! Все деньги, которые когда-либо у него водились, просадил на свою бестолковую негативную партию, о которой уже и не помнит никто, кроме него самого и горстки его собутыльников. Люди же у нас — скоты неблагодарные, пора бы это уже знать! *****! В семьдесят с лишним лет жить в коммуналке и не получить от государства ничего, даже ссаных шести соток за мкадом в хуево-кукуево! Это ли не верх идиотизма?! Издать шестьдесят с хуем книг — и всё напрасно! На хуя нужны эти книги, если их автор так и не нажил ничего? Широёбится до сих пор, где попало — по подвалам, бункерам, подворотням шляется. А идеалы у него какие? Пивка глотнуть, «Охоты», крепкой; любит он всякое говно пить. Видите ли, простым русским мужиком хочет казаться. Портвишок, шапка-ушанка отца, драная телогрейка, великий имперский дух... Долбанный харьковчанин! Чтоб ты задохнулся своим великим имперским духом! Самый известный в мире харьковчанин теперь превратился в посмешище для всех. О тебе, *****, скоро комиксы будут выпускать, если уже не выпускают. Твоё имя, старый пердун, скоро станет именем нарицательным и будет означать долбоёбство в его крайней степени. Оно будет синонимом неисправимой узколобой провинциальности. Несмотря на богатую яркую биографию, гены и происхождение дают о себе знать. Обесценивают и перечёркивают весь многолетний нажитый в трудностях и лишениях опыт. Как будто это и не ты был в молодости! А кто-то неведомый, похожий на тебя! Тебя, *****, твоя местечковость таки сгубила и загнала обратно в вонючее грязное стойло, к свиньям, откуда ты родом. Неспроста хряк у тебя в коммуналке бегал и хрюкал.
Манухин взял фотографию отца и презрительно усмехнулся, глядя на изображение молодого хулиганистого Эдички. Он поджёг эту фотку, поднеся к ней дрожащее пламя свечки — снимок вспыхнул мгновенно и скукожился. Огонь стирал память, запечатлённую на бумаге. Озорная улыбка и подбородок с ямочками, как и чёрные непослушные вихры, почернели и исчезли в пламени.
— Ты в тупике, батя! В историческом тупике! С чем тебя и поздравляю! У тебя, ****ь, точно мозгов нет, козёл старый. Лучше бы я к тебе и не приезжал вовсе! Лучше бы я о тебе не знал ничего. Спал бы спокойнее. Зря мамка моя читала твои стихи. Лучше бы она не встречалась с тобой! И чего в тебе мамка нашла? Разве что за книги твои полюбила тебя. Ведь пишешь ты, зараза, хорошо, талантливо. Куда уж мне за тобой? Откуда вообще слог в тебе берётся? Забористый, понятный, простой на зависть.
Манухин расстегнул ширинку и вывалил наружу стремительно поднимающийся член. Он не знал отчего, но в этот момент ему вдруг ужасно захотелось подрочить — яйца были как чугунные и давили своей тяжестью. С тех пор, как он познакомился со своим реальным отцом, он перестал жить половой жизнью, её вытеснила жизнь общественная, а там, как говорится, было не до интима. Парадоксальная атмосфера окружающей среды не позволяла Серёже выплеснуть свои эротические чувства наружу, и он сдерживался до последнего. Но сегодня он понял, что ему себя не сдержать. Воркутинец готов был взорваться от переизбытка собственного семени. Ненависть к именитому отцу лишь усиливала сексуальное возбуждение, укротить которое уже было невозможно. Манухин начал заниматься тем, чем он втайне от матери занимался, будучи прыщавым неудовлетворённым подростком. В голове его прокручивались странные образы, соблазняющие его. Эти образы были связаны с отцом. Манухин наизусть как молитву повторял имена батиных жён, спутниц, любовниц, боевых подруг — это были лишь те, о которых он читал в книгах Лимонова. Сколько их было в реальности, остаётся лишь предполагать. Остановился Серёжа на матери. Ему было жалко её больше всех остальных, и в то же время ему не было жалко самого себя. Отныне он считал себя незаконнорожденным. Ребёнком, который появился на свет в результате досадной ошибки, просчёта, случайной оплошности. И эта пугающая правда не оставляла ему другого выбора, кроме как дрочить на образы лимоновских любовниц и проклинать отца. Манухин хотел навести порчу на Лимонова. Он его ненавидел так же, как хотел трахнуть какую-нибудь соблазнительную тёлку. Внезапно отпрыску Лимонова стало страшно не по себе, и тогда Серёжа взмолился:
— Мама, верни меня обратно в свою утробу! Но прежде чем это сделать, дай мне отомстить тому, кто обманул тебя, а меня - сделал несчастным. Лимон отверг матушку мою — обрюхатил и кинул. Впрочем, я думаю, таких, как я, очень много. Просто не все знают, кто их настоящий отец. И чего ему всё неймётся? Партию какую-то нелепую создал! Вместо того, чтобы быть сельским учителем. Читал бы лекции умственноотсталым подросткам в церковно-приходской школе — и никаких претензий бы у меня к тебе не было, - отпрыск снова обратился к ненавистному отцу, рассматривая его фотку с Медведевой из 90-х годов, - Жил  бы ты в деревне, выращивая кабачки с огурцами и помидорами, чтобы почувствовать себя привязанным к русской земле. Вот он, истинный патриотизм, почвенничество! А не та трескотня и демагогия, что у вас на вонючих митингах слышится. Вернулся бы туда, откуда ты родом. Когда же ты, каналья, угомонишься наконец? Я жду, когда ты заткнёшься и заглохнешь, прекратишь выпускать свои наспех скроенные книги. Давно уже пора закрыть проект под названием «Лимонов». Лимон-офф. Давно пора выключить лимона. Вот где только нащупать выключатель? Я думаю, мне многие «спасибо» скажут, если я это лично сделаю. Сколько можно терпеть старого провокатора? — очередная фотография воспламенилась от свечки и скрутилась в маленький комочек, расплавившись и сгорев в огне.
Манухин вошёл в раж и начал онанировать более интенсивно, постепенно ускоряя незатейливый процесс. При этом он довольно громко кричал, но Лимонов его не слышал.
— Гад, я тебе сало твоё в жопу запихну! Козлиная борода! Я тебе салом этим харьковским морду намажу, мудак. Подавишься, старый хрыч, этим шматком и поперхнёшься!!! Ты у меня за всё ответишь! И за то, что мамку невзначай начинил. Предохраняться надо было. Сколько тебе было в 99-м, когда я родился? — Серёжа отвлёкся от мастурбации и для большей надёжности достал калькулятор. Одной рукой он терзал крайнюю плоть, другой нажимал на кнопки электронно-вычислительной машины:
— Так, значит, 99 минус 43. Ответ: получаем пятьдесят шесть. Ну ни *** себе! Мужику было 56 лет, а он предохраниться как следует не сумел! Вовремя хер свой вытащить не успел! Это же охуеть можно! Вот он лошара! К тому моменту этот мудак был уже всемирно известным писателем, уже возглавлял партию, уже пытался руководить людьми! А сколько таких, как я? По всей России. По всему миру. Сколько обездоленных, кинутых, забытых твоих отпрысков, которых ты посмел настрогать в своём малодушии, разгильдяй! Пейсатель! Очкастый маразматик! Пенсионер конченый! Не прощу тебе никогда твою легкомысленность, — Манухин смотрел на фотографию Эдди-Бэби периода американской эмиграции, где он стоит голый, в очках с толстыми линзами. Коварный воркутинец поджёг и этот снимок, проткнув его свечкой в нескольких местах. Сначала на снимке загорелись очки, а затем всё остальное. Американец Лимонов таял на глазах, превращаясь в золу, которую Серёжа распылил по комнате, где, как ни в чём не бывало, дрых батя. После этого агрессия Манухина стала ещё более деструктивной. Мастурбатор начал кричать в пустоту, ведь его никто не слышал. Никто и не догадывался, чем он здесь занимается. Онанист рычал как зверь, он орал благим и не очень матом, стискивая зубы, брызгая слюной, желчью и семенем:
— За всё ответишь, падла!!! А за Серёжу ты ответишь, ****ь, в первую очередь!!! — в этот момент у парня началось семяизвержение. Направив поток белой и густой студенистой жидкости на необходимый предмет, он смачно обкончал шматок сала. Когда он эякулировал, физиономию его исказила ужасная гримаса. Серёжа задёргался, голова его завертелась как у воробья или синицы — будто парня ударила молния или мощный разряд тока. Его сильно трясло в момент оргазма. Это был необычный оргазм, напоминающий скорее судороги агонии, болезненные конвульсии, а не сладострастное наслаждение. То, что он излил здесь, представляло собой соус, настоенный на ненависти, зависти, похоти, презрении — любви здесь никакой не было и в помине. Серёжа обмазал сало своей спермой. Мутная белая жидкость, похожая на крахмальный кисель, впиталась в поверхность шматка с обеих сторон. Сало с пропиткой было готово. А Серёжа, теребя поначалу вялый и склизкий, но постепенно принимающий опять боевую форму, член, продолжал дрочить — ему захотелось кончить ещё раз. Одного раза было явно недостаточно. При этом он вещал:
— Сука, ты и в Париже был и в Нью-Йорке. А я нигде, кроме Воркуты и Москвы не был! Из-за тебя я вырос в дыре и в нищете! Потому что ты бросил мать и алиментов не платил. Ты ещё тот жучара. Придумал много хитрых способов, чтобы скрыться от алиментов. Я в Воркуте вонючей прозябал — мог бы давно стоксикоманиться и сторчаться в сраных подворотнях, мог бы спиться уже к ****ей матери, но я выжил! Меня могли убить, как некоторых твоих нацболов. Вот досада: ребята жизни свои отдали ни за что, за пустую идею погибли, за абсурдную абстрактную ***ню. Симбиоз нацизма и коммунизма! Кому на хуй нужна такая идеология? Ты совместил несовместимое: серп с молотом и свастику. Ты смешал космополитизм с шовинизмом. Мой отец — больной на голову идиот. Ебанутый хулиганистый чмырь!  Сидел бы в Париже, строчил бы себе книжки про неудачников и палачей. Нет, понесло тебя, мудозвона проклятого, в Россию — в политику. Как же так? Без тебя перемены в стране происходят — непорядок: надо вмешаться, надо оставить корявый след в истории. Зачем? Чтоб мамку мою соблазнить своей бредовой идеей, а потом бросить и забыть до конца жизни? Чтоб сотни несозревших юнцов стали «узниками совести», политзаключёнными, которые не нужны теперь никому — даже тебе уже больше они не нужны! Они после отсидки почти все до одного разочаровались в твоих идеях, узнав наконец, что ты за человек. А ты — очень опасный, правда, дурной, как твоя Дурная Россия, человек. Даже Тишин, твой зам, а в годы твоей отсидки фактически руководитель партии, второе лицо в партии… Тишин уже ушёл в монастырь и отстранился от политики. Это он сказал, что 10 лет членства в НБП подобны 10 годам героиновой зависимости, ибо мозг убивается полностью, как и душа. Твои идеи — это то же самое, что и героин — они смертоносны и коварны. Партия Дурная Россия стремительно превращается в партию мёртвых. Курёхин и Летов умерли, Гребнёва убили, Чёрточкина, Долматова, Дымова, Скокова… Десятки других жертв. Ты ведь любишь мёртвых. Если бы не любил, не написал бы целых три книги мёртвых, где цинично пишешь некрологи всем тем, кого довелось пережить. Ты даже отца родного не пощадил — лягнул его, упрекнув в старческом бессилии. Написал унизительно о том, что головка ссохлась у старика, а сам носишь его тесную шапку, которая тебе мала. Никакого уважения к старшим. Вот за это я и сам тебя не уважаю и готов тебя с говном смешать. Да ты сам обещал погибнуть давным-давно. Помнишь, ты говорил и клялся, что умрёшь молодым? Ты не сдержал своего обещания, зато ввёл в заблуждение неокрепшие молодые умы, и они тебе поверили, пошли за тобой, а ты их привёл к обрыву и толкнул в пропасть… Пацаны погибли раньше времени, сгорели как свечки за три рубля в сельской церкви. Их больше нет! А ты продолжаешь воздух коптить, старпёр! За твои двойные стандарты я тебя, дряхлого гомика, просто ненавижу! Или у тебя раздвоение личности, старый говнюк? — Манухин вытер пот со лба. Когда он мастурбировал второй раз, он ужасно вспотел. Серёжа высморкался в платок и отдышался. Чуть позже в сопливый платок он завернул пропитанный кончиной шмат сала. Теперь осталось вручить заговорённое сало Эдуарду Вениаминовичу, тем самым наслав на него порчу. Манухин свято верил в то, что сожрав это сало, его батя и вправду подавится насмерть или умрёт от заворота кишок. В любом случае, как пел Александр Иванов из забытой группы «Рондо»: «Что-то должно случиться!»
 Сергей Манухин захотел убить своего отца. Но сдержался. Он мог бы его задушить, но ему не хотелось прослыть убийцей. Он хотел это сделать нефизическим способом — на расстоянии. Убить морально, взглядом, если так можно. Духовной своей силой и энергией, направленной в разрушительное русло. До этого Серёга намекал осторожно бате, что пора уходить. Он даже посоветовал отцу уйти в монастырь. Он хотел, чтобы дед Лимон последовал примеру Льва Толстого и ушёл в Оптину пустынь от грешного испорченного мира. Пусть Лимонов становиться хоть затворником и отшельником в ските, лишь бы не возмущал больше умы неокрепших граждан, простачков и доверчивых лохов, которым каждый прохиндей норовит на уши лапшу развесить. Лимонову пора идти на покой — таково было резюме сына. Пока не поздно, пусть уезжает в глубинку, куда-нибудь в Костромскую или Псковскую область, пусть лежит там и греется на печке, занимаясь философией, религией и прочими серьёзными науками. Только не политикой.
— Я бы на твоём месте не стал бы лезть в политику, — продолжал Манухин, — Она тебе всё испортила. Вся биография — насмарку, к ***м собачьим. За тридцать лет ты так и не сделался депутатом. Тебе не доверили бы управлять даже деревней — не то, что огромной страной. Даже управдомом тебя вряд ли кто изберёт. Станет кто угодно, только не ты. Даже завхозом на складе в магазине тебя не назначат. Потому что ты никакой управленец, никакой менеджер, никакой бригадир. Ты сам до сих пор не разобрался в себе и не знаешь, чего тебе нужно. Дожил до седых мудей и так и не определился с целью. Оттого и вечный хаос в твоей судьбе. У тебя нет харизмы и ораторских способностей — ты говоришь глухо и надтреснуто старчески скрипучим голосом, как Гурченко какая-нибудь. Ты уже заговариваешься иногда. Осталась только запоминающаяся внешность. И биография эмигранта, литератора, бунтаря и зэка. Все делают вид, что тебя слушают по радио или телевиденью. На самом деле всем глубоко насрать на твои изречения. Ты превратился в красно-коричневую фашистскую Новодворскую.
 Лимонов уснул прямо в ватном тулупе, в валенках и ватных штанах. Температура в комнате явно приближалась к нулю. В помещении не было отопления, чтобы хоть как-то обогреться. Серёга не мог уснуть и стучал зубами от холода. Он весь посинел. А отец дрых как ни в чём не бывало, укрывшись каким-то ссаным матрацом, найденным здесь. Манухин не выдержал и побежал по коридору просить горячительного. Но водки ни у кого не нашлось. Почти все двери были заперты, и никто не открывал. Тогда Серый поднялся на второй этаж казармы. Там он ****анул масленник-обогреватель у черножопых квартирантов. Он принёс его домой, и тут же понял, что крупно лоханулся с этим масленником. Поскольку электричества в квартире не было, а тот обогреватель работал только от сети, Манухин в сердцах разъебал отопительный прибор за ненадобностью. Лимонов даже не проснулся от грохота — так сладко спал пьяным сном. Серёже пришлось бежать за свечками в ближайший храм, что стоял неподалёку от общаги. Хотя была глубокая ночь, но в храме горел свет и совершалось какое-то тайное ночное богослужение. Или подготовка к богослужению. Серёга постучался в ворота храма. Ему открыл мрачный длиннобородый настоятель. Турникмен на перекладине в золоте — всё, как полагается. Ризы, ряса до пола. Поп исподлобья посмотрел на Серёгу. Серёга попросил у настоятеля молитвенных свечек, сколько не жалко. Сначала поп отнекивался, жадничал, но когда Манухин сказал, что это надо для всемирно известного писателя Эдуарда Лимонова, который мёрзнет здесь неподалёку в неотапливаемой квартире (для большей убедительности Серёга достал баттл с остатками коньяка и предложил хлебнуть священнику), тогда поп согласился и за пару глотков коньяка выделил добрую сотню поминальных свечек. Но только на христианские нужды, — сказал настоятель и запер за уходящим Манухиным ворота.
Всю ночь Эдди спал непробудным сном, а Серёга точил зуб на своего непутёвого легкомысленного отца. Он проклинал его при тусклом свете зажжённых монастырских свеч. Серёга поставил сто свечек за упокой ещё живого пока Эдуарда Вениаминовича. Высокие жёлтые свечки как бенгальские огни сверкали во тьме, их воск капал на фотографии, которые Серёжа достал из отцовского багажа и раскидал их на столе. Серёга смотрел на эти фотографии с ненавистью и раздражением. Манухин не выдержал и от злости стал онанировать, пытаясь наслать порчу на Деда. Пламя свечей дрожало, а воск их смешивался с манухинской спермой.
Эдуард Вениаминович проснулся, оттого, что его Серёга скинул с раскладушки на пол. Отец ударился об пол затылком и только после этого проснулся.
— А? Что я? Где я?
— Бать, на рыбалку вставать надо. Захар к семи приедет.
— Так ещё подремлю, — Лимон отвернулся.
— А завтракать когда?
— На рыбалке и позавтракаем.
— Я, например, жрать хочу как из пулемёта.
— Сынок, сбегай лучше в магаз. А я пока посплю.
— Вчера вроде бегал уже. Последнее истратил.
— У тебя вообще хоть какие-то деньги остались?
— Рублей тридцать. И всё.
— Не густо. Возьми там лимончик маленький — выбери посвежее, не жухлый. И пару огурчиков свежих. А ещё сметанки 20-процентной, если несложно, прихвати.
— Что, бать? Зачем тебе огурчики? Сметана зачем? Салат что ли будешь варганить? — Серёга не переставал удивляться капризам вождя.
— Не совсем. Потом увидишь, зачем.
— Ладно, схожу, куплю. А если денег не хватит?
— Ну тогда сопри, что я тебе заказал. Я верю, что у тебя это получится. Я, кстати, в детстве магазины обворовывал по ночам. Так что порадуешь батяню, если сопрёшь товары.
«Сопри, сопри. Думаешь, это так просто? А если охранники заметут? Так и загремишь в отделение из-за пары огурчиков и банки сметаны. И на хрена они ему понадобились?» — думал Серёжа, когда шёл в круглосуточный супермаркет.
Серёге хватило ровно на два маленьких пупырчатых огурца, выращенных в теплице по методу доктора Попова. Лимончик и баночку сметаны пришлось спереть, заныкав их в потайном кармане. Хорошо, что камера видеонаблюдения не зафиксировала эту кражу, а то пришлось бы Серёге отчитываться перед охранником магазина, и на рыбалку он бы вряд ли смог поехать. Но судьба была пока благосклонна к сынку Лимонова, и он не попался на такой ерунде.
Манухин вернулся из супермаркета уже через пятнадцать минут. Лимонов похвалил сына за безупречную ловкость и оперативность. Вождь открыл банку сметаны, достал свой перочинный ножик и нарезал на партийной газете мелкими колечками огурцы и лимон. Затем его пальцы полезли в сметану и он вдруг начал втирать сметану в кожу лица. Вскоре его физиономия оказалась скрыта под белой сметанной маской, похожей на корпспейнт какого-нибудь блэкушного позера. Намазав морду сметаной, Лимонов прилепил на лоб и на щёки тонко нарезанные дольки лимона и огурца.
— Бать, ты перед рыбалкой прихорашиваешься, как потасканная тёлка!
— Я же должен бодрячком выглядеть, как огурчик! Никаких морщин, никаких шероховатостей! Только гладкость и бархатистость.
Поскольку света не было у них в хате, а телефон разрядился так, что его невозможно было теперь включить, Серый нашёл выход из положения: с****ил у одного чуркестонца портативную зарядку, а также отнял у гука китайский планшет Алкотель, надавав ему по ****у толчками своего натренированного кулака. Всю ночь Алкотель стоял на спёртой зарядке, благодаря чему ребята не проспали, проснулись вовремя и не проебали рыбалку. Сын подарил отобранную у хачика трофейную технику отцу. Дед вставил свою симку в полученный Алкотель. Лимон несказанно обрадовался щедрому подарку. Особенно Эдуарду Вениаминычу понравилась в этом планшете уникальная игра «Ворлд оф танкс». И пока Серёга готовился к рыбалке, собирая необходимые вещи, Лимон сидел с измазанной физиономией — ждал, пока маска молодости впитается в его лицо, и азартно рубился в танчики, периодически отвлекаясь на разговоры с сыном и вставляя своё веское мудрое слово.
Манухин признаётся отцу, посвящает его в пикантные подробности своей интимной жизни:
— Я когда в коммуналке жил, пару раз снимал проституток, девушек по вызову приглашал к себе домой.
— Да? Моя школа. Одобряю, — Лимонов гонял танчик по заминированному полю.
— Но у меня с ними секса не было, мы не трахались.
— Как? Это ещё почему? — Лимон оторвался от игры и поднял свою голову, удивлённо посмотрев на сына.
— Я просто стеснялся их завалить на постель.
— Идиот! А что ж ты с ними делал? Зачем ты их снимал? — удивился ещё больше старый развратник.
— Я с одной душевно побеседовал: кофейку попили, я ей свои стихи и рассказы прочёл, она мне за это канкан станцевала прямо на столе — на том и расстались. А вторую тёлку я заставил свои вонючие носки стирать и полы драить шваброй, поскольку мои произведения ей не понравились.
— Круто ты с ней!
— Терпеть не могу тупых шлюх, с которыми и поговорить не о чем.
Лимон снял огурцы и кусочки лимона со лба и щёк, затем вытер лицо простынёй. Но это Лимонову показалось недостаточным, чтобы почувствовать себя снова молодым негодяем.
— Серёг, башка раскалывается. Вчера с Проханом коньяку перебрали.
— А я чем могу помочь? На рыбалку надо ехать, ведь договорились. Щас Прилепин нас заберёт — может, у него найдётся чего для опохмела.
— Сынок, сбегай на улицу, прошу тебя. Принеси мне сосульку. С крыши сбей и принеси.
— Сосульку? Это ещё зачем? — Манухин уставился вопросительным взглядом на батю.
— Я ледок ко лбу приложу, чтоб выходиться. Не помогла эта сметана. Морщины вроде рассосались, а чан всё равно болит. Гудит как Дом Советов в октябре 93-го.
— Щас, подожди немного, — Серёга, одевшись, побежал на улицу. Отняв у таджикского дворника лопату, он сбил этой лопатой здоровенную, как кочерыжка, прозрачную сосульку с крыши невысокого одноэтажного дома и принёс её домой. Отец тут же вырвал из рук сына эту сосульку и, пару раз лизнув как чупа-чупс, он разгрыз её на несколько кусков. Затем Дед, натерев льдинками виски, приложил прозрачные, как хрусталь, кубики ко лбу и поверх век своих глаз.

Глава 3

— Пойдём, бать. Перекусим перед рыбалкой. Я гастера грабанул тут недалеко от общаги. У него при себе аж целых восемьсот рублей имелось. Нам на два бизнес-ланча как раз хватит.
— О, моя школа! Сразу чувствуется — мой сынок. Когда деньги нужны для революции — надо действовать именно так, решительно и дерзко. А в какое кафе завтрикать пойдём? Или, может, быть в ресторан?
— Не, на ресторан нам не хватит. Я знаю одно отличное кафе. Я спросил у одного чувака — он мне подсказал. Здесь рядом. Там недорого и достаточно вкусно готовят. По-крайней мере, так мне обрисовали.
— А оно открыто хоть сейчас? А то припрёмся — а кафе с двенадцати работает.
— Не, бать. Не волнуйся. Оно круглосуточно.
— Там точно вкусно готовят?
— Конечно. И недорого при этом. Персонал приветливый, доброжелательный. Официанты, например, даже «Приятного аппетита» говорят каждому посетителю. Ты же любишь официантов?
— Ага, я им всегда готов отстегнуть крупные чаевые. Никто не оставляет таких щедрых чаевых, как я. Большинство — жлобы и скупердяи. В щедрости я превзошёл, наверное, всех. Были бы деньги — я и сейчас бы не поскупился, вознаградил бы официанта за его доблестный кулинарный труд.
— Щедрость, пап, — это хорошо. Если бы все были такими, как ты, — как прекрасна была бы наша Россия!
— Да что говорить, сынок! Сам видишь: без нормальных штанов хожу, ботинок нет хороших, в говнодавах каких-то и штиблетах дешёвых приходится шляндать. Денег не скопил ни на гучи, ни на хуючи. Дольче Габано, карло пазолини — **** я в рот все эти ссаные бренды!
— По мне хоть в дырявых лаптях ходи — лишь бы человек был хороший.
— Я сам как простой мужик одеваюсь, как бедный поцик с района! Чтобы быть ближе к народу, надо одеваться так, как низшие касты одеваются. Надо выглядеть, как люмпен-пролетариат. Ничего зазорного в этом нет!
Манухин посмотрел на одежду Лимонова и удивился. На его отце была ватная телогрейка, протёртая в некоторых местах так, что виднелись вылезающие клочки ваты. Знаменитая обосранная шапка-ушанка, доставшаяся в наследство ещё от отца-энкэвэдэшника. Мешковатые поношенные треники с оттянутыми коленками, как будто ими мыли пол в общественных туалетах. А на ногах было совсем что-то умопомрачительное — бежевые  стоптанные плюшевые уги. Серёжа засмеялся и ехидно спросил про обувь:
— Где такие модные сапоги нарыл, бать?
— С****ил у сожительницы своей.
— У которой? У тебя их сотни были.
— У Фифи. Она даже не заметила. У неё шмоток разных — завались.
— Не малы они тебе, бать?
— В самую пору. У нас с Фифи нога одинакового размера была. Я вообще стараюсь себе девок таких подбирать, чтобы у них размер ноги был такой же, как у меня. Это очень дальновидно — если понадобится переобуться, забытые туфли или сапоги твоей бывшей бабы приходятся впору — и ты экономишь. Заебись обувка: лёгкие, словно тапки! Пусть выглядят как стоптанные говнодавы, мне поебать — зато ноге тепло, удобно: не надо зашнуровывать. И я считаю для рыбалки — самый оптимальный вариант. Они практически ничем от бахил не отличаются. Знаешь, как эта ***ня называется?
— Как?
— Слово из трёх букв: УГИ. Понял?
— Угу. Бать, ты непревзойдён в быту. Дёшево, но сердито!
Вот уже несколько лет в холодный период времени Дед ходил в этой странной обуви. Когда-то эти говнодавы носили только молодые лентяйки девчонки, которым в лом было носиться на каблуках, но позднее уги стали носить все, независимо от пола и возраста, поскольку они практичные, лёгкие и простенькие.
— Обуть их всего одна секунда и чистить не надо! И каблуков нет! Не спотыкаешься! И не скользят! Заебись обувка! — Лимонов расхваливал свои бежевые, как утренний понос, плюшевые уги.
— Да, бать. Китайцы научились делать хорошую удобную обувь.
— Вот именно. Вот на кого нам надо равняться, на Китай! — подытожил Эдуард Вениаминович и напомнил сыну о том, что уже пора завтракать:
— И скоро твоё кафе будет?
— Да вот уже, подходим.
Лимонов увидел большую мерцающую в темноте неоновую вывеску «Фрик ‘Аделька». Возле входа в кафе у дверей дежурил охранник педерастического вида с прилизанной жгуче-чёрной чёлкой и окрашенными красной помадой губами.
— Вот это что ли? «Фрик Аделька», — прочитал Лимонов вывеску и добавил: — А что, симпатичное названьице. Мясные изделия я люблю, особенно если из свинины. Обожаю свинью трескать. У меня даже хряк дома обитал.
— Я видел, пап. Помню твоего хряка. Прикольный. Был.
— Я его хотел зарезать на холодец, а потом вдруг что-то надломилось в душе и жалко мне его стало: слышу, он от страха даже говорить по-русски научился, умолять меня стал, чтоб я его не резал. Ну, я и решил: пусть живёт себе, хрюкает, радует меня своим хрюканьем русскоязычным, как попугай какой-нибудь. А свинину мне лучше пусть кто-нибудь в ресторане приготовит. А ты, Серёжа, оплатишь — у тебя же есть деньжата на данный момент!
— Да, договорились. Заходи, пап, не стесняйся. Серёжа угощает.
Лимонов спросил у охранника:
— Обувь снимать надо? Или только вытирать?
— Не нужно. У нас только верхнюю одежду в гардероб сдают. Можете проходить. Фейс-контроль прошли успешно.
— Да? У них здесь ещё фейс-контроль. Ни хера себе кафе!
Писатели вошли в тёплое помещение, где слева и справа стояло по пять столов, накрытых розовыми и голубыми скатертями с сердечками.
— Мать её ядрить в хвост и гриву! ****ь, у них тут сервис! Романтика — свечей только зажжённых не хватает! — Лимон восхищённо осматривал интерьер кафе.
— Если ты не в курсе, то Макс Галкин — хозяин этого кафе. Он выкупил его у Собчачки после того, как та в Израиль слиняла. Галкин переименовал кафе, которое сначала называлось «Бублик». Теперь, как ты видишь, — это «Фрикаделька».
С того момента, как Максим Галкин стал хозяином этого необычного кафе, в нём стали собираться лица нетрадиционной сексуальной ориентации, педерасты, гомики, трансвеститы, извращенцы и прочие фрики всея Руси. Среди почётных гостей кафе «Фрикаделька» значились Андрей Данилко, Сергей Зверев, норвежский скрипач Рыбак приезжал сюда, выступая с сольным концертом. Здесь же в 2020-м году выступила (о) и спела (или спело) перед посетителями прилетевшая (ее) из Австрии Кончита Вурст. Сам Максим Галкин выступил спонсором её (его) кратковременного засекреченного перелёта из Австрии в Москву, а также обеспечил ей (ему) безопасность на территории Москвы. Теперь в кафе есть даже уголок Кончиты Вурст — маленький музей, посвящённый экстраординарному австро-армянину. В музее можно увидеть уни-кальные шмотки, которые Кончита передала (о) в дар персоналу «Фрикадельки». За стеклом висит несколько платьев с соблазнительным разрезом сбоку, прозрачный кремово-розовый пеньюар, накладные ресницы, губная помада ослепительно розового цвета с блёстками, лак для ногтей такого же цвета, несколько пар прозрачных трусов-стрингов и две пары красных туфель на высоченной шпильке. Несколько похотливых фриков стояли у этих экспонатов и, истекая слюной и облизываясь, обсуждали интимные тайны двуполой победительницы Евровидения. Им было над чем спорить; вместе со шмотками Кончита в дар музею передала также и огромный дилдо-вибратор, работающй на солнечных батарейках в соответствии с новейшими разработками нано-технологий. И здесь, в кафе, теперь каждую пятницу проводятся викторины и конкурсы. В качестве главного приза — победителю разрешается засунуть на пять минут себе в жопу этот чудесный искусственный фаллос, после чего он передаётся по рукам среди финалистов как эстафетная палочка на соревнованиях по бегу. Каждую пятницу здесь проходят полулегальные, ещё пока до конца не запрещённые (несмотря на официальную государственную гомофобию) концерты с небольшим оттенком гомосятины. Сегодня, например, эксцентричный псих по кличке Сиронхелия подобно циркачу крутит наполненными водой гондонами как факелами, жонглирует ими. После него приедет и споёт свою коронную песню  «Дай мне шанс остаться в живых» бывший насильник-педофил Константин Крестов.
 Лимонов увидел в конце банкетного зала портреты, висящие на стене. Целый иконостас именитых пидоров. Зал петушиной славы. Портреты великих геев: Ф. Меркьюри, М. Джексон, Элтон Джон, Джордж Майкл, Бой Джордж, Дима Билан, С. Пенкин, Борис Моисеев, Шура беззубый, он же Александр Медведев. Дед был рад увидеть на стене среди прочих портрет французского писателя и по совместительству уголовника Жана Жене. Он преклонился перед портретом своего любимого писателя. Именно потому Савенко и переехал в своё время на ПМЖ во Францию, чтобы приблизиться к своему кумиру. Но встретиться им так и не удалось — Жене умер в арабском квартале, не дождавшись, когда Эд приедет к нему с частным визитом. Почему-то не было портрета Гаахла из группы Горгорот, а также Роба Хэлфорда — возможно потому, что никто из персонала не знал их. А возможно из-за того, что мало кто из гомиков котирует тяжёлый металл. Зато висела (висело) на стене израильская дева Дана Интернейшнл, один (одна) из самых известных трансов в мировой поп-эстраде. Сам Киркоров сделал кавер на её (его) бессмертный хит «Вива Ля Вида».
 Адепты однополой любви, официально находившиеся вне закона в стране победившей гомофобии нашли здесь последнее прибежище и пристанище. Только здесь их ненасытная противоестественная похоть находила оправдание. В стенах кафе напудренные педрилы с блестящими томными глазами обретали некую надежду не оказаться выброшенными на свалку истории и когда-нибудь в абстрактном будущем намеревались  занять достойное место в обществе. Но с каждым днём над их голубыми раздраконенными жопами сгущались всё сильнее грозовые тучи ужасных потрясений.
 Из завсегдатаев данного заведения можно перечислить: шоумен Гоген Солнцев, блогер Хованский, юморист-обзорщик Мэдисон, толстый поэт Борецкий ( он так, за компанию сюда приходит, вернее, его привозят и вываливают из самосвала как мусор). Эвелина Блю Данс так же посещает иногда это кафе вместе со своим сыночком, страдающим синдромом дауна. Появляются здесь периодически даже участницы провокационной группы «Пусси Райт» Толокно и Алёхина: несмотря на несколько беременностей, девочки-ковырялки остаются верны своим первоначальным инстинктам и позывам. То же самое можно сказать и про участниц группы Ту-Ту. Дети у прокуренных бывших лесбиянок рождались со всевозможными отклонениями и аномалиями: при рождении они тут же заспиртовывались, пополняя запасы хранилищ  Паноптикума и Кунсткамеры.
Когда Вождь зашёл в помещение кафе, его сразу же привлёк так называемый музей имени Кончиты Вурст. Он подошёл к стеклу и начал внимательно рассматривать довольно сексуальные экспонаты: чёрный кожанный корсет со шнуровкой на спине с маленькими чашечками для сисек. Лимонова захлестнула волна эротических воспоминаний:
— У Щаповой-проказницы почти такой же корсет был! Я его тоже, случалось, надевал на себя. Имел слабость такую — бабское бельё на себя напяливать. А оно мне шло! Знаешь, Серёж, мне уютно в нём было, и меня это заводило! - Лимонов вспоминал, как Щапова его нахлобучивала, умело работая страпоном.
— А, правда, что Щапова тебя… того? — Серёжа вылупил глаза, слушая батины россказни.
— Ну было дело.
— И как это происходило?
— Щапова меня ждала с пристёгнутым страпоном, а я насаживался, как тёлка на этот инструмент, и она, в свою очередь, словно мужик, начинала меня обрабатывать. Как вспомню — даже не верится. Неужто это творилось со мной?! Теперь даже стыдно иногда бывает, но я гоню дурные мысли прочь. Все мы небезгрешны. Все мы, как говорится, срать ходим, а очко-то не резиновое!
— Фу, бать, я такими вещами не занимался.
— Молодой ещё просто. Неопытный. Очки протереть надо бы, а то от тепла запотели, — Лимонов протёр запотевшие стёкла очков рукавом костюма.
— А твоё очко не запотело? — грубо спросил Манухин. Это был вызов. Серёжу возмутили пикантные подробности из интимной жизни отца.
— Очко тоже вспотело. Но его я не стану вытирать — само обсохнет, главное — жопой пару раз вильнуть, — и Лимонов начал танцевать ламбаду, привлекая внимание со стороны постоянных посетителей этого кафе.
— Бать, не надо кривляться! Хочешь, чтоб на нас внимание обратили? Вон, на нас уже какие-то уроды пялятся.
— Извини, сына. Это так, гимнастика. Вращение тазом называется. Как же мои кости, сука, ноют! Рассыхаются, бля!
— Гимнастику надо делать дома, бать.
Дальше внимание Лимонова привлёк огромный фаллос — тот самый, что на солнечных батарейках. Китайцы постарались изобрести это чудо. Говорят, всего в мире только две таких штуковины, одна — у бесноватого австрийца, другая — здесь, у Максимки Галкина.
— Эх, если б я был моложе лет на сорок, я бы выкрал эту елду, разбил бы нахуй  витрину, не побоясь сигнализации и охраны. И умчался бы прочь с ней куда глаза глядят. А теперь вот думаю, на *** она нужна? Не вижу смысла. Оглобля, ****ь, никчёмная. И зачем она, интересно, понадобилась Галкину? Неужели старухе Алке изменяет с этой пластмассовой хуйнёй? Хотя всё в нашем мире возможно — ничему удивляться нельзя.
— Да, пап. Я уже ничему не удивляюсь.
На поршне были выгравированы золотом какие-то буквы. «От Кончиты Вурст с любовью для России» — прочитал Лимонов. Английским он всё ещё владел, как и французским.
— А кто это такая, Кончита Вурст? — заинтересовался Лимонов, рассматривая дилдо-вибратор.
— А помнишь, бать, лет семь назад одно бородатое чмо в юбке Евровиденье выиграло?
— Ах, этот что ли выродок? Ну пидорас конченный! Мало того, что он трансвестит, так он к тому же ещё и пидорас!
— А ты знаешь, бать, кто он по национальности? — заинтриговал Серёжа.
— Кто? Неужели еврей?
— Нет. Армянин. Прикинь, эти армяне — даже в Австрии есть!
— Недаром их турки в Первую мировую резали, геноцид им устраивали. Неспроста. Вон они какие живучие и пробивные! Где угодно себя проявят, в любой стране!
— Ага. Вон, группа Систем оф зэ Даун в Америке!
— Да. Или Шарль Азнавур чего стоит?! Я когда во Франции жил, помню, он уже старпёром был, а всё равно с концертами ездил по всему миру. Прошло тридцать лет, а он до сих пор жив и до сих пор поёт. Я даже не знаю, сколько ему лет! Наверное, под сто уже, если не больше! ****ь, почему я не армянин? У меня была бы густая чёрная борода, мохнатые брови, как у Брежнева — хотя Брежнев и не армянин, поскольку прожил всего семьдесят с небольшим.
— Ну допустим, пап, ты — армянин. Чтобы ты делал тогда?
— Я бы ушёл в горы и жил бы до ста с лишним лет, не боясь за своё здоровье. У меня была бы стопроцентная уверенность, что я доживу до ста лет. А так я не уверен даже в завтрашнем дне — мало ли, сердце откажет или тромб там какой-нибудь отвалится, и ****ец.
— Так бухать надо меньше. И из политики уходи. Нервы себе только трепешь зазря.
— Нет, бухаю я в меру — не алкаш, в запои не впадаю. А политика — это моя жизнь и судьба. Даже во сне занимаюсь общественной деятельностью, словно онанизмом. Когда-нибудь к власти ведь приду. Нос всем утру.
— Посмотрим, пап. На всякий случай, я в тебя верю!
— Куда ты денешься, Серюнь?! Яблоко от яблони недалеко падает. Лимон от лимонницы — тоже не отстаёт.
После недолгого молчания, Эдуард Вениаминыч тяжеловато вздохнул:
— Эх, дожить бы до ста лет, сынок! Знаешь, как хочется жить! Как ты думаешь, протяну ещё лет двадцать? — в глазах Лимонова читалось лёгкое старческое беспокойство.
— Доживёшь, бать, как пить дать. Только ты не пей всякое говно. Я сам лично прослежу. Пригляжу за твоим здоровьем.
— Тьфу ты! Охренел? Я не тёлка, чтоб за мной ухаживать! Может, ты меня ещё в дом для престарелых отдашь? Так я оттудова сбегу в первый же день. Бунт подниму там — пожар устрою, всё спалю к чёртовой матери! И себя как Ян Палах бензином оболью и подожгу.
— Ой, не надо! Ты что городишь?! Ни в какой дом для престарелых тебя никто не отдаст. Ты нужен партии — тебя просто партийцы выкрадут, как Отто Скорцени  Муссолини выкрал. В первый же день. Не бросим тебя, отец.
— Я верю. Это я пошутил. Делать мне что ли нечего — бензином обливаться?! Пусть другие самосжигаются. В Киеве или на Донбассе.
— Ну всё, пошли за стол сядем — а то уже в животе бурчит. Жрать охота, как из пулемёта! — Сергей указал на свободный стол, где была накрыта голубая скатерть.
— Присаживайтесь! Что-нибудь хотите? Сейчас принесу меню, — сказал писклявым голосом педерастического вида накрахмаленный официант.
— Слушай, какие-то тут официанты странные. Как в Европе, бля!
— Пустяки! Не заморачивайся! Они делают своё дело.
После того, как кокетливый официант принёс буклет меню, писатели выбрали себе блюдо, которое было им по карману.
— Вот я буду, пожалуй, это — драники с маслом и шницель свиной в сухариках, — ткнул пальцем в меню Эдуард Вениаминович.
— Отличный выбор, сударь!
— Подожди ты! И водки ещё триста грамм, — Лимонов хищно посмотрел на официанта, так, что тот чуть в штаны не наложил от страха.
— Ой извините! Щас принесу.
— Мне тоже самое, только в два раза больше, кроме водки. Её можете заменить компотом.
— Хорошо, сударь! Пожалуйста, ожидайте — в течение ближайшего времени мы вам приготовим ваши блюда.
— Давай, в темпе вальса.
— Бля, какой-то он и вправду странный! Ха-ха-ха, — рассмеялся Серёжка, рассматривая меню.
— Евнух какой-то. Писклявый. У него голос, как будто ему яйца дверью прищемили.
— Как у Преснякова!
— Не, ещё тоньше! Как у комара малярийного! Как у мыши ! Ха-ха, — засмеялся сам Лимонов. Смеялся он крайне редко. Это был исключительный случай.
— У тёлочек и то голос грубее в сто раз, чем у этого ушлёпка! Ха-ха!
— Кстати, по поводу тёлочек. Почему у тебя, сына, до сих пор тёлок нет? Тебе сколько лет?
— Двадцать два.
— Я в твоём возрасте уже женат был и ****ся вовсю сутками напролёт.
— Это на той бабе, которая повесилась потом?
— Ага, на Аньке-шизофреничке. Мир пуху её праха. Руки на себя наложила.
— Окаянная. Я вот что тебе скажу, бать: рано мне ещё. Жениться я всегда успею. Это дело нехитрое.
— А не боишься, что поздно будет?
— В смысле?
— Ну, интерес к бабам пропадёт. Просрёшь своё время. Спохватишься, а будет поздно. Склеишь когда-нибудь клёвую чиксу, а хер стоять уже не будет. И всё тут — хоть убейся об стену. Домкратом поднимать придётся. И не поднимешь.
— Ну во-первых, чего бояться? Если чикса клёвая — то стоять всегда будет, хоть в девяносто, хоть в сто лет. Во-вторых, хорошо ****ся тот, кто ебётся последний. А в третьих: пусть даже если и не встанет: виагры взял, нажрался и в добрый путь. Щас эти проблемы легко решить. Если импотентом стану — начну феном или винтом ширяться. Кстати, винт — мощнейший афрозодиак!
— Афрозодиак? Впервые слышу. Надо же — словечко какое!
— Меня с детства мать эфедрином отпаивала, астму и бронхит лечила. Это не драг, это — лекарство. Так что похуй возраст, лишь бы сердце билось, и башка соображала.
— Значит, винтом надо вмазываться. Надо будет как-нибудь попробовать. У меня в коммуналке некоторые шныри баловались этой ***нёй. Варили целыми днями что-то на кухне, все кастрюли и ложки мне угандошили. После них использованных шприцов и ампул — целое ведро оставалось. Мне предлагали не раз. Ты сам же видел, как они выпаривали и тут же ширялись. Баянисты херовы.
— Да, бать, попробуй — говорят, мет похлеще любой виагры и красного корня действует.
— В мире не должно быть импотентов. У всех должно стоять и все должны кончать. Каждый имеет неотъемлемое право на оргазм. Это надо в конституции прописать, — Лимонов поднял вверх указательный палец, как сионский мудрец.
— Бать, если ты придёшь к власти, я тебе вот такой совет дам — за счёт государства надо сделать винтовые прививки всему взрослому мужскому населению страны.
— Мы и так их делаем, только за счёт партии. Прилепин может доказать — он курирует этот вопрос. Новичков пичкаем спидами, добровольцев ополчения — метом, а смертников — дезой или крокодилом. Так дешевле и эффективнее. У нас в прифронтовой полосе специальные походные кухни по варке ширева имеются. Сам я ни разу не пробовал ни винта, ни амфы — в этом плане я отсталый. Но если партия попросит, я готов ради неё бахнуться.
— Задвинешься первинтином  — и все тёлки снова станут твоими. Так что виагра отдыхает.
— Ненавижу виагру, — поморщился Лимонов, — У меня от неё передоз был! С тех пор не выношу эти таблетки, повышающие якобы мужскую силу. У меня от виагры и прочей ***ни мозг как бешенный начинает работать. А мозг — это самый сексуальный орган у мужчин, если ты не знаешь.
— Хм, не знал. Прыкольно, — улыбнулся Серёжа, представив, как у Лимона мозги в голове принимают форму эрегированного члена и вырываются наружу, ломая стенки черепной коробки. Манухин воображал, как перед этим Лимон схватился за голову, когда мозги в его башке зашевелились и начали закипать. Происходит извержение серого вещества из лимоновой тыквы. Мозги смешиваются с говном, спермой и блевотиной, образуя убийственную интеллектуальную смесь.
— Ненавижу виагру, но группу «Виагра» люблю, — заметил отец.
— А что? Неплохая группа. Я бы Грановской засадил, — признался Манухин.
— А я Вере Брежневой мокрого бы вставил. Но она уже старая для меня, — сказал Лимонов.
— Ты я, смотрю, отец, больно молодой! Иди, в фитнесс-клуб запишись или в движение бой-скаутов!
— Ну, всё: хватит! — Лимонов стукнул кулаком по столу, — Ты я смотрю, щенок, совсем охамел! Борзым стал, бля! Сначала мне про очко дерзость сказал — я промолчал, сделал вид, что не заметил. А тут кольнуть меня ещё раз решил. Меня, классика мировой литературы, политика международного значения. Сам в бой-скауты запишись! Их, кстати, у нас нет в России, неграмотный ты!
— Бать, не возникай! Я прекрасно понимаю масштаб твоей личности. Вот стану великим, прославлюсь, разбогатею — и куплю биографию не хуже, чем у тебя: такую же яркую. А, может, даже круче.
— Вот что скажу тебе, Серёжа: биографии не покупаются. Их выстрадать надо. Ну или хотя бы выдумать, если нет возможности выстрадать.
— Извини, бать! Успокойся. Не хотел тебя задевать.
— Ты я смотрю, охамел совсем. То лебезил передо мной, сопляк, а теперь распоясался. Дистанцию держи, Серёжа! И камни в огород не кидай — прими за правило. А то в ответ астероиды полетят по закону бумеранга!
— Ну всё, бать. Извини. Лишнее сказал. Чего этот официант не несёт нам жратву?
— ****ь, и вправду, куда он делся? Он у меня *** какие чаевые получит. Столько сидеть, ждать впустую. Чего они, в Мексику, что ли за драниками поехали?
— Подождём ещё чуток. Стараются, видно.
— Я так с голода сдохну тут. Доставай сало из-за пазухи.
— Оно в куртке осталось, в гардеробе висит.
— Не сопрут? - забеспокоился осерчавший дед.
— Кому оно нужно? Я его газетой замаскировал, «Лимонкой» твоей.
— Вон, наконец-то, дождались! Смотри: несёт на подносе нам что-то.


Глава 4

Официант примчался к столу писателей и выложил на стол приготовленные горячие блюда.
— И сколько с нас? — спросил Манухин.
— Потом я вам счёт принесу.
— Вообще по-хорошему, я не должен вам платить за то, что вы так долго несли нам жраньё. Я заебался ждать. Мы чуть не поссорились тут. Я с сыном чуть не посрался,  пока вы там готовили.
— Извините. У нас масло закончилось. Пришлось в магазин бегать.
— Масла надо иметь в запасе много. На всякий случай. Запаситесь им впрок. На каком жарили?
— На сливочном.
— А я думал, на вазелине, — Лимонов злобно засмеялся, показав свои вставные зубы.
— Что вы, сударь? Извините нас за доставленные неудобства. В следующий раз будем быстрее и оперативнее работать.
— В следующий раз я вообще к вам нахуй не приду. Вон лучше в чебуречной самсой или шаурмой подкрепиться. Быстро и дешёво, чёрт побери. И вкусно, ёб твою мать! Пшёл вон отсюда, недоносок, чаевых у меня не получишь! Хотел чаевых дать, но передумал. Не заслуживаете. Весь ваш персонал недостойны того, чтоб от меня получить чаевые. Плохо!
— Ой, извините! Не хотелось вам портить настроение!
— ****уй к себе за стойку! Отвали с глаз долой! — цыкнул дед на смущённого и заискивающего официанта.
 — Извините. Мы не хотели.
— Вы не хотели! Пыхтели! — пискляво передразнил Лимонов изнеженного официанта и добавил: — Ишь ты! Устроили разврат мне здесь в то время, пока славные сыны Родины погибают в самостийной за интересы России.
Манухин в это время страстно поглощал пищу и не вступал в споры с отцом. Лимонов ел на сей раз не спеша, тщательно пережёвывая заказанное блюдо. Наверное, он ожидал какого-то подвоха в шницеле или в драниках, поэтому не торопился завтракать. Мало ли, может, этот подозрительный официант по заказу чьей-нибудь разведки начинил шницель иглами или опасными для здоровья таблетками. Иначе, как объяснить, почему они так долго возились там на кухне?
Серёжа доел свою порцию и запил вишнёвым компотом с цельными ягодами.
— А чё водочку не стал?
— Перед рыбалкой не пью. Волнуюсь, — объяснил Серёжа.
— А я наоборот, для храбрости ёбну. Надеюсь, водка у этих о****ылов не палёная.
— Да не, не должна.
— У Галкина всё может быть.
— Да ешь ты смело, пап! Всё вкусное и свежее.
— Ну ладно. И вправду свежее. Зря, может, я на него наорал. *** знает, — Лимонов приступил к трапезе. Перед тем как выпить стопку водки, он произнёс короткий тост:
— За тебя, Сергей Манухин! Пью за твои успешные шаги как в общественной жизни, так и в литературной. В семейном плане — найди себе классную чувиху и выеби её прямо на столе, так, чтоб она подавилась. А вообще у меня к тебе вопрос: почему ты до сих пор Сергей Манухин?
— А кем я должен быть?
— Отныне ты будешь именоваться Сергеем Лимоновым. Я не разрешаю тебе шифроваться, — дед поморщился, — а то выдумал: какой-то Манухин. Фамилия кислая какая-то, ни о чём. Интересно, чем же это она манит? Ничем. Манухин, Ма-ну-хин, дрянь какая-то, — Дед с отвращением повторил фамилию внебрачного сына, скривил рот и сплюнул в опустевшую тарелку.
— Чего тебе, фамилия моей матери не нравится? А Лимонов — не кислая, по-твоему, фамилия?! — немного повысил тон Серёга и заглянул прямо в глаза своему бате.
— Ты что? Это охуенная фамилия! Это брэнд на все века! Такой брэнд, что Макдональдс с Кока-колой отдыхают и молча отсасывают.
— А ты зарегистрируй его как торговую марку, свой брэнд этот. Глядишь — и разбогатеешь, — предложил Манухин.
— Эх, сын! Был бы народ наш честный и добрый! Дал бы он мне развернуться в полную силищу! А то облапошили, суки, оттеснили отовсюду! Прохан-жлобяра совсем жадный стал. Куда ему на старости лет скупиться? К Белковскому я не пойду — этот грёбаный жид меня не переваривает за то, что в своё время я всю их белоленточную тусовку с говном смешал и об стенку размазал. Своими статьями — против них. Я ноги вытер об их флаги и знамёна! Да за одно это мне государство обязано отдельный особняк выделить в центре Москвы! За заслуги в деле укрепления государственности — орден первой степени! А от власти хер чего дождёшься — даже ссаной дачи с шестью сотками дать не могут! Вот живёшь так, сто книг издал, две партии создал, а тебя никто не замечает, как будто тебя нет. Обидно до боли. Но я не сдаюсь. Мы ещё покажем им!
— Да, бать! Спасибо тебе за то, что оппозицию изнутри разложил! С детства ненавижу либерастов. Они у нас на Севере особенно поизгалялись. Все заводы развалили, есть было нечего, рабочих мест не хватало. Из-за них  алкашей и наркоманов столько развелось - жуть ! Они виноваты в том, что Россия до сих пор не на первом месте по экономическому развитию!
— Верно, сынок! Я отомстил им за всё! Они все ничтожества, шавки. Где сейчас Навальный? На урановых рудниках! Туда ему и дорога! Где Немцов? Шлёпнули наглеца! И даже могилу с лица земли бульдозером стёрли! Правильно сделали! Хоть в чём-то я с Кремлём солидарен. Я бы вообще откопал бы его останки и вышвырнул бы их на дно Мариинской впадины как радиоактивные отходы!
— А вот авантюру в Донецке зря ты затеял, бать. Не в тему ты эту движуху с добровольцами начал. ***ня вышла.
— Да ты не понимаешь, сопляк, всей важности этого великого дела! Это наши вояки там облажались. Говорил же Сергею Кужугетовичу, что танков надо больше вводить и боеприпасов больше поставлять, а он ни в какую, упёрся: мы, мол, нейтралитет типа соблюдаем. Так и кинули ополченцев. Никто меня не послушался тогда. А мы им, партия наша, помогать хотели, между прочим. Ик… — Лимонов икнул и вытер рот рукавом, — Я хотел интербригаду сформировать как во время гражданской войны в Испании, а мне помешали. Понял?
— Бать, хватит о политике! На рыбалку ведь едем, а не на митинг.
— А ты был на митинге?
— Не был и не хочу.
— А зря. Я тебя свожу — ты там такое увидишь! Там такие личности ошиваются...
— Представляю. Но не будем о политике. Осточертело уже. Я вот лучше у тебя спрошу: бать, а когда ты был на рыбалке в последний раз?
— Я? На рыбалке? — Лимонов растерялся, — Да видишь ли, Серёжка, времени никак выкроить не удавалось свободного. Не был я никогда на рыбалке. Ни разу в жизни.
— Как так? Неужели такое возможно? Если ты считаешь себя настоящим мужиком, то как такое популярное мужское хобби - рыбалка могло пройти мимо тебя стороной?
— Да вот, руки всё никак не доходили. То война, то бабы, то книги. А на рыбалку — некогда. Но я верю — наверстаю. Научите меня рыбу ловить.
— А ты готов к этому?
— Да, теперь готов. Я чую, время настало, чтоб раскрыть себя полностью в этом деле. Я наверстаю упущенное и поймаю самую крупную рыбу и всех угрюмых мужиков в бушлатах за пояс заткну.
— А какую рыбу, пап, будешь ловить?
— Я поймаю самого крупного леща. Он обязательно клюнет именно на мою удочку!
— Это хорошо, что ты так настроен. Бать, а в какое место едем?
— А *** его знает. Куда-то. Проханыч должен Захару позвонить, уточнить. Он рыбак бывалый. Не то, что я, новичок. Я с Прилепой посоветуюсь. Подскажет мне, какую снасть выбрать. Наживка, приманка, прикормка — всё он купит. Он мне и поможет трофея поймать.
— А мы с Захаром Прилепиным поедем? На его машине?
— Да, Серёж. Он обещал на своём джипе за нами приехать часов в семь.
— А что у него за джип?
— У него этот… Как его там? Гелентваген. Ты не подумай — он кассу партийную не разорял, фонд помощи политзэкам и ополченцам не разворовывал.  Это он на свои кровные бабки, полученные от издания книг, приобрёл. Помнишь, «Обитель» продавали по семьсот рэ за экз? Так он, пройдоха, умудрился продать весь тираж. А потом ещё и второе издание разошлось.
— А что в нём такого, в Прилепине? Читал как-то раз — не зацепило совсем. Скукота какая-то ничем не примечательная.
— Там, понимаешь: удачная реклама, пиар, модная обложка, качество переплёта, иллюстрации повлияли на успех — вот что решает, а не содержание. Издателя он ещё хорошего себе нашёл. Говно в красивой обложке покупается куда лучше, чем шедевр в обыкновенном невзрачном переплёте.
— Пипл всё схавает. Он и Минаева так же схавал.
— Да, обеспечил этому коксовому дурачку мегапопулярность и безбедное почивание на лаврах.
— А как ты сам-то к Захару относишься? Как к писателю?
— Сложно отношусь. Недоумеваю: ведь пустышка он, прозаик никакой. Ну это же смешно: какой из бывшего омоновца писатель? Издевательство! А ведь покупают его писанину люди, далёкие от культуры. Многие так, для вида: купят книгу и в шкаф поставят пылиться, как в советское время ставили за стекло собрание сочинений Ленина в 54 томах.
— Как же он сумел раскрутиться, интересно?
— Пробивной он просто, сука! Захар в любую жопу без мыла влезет! Привычка всем угождать. Он был любимцем как у белоленточников, так и у квасных патриотов. Националисты к нему претензий имели всегда меньше, чем ко мне, хотя лозунги у нас были одинаковые. Даже Кремль к его мнению прислушивается, аналитики его цитируют, политологи советуются с ним, спрашивают его мнение. Абсурд! Мне всю жизнь препоны ставили, не давали мне раскрутиться! Всю жизнь меня отталкивали, вырывали у меня шансы на победу. А я, стиснув зубы, всё равно упрямо пёр из последних сил, шёл напролом, царапал на бумаге что-то и всё равно — каждая строчка стала шедевром. Все это понимают, но никто не признаёт. И никто даже пальцем не пошевелит, чтоб хоть чем-то мне помочь. Рубля не подадут, если просить станешь.
Манухин зевнул, прервав речь отца:
— Ну хватит о грустном, пап! Надо было поизворотливей, похитрей, сообразительней быть! И ездил бы ты щас не на Гелике, а на Роллс-Ройсе. И отдыхал бы ты не в вонючей бирюлёвской общаге, а на Мальдивах или Сейшеллах.
— Да мне на *** не надо этих понтов! Даром пригласят — не поеду. Подарят — не возьму. Не хочу выглядеть барином. Перед своими неудобно. Ребятки в тюрьмах и на фронте гниют, а я что — жировать буду на других континентах? Меня неправильно поймут.
— Тебя и так неправильно понимают.
— Просто я не иду на компромиссы. Я всегда буду бороться против системы. Я словно заноза в ваших жирных ленивых задницах.
При слове «задницы» Лимонов попал в поле зрения тусовки фриков, собравшихся здесь под предводительством Гогена Солнцева. Гоген, он же «Адвокат», крикнул своим шизофреничным голосом истерички:
— А-а-а! Он здесь!!! Смотрите, это — Лимонов!!! Это — он! Эдичка! — Гоген показал длинным костлявым пальцем на писателя, беседующего со своим сыном.
Фрики подняли шум, начали улюлюкать:
— Живой! Эдичка! Лимонов! Голубчик! Классик!
Гоген подбежал к Эдуарду Вениаминычу, чтобы взять автограф у знаменитого писателя. За ним хвостом потянулась дюжина сомнительных накрашенных личностей, одетых в яркие обтягивающие шмотки. Это были лица неопределённого пола и неизвестного происхождения.
— Здравствуйте, Эдуард Вениаминович! — проблеял один из представителей нетрадиционной сексуальной ориентации, — Мы вас считаем своим кумиром! Мы считаем, что вы много сделали для легализации гей-движения во всём мире. Пожалуйста, поставьте свой автограф! — гомик протянул Лимонову его же собственную книгу, с которой Эдичка впервые прославился на весь мир в далёком 1979-м году.
Лимонов брезгливо оскалился. Он начал отмахиваться от назойливых прилипал.
— Пошли вон отсюда, уёбки! Я вас не знаю, мрази! — Лимонов пришёл в недоумение от внешнего вида этих уродов. На некоторых были не только накладные ресницы, парики, но даже накладные груди. Губы у всех были вульгарно напомажены, у кого-то были они раздуты и накачаны ботоксом. Морды у всех фриков были припудрены, они были отталкивающе гедонистичны и похотливы. Бесстыжие глаза извращенцев были подведены густой тушью и тенями. Гоген Солнцев задрал сетчатую полупрозрачную рубашку, сшитую, вероятно, из чулочного нейлона. Он обнажил дряблую бледную грудину и сказал:
— Распишитесь вот здесь, дорогой мой! У левого соска, пожалуйста! Видите, он уже почти набух от вожделения и нетерпения. Ему так хочется почувствовать тепло вашей руки и влагу чернил вашей авторучки. Прикоснитесь же быстрее. Надеюсь, вы ручку таскаете с собой, болезный? — Гоген томно взглянул на Лимонова, хлопнув длинными накладными ресницами и изогнув выщипанную и подведённую чёрным маркером бровь. Накаченные ботоксом губы были чрезмерно раздуты, как у негритоса, и намазаны ярко-розовой помадой, как у портовой шлюхи.
— Пошёл на *** отсюда, обсосок! Ёб твою мать, ****ь! — Лимонов рявкнул так, что с его губ отскочили в разные стороны брызги слюны.
— О да! Я давно ощущал своё духовное родство с вами. Вы — неподражаемый! Вы обворожительный, Эдвард! — Гоген намеревался обнять Лимонова и поцеловать его в щёчку, но тот активно отмахивался и отбивался от навязчивых объятий настырного трансвестита.
С правой стороны к Деду подбежал ещё один фрик с ярко-красной короткой причёской. Волосы его были всклокочены и торчали, как у панка. Фрик был тощим субтильным дрищём с очень длинными руками, которые болтались как сосиски. Длинные руки рыжего существа потянулись вперёд, впиваясь в одежду Эдуарда острыми длинными ногтями.
— Ты куда, ****ёныш, полез? Не трожь промежность, выродок!
Фрик пытался бесцеремонно запустить свои клешни в штаны, поэтому он потянулся к ширинке. Сиронхелия игриво подмигнул Лимонову и произнёс:
— Лимончик, давайте я вам отсосу! Мне не терпится погонять за щекой как леденец ваш дряблый старческий ***, хотя по Москве ходят упорные слухи о том, что у вас до сих пор стоит!
— Оставь меня, урод ****ный! Прекрати меня лапать! Съебись отсюда! Я тебе руки выдерну, шалопай! Не твоё собачье дело, стоит у меня или нет! Уж на тебя, уёбище, у меня точно не встанет. Так что не обольщайся, миазм зловонный! Говнюк! — Лимон успел схватить за тонкую руку гомика, который пытался шарить в его штанах. Вождь со злостью выкрутил руку так, что у рыжего существа глаза из орбит вылезли и сосуды на них полопались.
— Вы ж нас таким воспитали — мы на вашей книжке выросли, на первенькой, — один из голубых уёбков разделся до пояса, чтобы показать свой гладко выбритый торс, намазанный оливковым маслом и вазелином.
— Вот гондон Галкин, у себя под боком притон устроил! Гомосятину покрывает! Гнездо разврата, бля! Пидорасы! Я покажу вам всем! — Лимонов пригрозил кулаком. Манухин в этот момент сдерживал натиск фриков, пытавшихся растерзать вождя на кусочки.
Один фрик спустил обтягивающие лосины, обнажив свою худосочную жопу и повернувшись задом к Лимонову. Другой достал свой член и начал им трясти перед великим писателем, при этом он экзальтированно закричал:
— Покажите, Эдуард! Мы все с нетерпением ждём!
Перевозбуждённый Гоген не переставал повторять одно и то же:
— Вы наш учитель! Вы — более того: наша икона! Живая реликвия! Мы хотели ваш портрет на стену повесить, но Макс не разрешил: он экстремистов не переваривает. Не может вам простить вашей левизны, не может забыть ваш лозунг: «Ешь богатых!»
Лимонов попытался прорвать кордон из крашенных слащавых пидоров. Одного гомосека он оттолкнул, другому попытался сделать подсечку.
— Держи его, Сиронхелия! Не упусти нашу икону! — истошно крикнул Гоген Солнцев, протягивая в свою очередь изнеженные руки к вожделенному объекту. Рыжий фрик вцепился в спину вождя НБП и вернул его на прежнее место.
— Попался, ненаглядный! ****ь, я ***ю! Это не сон! Я его щупаю, ****ь! — Гоген начал лапать Лимонова, щекотать его. Но щекотка на Лимонова не действовала. Тогда Гоген начал тискать Эдда за талию.
Лимонов морщился, плевался, пытался вырваться. Но фрики облепили Вазелиныча как мухи говно.
— Больные психи! Обезьяны безмозглые! Пидоры! Извращенцы! Оставьте пожилого человека в покое! Что вы себе, гондоны, позволяете?! Совсем охуели, вы****ки?! — орал Лимонов, надеясь высвободиться из плена упырей. Лимонов увидел в кармане одного пэдэ торчащую из кармана бутылку шампанского. Впопыхах он схватил случайно подвернувшуюся под руку бутыль— она была полная. Это и решило весь исход в пользу наших героев.
— Получи, образина крашеная! — Лимонов стал размахивать бутылкой из толстого стекла, а пидоры — уворачиваться. Некоторые испугались и, оставив в покое классика, отшатнулись метра на три-четыре.
Серёжа Манухин устало наблюдал за дебошем голубятни в кафе. Равнодушно смотрел на то, как офонаревшие фрики пытаются окружить Лимонова, взять его в оклад, как говорят охотники. Лимонов крикнул своему сыну:
— Серёжа, ёб твою налево! Что ты стоишь, олух, как в штаны насрал?! Твоего отца щас разорвут как куклу на части, а ты будешь тюфяком стоять и наблюдать спокойно! А ну помоги мне шваль эту разогнать! — Дед пыхтел, разгорячённый. Он не ожидал такого расклада. Давненько он так не напрягался — давненько он не испытывал такого адреналина.
Серёжа не был заинтересован помогать своему отцу, поэтому особо не торопился. Помогать Лимонову или тем более спасать его не входило в ближайшие планы начинающего литератора Сергея Манухина. Но надо было хоть сделать вид, что сын готов горой стоять за отца. Серёжа демонстративно бросился в бой и постарался вспомнить всё, чему его научил наставник Сева. Ногой он перемкнул по печени огненно-рыжего гомика. Ещё раз ударил под дых, в солнечное сплетение. Рыжий тип, оставив батю, от серёжкиных ударов согнулся в три погибели и схватился руками за ушибленное и повреждённое место.
— Хрясь! — и вырвавшийся из рук бесноватого выродка Лимонов разбивает тяжёлую бутыль шампанского о башку одного из гомиков.
— А-а-а-а! — поверженный урод хватается за голову. Из неё брызгают фонтаны голубой крови. Похоже, что Дед пробил кому-то череп. Гоген натравливает нескольких уцелевших геев из своей свиты на удирающих из злачного места писателей. Бесноватый «Адвокат» бросает на Манухина и Лимонова несколько разношёрстных дегенератов — свою «гвардию дырявых». Дырявые андрогины облепляют отца и сына. Манухин начинает противостоять, норовя кому-то ударить носком тяжёлого ботинка в пах, кому-то по почкам или по печени прописать.
— Атакуйте же их, ****ь! — белобрысый губошлёп кричал, как истеричка, натравливая своих дружков на незванных гостей кафе. На ногах Солнцева были мерзкого вида стрёмные ботинки в виде козлиных копыт. Именно ими он, как бешенный козёл, лягнул Серёжку по животу. Серёга схватился за живот, из глаз посыпались искры.
— Так, голубчик, угомонись. Сейчас мы тебя отсодомируем дружно! — облизнулся Гоген, предчувствуя начало большой славной оргии. Он схватил корчившегося от боли Манухина за задницу, пытаясь расстегнуть ремень с брюк и снять штаны.
— Не трожь Серёжку! ***сос губастый, отдай мне сына! Отпусти парня! Это мой сын!
— Как, Эдвард? Что вы сказали? Это разве не ваш бойфренд? Это ваш сын?
— Да, образина ты чёртова! Уёбок!
— А я-то думал, что это ваш новый избранник, новый спутник вашего сердца и всё такое. Господи, ****ь, какая ***ня! Как всё банально и хуёво… Даже у такого гения как вы всё оказывается так тоскливо, — Гоген заплакал, размазывая розовую помаду и чёрную тушь для ресниц по своей физиономии вместе со слезами. Все дегенераты как по команде кинулись на Лимонова, пытаясь растерзать его на части. Они хотели сорвать с него очки, хватали Деда за усы и бородку. Пытались снять с него одежду, даже слегка разорвали свитер.
В схватке с размалёванными петухами Лимон зарядил одному фрику по башке шампанским «Боска», отчего бутылка разбилась.
— Получи, гнида! Ушлёпок конченный! — Дед поднял с пола упавшее горлышко от разбитой бутылки. В руках Лимонова оказалась розочка с грозно торчащими словно зубья осколками — это опасное оружие он решил направить на другого ряженого гомика, который попытался задушить Деда. Но Лимонов вовремя подсуетился и внезапным резким движением раскроил неприятелю шею, так что из горла ручьём хлынула кровища вместе с лимфой и слюнными железами. Трап-Фрик с перерезанным горлом издал пронзительный хрип, похожий на карканье ворона. Затем он упал и отключился на полу, истекая кровью, как сбитая насмерть собака. Лимонова вид вражьей крови успокаивал, и это придавало ему уверенности в своих силах. На полу агонизировал Сиронхелия, кто-то из его собратьев подбежал к нему и попытался сделать искусственное дыхание при помощи походной клизмы и похабных поцелуев взасос, напоминающих оральные ласки. Этому отважному гомику Серёжа Манухин перебил хребет, попрыгав на его хрупкой костлявой спине. У чувака точно будет перелом позвоночника и сотрясение спинного мозга. Кроме того, Серёжа умудрился выбить несколько передних зубов самому Гогену Солнцеву, когда тот имел неосторожность подойти к отпрыску Эдуарда Вениаминовича в надежде прекратить кровавую бойню. Толстые губы трансвестита увеличились вдвое безо всякой накачки. Теперь его объёмным губам могла позавидовать сама Наоми Кэмпбэлл или Олеся Малибу. Гогенчик сплёвывал сукровицу на пол. Он плевался выбитыми зубами, выблёвывая как изжёванную жвачку свои керамические коронки и коренные резцы, похожие на клыки. Вдобавок Манухин со злостью схватил за волосы Гогена и выдрал ему огромный клок белых искусственных волос. Тот пронзительно и отчаянно завыл. Из глаз полились слёзы, молившие о пощаде. Но Серёжа был неумолим: он подобрал со стола вилку и выколол трансвеститу глаза. Затем он вошёл в раж и поработал вилкой над телами нескольких жестоко избитых геев. Ещё четверо петухов лишились своих моргал. Зрачки вместе с белками вытекали на пол, смешиваясь с кровью, дерьмом и мочой. Некоторые от страха обоссались и обосрались, прежде чем сдохнуть бесславной смертью. Лимонов держал пленных голубых бойцов, а сын, не давая беднягам прийти в себя, беспощадно кромсал их столовыми ножами. Отрезал им языки и отшвыривал в сторону, протыкал их животы вилками, выпуская некоторым кишки. Кинувшемуся на подмогу умирающим друзьям-любовникам неизвестному петушку Манухин перемкнул промеж глаз, сломав нос и поставив два фингала одновременно. Петушара вырубился с одного мощного апперкота. Затем с рухнувшего замертво гея Серёжа спустил штаны, отрезал ножом половой член и со злостью раздавил яйца, расковыряв их вилкой, — так, что из расплющенной мошонки потекла отвратительная жёлто-серая жидкость. Серёжа грязно выругался, поскольку он чуть не подскользнулся в этот момент. Лимонова эта жестокость сына настораживала, но он успокаивал себя тем, что гомики сами виноваты, что нарвались и напоролись на такие ответные удары. Ведь отцу и сыну пришлось обороняться от негодяев, а в деле самообороны все средства хороши. Напоследок одному раненому гею Серёжа размозжил голову тяжёлым стулом. Он ударил свою жертву по голове так сильно, что железная ножка пробила череп и вышла через переносицу, раздробив слабые костные ткани вырожденца. Мозги, как кровавая каша, брызнули на лица и одежду героев. В таком виде на улице появляться недопустимо.
Писателям пришлось наспех оттирать кровь и кусочки мозгов. Благо, что спиртного было навалом: Эдуард Вениаминович из бара приволок несколько бутылок водки. С помощью водки получилось удалить все сомнительные странные пятна на одежде.
Самые трусливые разбежались и заныкались кто куда, избежав сурового наказания. В их числе были бармен, официант и шеф-повар. Они своевременно скрылись из ресторана. Из свиты Гогена не удалось уцелеть никому. Голубки не рассчитали свои силы. Один Манухин чего стоил. Не зря он тренировался в секции единоборств.
Чуть позже, почувствовав на некоторое время себя полноправными хозяевами этого питейного заведения, друзья решили избавиться от улик, а именно — произвести акт кремирования жестоко избитых поверженных в пух и прах геев. Из покалеченных и изуродованных фриков, которые валялись в лужах собственной крови, Лимонов и Манухин выложили подобие огромной поленницы. Манухин волоком притащил обезображенного Гогена, кровоточащего Сиронхелию, ещё нескольких увешанных собственными потрохами гомиков, сложил всех в одну кучу, кидая безжизненные тела друг на друга, укладывая бездыханные тощие туши друг на друга как брёвна. Некоторые пидоры изнывали от боли и мучений, некоторые уже были мертвы, не дышали и не двигались. Наложив окровавленные тела ослеплённых педерастов в несколько слоёв, Манухин образовал из трупов и полутрупов здоровенную гору.  Лимонову захотелось немедленно поджечь кучу обезображенных тел и устроить большой пионерский костёр.
— Сторожи, чтоб никто не ожил и не сбежал. Сейчас мы их подожжём! Я пойду за чем-нибудь горячительным, — Лимонов побежал к бару, отыскал там две огромных бутылки с абсентом, затем принёс ящик текилы и вискаря, четыре литровых бутылки водки и несколько бутылок коньяка. Лимонов не удержался и сделал несколько глотков вискаря «Джек Дэниелс», затем он выпил немного «Вайт Хорса», добавил к этому ещё миллилитров сто текилы. Поняв, что ему пока хватит этого количества алкоголя на утро, Лимонов принялся выливать всё оставшееся спиртное на разбитые головы и на разорванные одежды лежащих у его ног фриков. Гомики валялись, словно падаль, на земле и уже не шевелились. Вдохнув ноздрями пары льющегося на них крепкого алкоголя, они окончательно вырубились. Лимонов, чтобы сэкономить время и быстрее вылить алкоголь, начал разбивать бутылки об головы голубых мертвецов. Он раскалывал пузыри со спиртным об их бошки. Скоро, через несколько минут, вся куча из трупов была облита дорогими спиртными напитками. Крепким алкоголем была пропитана вся одежда и волосы мёртвых пригламуренных трансов-фриков. Лимонову дорогостоящих элитных напитков не было жаль. Он любил пить что попроще и подешевле. А эти напитки были ему безразличны, они ему напоминали о благополучии и сытости ненавистных буржуа.
— Дай сюда спички! — Лимон суетливо отнял у Серёжки коробок спичек, потому что сын не сумел с первого раза поджечь облитую спиртягой кучу (недо)человеческих отбросов.
Чиркнув серной головкой спички о пропитанную фосфором стенку коробка, гневный Дед поджёг рукав сетчатой рубашки и белокурые длинные локоны Гоги Солнцева. Пламя медленно разгоралось, охватывая постепенно всё тряпьё со спиртовой пропиткой. Петухи зашевелились, словно ужи на сковородке. Деграданты начали хрипеть, стонать, шипеть, пыхтеть и кашлять. Удалось ли кому выжить в этом огне — до сих пор неизвестно, поскольку опознанием заживо сгоревших никто не занимался. А наши бравые герои после этого ужасного побоища скрылись с места происшествия, заметая после себя следы. Ментов никто не вызвал — может быть, потому что никто не посчитал нужным мстить за трагическую гибель гомиков. Помогать пострадавшему гомосеку, тем более спасать его — считалось дурным тоном в современной России, где секс-меньшинства считались изменниками Родины, преступниками и врагами народа.
— Пошли быстрее из этого сраного притона! — Лимонов торопил сына, ускоряя шаги.
— Ни хера себе позавтракали!
— Надеюсь, сбежавшие официанты не наябедничают ментам. Ты мне говорил, что у них персонал доброжелательный.
— Проучили мы их, мерзавцев! — радостно подпрыгнул Серёга. Его юношеский максимализм не знал границ.
— Так и надо, выродкам! Легче даже стало дышать. Я бы самому Галкину не поленился яйца оторвать. Интересно, как он отреагирует на то, что сегодня мы учинили? — отец лукаво засмеялся и хлопнул сына по плечу.
— Не знаю. Может, кондратий его хватит. Может, свалит совсем из России — в Израиль. Там скажет: мол, в России притесняют наших, кафе моё разгромили, погром с жертвами учинили злодеи-гомофобы.
— Жалею, что там его самого мы не застукали вместе с этой швалью. Надо было и Галкина ёбнуть за компанию. Этому козлу надо открутить яйца вместе с башкой!
— Да *** с этой спидозной макакой! Хорошо хоть остальных от****или капитально. Таким вообще лучше не рождаться, а жить — то совсем преступление.
— Теперь никакой извращенец не захочет соваться в эту зловонную дыру. Надеюсь, она сгорит полностью.
— Это было последнее прибежище для пидоров. Теперь петухам наступил кирдык.
— И правильно! Я бы их, пидорасов, сам лично расстреливал. А то устроили, понимаешь, содом и гоморру . Гадкие рожи!
Манухин лишь скупо улыбнулся в ответ на негодование отца.
И они направились на улицу Большая Никитская, где у разноцветного светофора их обещал в семь утра прихватить Захар Прилепин на своём джипе. А в кафе «Фрик Аделька» тем временем бушевал сильный пожар, и огонь стремительно охватывал всё, что находилось внутри: столы, стулья, стойки, двери и занавески полыхали, как береста. Пожарные приехали в тот момент, когда обрушилась крыша, погребя под собой страшные улики в виде обугленных останков существ неопределённого пола.

Глава 5

Когда Лимонов с Серёгой бродили по улице, позвонил Захар. Лимонов достал «Алкотель» и ответил:
— Да. Слушаю.
— Эдик, утро доброе! Вы щас где? Я вас заберу, но сначала…
— ****ь, мы заебались тебя уже ждать! Что тут было — не поверишь!
— Я же сказал вам, что к семи подъеду. Вы особо далеко от дома не отходите. Встречу вас у общаги. Проханов мне покажет дорогу.
— Выслушай, Захар! Что тут было… Прикинь, мы от пидоров еле отбились.
— Что тебя опять менты хотели повязать?
— Да какие менты? Хуже! Настоящие стопроцентные пидоры! Мы зашли в кафе. Как его? «Фрик-Аделька». Охуели просто. Я таких со времён Парижа не видел! Они меня и Серёжу облепили как мухи. Нас линчевать хотели. Но я не допустил — почикал одного выродка в лоскуты, горло перерезал. Сын нескольких мочканул, вырубил, покалечил. Он — боец нехилый. Весь в батю пошёл.
— Ну вы даёте! Эдик, ты постоянно в какие-то конфликты ввязываешься. Вот и сегодня ты опять в новое дерьмо вляпался.
— Да. И что самое интересное — нас никто не разыскивает. Полиция даже не гонится за нами. Вообще нет никакого ажиотажа и кипежа. Как будто ничего не произошло! Мы свободно гуляем, никого не боясь, по центру Москвы.
— Они и не будут возиться. Менты сами хотели давно прикрыть этот шалман, а тут такой удобный случай подвернулся, что и напрягаться не надо. Вы за них сделали всю чёрную работу. Отлично, Эдик! Где вы щас гуляете?
— По Тверскому бульвару в сторону Арбата пошли. Вот — здание ТАСС по правую руку.
— А, понял. Я недалеко от вас. Щас я подъеду, — Захар в это время находился во дворе своего дома на Арбате и заводил свой Гелентваген АМГ-63. Союз писателей России несколько лет назад выделил Захару Прилепину за особые заслуги в литературе пятикомнатную квартиру в элитной многоэтажке, поэтому Захар чаще всего обитал именно здесь. Машину он ставил по старой привычке прямо во дворе — под окнами своей роскошной квартиры. Гаража у него не было — Захар не любил ставить машину в гараж. А вдруг ключ потеряется? И потом, Захар любил всё делать напоказ — чтобы всем было видно. Ведь в гараже дорогущий джип с 550 лошадиными силами и 6,3 литровым движком от посторонних любопытных глаз скрывают стены в то время, как во дворе он всегда на виду: детвора вокруг него бегает, рассматривает тачку как экспонат в музее техники.
Вскоре, минут через 10 к Большой Никитской улице подъехал Захар на навороченном «Гелентвагене». Захар водил сам — личному водителю он не доверял, боялся, что водитель окажется киллером. Поэтому Прилепа предпочитал садиться за руль, даже будучи хорошенько поддатым или обдолбанным. Лимонов и его сын увидели перед собой чёрный блестящий джип и ускорили свой шаг, чтобы побыстрее разместиться в его салоне.
— Садитесь в мою карету, братаны! Эдик, я здесь! — Захар помахал рукой, приоткрыв затемнённое чуть затонированное стекло. На Захаре была чёрная шапка из нутрии и чёрные очки. Чтобы Захара узнали быстрее, он снял шапку и оголил свой лысый череп, отполированный умельцами из салона красоты как бильярдный шар.
 Перед нашими героями как в сказке открылись двери крутого авто. Лимонов плюхнулся на заднее сиденье, а Манухин — на переднее. Серёжа с непривычки долбанул дверью так, что подвеска задребезжала.
— Тише, ****ь, хлопай! Не в тракторе сидишь! Эта тачка двадцать лямов стоит — я с неё пылинку сдуваю.
— Откуда деньги на такую машину, Захар? Опять Союз писателей наградил?
— Нет. Сам накопил — и купил. От переиздания своего сборника рассказов заработал.
— Врёшь, Захар! Небось опять партию обокрал, казнокрад! Взносы чужие расхищаешь! А мы на митинг бабла не можем наскрести. Так бы дали по сотке всем желающим — глядишь, и собрали бы тыщ сто на Триумфальной. А мы довольствуемся жидкой кучкой оголтелых приверженцев. С такими деятелями, Захар, каши не сваришь. Всю партийную кассу разорите. Ездил бы на Ладе Калине. Нет, тебе Гелик подавай! Ты бы ещё Роллс-Ройс купил! Или Бугатти.
— А что, я планирую. Писатель не должен себе ни в чём отказывать. Это мне мой друг Минаев говаривал. Ну что, к рыбалке хоть подготовился, ворчун?
— Мы, вообще-то, Захар, бухнуть хотим. После такого, что с нами произошло. Нас чуть пидорасы на куски не разорвали. Мы всех там просто покрошили. Пришлось прикончить некоторых. Я теперь всякие кафе стороной обходить буду — вдруг там пидоры? Ноги моей больше не будет в ресторанах! Лучше всухомятку хавать. И дешевле, и безопаснее будет. У тебя нет ничего спиртного с собой? Я знаю, у тебя с собой всегда есть алкоголь.
— Посмотри там, под сиденьем. Бутылка «Уайт Хорса» где-то валяется.
— Под задним сиденьем?
— Да, под ногами где-то у тебя должна кататься.
— А, всё! Нашёл! О, целая! Полная! — Лимонов достал из под сиденья «Уайт Хорс». Он поцеловал найденную бутылку импортного коньяка и вскоре её раскупорил.
— Можешь глотнуть. Разрешаю.
Лимонов выпил примерно одну четверть содержимого бутылки и его потянуло на воспоминания:
— Я эту ***ту пил, когда за границей жил. Щас, подожди. Хавчик надо достать. Серёжа, где моё хохляцкое сало? Прикинь, сына вчера отправил за салом в магазин, а он мне припёр шматок харьковского. Прямо как на заказ. Ну-ка, Серёж, достань-ка мне сала. Я закушу хоть по-человечьи. И хлебушка тоже из сумки достань. Я бутербродов наделаю. Пожрать-то у меня больше нет ничего, кроме сала и хлеба. И то хорошо!
— Ну и как сальце? — поинтересовался Серёжа Манухин у своего отца.
— С голодухи покатит. В детстве его терпеть не мог, а теперь — хоть пальцы облизывай. Язык проглотишь — как вкусно! — Лимонов достал свой перочинный нож, буханку «бородинского» и шматок сала. Держа на коленях пожитки, он отрезал несколько ломтиков бородинского хлеба и поверх них нашинковал сало тонкими неровными  полосками:
— Угощайтесь, пацаны!
 Достав из кармана сиденья бутылку спиртного, Лимонов хлебнул «Уайт Хорса», крякнул и слопал очередную полоску сала. К салу протянули руки Прилепин, Аверин, Аксёнов и Проханов. Всем, кроме Волынца, досталось по ломтику ржаного хлеба с кусочком сала. Волынец был вегетарианцем и поэтому сала не ел.
— Сало, конечно, хорошее, жирненькое. Только вот привкус у него какой-то странный, хер проссышь. Да и селёдкой попахивает. Но это ерунда, — сказал Захар, надкусывая кусок хлеба вместе с обдроченным сальцом.
— Хряк, видно, попался. У хряков сало вонючее, — с видом знатока кулинарии произнёс Проханов, чавкая бутербродом.
— Ага. Видать, голубое сало, как у Сорокина.
— У Сорокина сало не голубое, у него — сало коричневое, — схохмил Прилепин и добавил, — Сорокин — нищий духом юродствующий индивид на розовом кадиллаке.
— А кто же тогда я? — жующий сало Лимонов посмотрел в рот Прилепину.
— Да ты — Бог, Эдик! Зачем тебе роскошь и богатства, если у тебя тысячи душ в копилке, которых ты подкупил своим коварством. У тебя партия в кармане марионеточная.
— Ладно, Захарчик. Не льсти! Знаю цену я себе, — Лимонов чавкал, жуя Серёжино сало и вспоминал Харьковское скудное послевоенное детство. «Эх, перенестись бы во времени. И опять начать всё сначала. И повторить точь в точь всё, как оно было. Я ничего бы не стал менять в своей жизни, потому что почти ни о чём не жалею. Биография получилась на славу. Почти, как у Троцкого. А это дорогого стоит. Вот только с деньгами почему-то всё время проблемы. Нету их. Если бы я стоял у власти, я запретил бы деньги. И всего всем хватило бы. И никакой мороки. Как при коммунизме. Хочешь это — получи. Почему глупое человечество до сих пор живёт по каким-то сраным бумажкам? Неужели оно настолько тупое, что не может раз и навсегда уничтожить деньги?! Чтобы всё было бесплатно. Хотя в истории уже вроде были попытки ликвидации денег. Вон, Пол Пот, к примеру, когда Пномпень захватил, сразу же приказал взорвать Центральный Банк вместе со всеми купюрами и банкнотами. Правда, при этом он успел замочить ещё и одну треть населения Кампучии, но это уже издержки революции. Пусть половина погибнет, зато вторая будет жить счастливо и жрать от пуза. И наш финансовый маньяк Мавродий тоже неоднократно пытался с помощью своих пирамид сокрушить систему товарно-денежного обмена. Опять же — кончилось это неудачно для самого Мавроди: его посадили. Но я надеюсь, он ещё придумает какую-нибудь новую афёру. Мужик-то он головастый. Гений, хули! Я ему готов даже помочь. Идеологию ему какую-нибудь придумаю, я же горазд на всякие идеологии. Сколько я их уже насочинял? Войду с Мавродием в новый триумвират, когда он освободится. Будет тандем Мавродий — Лимонов. А что? Звучит!»
Захар резко остановил свою тачку напротив входа в подвальное помещение, где размещался магазин «Рыбалка и Туризм», который работал круглосуточно.
— Обычно я здесь мотыля беру! Потому что здесь дешевле. В других мотыль стоит полтинник, а здесь — сорок пять рублей за десять грамм.
— Захар, не смеши мои пятки! Ты экономишь? Не вижу смысла, если ты на таком джипе ездишь. На одном топливе разоришься.
— Конечно, разоришься. Он, сука, жрёт бензин — мама не горюй!
— Ты, Захар, я посмотрю: жлоб и скряга. Прямо как Андреич! Хотя Андреич всё ж чуток пощедрее будет.
— Да ладно, меня с Проханом сравнивать! Пойдём лучше со мной — посмотришь, какие там причиндалы продаются. Мож, себе чего выберешь.
Из джипа вылезли вслед за Прилепиным Лимон и Манухин. Захар нажал на кнопку брелка от ключей, и двери автомобиля автоматически закрылись. Мужики направились к двери, расположенной в цокольном этаже 5-этажного дома. Захар открывает первым стеклопластиковую дверь. Сразу же по ноздрям бьёт неприятная тошнотворная вонь, как будто это смесь запаха мочёного чеснока, тухлого мяса, прокисших щей и грязных половых тряпок, которые пролежали в воде недели две и заплесневели от сырости.
— Фу-у-у-у-у, ****ь! Ну и вонизм! Куда ты нас привёл, Захар? У меня в сортире и то приятнее пахнет! — Лимон зажал нос двумя пальцами как прищепкой, а Серёжа не стерпел зловония и выскочил из магазина прямо на улицу. Там его вытошнило прямо на тротуар. Весь утренний завтрак насмарку — не успевшая перевариться пища прилипла к ботинкам и джинсам, пришлось вытирать запачканную одежду и обувь об снег.
— Здорово, мужики! Мотыль есть? — Прилепа поздоровался с продавцами.
— Понимаешь, братан. Здоров, — к Прилепе подошёл высокий лысый дядька с усами, как у пожизненного президента Беларуси товарища Лукашенко, — Извини, нас поставщик кинул: впарил нам десять килограмм несвежего мотыля, чуешь какой аромат стоит?
— Ну да, хоть топор вешай.
— Мало того, что всучили нам несвежего мотыля, так мы вдобавок ещё и сами его протушили — забыли в холодильник поставить, и весь вчерашний день он тух в тепле. Прихожу сегодня такой с утра, открываю дверь — а там: ****ь, весь мотыль прокис! Все 10 килограмм! Поставщик, сука, наебал. Хотя мы тоже лохи. Просрать всю наживку. Я разорюсь нахуй, обанкрочусь!— яростно возмущался двойник Лукашенко.
— А вы чё, вчера не работали? — удивился Захар, глядя на своего импульсивного собеседника.
— Ну да. Закрыты вчера были. Выходной у нас вчера был. Днюху жены справлял, вот и решил себе отдых устроить. Как оказалось — зря. Так что, дружище, извиняй: мотыль не фонтан, очень плохой. Если он тебе нужен — могу весь запас даром отдать. Целый ящик порченного — 10 кило. Мы его всё равно щас выбрасывать хотели. Возьмёшь, а?
— Так у вас крупный мотыль тоже протух? Или только мелкий, кормовой? — захотел уточнить Захар.
— Прикинь: и тот, и другой — нахуй на выброс! Всё протушили!
— М-да. Сколько наживки загубили! Забывчивость когда-нибудь с вами, батенька, сыграет злую шутку.
— Сам себя ругаю, кляну. А толку-то? Горбатого, как говорится… Но поставщик тоже гондон оказался — чтоб ему пусто было.
— На что ж мы теперь ловить будем? На тухлятину эту? – Лимон вмешался в разговор, пошевелив ноздрями и почувствовал, что от вони уже начало слегка срывать крышу.
— А вы возьмите опарика. Есть красные, розовые, синие. А есть оригинальные — белого цвета. Из дохлой собаки. Шучу-шучу.
— Надеюсь, хоть опарышей вы не запороли? — забеспокоился Захар, — А то вдруг возьмёшь, откроешь баночку — а оттуда рой мух вылетит.
— Не, ты что? Опарышу *** чего будет. Он полгода может храниться — и хоть бы хны. Мы их в парниках специально выращиваем. Подкармливаем сывороткой, кофейной гущей и спитым чаем, чтоб шевелились шустрее.
— Опарыши у меня свои есть. В сортире. Знал бы — наковырял бы целую банку, — сострил Эдуард Вениаминыч и добавил, — ну заверни пару пузырьков розовых. Никогда не видел розовых опарышей.
— Так их свеклой подкрашивают! — объяснил продавец.
— Вы б ещё губной помадой их подкрасили!
— А что, неплохая идея! Мы ещё гуталином попробуем их пропитать — они чёрными станут.
— Вот на чёрных должно клевать охрененно! Когда появятся чёрные личинки — звоните. Вот моя визитка! — Лимонов достал карточку со своими инициалами.
— Мало берёшь, Эдик! Что такое пара пузырьков? — это капля в море. Надо брать больше. Отсыпь-ка литров пять для начала. Разных. И червей не забудь килограммчик отпустить, — Прилепа достал из бумажника пятитысячную купюру и протянул её продавцу.
— На месяц что ли затариваетесь?
— Прикармливать будем. Вернее, приваживать. Крупняка.
— А, ну тогда понятно, — продавец открыл холодильник и достал сто баночек разноцветных опарышей и десять упаковок навозных червей. Подошёл кассир и стал помогать открывать пузырьки. К этому процессу с азартом присоединились Лимонов и Прилепин. Вместе с опилками мужики вытряхнули всех опарышей в большую пластиковую баклажку из-под воды «Шишкин лес». Баклажка доверху наполнилась личинками, которые елозили в мягких пушистых опилках. Пустые пузырьки выбрасывались в пустую картонную коробку из-под термоса. Захар прижал к своей груди баклажку с опарышами.
— Мужики! У нас акция действует! За то, что вы купили у нас столько опарыша — вам в подарок мы отдаём эти 10 килограммов дохлого мотыля. Возьмёте?
— Ну давай. Заверни.
— Захар, на *** тебе эта тухлятина? Рехнулся что ли? — встрял Дед, но Захар не слушал вождя, а продолжал давать указания продавцу,
— Заверни в мешок. Или в пакет. Только сделай чего-нибудь, чтоб он не вонял так сильно.
— Я могу вам его побрызгать пахучим освежителем воздуха «Чиртон». Или дезодорантом «Нивея». А могу вообще своим одеколоном «Секрет Антонио Бандероса».
— Давай! Сразу всем, чем можешь, побрызгай.
— А могу ещё репеллентом опрыскать.
— Что за репеллент?
— Это средство против комаров. Запах сильный, спиртовой. Хочешь обрызгаю?
— Давай. Лишь бы не воняло тухлятиной. И одеколоном не забудь.
— Он будет как свежий. Только не шевелится, но представьте, что он заморожен, — двойник Лукашенко раскрыл ящик и достал из под полы баллончики с освежителем воздуха, а также баллончик с дихлофосом и дезодорант-спрей «Нивея фор мен экстрим», затем начал усердно опрыскивать огромную почерневшую гору прокисшего мотыля, щедро распыляя над ней аэрозоль. Напоследок он достал из кожаной сумки флакончик одеколона «Золотой Секрет Антонио Бандэроса» и жирно побрызгал на испорченную наживку, так, что она начала просто благоухать чарующими ароматами.
— Ни одна рыба не устоит теперь! На такую насадку ловить сам бог велел, если, конечно, на крючок сможете нацепить, — продавец понюхал свалявшегося продезодораненного мотыля и завернул эту огромную кучу в чёрный полиэтиленовый мешок для мусора.
Довольный Захар улыбался и потирал руки. Лимонов поинтересовался у продавца насчёт дезодоранта «Нивея».
— Хороший хоть дезик?
— Вообще заебись! Я им ноги освежаю — жена довольна: носки можно по 2-3 недели не менять.
— Надеюсь, пока везти будем — вони не будет. А то ведь задохнуться можно!
Захар взял у продавца большой чёрный мешок для мусора объёмом 50 литров и засунул гигантский газетный свёрток с дохлым мотылём внутрь. Затем завязал этот мешок на три узла и перевязал для большей надёжности скотчем. Пока Захар возился с мешком, Лимонов присмотрел себе армейский тулуп защитного цвета с меховым воротником. Дед попросил Захара, дёрнув его за плечо:
— Захар, купи мне вот этот полушубок! А то моя телогрейка уже совсем изорвалась: ни в ****у, ни в Красную армию.
— Будет тебе полушубок, — Захар отстегнул продавцу ещё четыре тысячи за тулуп, и Лимонов тут же его примерил на себя, а свою старую телогрейку выбросил.
Выходя из рыболовного магазина, Лимонов толкнул в бок Захара:
— Ты смотри, как на батьку Луку похож! Один к одному!
— Ну, так это же сын его!
— Да ну? Шутишь! — не поверил Э. В. Л.
— Честное слово. Не вру.
— Как сын? Почему в Москве?
— А это внебрачный его сын. У него таких полно по всем братским республикам: и в Хохляндии, и в Беларуси,  и в Эрэфии, — объяснил Лимонову Прилепин.
— Он тоже что ли… Того? — Лимон округлил от удивления глаза.
— Естественно.
— Во даёт батька! Лука, как конь с яйцами!
— В принципе неудивительно. Настоящий мужик и в политике остаётся мужиком.
Покачав седовласой головой, Лимонов уселся в Гелентваген. А Захар возился с большим чёрным пакетом, в котором лежало зловонное ароматизированное месиво. Он погрузил его в багажник. У Захара были свои коварные планы по сбыту этого протухшего прикормочного говна. «Загоню-ка я эту грязь по полтиннику за сто грамм. Надо только в Моржовск приехать. Там покупателей будет — до *** и больше».


Глава 6

Джип тронулся с места, и Захар поехал в Кунцево, чтобы забрать ожидающих там Аверина и Аксёнова. Потом он заскочил в Крылатское - прихватил Волынца. Александр Андреевич Проханов сел в машину позже, в районе Перделкино, где была его дача. После того, как все были в сборе и сидели в Гелике, Прилепин повёз своих пассажиров на Моржовское водохранилище. Время уже приближалось к девяти часам утра — Минское шоссе было переполнено транспортом. Особо не разгонишься, в районе Одинбурга пришлось постоять даже в пробках. Движение здесь было очень медленным.
Серёга приходил в себя и почти всю дорогу молчал. О том, что его вывернуло наружу во время посещения рыболовного магазина, он решил не распространяться, чтобы избежать обвинений в изнеженности. Внезапно стало дурно и самому Эдуарду Вениаминовичу, что стало полной неожиданностью:
— Захар, подташнивает меня. Мутит чего-то.
— Что с тобой, Эдик?
— Укачало в дороге, в этих пробках ебучих! Тошнит теперь!
— И чего теперь?
— Останови, Захар, вот у этого гастронома, — Лимонов показал пальцем в окно машины на здание продовольственного магазина.
— Может, до аптеки доедем? Угля активированного возьмёшь.
— На *** надо. Уголь шахтёрам лучше оставь.
— Или до больницы, может, тебя подкинуть?
— В ****у. Ненавижу врачей — они только и умеют, что врать.
— Да, врачи всегда врут. У них такая профессия.
— Тормозни, Захар, говорю тебе. Я в гастроном слетаю по быстрому. Леденцов сосальных хоть прикуплю — это должно помочь.
— Думаешь, полегчает, от леденцов?
— Ясен пень. Давно проверенное надёжное средство.
— Тогда и алкозельцера не забудь прихватить. Пригодится, — Захар остановил тачку на обочине шоссе прямо возле магазина. А Лимонов попытался открыть дверь, но нащупал не ту ручку.
— Да не дёргай ты там ничего! Здесь всё автоматически. Нажал на кнопку — двери и открылись, — Захар нажал на что-то, и правая задняя дверь джипа моментально распахнулась.
— Техника, ****ь! Всё автоматически… — проговорил про себя Лимонов, и полез наружу.
— Ну, сгоняй, Эдик. Жду тебя. Подожди, может, тебе мелочи дать?
— Не надо! У меня полный карман 50-копеечных монет. Накопилось — куда девать не знаю. А нищим подавать жалко в переходах. Вот пойду и заодно продавцам впарю.
— Ну, счастливо. Жду, — Захар закрыл за Лимоном автоматическую дверь.
Эдуард Вениаминович быстрым шагом направился в магазин. Запыхавшись, он забежал в кондитерский отдел и, оттолкнув старых тёток, стоящих у прилавка, обратился к полной продавщице:
— Здрастье. У вас пососать нет ничего? Срочно нужно.
— В смысле? — продавщица, блондинистая пухлая грудастая баба лет сорока, аж покраснела от услышанного.
— Ну в смысле — леденцы есть какие-нибудь? А то меня мутит — укачало в дороге.
— А, леденцы есть. Вам каких свешать?
— Да мне *** её знает. Чупа-чупсы, сосалки на палке какие-нибудь есть?
— Чупа-чупсы не продаём. В нашем городе они запрещены с прошлого года. По морально-этическим причинам, чтобы деток не развращать. А то научатся ненужному ремеслу из-за этих чупа-чупсов, привыкнут к нехорошему делу — и хана.
— Вот это да! Приучаете девчонок с детства к целомудренности?
— Ну, типа того.
— О, времена, о, нравы! «Ягуар» запретили, сигареты по паспорту, а теперь вот уже и до чупа-чупсов добрались. Ну ханжеские моралисты. Ну ослы! Чёртовы фанатики!
— Да, согласна. Это перебор.
— А что тогда есть, красавица?
— Есть леденцы «театральные», «взлёт», «барбарис». Есть карамель на любой вкус. Вам какой карамели отсыпать?
— А какая есть?
— Есть «Бубенцы», «Гусиные лапки», «Клубничка со сливками», «Кызыл», есть «Раковые шейки»…
— К чёрту «Раковые шейки». Их мне ещё не хватало.
— Может, «Клюквенных» или «Лимонных» вам отсыпать?
— Стоп. Вот, пожалуй, то, что мне нужно. «Лимонных» мне.
— Сколько?
— Грамм двести. Нет, лучше триста.
— Вам в пакетик или так, в карман высыпать?
— В кулёк заверните. Как семечки заворачивают. Вот даже газету дам.
Лимонов достал из-за пазухи старую газету «Лимонка» за 2005-й год и попросил продавщицу, чтобы та сделала из газеты кулёк для конфет.
Продавщица, увидев газету, кокетливо спросила:
— А вы случайно не Эдуард Лимонов?
— Случайно — да. Честь имею. Собственной персоной — вот он, перед вами, — Лимонову было приятно, что его узнают. Он был счастлив в данный момент, потому что ощущал себя звездой космического масштаба.
— Ой, ну надо же! Как неожиданно! Вот это сюрприз. А вы знаете, я ведь ваша читательница. Почитательница вашего таланта. У меня ваших книг дома лежит несколько штук.
— О, одобряю ваш выбор. Приятно.
— А вы не могли бы мне автограф оставить на память?
— Могу. И где вам расписаться?
— Щас, подождите секунду, Эдуард Вениаминович. Я вам бумажку какую-нибудь найду.
— Да вот же газета, что я вам дал.
— Нет, это вам для конфет. Подождите, щас я найду ненужный лист бумаги.
— У меня времени, дура, нет. Чего тут суетиться? Задирай юбку — я тебе прям на жопе или на ляжках распишусь.
— Ой, а можно? А то я так стесняюсь.
— Да хули стесняться? Можно. Я ж не Евтушенко какой-нибудь.
— Может, лучше на руке подпись поставите?
— Зачем на руке? Руку ты через полчаса вымоешь — и сотрётся. А так, хоть память останется. Дай мне ручку, я тебе на жопе распишусь. Погоди, у меня есть. Где-то была… Щас найду. — Лимонов начал шарить у себя по карманам в поисках шариковой ручки.
— Нашли?
— Да, вот нашёл. Задирай подол.
— Пойдёмте лучше в подсобку, где у нас склад, — продавщица вышла из-за прилавка и взяла за руку великого писателя. Она повела своего долгожданного кумира в какое-то тесное помещение. Открыв дверь подсобки, женщина затолкала туда деда. Лимонов увидел, что помещение почти до самого потолка завалено коробками из-под конфет, зефира и печенья.
— ****ь, тесно, как в жопе у негра! — Лимонов скривил свою физиономию.
— В тесноте, да не в обиде, — сказала продавщица и бесцеременно задрала юбку, спустила колготы вместе с широкими трусами, напоминающими панталоны. Она похлопала себя по левой ягодице и томно произнесла:
— Вот здесь, Эдуард Вениаминович. И пожирнее, прошу, распишитесь. Посильнее давите на ручку. Чтоб она аж вонзалась в мясо.
Лимонов, спешно сорвав колпачок своей авторучки, жирным слоем нацарапал на женской целлюлитной заднице свою размашистую подпись. А внизу на правой ягодице буквами помельче литератор-политик вывел убористые слова: «таинственной незнакомке на память от Э. В. Л.» Он давил так сильно, что на пухлой ягодице у мадам выступила кровь, смешиваясь с чёрными чернилами.
— Ох, как же вы давите сильно… Остро вонзаетесь в меня своим стержнем… Прямо как иглой меня колите, — тётка стонала от боли, которая была ей приятна. Ведь сам Лимонов царапает.
— Ручка «Паркер». Подарок от Захара Прилепина. Зашибись самописка! Хорошо мазюкает, мать её, — Лимонов ещё сильнее надавив на ручку, трижды обвёл свою надпись и, как маститый художник, ладонью размазал чернила вместе с кровяными подтёками, сделав двухмерный фон. Это типа тень, которую отбрасывает в левую сторону выцарапанная надпись.
— Готово, леди. Можете одеваться.
— Ой, спасибо вам! Я теперь жопу месяца три не буду мыть, чтоб не смыть вашу надпись.
— Муж тебя не бросит, если жопу перестанешь мыть?
— А у меня нет мужа. Я одна. Одинокая. У меня зато четырнадцать кошек. Скучать не приходится.
— Фу, терпеть не могу кошачье ссаньё. Как же ты без мужика-то живёшь?
— А меня в магазине и так грузчики трахают каждый день — устала уже от них, алкашей.
— Ну тогда понятно. Кому такая жирная толстуха нужна? Разве что грузчикам-алкашам. Нынче плоскодонки в тренде. Да я и сам в принципе никогда жирух не жаловал. Это ты в порядке исключения.
— Почему вы не любите толстеньких? У меня же всё при себе. У меня сиськи седьмого размера. И задница 130 в обхвате, — продавщица начала расхваливать своё пышное тело.
Лимонов застенчиво отвернулся в тот момент, когда продавщица демонстрировала свой мощный бюст, расстегнув верхние пуговицы халата. Когда она приспустила лифчик, ядра вывалились, как арбузы, наружу. Лимонов махнул рукой. Слишком большие сиськи его не вдохновляли.
— Ну всё, отстаньте, женщина. Я вам расписался, как вы просили. Вопросов больше нет? Прощайте, барышня. Отдайте мне только мой кулёк с конфетами.
— Эдуард Вениаминович, — продавщица томно посмотрела на писателя, даже слегка смутив его, — я мечтала с детства переспать с вами. Может, поебёмся, а?
— Нет, я же сказал: вы слишком жирная для меня. Разве вы не знаете: я предпочитаю костлявых и худосочных. Даже в молодости сисястые жопастые толстухи меня не интересовали, и вас драть мне совсем не хочется. На тебя и не встанет моя кочерыжка. Так что не раскатывай губы, милочка. Похудей сначала килограмм на тридцать-сорок, тогда я уж посмотрю: ****ься с тобой или нет.
— Ох, какой же вы привереда! Ну хотя бы пальцем-то потычьте! Я вся уже соками изошла, глядя на вас. Я вам, Эдуард Вениаминович, коробку конфет «Вечерний звон» за это презентую бесплатно. Всё, что хотите, отпущу задаром: зефиру, пастилы, мармеладу.
— Не надо мне этого, — отнекивается Дед, — хочу только своих леденцов граммов двести.
— А я вас не отпущу, — тётка кокетливо засмеялась и вновь задрала подол своего длинного платья. За долю секунды она успела снять и отшвырнуть в сторону трусы вместе с колготками, и перед взором Лимонова обнажился рыжий, слегка заплывший жиром и давно не бритый кучерявый лобок. Тётка бессовестно положила свою левую руку на промежность, имитируя процесс мастурбации, а правой рукой она схватила за предплечье Лимонова, вглядываясь в него своими страстными и голодными глазами.
Лимонов загорелся желанием сделать что-нибудь с этой наглой озабоченной тёткой.
— Ах ты, курва! Шалава бесстыжая! Дай-ка я с тобой поупражняюсь, пока народ не видит! Раздвинь-ка две своих жирных булки, сучка толстозадая!
Женщина, повернувшись спиной к деду, исполнила то, что попросил писатель. Дед послюнявил свой длинный указательный палец, на котором сиял железный перстень-печатка, и сказал:
— Сначала с чёрного хода зайти надо!
— Ой, что вы творите, проказник! — продавщица, наклонившись раком, громко взвизгнула и засмеялась от щекотки. Лимонов засунул свой палец в её задний проход. Перст Вазелиныча ввинчивался как шуруп в анал незнакомки. А та, в свою очередь, пикантно вертела массивной рыхлой жопой, вращая тазом в такт пальчиковых тычков.
— Ну а теперь с парадного входа, — Дед вынул палец из анального отверстия, смачно плюнул на ноготь и затем ввёл узловатую фалангу в мохнатое и широкое влагалище, нащупывая там какой-то выпуклый хрящ. Кошёлка раскрылась как морская ракушка. Пальца здесь было явно недостаточно, и Лимонов вскоре засунул в ****у весь свой кулак. Жирная девка постанывала в безмятежном экстазе. От блаженства она закинула голову назад. Лимонов работал одновременно кулаком и пальцем, раздрачивая обе дырки. Одной рукой пожилой дамский угодник раздрачивал анал, другой — шевелил в ****е. Затем он решил усилить эффект своих манипуляций, и в жопу вогнал фирменную авторучку. Ту самую, что Захар подарил на День рождения.
Продавщица, кончая, визжала как сумасшедшая, и царапала свои болтающиеся тяжёлые сиськи ногтями. Никогда прежде ей не было так хорошо и приятно, как сейчас.
— Ну что, стерва, понравилось? Где мой кулёк с леденцами? Меня там ждут на улице — надо спешить, — Дед вытирал влажные перепачканные руки об коленки штанов.
— Вот он. Удачи! Счастливого пути! Главное — не болейте и долгих лет жизни вам! Жду от вас новых шедевров! — продавщица протянула Лимонову кулёк с карамелью. На лице её красовался румянец счастья. Тётка просто разомлела от удовольствия. Она растаяла от небрежных ласок старого ловеласа.
— Спасибо за карамельки, чувиха! Они мне пригодятся. Ну всё, мне пора! — напоследок Эдуард шлёпнул ладонью продавщицу по жирной заднице, ущипнул её за целлюлитную ляжку побольнее и выбежал с кульком конфет из кондитерского отдела.
Уходя от удовлетворённой продавщицы, Лимонов рассуждал: «Ну и пердильник она отъела! Такой хрен проебёшь! Хотя на морду она ещё ничего. Она похожа на разжиревшую Мерилин Монро, которая отъелась на казённых российских харчах. Если бы Норма Джинн дожила до наших дней и переехала бы жить в Россию, она, наверное, выглядела бы также, как эта продавщица. Небось, обсчитывает, стерва, ни в чём не повинных покупателей… Сто пудов, обсчитывает! Я всё о таких прошмандовках, как она, знаю!»
Возле прилавка по-прежнему, раскрыв рты, толпились пожилые недовольные покупательницы. Их стало ещё больше. Они недоумевали и проклинали продавщицу, которая исчезла со своего рабочего места, не успев обслужить потребителей. Какой-то скрюченной морщинистой бабке Лимонов наступил на валенок, и она истошно завопила:
— Куда прёшь, козёл вонючий?! Не видишь что ли, ирод шальной!
 — Выдра старая, колченогая мразь! Рухлядь костлявая! Ты не знаешь, кто я такой!
 — Ты што обзываисси? Совсем огалдел. Я — ветеран труда. Много вас таких. Я не знаю… Мне восемись семь лет… — бешеная бабка замахнулась на Лимонова своей палкой— клюшкой, но Эдуард Вениаминович успел покинуть сие заведение.
«Эта дряхлая кляча всего на девять лет старше меня. А я хожу в пять раз быстрее её, у меня морщин в десять раз меньше и палочкой я до сих пор не пользуюсь. Хотя возраст подталкивает уже. Но я всё же молодцом-бодрячком держусь. Да, как портит время людей! Это просто ****ец. Надеюсь, когда я доживу до её лет, я не буду так ***во выглядеть», — размышлял возмущённый увиденным Лимонов. О продавщице он забыл почти сразу же — даже лица её не запомнил.
«И всё-таки я неплохо для своих лет сохранился! Браво тебе, Эдуард Вениаминович! Ты — красавчик! Ты непревзойдён и сногсшибателен» — дед мысленно пел дифирамбы самому себе.
Когда Лимон уехал, старухи нажаловались на продавщицу директору магазина, а одна карга настучала даже в Общество защиты прав потребителей. «Во времена сельпо таких безобразий не было!» — написала она в жалобную книгу. И нерадивую работницу гастронома уволили по статье с занесением в трудовую книжку позорной надписи-клейма: «совокуплялась с клиентом в рабочее время на рабочем месте». Но это увольнение бесшабашную бабу ничуть не расстроило. Мимолётная связь с легендарной личностью оправдывала любые неприятности. Ради этого мгновения стоило перечеркнуть прошлое и поссориться со всеми близкими, коллегами и друзьями. Минута потешной близости с Дедом скрасила ей целую жизнь. Потом, с трудом устроившись на почту в качестве уборщицы, она подключилась к интернету и стала активной посетительницей ЖЖ Лимонова. Она зарегистрировалась во всех соцсетях с целью разыскать Деда. Она его сразу же нашла и дико обрадовалась, после чего женщина стала настойчиво и часто писать своему кумиру сообщения в Фейсбуке, вконтакте, в Моём мире, в Одноклассниках, в Твиттере. На стену вконтакте она постоянно скидывала ему напоминания о той встрече в гастрономе. Лимонов разозлился и в первый же день забанил свою ненасытную поклонницу. Во всех соцсетях он внёс эту бабу в чёрный список. И в конце концов закрыл свой профиль для посторонних. Запретил даже комментировать свои статьи в ЖЖ, поскольку фанатка даже туда присылала ему эротические приветствия, воспоминания и пожелания. Например, Лимонов пишет статью о ситуации на Украине, а за этим следует такой комментарий: «Оставьте Украину. Чёрт с ней. Давайте лучше вспомним, как мы порезвились в магазине. Это было незабываемо! И мне так не терпится всё это заново повторить вместе с Вами».
Лимонов вернулся из магазина. А Захар уже замучился считать минуты.
— Ну куда ты, Эдик, провалился? Почему так долго? Я заебался ждать.
— Очередь там большая была, Захар!
— Чего, правда? Да не гони. Не поверю, чтоб ты в очереди стоял.
— Шучу, конечно же! Я чё, на лоха похож, чтоб в очередях стоять?!
— Тогда почему же тебя так долго не было?
— Мало того, что я всех разогнал, так я ещё и продавщицу умудрился оттопырить! Вот она мне бесплатно отпустила, — Лимонов похвастался перед Захаром, показал кулёк с конфетами.
— Ну ты даёшь, Дед! Есть ещё сила мужская в тебе! — удивился Прилепин, заводя машину и выруливая на трассу.
— А то! Вы не смотрите, что мне уже 78 лет. Мои 78 — это не 78 ваших бабушек и дедушек, пацаны. Я ещё супружеские обязанности исполняю до сих пор. Правда, постоянной супруги нет, но это отдельная история.
— Монстр! Уникум! Надо создавать специальный НИИ по изучению феномена Э. В. Лимонова. Почему никто не заинтересовался этим? — Захар Прилепин воодушевился примером вождя.
Лимонов перебил его, махнув рукой:
— Да ну на ***! А то приставят какого-нибудь шарлатана ко мне. Или надоедливого доносчика-соглядатая. Будет заёбывать, глаза мозолить. Лишний раз не пёрнешь.
Машина прибавила скорость, и ребята помчались вперёд по трассе М-88. Курс — прямо и направо, на Моржовское водохранилище.

Глава 7

 Захар Прилепин постоянно нарушал правила дорожного движения. Он выскакивал на встречную полосу и превышал скорость. Парковался в неположенном месте. Ехал на красный свет. Один раз он чудом не задавил велосипедиста, курсирующего по обочине Минской трассы. Он часто обгонял другие автомобили в тех случаях, когда обгон не разрешался. Частенько Захар за руль садился пьяным или поддатым. Несколько раз нарушения фиксировались видеокамерами. И, будьте уверены, Прилепину потом приходит на его почтовый адрес много писем с квитанциями внутри для оплаты штрафа ГИБДД. У него есть свой личный курьер — Волынец, которого он отправляет на почту и в Сбербанк оплачивать штрафы.
 Но чаще всего ДПС-ники не хотят рисковать. Они обычно боятся тормознуть прилепинский джип с затонированными стёклами, думая, что там внутри сидит братва со стволами за пазухой, а в багажнике — лежит несколько трупов. Стиль и дизайн меняется, традиции и нравы лихих 90-х — остаются. Тем более, что тёмные солнцезащитные очки, которые Захар надевал с целью скрыть алкогольное либо наркотическое опьянение, и характерной формы лысый череп, сверкающий из приоткрытого окна джипа, отпугивали осторожных гаишников. Сотрудники ГИБДД считали, что лучше с пассажирами «Гелика» лучше не связываться — целее будешь. А вот по почте протокол прислать — это другое дело.
Когда джип нёсся по Минскому шоссе, Лимонов обратил внимание на огромный социальный транспортант, напоминавший о том, что каждому надо помнить своих родителей и навещать их по мере возможности. На транспаранте с надписью «Старость не должна быть одинокой» была изображена пришибленного вида старушка в чепчике, которая сидела на лавке с поникшей головой, а в руках она держала клубок, из которого вязала не то шерстяные варежки, не то носки. Лимонова взбесил этот тоскливый огромный баннер, и он начал возмущаться вслух:
— Старость не должна быть одинокой… Что за бред? Глянь, Захар, какая дебильная надпись. Этот безвкусный плакат рассчитан на тупых и слабонервных. Да старости не должно быть вообще! Как и смерти, в принципе. Надо бы людям отказать в праве стариться и умирать под страхом смертной казни.
— Раньше ты по другому говорил, — Манухин попытался оборвать мысль отца.
— Раньше я придерживался другого мнения. Считал, что все должны умирать или погибать в молодом возрасте. Теперь же условия кардинально поменялись, и я пересмотрел свои прежние взгляды. От каких-то идей пришлось отказаться, поскольку они морально устарели.
— И что ты теперь думаешь на этот счёт?
— Умирать не должен никто. Кроме наших врагов, разумеется. Надо изо всех сил стараться жить. Назло всем. Кто не сможет последовать этой моей заповеди по каким-то причинам — тех просто придётся стереть из истории, вырезать. Ведь история не любит слабых.
— Именно, Эдик! — поддакнул Лимонову дремавший на заднем сидении Проханов.
— И если мне удастся придти к власти, то я отменю старость и смерть.
— Так вроде Грабовой уже говорил об этом?
— Кто такой Грабовой? Человек с ***вой фамилией. У него шансов никаких нет, чтобы всерьёз влиять на общество. С такой фамилией только гробы делать и могилы рыть для мёртвых. А быть мёртвым или старым — это непростительная слабость. Почему я никак не состарюсь? По идее я должен быть уже дряхлой полудохлой тщедушной развалиной и с трудом передвигаться при помощи клюшки со скоростью черепахи. Из меня пыль должна сыпаться. А лицо — почему оно до сих пор не покрылось глубокими складками и морщинами, которые похожи на трещины старого ветхого здания? Но пыль не сыпется и морщин почти нет. И я бодр и по-прежнему полон сил. Я за последние двадцать лет практически не изменился. Я как коньяк, как французское вино. Чем старше — тем больше выдержка и крепость. И ценность соответственно дороже. Да я бесценен вообще.
— Почему, Эдик, твоя внешность не меняется? Поделись секретом. А то мне всего сорок шесть, а я выгляжу на все пятьдесят с лишним, жизнь потрепала меня, поистаскался весь, как поношенный костюм,— Захар Прилепин, не сбавляя скорости, посмотрел жалобным взглядом на Деда.
— Я не позволяю процессу старения овладеть целиком собой. Я гоню саму мысль о старости прочь. «Какого ***?» — я спрашиваю у старости, впрочем, как и у смерти, которая осмеливается иногда перешагнуть порог моего дома. Но я её гоню поганой метлой. И она виновато шарахается, уносится прочь от меня, забывает обо мне на какое-то время.
— Подскажи, Дед, что делать?
— У нас нет прав превращаться в рухлядь, в жалких иждивенцев, в отработанный материал. Нам нельзя портиться, тухнуть, стареть и чахнуть, сколько бы лет нам по паспорту не стукнуло.
— Вон Проханыч тоже красавчик! — Аверин похвалил предводителя «душевной оппозиции».
— Правда, немного рыхлый, одутловатый и одышкой страдает, — осадил Лимонов, но сквозь зубы всё же добавил, — Хотя при его образе жизни это не удивительно. Вечные писательские сабантуи и банкеты. Я вообще удивляюсь, как он ещё умудрился дотянуть до своих восьмидесяти трёх годков? Тоже неплохо. Да, Андреич? — Лимонов обернулся назад и посмотрел на дремавшего Проханова.
Реликт русской прозы отозвался:
— Друзья! Всё очень просто: великая русская идея как стержень не даёт мне рассыпаться. Она как глубокая заморозка позволяет храниться дольше и быть твердее самого твёрдого камня.
— Молодец, Андреич! Так держать! — Аверин пожал руку Проханову, поскольку сидел рядом с ним, — Дай, старик, я выпью за твоё здоровье.
Аверин взял из рук Проханова именную фляжку и отхлебнул несколько глотков армянского коньяка.
— А я за здоровье Деда хочу! — подал голос Волынец и достал из-за пазухи 1,5 литровую бутыль апельсинового «Блэйзера» и стопку из нескольких одноразовых стаканчиков, затем он раздал партийцам стаканчики и налил мутного пойла всем желающим. Лимонов тоже выпил чуть-чуть. «Блэйзер» вождю не понравился. И он дополнительно попросил у Проханова фляжку коньяка, с которой Прохан никогда не расставался. Партийцы чокнулись пластиковыми стаканами и опустошили их один за одним. Кто-то глушил «Блэйзер», кто-то коньяк, но настроение у всех было одинаково боевым. Таким образом, мужики к рыбалке были уже морально подготовлены.
— Ну что, мужики, давайте тепрь о политике по****им! — предложил Аверин.
— Эдик, что ты думаешь о либерастах? — задал каверзный вопрос водила джипа.  Лимонов сразу же напрягся.
— Суки-либерасты, позеры и чмошники галимые! Не дали мне толпу на Манежку вывести! До сих пор простить не могу, что они протест слили в болото. Увели массы с плацдарма. Я бы Кремль тогда взял! Если бы не эти вонючие твари, я бы уже десять с лишним лет восседал в Кремле. Президентом был бы! А тебя, Захар, назначил бы Премьером. Ты был бы вторым по величине человеком в государстве. Прикинь?
— Я и так неплохо устроился. Но премьер-министр — это почётно. Спасибо, Эдик, за доверие.
— Волынец был бы министром печати. Аверина я бы сделал директором ФСБ, саму ФСБ переименовали бы в Министерство фильтрации и блокировки. Фильтровали бы общество от нежелательных элементов. Люстрация, перлюстрация и прочие прелести авторитарного режима. Аксёнов стал бы Министром финансов и главой Центробанка.
— А кем Андреич?
— Проханов уже старый — ему место завхоза Кремля подкинем. Будет отвечать за сервировку столов на кремлёвских банкетах по случаю совещаний и конференций.
— А министром обороны кого назначишь?
— Ну, Губарева можно. У него по Донецку уже опыт большой имеется. Свой в доску чел, надёжный. Стрелков всё-таки не наш чел, антикоммунист, правый, белогвардеец. Не вкурит нашу идею. А вот Губарев или Задерей — то, что надо.
— И какова будет стратегия внешней политики? — полюбопытствовал Аверин.
— Стратегия очень хорошая! Всё, что есть на вооружении — всё в Донбасс! Всё, что на складах — на помощь ополченцам.
— Понятно. А что с Прибалтикой там у нас? Абеля бы вернули из Латвии, бедняжку!
— Вернём. Для этого надо присоединить Латвию. Всех латышей в Якутию выселим, а товарища Абеля министром иностранных дел назначим. Он Америку эту похлеще Громыки отчехвостит. Обаму в два счёта раком нагнёт и надерёт ему задницу. Америка сразу заткнётся со своими санкциями.
— Да, но вы не забывайте, у Абеля пятно чёрное в биографии есть — он в своё время, в 90-х, издавал порнографическую газету под названием «Ыщё-ыщё». Враги не упустят этот пикантный факт — напомнят при первом же удобном случае.
— Тогда и меня пусть упрекают. Меня тоже при желании можно в аморалке обвинить. Мне плевать, что там Абель в 90-х издавал. Вон Набокова в педофилии обвиняли, а он Нобелевским лауреатом стал.
Ни Захар, ни Аверин с Аксёновым, ни тем более Волынец не знали о том, что Набоков на самом деле не был лауреатом Нобелевской премии, иначе бы они не промолчали, а опровергли бы это более чем спорное утверждение. Знал биографию Набокова только Александр Андреич Проханов, но он в этот момент крепко дремал на заднем сиденье, потому и не возразил.
Лимонов начал возмущаться несправедливостью:
— Да и мне самому, почему до сих пор не дали Нобеля? По-моему я давно уже его заслужил. Они, бля, дают всяким недоноскам кучу бабла, премиями награждают недостойных шибздиков. Вон недавно 15-летней африканке из Конго присудили Нобеля за защиту прав лемуров. Абсурд! Настоящих подлинных титанов мысли они стороной обходят — как черти от ладана шарахаются или просто не замечают, а какую-то шелупонь никчёмную они поощряют. Награждают ссыкух! Несправедливо!
— Да, Эдик, непорядок кругом. Во всём мире заговор сионистов. Достойных людей замалчивают или гнобят по тюрьмам. Но не ссы, Эдик, придёт ещё и твоё время. Будет и на нашей улице праздник.
— Это славно, что ты оптимист. Я жду. Я ещё не выдохся, не капитулировал. Я до сих пор борюсь, не смотря ни на что. Когда-нибудь наступит Эра Лимонова, и тогда всё население Земли узнает, кто я такой на самом деле. И вот тогда они поймут, как сильно они заблуждались, когда не голосовали за меня на выборах, когда не читали мои статьи в Живом журнале и «Лимонке», когда не покупали мои безценные книги в «Молодой Гвардии», когда скупились перечислить два-три рубля в фонд помощи политузникам на счёт партии в то время, когда я сидел в тюрьме. А я буду им всем назло жить вечно. Буду несгибаемым неуязвимым бессмертным Дедом. Буду ворчать на всех, брюзжать сквозь зубы, брызгая слюной, буду выпускать смертельно опасный яд и отравлять атмосферу своими парадоксальными высказываниями. И никто не останется равнодушным. Поверь мне, Захар! Я изменю эту планету до основания! Я переделаю её кардинально. Мы выведем новый сорт людей. Всё, как я завещал в своей программной книге «Дурная Россия». Мы воспитаем героев, пуссионариев.
— Да, Эдик, я помогу тебе. Мы очистим человеческую расу от всякой мрази!
Дед Лимон, почесав яйца сквозь ватные штаны и  поправив воротник тулупа, продолжал делиться своими проектами:
        --- Мы  присоединим Донецк, Киев, Харьков, Луганск, Херсон, Николаев, Днепропетровск и вообще всю Хохляндию. Мы включим в состав России Беларусь, Молдову и, конечно же, Приднестровье. Калифорнию вместе с Аляской аннексируем, вернём себе то, что должно нам принадлежать. Мы опять устроим восстание в Казахстане, на сей раз более продуманно. Мы свергнем старика Назарбаева, мы захватим Казахстан, Киргизию, Тибет вместе с Шамбалой. Финляндия сама потянется к нам и мы её, тёпленькую, к рукам приберём.
— Всё верно, Дед! А ещё я хочу, чтобы ты столицу перенёс из Москвы в Иркутск. Это будет центр Евразии. Это будет Лимоновская Россия, - произнёс кто-то из партийцев.
— Хватит о политике! Заебали уже, — лениво зевнул Серёга Манухин.
 В долгой дороге стало скучно, и Лимонов с Манухиным просят водителя включить радио. Захар включает радиостанцию «Некро ФМ», ловит её на частоте 88 и 14, где крутят песни почивших в бозе, трагически ушедших в мир иной и сгоревших в расцвете сил музыкантов: певцов, композиторов. Кого-то из них ещё помнят и любят, но большинство из них давно забыты. Послышался некогда заезженный хит Мурата Насырова. Лимонов подпевает. Вместо «Мальчик хочет в Тамбов», у него вырывается «Мальчик хочет в ХарькОв» (ударение на последнем слоге), затем «Мальчик хочет в Донецк» и, наконец, «Мальчик хочет в НБП».
— А он умер что ли? Здесь же только мёртвых крутят, — вопрошает удивлённо Захар.
— Ну да. Мурат выбросился из окна, — Волынец блеснул знаниями.
Лимонов выругался от негодования:
— Бля, вот на *** кончать с собой?! Если можно было просто в НБП вступить — мы бы нашли Мурату Насырову более эффективное применение, чем в попсе! Мы из его гибели сделали бы пиар! Срубили бы куш, как в случае с суицидом Долматова. Вообще всем суицидникам надо взять на заметку — вступайте в Неизлечимо Больную Партию, вливайтесь в ряды Дурной России! Это круче, чем лезть в петлю или прыгать с крыши многоэтажки.
— Да, да, верно говоришь, Эдик! Это всё от малодушия, от слабости.
Следом за Муратом Насыровым из динамика льётся необычный голос французской певицы Далиды. Лимонов закрывает глаза, вспоминает свою французскую жизнь с Наташей Медведевой и поёт вместе с Далидой: «Пороли, пороли, пороли, пороли, пороли, пороли…».
— Пап, а кого пороли-то, интересно? - спрашивает Серёжа, не знающий французского языка.
— Да это она поёт о том, как её пороли все её восемь мужей или сколько их там у неё было. Эх, жалко тётку! Красивая была, безумная, роковая женщина! Бухать любила и колёса глотала. Что-то в ней от Наташки проглядывает. Такие же разрушительные флюиды исходят. Безусловно, Далида повлияла на творчество Наташи. И опять же — судьба схожая. И даже голос напоминает чем-то Наташин. Только у Наташи он был более прокуренный. Эх, жизнь — сука, сыграла с ней злую шутку. Но смерть ещё подлее, ещё коварнее.
После песни покойной негритянки Уитни Хьюстон и после хита белого негра Майкла Джексона Лимонов задумчиво произнёс:
— Не понимал никогда расистов. Что может быть плохого в чёрной коже? Почему Джексон стеснялся своей чёрной ниггерской кожи? Стеснялся до такой степени, что отбелил свою плоть. Это же, наоборот, круто — быть ниггером! Ниггеры в сто раз раскованнее, сексуальнее белых парней. А какие негритянки грациозные и пластичные — подумай только! Как они жопами крутят — слюнями подавиться можно!
— Что там у нас с Джексоном? Говорят, он педофилом был.
— Да это провокатор Маколей Калкин, который один дома, его подставил, оклеветал. Я не верю ему. Всё равно Майкл Джексон останется в истории королём попсы, а не урод Киркоров, — подал голос в защиту мёртвого «короля попсы» кто-то из партийцев.
«Триллер» Майкла Джексона сменила «Песня о Москве» Муслима Магомаева.
— В 60-е я его не любил, — признался Лимонов, — Он мне казался тогда унылым говном, официозом, спущенным сверху по партийной разнарядке КПСС. Но сейчас я понимаю, что ошибался. Из всей обоймы совковых эстрадников лишь Магомаев был подлинным титаном. Жаль, что курил много. Это его и сгубило. Я вот бросил ещё в восьмидесятых дымить, как паровоз. И не жалею. С тех пор курю только иногда. За компанию.
Услышав песню «Ночное такси» Жени Белоусова, Лимонов вздохнул:
— Эх, жалко мне этого певца! Рубаха-парень был! Доверчивый, простой, как три копейки! Шоу-бизнес свёл его в могилу. Ну и бухло, конечно. Я всегда думал о том, что Женя Белоусов это своего рода Есенин в попсе. Такой же трагизм надрывный и страсть  к выпивке. И тоже рано ушёл из жизни. Водка сделала своё чёрное дело. Потому что надо пить в меру.
Пришла очередь Барыкина и его бессмертная песня «Я буду долго гнать велосипед».
— А ведь это Рубцов написал. Барыкин содрал чужой текст. Рубцова, кстати, сбило поездом. Очень ужасная смерть для поэта. А вот от чего умер Барыкин, мне неизвестно. Вроде не старым был. Не в курсе, Серёг?
— Хрен его знает. Может, со здоровьем чё?
Услышав хриплый голос Наговицына, Лимонов резюмировал:
— Хрипел он, конечно, знатно. Плохо, что этого парня крепкий кофе сгубил. Я всегда думал о том, что лучше пить говно разведённое, чем кофе. Целее будешь. Это такая нагрузка на сердце, на кровеносные сосуды! Даже когда в Европе жил, я почти не пил кофе, хотя там все помешаны на нём. Как и на сигаретах.
— А что ж ты пьёшь утром, чтобы взбодриться и проснуться?
— Я предпочитаю чай с лимоном или коньяк. Лимонная настойка тоже пойдёт.
Наговицына сменила Катя Огонёк. Легенда русского шансона. Эдуард Вениаминович не удержался и снова дал свой едкий комментарий:
— Сиськи, между прочим, у неё большие были! Я, конечно, не поклонник большого бюста, но всё же не заметить такие буфера было, наверное, трудно. Я думаю, она дорогу к массовым слушателям пробила грудью, а не голосом. И опять же бухать при этом вовсе не обязательно было. А бухала она так, что к тридцати годам цирроз схлопотала. Отчаянная девка!
Когда заиграла «Гражданская Оборона» и запел идол контркультуры Егор Летов, Лимонов просто прослезился. Он стал вытирать слёзы. Всхлипывая, он повторял:
— Это я виноват в том, что упустил его! Надо было вернуть его в партию. Надо было больше внимания ему уделять, хвалить, славословить. И тогда он не смог бы так просто по-тихому взять и умереть в своей тесной омской квартире. Мы бы не позволили ему это делать.
— Что сделать?
— Мешать водяру с ЛСД.
«Демобилизация» в исполнении Юрия Клинских-Хоя также не оставила Деда равнодушным:
— А ведь он простым воронежским ментом был до того, как стать музыкантом. Я читал о нём. И фильм смотрел: «Как уходили кумиры». Опять же: наркоман, бухарик. Ну и что? А сколько народу его слушало? Но стихи его, если честно, это полный отстой, шлак, примитив. Провинциализмом так и прёт. Лимита, одним словом, в музыке! Вступил бы в НБП — мы бы его научили правильным текстам. Он не пел бы эту пошлую ерунду!
Джим Моррисон оживил память Эдуарда Вениаминовича и он вспомнил годы юности, когда группа Дорз гремела у всех на устах.
— Король ящериц. Я, между прочим, тоже умею абсолютно всё. И такая же умница, как и Джимми. Хотя герыч мне не доводилось пробовать. Зато ребята меня в своё время угощали ЛСД. Но я думаю, что это была подделка, какой-нибудь дешёвый разбодяженный ДОБ. Но всё равно: опыт некий имеется, психоделический. Так что я в теме, ребята! Всё в этой жизни нужно попробовать. Не надо только злоупотреблять. А Джим злоупотреблял, безусловно. Поэтому и слышим мы его сейчас на волнах «Некро ФМ». Эх, хорошая радиостанция!
Когда раздался опустошённый ленивый вялый голос Курта Кобейна, Манухин тоже высказался:
— Да, хорошее радио! Таких глыб вспоминают! А ты, пап, как относишься к нему?
— Курт был таким же плохим парнем, как и я в молодости. Правда, он негативный суицидник, а я считаю, что лучше погибнуть в бою за свои идеалы, как мною уважаемый полковник Кадаффи.
Заиграл «Король и Шут». Начали вспоминать Горшка:
— А что у него денег не было, чтоб зубы вставить?
— Может, это у него имидж такой был, беззубый.
— Я думаю, он все деньги на герыч спускал, - предположил Захар.
— В своё время пытались мы Горшка сагитировать, чтоб он в НБП вступил, - вспоминал Горшка Дед Лимон, - Ревякина, Шнура, Запрещённых барабанщиков мы сумели сагитировать. Даже куртуазный маньерист Степанцов вступил. А Горшенев - ни в какую! Упёрся и всё. Говорил, что вся политика — ***ня, а все партии — говно. Уже тогда он был неуправляемым русским Сидом Вишезом.
--- С тех пор наша партия с наркоманами осторожнее работает, — Захар поделился некоторыми тайнами партийного строительства.
— А что так? — спросил Серёжа Манухин у Прилепина, тот решил посвятить сына Лимонова в некоторые подробности, о которых, возможно, ему знать не следовало:
— Нужна другая тактика, не такая агрессивно-напористая, как раньше, а постепенная, вкрадчивая, неторопливая, когда человеку сначала помогаешь бытовые и личные проблемы решить, личную жизнь наладить — и только после этого уже в партию ему предлагаем вступить. Он, как правило, не отказывает. Добром на добро отвечает. А куда он денется? Он же нам жизнью своей обязан за то, что спасаем его. Мы же ему денег немного даём на карманные расходы. Ведь мы у него готовы по дешёвке купить всё, что он вынесет из своего дома. Даже продукты питания. Нам пригодится всё, а ему легче: он дозу достаёт, чтобы ласты не склеить. А потом нариков легче посылать куда-нибудь, где нужна повышенная выносливость и неприхотливость. Вот мы из них отряд как-то раз сформировали, например, и в Донбасс направили. Без оружия, без обмундирования, без всего. Они там погибают — объявляем их героями. Выживают если — то… Хотя пока ещё никто оттуда не вернулся живым. Это своего рода наркоманские штрафбаты. Искупить свою зависимость кровью. Мы ведь в Дурной России великие гуманисты, любим людям помогать. А сколько бомжей у себя в бункере пригрели, приют им дали, в люди вывели, воевать научили. Ты ведь многого о нас не знаешь, Серёжа! — Захар Прилепин покачал головой и свернул направо. Машина ехала по центральной улице города Моржовска.
Лимонов разглядывал достопримечательности города из окна автомобиля:
— Я думал, тут днище. А здесь ничего, цивилизация есть. Вон даже торговый центр виднеется и салон РосЕвросвязи.
Когда проезжали мимо памятника солдатам Великой Отечественной, которые погибли при освобождении Моржовска в 1942-м году, Лимонов попросил Захара ехать медленнее, чтобы можно было повнимательнее рассмотреть скульптуры воинов и партизан, а также надписи на гранитных плитах, которые виднелись на площади.
— Надо же — Вечный огонь! Тормозни, Захар. Сфоткаемся у вечного огня на память. Не знал, что Моржовск — город-герой. Теперь будем знать. Захар, а не тут ли находится женская колония для особо опасных преступниц?
— Да. Моржовская женская исправительно-трудовая колония. Вон высокий забор длиннющий белого цвета с колючей проволокой — это она.
— Я бы всех зэчек освободил.
— У нас здесь Аксинья сидела. А также Алина или Ульяна, как её там? Акулова. Мы для них бабки собирали, помнишь? Фонд помощи политузникам и т. п.
— Захар, останови. Выйдем хоть — девок навестим.
--- Не могу. На обратном пути остановимся, посмотрим зону, к бабам в гости сходим. А сейчас у нас времени нет. Мы уже и так на утренний клёв опаздываем. Ты хочешь, чтоб мы вообще не добрались до рыбалки?
— Молчу, молчу, — Лимонов решил не перечить водиле. На часах уже было десять утра.
 Когда проезжали через Моржовск, Захар не удержался и похвастался тем, что лет 10 назад в этом городе он вместе со своими корешами из группы 25/17 снялся в их музыкальном клипе, который назывался не то «Волчата», не то «Котята» — теперь уж и не вспомнишь.
— Моржовск близок моему сердцу, бля! Потому именно сюда и едем, — Захар, стряхивая пепел из окна машины, врубил на полную громкость МП3-проигрыватель. Играла его любимая песня, его любимой группы «25/17», резал уши неприятный голос:
— Они не видят, они не слышат, они не ведают, что творят.
— Это просто йод! Девять.
Лимонов очнулся от раздумий и воспоминаний:
— Захар, выруби эту мутотень! Оставил бы лучше «Некро ФМ».
— Эдик, ничего ты не понимаешь в музле! Это моя любимая группеха, мои кореша, друганы мои закадычные. А «Некро фм» здесь уже не ловит — слишком далеко отъехали.
— Захар, у тебя нет вкуса! По-моему, группа эта — редкостное говнище! Как такое вообще можно слушать? Мало того, что тексты мутные, так ещё солист поёт, словно *** проглотил!
— Не гони, Эдик! Охуенная банда! Я с ними иногда тусуюсь! Бухаем вместе, — Захар резко крутанул руль в левую сторону, и джип сильно качнуло. Все пассажиры ударились кто чем (затылками, лбами, локтями) о двери и сиденья «Мерседеса». Лимонов тоже подпрыгнул и ушиб копчик.
— Эй, Захар, осторожнее рули! Зашибёшь так нас всех. Стоит тебе раскрыть рот, как сразу теряешь контроль. А музон выруби — сам видишь, под такую музыку даже машину водить не получается.
— Да приехали уже почти! Вон водохранилище виднеется, — Захар показал на огромный ряд оставленных у берега машин. Это была платная стоянка возле гидроузла. Всего лишь за 200 рублей здесь можно оставить машину на берегу. Но Прилепину ставить тачку на берегу было западло, и он поехал дальше — искать удобное место для съезда на лёд.

Глава 8

Герои проезжали мимо женского Свято-Троцкого монастыря. Серёжа Манухин не удержался и изрёк:
— Весёлая монашка
По кличке ****ашка
Сношается с попами
И будет даже с вами
Ночами…
Лимонов, выслушав задорный стих сына, задумчиво произнёс:
— Эх, пойду в монастырь на старости лет — буду там монашек дрючить!
— А тебя в женский разве пустят? Только в мужской.
— Ну что ж. Тоже неплохо. Я там себе адептов наберу побольше и секту организую, — размечтался Эдуард Вениаминович, вольготно сидя на заднем сидении джипа, закинув ногу на ногу.
— Так у тебя давно уже своя собственная секта есть! — вставил реплику сын Серёжа.
— Это политическая секта. А я хочу создать религиозную.
— Тогда новый раскол начнётся.
— Вот и хорошо! Будет лимонославие. Поклоняться семени — в моём стиле. Обожествление фаллоса и всё такое. Как в Древнем Риме при славных императорах Нероне и Калигуле.
— А купола церквей вроде тоже стоячие фаллосы символизируют, — проявил сообразительность Аверин.
— У меня будут купола с брызгами лимонной настойки. Я фонтаны построю в церквях — с водопадами. Брызги будут из куполов прямо на Землю лететь. Все миряне будут подходить, чтобы окропиться и причаститься.
— Ну ты даёшь?! Как на это Охлобыстин, интересно, отреагирует? Или сам Гундяев?
— Гундяева на пенсию отправлю, разрешу ему завхозом в Музее русской иконы подрабатывать. Охлобыстина себе в замы возьму. Правой рукой моей станет, помощником и главным советником.
— Не слишком ли много чести этому пересмешнику из Евросети?
— А что? Он парнёк башковитый. Думаю, он справится. Я его митрополитом Московским сделаю. А сам буду Патриархом вместо Кирилла. Я проведу православную реформу, деформирую православие. Превращу его в лево-православие или в лимонославие, как я уже сказал.
— Да ты и так уже давно Патриарх в нашей партии.
— Верно. Но это всего лишь партия. Мне бы Россию всю, целиком, как девку, нахлобучить. Я думаю, Охлобыстин мне в этом деле поможет. Я его считаю самым лучшим батюшкой всех епархий. У него опыт большой — как никак, настоятелем храма столько лет пробыл, хоть и лицедей. Не перестаю удивляться его феномену. Но я, пожалуй, за пояс его заткну, если в монастырь уйду. Меня будут чествовать в сто раз сильнее и громче, чем Льва Толстого перед уходом в Оптину пустынь.
— А мы тогда кем будем, вождь? — спросили в один голос Аверин, Аксёнов и Волынец. Захар Прилепин всё время молчал, боясь отвлекаться на разговоры и сосредотачиваясь на руле Гелика.
— А вы все будете мои прихожане. Исповедоваться мне будете. А я вам грехи буду отпускать.
— И в чём же мы будем исповедоваться? — Аксёнов от удивления раскрыл рот.
— В том, что недостаточно много сил и энергии отдавали партии. Надо было концентрироваться полностью на все 100%. Я ждал от вас полной отдачи. А вы тайком от меня женились и обзаводились семьями.
— Эдуард, ты что-то путаешь. Я даже успел отсидеть за правое дело. Вернее за лево-правое. Ибо партия наша — лево-правая, ведь мы сосиалисты. Неужели и мне надо будет исповедоваться?
— Я как папа Римский тебе индульгенцию оформлю. Недорого. По блату. Всего лишь за банку напитка «Алко-Лемон». А все остальные — ждите страшного суда. Дед вас покарает. Все честные и дисциплинированные члены Нашей Больной Партии, которые вели праведную партийную жизнь, автоматически попадут в рай под моим контролем. Я лично прослежу.
— Хоть на этом спасибо. За праведников хоть порадуемся, если не за самих себя. А праведников-то у нас хватает — огромная когорта «узников совести».
— Мои соколы — единственное моё утешение. Я воспитал партию стоиков. Или стояков? Как правильно?
— Где хочешь, там и ставь ударение. Ты же наш самый главный литератор — тебе виднее, — зевнул Захар Прилепин, наконец-то подав свой голос. Машина уже подъезжала к побережью водохранилища и, выехав на заснеженную просёлочную дорогу, Захар заметно сбавил скорость.
— А чем ещё будешь заниматься, вождь? — заглянул прямо в рот Эдуарду Вениаминычу назойливый Волынец.
— Ну ещё свадьбы буду благословлять.
— Однополые, пап? — засмеялся Серёжа Манухин, посчитав, вероятно, этот вопрос уместной шуткой.
— Не-е-е. Двуполые, — ответил чуток растерянный батя.
— Это когда гермафродиты венчаются?
— Цыц, Серёжа! Прекрати надо мной стебаться! За кого ты меня принимаешь? Я — за естественный союз, который заключается сугубо между мужчиной и женщиной. Других противоестественных соитий знать не желаю.
В это время рыболовы-новобранцы пересекали мост над речкой под названием Колочь, которая впадает в водохранилище.
— А реку Колочь мы переименуем в Сволочь, — подытожил диалог культовый писатель.
Джип свернул на заснеженную грунтовку, которая привела героев на побережье водохранилища. Летом здесь находился так называемый пляж. На берегу была построена турбаза. Рядом стояла гостиница вместе с домом отдыха. Но Лимонову, Прилепину и другим не терпелось попасть поскорее на лёд и окунуть удочки в воду, поэтому останавливаться нигде не стали. Вопросы ночлега можно решить в процессе рыбалки. Если клевать будет — можно осесть в каком-нибудь номере совковой гостиницы и переночевать. А с утра снова выйти к насиженному месту. Можно остаться на льду, как собрался сделать, например, Проханов со своей утеплённой зимней палаткой — он везёт с собой обогревательный прибор и несколько пятилитровых газовых баллонов. Ему не страшен мороз и декабрьскую ночку он запросто скоротает, если не вырубится, конечно, что весьма вероятно после выпитого им за сегодняшнее утро спиртного. Сам Захар, как и другие партийцы, скорее всего переночует в автомобиле, поскольку кресла в джипе мягкие и откидываются, как в туристическом автобусе - спать будет комфортно. Потом в машине можно включить печь — и никаких проблем: можно будет хоть до трусов раздеться. Именно ради того, чтобы было ночевать удобно, Захар и брал этот уни-кальный автомобиль. Хотя он и не стоит тех двадцати лямов, которые отдал за него любитель понтоваться. Тем не менее, Захар был доволен этой машиной и не чувствовал себя обманутым.Что касается самого Лимонова, то ему было глубоко похуй, где ночевать и в каких условиях.
«Гелентваген» проехал через территорию тур. базы, и, завалив набок деревянный забор и попутно сбив чей-то оставленный мангал с дымящимся шашлыком, спустился прямо на лёд. Изредка потрескивая под тяжестью Гелика, лёд чудом не прогнулся под тяжёлым джипом, и рискованные рыбаки смогли пробраться на самую середину водоёма, где было очень глубоко и проходило русло реки Колочь. Захар по неосторожности задел пару рыбацких палаток, поломав им каркас из спиц. Ещё он   раздавил чьи-то зелёные сани с рыбацкой поклажей. Затрещали под колёсами ящики, канн, пластмассовые вёдра, жерлицы. Взорвался расплющенный термос, окатив машину тёмно-коричневым крепко заваренным чаем.
— Куда прёшь, ирод? Ошалел что ли, сучий потрох? - закричал хозяин раздавленных саней и сбитой палатки.
      --- Понаехали тут, толстосумы! Тачек дорогих напокупали, а водить ни *** не научились. Деньжищи девать некуда, — ворчали угрюмые деды в телогрейках, которые сидели возле своих лунок.
— Бать, как лёд — нормальный? — Захар остановил джип и высунул свою башку из приоткрытого окна машины.
— Тьфу! Зачем съехал на лёд? Жить надоело, камикадзе херов? — бородатый дед в шапке-ушанке посмотрел на Захара исподлобья. Захар обратил внимание на то, что дед был обут в старые валенки, покрытые зелёной химзащитой на кнопках, а вместо ящика у него была пустая морозильная камера из советского холодильника «Зил», по бокам которой расходились в стороны швы, по которым когда-то лился фрион. К этой камере была приделана крышка из фанеры — на ней и сидел, как на толчке, ворчливый дед. В зубах деда дымилась козья ножка «Беломорканала». Давненько Захар не видел таких винтажных рыбаков. Наверное, этот дед и сотовым телефоном до сих пор не пользуется, и про интернет никогда не слышал.
— Какая толщина-то хоть у льда? — автор «Саньки» и «Обители» задал вопрос повторно.
— Лёд всего сантиметров 20 будет. Твой сарай на колёсах, небось, тонны 2 весит? Убирай его быстрее нахуй  отсюда, а то провалимся все вместе, ****ь. А если не провалишься — то рыбнадзор тебя за жопу схватит, штрафанёт по-крупному.
— Не ссы, бать. 20 сантимов — это нормальная толщина. Выдержит лёд. У меня кочерыжка и того меньше.
— А жена не жалуется? - услышав про кочерыжку, дед разговорился с приехавшим из Москвы мужиком.
— Да всё нормально. Ей хватает. Вон даже четверых деток настрогал.
— Неплохо размножаешься, сынок. А не боишься, если рыбнадзор припрётся?
— А если припрётся — мы ему на лапу дадим. Отстегну бабла инспектору — и ловить спокойно будем.
— Ну, смотри, смотри. Предупреждаю…
— Не волнуйся, бать. У меня всё на мази. Зато когда машина под боком — так спокойнее.
— Хы. Вот народ пошёл. Совсем обалдели. На машинах — и прямо к лункам. Красиво жить не запретишь, — буркнул старик в ушанке и, дымя «беломориной», продолжил ловить подлещиков на чёрную самодельную мормышку «Чёртик».
— А вообще, бать, ты нам не ответил, какая здесь глубина?
— Да под тобой метров десять будет.
— А глубже есть?
— Вон там, — старик показал на торчащую в снегу вмёрзшую в лёд палку, — Там вот метров тринадцать глубина. Яма там невъебенная, и старое русло проходит.
Старый рыбак обмяк и заговорил более дружелюбным тоном с незнакомцами.
Захар обрадовался и сказал:
— Тогда, значит, нам туда — на яму. Мы на крупняка настроены.
— И кого ловить собираетесь?
— Лещей будем драть.
— Так ведь на десяти метрах лучше вставайте. Кто ж лещей на тринадцати ловит?
— Бать, чем глубже — тем крупнее рыбина. Разве ты не знаешь эту простую истину?
— Ну где хотите, там и вставайте.
— А у тебя-то хоть есть поклёвки?
— Парочку поймал.
— Покажи. Хорошие хоть? — Лимонов тоже вылез из джипа, чтобы из любопытства взглянуть на улов старика. Заинтересованность взяла верх над сдержанностью, и Лимонов вплотную подошёл к деду и наклонился над его примитивным скарбом:
— Дай поглазеть на то, что ты поймал.
— Эх, странные вы какие-то! Ни разу что ли рыбу не видели? Нате глазейте! — дед привстал со своего самопального рыбацкого ящика, который когда-то был морозильной камерой. Открыв деревянную крышку, словно ободок унитаза, он достал чёрный полиэтиленовый пакет, из которого вытряхнул пойманную рыбу под ноги. На лёд шлёпнулись два увесистых подлещика граммов по шестьсот-семьсот.
— Ну неплохо, неплохо. Нормальные подлещики. Молодец, бать, — Захар оценил улов старика.
Лимонов же махнул рукой и постарался снова вывести из себя старого деда:
— Херня! Мелочь. Дохлые они какие-то у тебя. Плоские, как плоскодонки. Шелупонь какую-то ловишь.
— А ты поймай крупнее. Зачем так шуметь?
— Да я на три кило поймаю. Меньше не берём, — ответил старику Эдуард Вениаминович в первый свой выезд на рыбалку.
— Ну флаг тогда тебе в руки, мил человек, — дед уткнулся было снова в свою лунку, следя за игрой мормышки, но затем снова обернулся:
— Подожди. Что-то мне лицо твоё шибко знакомо. Не тебя ли я по телеку лет 15 назад видел?
— Возможно, возможно… Тогда ещё Соловьёв «К барьеру» вёл.
— А, точно. Вспомнил, чёрт возьми! Ты этот, как его там? Эдуард Лимонов! Угадал?
— Угадал, дед! — Лимонов назвал старого рыбака дедом, хотя сам был даже старше, чем он. И Лимонова самого партийцы называли постоянно Дедом, — Я и есть тот самый Эдуард Лимонов! Ещё мозги пока соображают. С какого годочка будешь?
— С сорок седьмого, а ты?
— Вот бля! Да ты моложе меня! Я — с сорок третьего. Война была, а я уже родился.
— Брешешь! Вот это да! Я думал, ты много моложе.
— Вот так сохраняться надо. Стараюсь следить за собой, спортом занимаюсь, память тренирую.
— Ну ты мужик солидный! У тебя должно хорошо клевать!
— Только так и никак иначе! Ну давай выпьем с тобой что ли. Угощу тебя. За знакомство. Как звать-то тебя? — Лимонов достал бутылку коньяка, которую спёр из разгромленного кафе «ФрикАделька».
— Николай Герасимович я. Или просто дядя Коля, — старик с радостью посмотрел на бутылку «Вайт Хорса».
— Ну а меня ты знаешь. Держи, дядя Коль, стакан крепче — наливаю. Хоть раз в жизни отведаешь нормального дорогого бухла, а не сивуху свою деревенскую.
— Ну наливай, коли угощаешь. За тебя, Эдуард, выпью. Слышал, у тебя своя личная партия была?
Эдуард Вениаминович налил стакан, который дядя Коля молниеносно опустошил, занюхав своим рукавом.
— Ну почему была, дядя Коль. Обижаешь. Она и щас есть. Просто название поменялось, и люди повзрослели, парни мои возмужали, совсем взрослыми стали. Вон Захарий, к примеру, каким большим, известным человеком стал. Кто бы мог подумать? — Лимонов показал рукой на Захара, который вылез из машины и тоже присоединился к выпивону, чоякась с дядей Колей и Эдуардом Вениаминычем.
— Да и машина под стать ему, — дядя Коля, поморщившись, выпил второй стакан, а вместе с ним Захар и сам вождь НБП. Когда дядя Коля второй раз стал занюхивать выпитый коньяк рукавом, Лимон достал из чемодана шматок манухинского сала, отрезал небольшой кубик со спичечный коробок размером и дал его старику. Тот, поблагодарив, закусил. После этого Лимонов, похлопав собутыльника по плечу, встал и пошёл к своим верным соратникам Прилепину, Аверину, Волынцу, Аксёнову, которые уже вылезли из машины и пошли помогать Проханову собирать и устанавливать палатку. Захар давал указания ребятам, как надо вбивать колышки и натягивать верёвки, чтобы палатку не сломало и не снесло порывами ветра. Когда палатка была собрана, Прохан разместился в ней как в шатре. Партийцы выстроились перед Прилепиным и Лимоновым, встали по стойке смирно. Захар Прилепин достал из багажника шведский автоматический бензо-ледобур. Аверин схватил чудо-ледобур с баком для топлива и приступил к сверлению нескольких лунок. Прилепин обратился к остальным партийцам командирским голосом:
— Итак, на сегодня наша цель такая. У нас есть две программы. Программа максимум — наша задача заключается в том, что мы должны надрать как можно больше крупного леща и подлещика. Если будет попадаться плотва и густера — будем их тоже брать, а окуня — отпускать обратно в лунку, ибо он мелкий и колючий.
— А что с пойманной рыбкой потом делать будем?
 — Пойманных лещей и подлещиков, если поймаем, конечно, мы закоптим, засушим, завялим, засолим. С пивом, кстати, очень хорошо потреблять.
— С пивом — это хорошо. А программа минимум тогда в чём заключается?
— Слушайте сюда. Программа минимум заключается в том, чтобы не нажраться до усрачки, не отрубиться на льду или на снегу, не окоченеть, не замёрзнуть, не проебать снасти, технику, машину и прочие личные вещи. Короче говоря — просто выжить в условиях зимней рыбалки и вернуться домой в целости и невредимости. Всё ясно?
— Да! — зашумели в один голос партийцы.
— Итак, наши задачи ясны. Цели — определены. На рыбалку, товарищи!
— А удочки где взять, Захар?
— Удочки я вам раздам после того, как подготовите место для рыбалки как следует.
— Мне чур самую длинную, — сказал Эдуард Лимонов, — мне эти мили****рические балалайки в *** не упёрлись. Хочу чтоб как летом — длинным стволом махать.
— Я тебе, Эдик, трёхколенку бамбуковую дам с «Невской» катушкой.
— Окей. Замётано.
После красноречивого обращения Прилепа подошёл к Волынцу с черпаком и эхолотом в руках.
— Ты, Волынец, будешь глубину измерять во всех лунках и ледяную крошку вычерпывать. Я тебе глубомер даю и черпак. Береги его. Он — из титана, — предупредил Захар бывшего исполнительного редактора «Лимонки».
— Есть, заместитель вождя! — Волынец всегда готов был выслужиться. Вот и сейчас он незамедлительно приступил к выполнению полученного задания.
Прилепа подозвал Аксёнова к себе и вручил ему металлическую кормушку с мотовильцем:
— А ты, Аксёнов, будешь лунки прикармливать. Даю тебе кормушку и пять килограммов мотыля вмеремежку с опарышем. Ещё ведро варёной пшёнки с панировочными сухарями дам тебе — вывалишь на дно, — Захар открыл багажник и достал ведро разваренной пшённой каши и пару пакетов сухарей.
— О, ни хера себе! Пшёнка! Где столько взял? Сам варил что ли? — удивился Лимонов.
— Не, Эдик! Какой сам? Служанку наняли, чтоб за детьми присматривала, а она ничего, кроме пшёнки, тварь, варить не умеет. А дети мои не жрут ни *** эту сраную кашу. Ну, я думаю — не пропадать же добру! Всё, что мои спиногрызы не доедают, («хорошо хоть, что на рыбалку их с собой не взял, а то мешались бы под ногами — половить бы спокойно не дали», — подумал в этот момент Лимонов) я аккуратно со стола собираю в ведро и в холодильник ставлю. А когда на рыбалку еду — вынимаю, размораживаю, и тут эта каша, надеюсь, пригодится.
— А куда оставшиеся пять килограмм тухляка деть? — спросил Аксёнов.
— У меня всё на мази. Не беспокойтесь. Пока вы лунки будете сверлить и прикармливать, я побарыжу немного на автобусной остановке. Поеду и впарю каким-нибудь лохам. Загоню, как говорится, по бросовой цене прямо на стоянке. Наебу тех растяп, которые забыли дома насадку. А таких, как показывает практика, немало. Спрос рождает предложенье! — учтивый Прилепа поделил тухлую наживу на две части: одну часть скисшего мотыля он отдал Аксёнову, а другую оставил себе, после чего сел снова в машину и поехал на берег к шоссе.
— Ну ты, Захар, и прощелыга! Езжай, загони эту падаль лохам — только заверни в пакет или завяжи поплотнее, чтоб одеколон не выветрился.
Лимонов подошёл к Аверину, который трудился над бурением ледяного покрова, и поинтересовался этим нелёгким трудом:
— ****ь, и чего это у тебя лунки такие узкие? Как я из такой лунки, к примеру, трофея буду вытаскивать? Застрянет ведь!
— Багром протащешь, руку по локоть в лунку загонишь, засучишь рукава и рыбину — хвать под жабры!
— А если на пять кило? Не продерёшь же такого, — беспокоился Дед.
— Да таких лещей не бывает.
— А вдруг есть такие? Надо всегда быть заранее готовым ко всем неожиданностям и сюрпризам. Надо загодя позаботиться, чтоб мозги потом не ****ь.
— Ну, хорошо, вождь! А какая тебе лунка нужна? — Аверин выключил бензо-ледобур, и тот перестал жужжать.
— Брось эту механическую ***ню. Знаешь что, Аверин: вы мне прорубь вырезать можете? Метр на метр хотя бы!
— Да ты с ума сошёл, Эдик! Зачем тебе прорубь? Купаться в ней что ли будешь, как морж? До крещения ещё вроде далеко. Это моржам прорубь нужна, чтоб зимой под воду нырять. Но ты же — не морж?
— Пойми, Аверин. Я хочу комфорт на рыбалке: чтоб ловить удобно было. Сел на краю проруби на стульчик, закинул удочку и смотришь на поплавок, ждёшь. А ты будешь надо мной зонтик держать, если снег пойдёт. А Волынец будет на крючок наживку насаживать. А то меня эти черви вертлявые, сука, бесят — в руки их брать противно!
— Понял, Дед! Будет выполнено. Надо только бензопилу найти.
— Доставайте, где хотите, но чтоб через час прорубь была!
— Есть, Вождь!
Через какое-то время, после того, как Прилепин распродал весь свой запас дохлого мотыля и вернулся на своём джипе обратно на лёд, его окликнул Волынец, виновато озираясь:
— Захар, извини.
— Чего ещё?
— Я твой черпак по неосторожности утопил.
— Что?
— Он просто вырвался у меня из рук и сразу на дно упал.
— Ах ты, разъебай! Дырявые руки, под *** заточенные!
— Я прошу прощения, Захар. Мне неловко. Но я исправлюсь. Я тебе из своего половника, из своей шумовки такой же сделаю.
— Заткнись, мудила! Этот черпак из чистого титана, я за него на Птичьем рынке два куска отдал!
— Захар, ещё раз извиняюсь.
— Волынец, тебе — ****ец! Будешь наказан!
— Не вели казнить, заместитель вождя!
— Я тебя, пидорас, разжалую из членов Политсовета в рядовые партийцы! Будешь у меня, гадёныш, листовки клеить и посылки отправлять. В Донецк тебя отправим штаны стирать для ополченцев!
— Не слушай его, Волынец. Захар совсем распоясался. Власть почувствовал, авторитетом своим давит. Я здесь вождь, а не он, — неожиданно заступился за Волынца подлинный вождь Дурной России Лимонов.
— Да, но я же ведь утопил черпак. Что мне теперь делать?
— *** с ним, с черпаком. Забей на это.
— Но как тогда мне лунки чистить? — развёл руками растерянный Волынец.
— Загребай ледяное крошево рукой — вода тёплая: не застудишься.
Тем временем Захар Прилепин пошёл к Аксёнову, чтобы спросить, как у того идут дела с прикармливанием.
— Ну, как успехи? — Захар наклонился над сидящим возле лунки и смотрящим в глубину партийцем.
— Видишь ли, — Аксёнов осторожно поднял голову, — кормушку я твою нечаянно оторвал. То ли за корягу она зацепилась, то ли отвязалась. А может, леска перетёрлась, сопрела и подвела.
— Что за ***ня, ****ь? — Захар округлил от возмущения свои мутные глазищи и отвесил Аксёнову подзатыльник, — Ты мне не ****и! Леска перетёрлась! Выдумал! Леска у меня намотана ****атая, японская. «Шимано». Такая не могла подвести.
— Ну я не знаю, Захар. Почему-то оторвалось.
— А *** твой не оторвался, недоносок?! Руки тебе пообрывать надо за такое! Вас о чём не попроси — всё угандошите! Всё испортите, вредители! — Захар кипятился и выходил из себя. Потом он подошёл к Аверину и, когда узнал, что тот запорол ему бензо-ледобур, погнул шнеки, наткнувшись на вмёрзшую в лёд бутылку из-под шампанского, Захар молча схватился за свою лысую башку и протяжно застонал, как самка на сносях, готовая разрядиться детёнышами.

Глава 9

На берегу водохранилища работали лесорубы — валили лес, пилили деревья, погружали брёвна в прицеп «Урала». Деревья вырубались и продавались на экспорт. Лес нынче в трэнде — пилят везде, где только можно. Поскольку во всех европейских странах наблюдается дефицит древесины и, соответственно, бумаги — это рождает большой спрос как на брёвна, так и на доски. А наша огромная страна всё ещё богата лесами и способна обеспечить запасами древесины полмира на ближайшие эпохи.
Захар услышал издалека доносящиеся звуки пилорамы, сел в свой джип и, прогрев двигатель, поехал за бензопилой.
«Вождь капризничает. Майну ему подавай десять на десять размером. В лунке ловить как все он не желает. Мало ему, узко слишком. Тяжело с ним стало, однако, — не угодишь», — ворчал Прилепин, направляясь в сторону лесного массива. Доехав до лесорубов, он обратился к ним с просьбой:
— Мужики, выручите. Одолжите бензопилу.
— Зачем это? — недоверчиво спросил бригадир или прораб — хрен знает, кто у них там главный.
— Понимаете, мужики: нам для крещенских праздников прорубь нужна. Надо прорубить её, а топор не берёт ни ***!
— Ха! Во даёт! — заржали взрывным смехом грубые мужики-работяги, среди которых немало было хохлов, — До крещения ещё глаза вылупить нахуй успеешь. За месяц льда в три раза больше намёрзнет.
— Так мы сейчас заранее просверлим, наметим так сказать место паломничества моржей. И сами, может быть, окунёмся.
— Странные вы люди, моржи! Вас хер поймёшь! Летом надо купаться, а не зимой!
— Да ладно, мужики! Не скупитесь! На самом деле нам надо сетку китайскую поставить на сто метров, а в лунки она не пропихивается.
— О, вот это другое дело! Наш человек. Сразу бы так и сказал. Зачем ****еть?
— Испугался. Думал, вы сотрудничаете с рыбоохраной.
— Ещё чего! С какого ***? Мы этих козлов сами наёбываем — летом ночью сети растягиваем и всю рыбу выцеживаем в пределах досягаемости.
— Ну что мужики? Не поскупитесь? Позарез просто нужно.
— А сколько заплатишь? Бензопила денег больших стоит.
— Пять тыщ хватит?
— Это смотря на сколько. Если тебе на час — то дадим попользоваться. Но только на час. И смотри, не угандошь её.
— Не волнуйтесь, мужики!
— Точно не запорешь?
— Бля буду!
— Смотри у меня. В десять раз больше отдашь, если пилу посадишь! Джипярой своей расплачиваться будешь, — усатый прораб, похожий на оленевода, посмотрел угрожающе на Прилепина.
— Если не доверяешь — поехали со мной.
— Ладно. Придётся тебя проконтролировать. Дай ещё пять тыщ, и я сам лично вместе со своими помощниками просверлю тебе. Сделаю майну. Покажешь, где надо распилить.
— По рукам! — Захар хлопнул своей ладонью о мозолистую ладонь прораба, а тот в свою очередь свистнул своим шустрым ребятам: «Поехали! Садитесь, мужики!», — и те сели в Захаров Гелик. Машина с работягами тронулась и поехала в обратный путь.

— Рубите, хлопцы, лёд! — заорал Аверин, и мужики-лесорубы прорезали во льду огромную майну примерно три на четыре метра размером. С трудом удалось вытащить прямоугольный кусок льда. Захару пришлось на джипе тащить глыбу тросом, привязанным к крюку. Крюк с большим трудом вбили в лёд. В-общем адская работа. Не буду вдаваться в подробности — вряд ли кому будет интересен процесс разделывания ледяной поверхности.
— Фу-ух, вся жопа в мыле! — сказал прораб и вытер пот со лба, заглушив бензопилу.
— Махни коньячку! — Захар угостил в знак благодарности прораба и его помощников алкоголем. Те выпили, получили обещанные деньги и укатили обратно. Захар их сам и довёз на место делянки, где они выкорчёвывали лес. В то же время Прилепину Дед наказал купить каких-нибудь напитков типа «отвёртки» или «вертолёта».

Александр Андреич Проханов сидел возле своей тройной лунки, вернее, возле трёх просверленных друг возле друга лунок. Маленькие притопленные поплавки молчали - поклёвок не было. Из приоткрытой шторки его зимней красно-коричневой палатки валил дым. Проханов курил толстую кубинскую сигару — сигары он заказывал по почте и ему их присылали прямо из Кубы. Сам глава республики Рауль Кастро Рус хлопотал об этом. Он был большим старым другом маститого советского писателя. Когда Проханов затягивался крепкой сигарой, он становился похожим на Тинто Брасса, и кому-то могло показаться, что дух почившего в бозе итальянского порнорежиссёра вселился в бессменного редактора газеты «Завтра», идеолога «душевной оппозиции». На самом деле Проханов и был русским Тинто Брассом, только в публицистике и литературе, а не в кино, ибо ему, как и грязному жирному макароннику, удалось совместить несовместимое и объять необъятное с безудержной страстью, ведь его статьи в газете «Завтра» — образец высокодуховной политической порнографии.
А Проханов уже вырубился от выпитой им фляги коньяка. Из его красно-коричневой палатки раздавался громкий храп. Много ли пожилому писателю надо?! Как-никак, всё-таки за 80 перевалило уже. Благо, что Александр Андреич догадался подстелить себе матрац. Хорошо, что в палатке горела газовая горелка — Проханыч последние 10 лет не мог без неё обойтись на рыбалке: то почки застудит, то лёгкие, то простудится. А с газовой горелкой да под навесом, защищающим от ветра и снега, всегда тепло и уютно. К шмелю через короткий шланг подключён 5-литровый баллон с пропаном. Газ тихо шипел, огонь тихо горел, и становилось теплее. Сидеть в палатке уже можно было даже без куртки, в одном свитере и тренировочных штанах. Прохан даже разулся перед тем, как задремать. Он поменял утяжелённые утеплённые финские сапоги «Баффин» на лёгкие домашние тапочки с ушками и глазками на мыске. Не дождавшись ни одной поклёвки, Андреич заснул и завалился на бок, упав с раскладного шезлонга.
Пока Лимонов бухал с дядей Колей, а дядя Коля учил Лимонова удить рыбу, у Прохана в палатке произошло непредвиденное самовозгорание. Храпящий Андреич не заметил, даже бровью не пошевелил, как рабочая газовая горелка обогревателя опрокинулась, и языки её синего пламени перекинулись на матерчатую ткань палатки. Вскоре загорелась и утеплённая монгольская цигейка — подарок вождя диких монгольских племён. Ей было уже лет сорок, этой цигейке, но А. А. берёг её, одевая в сильные морозы. В ней он постоянно ездил на зимнюю рыбалку. Цигейка вспыхнула, как соломенная шляпка — она была сухая как сухостой, а внутри к тому же обита овечьей шерстью. Опалённый воротник задымился. А Прохану всё нипочём — храпит и не обращает внимания на то, что в его шатре уже вовсю пожар.
— А! Горим! Набирай 01. Что там у Проханова? — первым возгорание заметил Захар. Он увидел, как из красно-корпичневой палатки Прохана вверх поднимаются клубы густого дыма.
— Чего кричишь? Может, Андреич уже рыбы наловил и уху решил замутить — варит в котелке или жарит на сковородке. Плитка у него есть. Вот и дым.
— Да нет же! Какая нахуй уха? Это у него палатка загорелась! — вмешался Аверин и позвал Волынца: — Волынец, бегом к Андреичу! Вытащи его, а то он сгорит заживо — одни угольки останутся от редактора газеты «Завтра».
Волынец мигом добежал до охваченной огнём палатки и, рискуя своей жизнью, храбро ворвался в самое пекло. Ухватив за ноги дремавшего пьяного Прохана, который уж было начал задыхаться и кашлять во сне, он потащил его волоком по снегу. На Прохане уже успел обгореть вязаный свитер, и начали тлеть и дымиться шерстяные носки. Когда Волынец волоком тащил Проханова, тот остывал, и его нагревшиеся конечности шипели от соприкосновения с прохладным снегом, как будто это был не человек, а раскалённый камень в сауне, на который прыскают водичкой из ковшика.
Наконец-то Проханыч очнулся и начал вертеть головой по сторонам, не понимая, что с ним происходит.
— Что стряслось? Почему вы меня тащите?
— Вы чуть не сгорели, Александр Андреич, — угодливо ответил Волынец.
Прохан увидел, как его палатку поливают водой из ведер Аверин, Манухин и Аксёнов, зачерпывая из проруби. Лимонов сидит и говорит хлопцам: «Воду-то оставьте! Ловить мешаете. Я, между прочим, поклёвки жду».
— Что вы делаете с моей палаткой? Зачем вы её мочите?
— Мы её тушим водой.
Аверин, зачерпнув из майны прикормочным ведром, окатил ледяной водой полыхающую палатку. Он пытался затушить, но было уже поздно. Палатка была произведена из китайской легковоспламеняющейся синтетики, потому и сгорела моментально, так что затушить её не успели.
— Ну что, ноль один вызываем?
— Да не надо уже. Обошлось вроде. Сильных ожогов нет. Так, шевелюра чуть-чуть пострадала и носки шерстяные вместе со свитером. Ну и дырку на трениках прожгло — залатаем. Невелика потеря!
Захар посоветовал Андреичу отправляться домой, чтобы не простудиться и не заболеть:
— Вам, Александр Андреич, надо бы ехать домой. Ваша верхняя одёжка почти вся сгорела — вы простудитесь на ветру и на холоде дуба дадите. Вам надо отогреться и отоспаться. Садитесь в мою машину, я вас отвезу в Моржовск. Там в электричку сядете — и домой.
— Эх, не удалось мне, к сожалению, с вами рыбку половить. Ну что тут будешь делать? — развёл руками Прохан, — Как чёрт попутал! Это заговор жидомасонов — русофобов! Это они мне палатку подожгли, пока я спал, потому что она — красно-коричневая, что символизирует симбиоз социальной и национальной справедливости. На такую подлость способны только злейшие враги русского патриотизма и державности! Захар, не нашли мой тупуп с цигейкой?
— Осталась одна зола от них. Сгорели, Андреич. Не расстраивайся — я тебе генеральский бушлат подгоню из военторга.
— Какая досада! Одежда моя любимая сгорела. Бурка, доха моя, что из Монголии привез. Ах, я растяпа! — сокрушался спросонок Проханов, старческими восклицаниями нарушая тишину подмосковного пейзажа.
— Осторожнее надо было с огнём, Александр Андреевич. Когда газовую горелку зажигаете — спать ни в коем случае нельзя! Вам, как старому рыбаку, должно это быть известно.
Проханов неторопливо ответил:
— Мне, как старому мудаку, известно абсолютно всё на этой Земле. Но страсть моя к коньяку — она меня погубит когда-нибудь.
Проханову Захар одолжил свой тяжёлый полушубок, сделанный на манер армейского бушлата — с меховыми воротниками и камуфлированной расцветкой. Затем он повёз Андреича на берег, а оттуда — до железнодорожной станции. Возле вокзала Захар Прилепин любезно приоткрыл перед Проханом дверь Гелика, когда тот выходил из автомобиля. Всё-таки, Прохану Захар был благодарен своим продвижением не меньше, чем Лимону. Александру Андреичу Прилепин обязан очень многим, поскольку именно Проханыч помог ему пробиться к массовому читателю, ибо Прохан — это фигура в российской культуре даже более влиятельная, чем сам Лимонов.
Захар под ручку отвёл Андреича до железной дороги, купил билет на «РЭКС» до Беговой и посадил Проханова в комфортабельный скоростной экспресс, на вагонах которого была нарисована синяя собачка. Минут через десять экспресс тронулся и поехал на Москву. Контролёров-ревизоров Захар попросил, чтобы они разбудили Прохана, когда будет станция Беговая, в том случае, если он заснёт, и ещё попросил их помочь старику выйти на той остановке из тамбура на платформу.
— Не спускайте с него глаз. Если надо, коньячку или там кофейку капучинистого ему принесите и налейте. Он не должен проехать свою остановку! Это очень большая культурная единица! Смотрите, чтоб всё чики-пуки было! — обязал Прилепин контру, отстегнув им на лапу по пятихатке.
— Будет сделано, можете не волноваться, — контра готова была выслужиться перед уважаемым деятелем культуры.
Проводив большую культурную единицу, Захар поехал обратно. В мыслях он ворчал: «Хер с ними рыбку половишь! То одного забери, то другого подбрось! ****ая суета! Третьему помоги, четвёртому насади!» — Захар подрезал и обогнал «Шевроле Ланос», который, в свою очередь периодически появлялся в боковом зеркале Гелика, пытаясь, видимо, догнать Мерседес Бенц АМГ63, после чего гнев Захара был перенаправлен на легкомысленного водилу дешёвенького «Шевроле»:
— Куда прёшь, гнида? Догнать хочешь? *** тебе — по всей роже, нищеброд! Только я обгонять вправе, а ты — полный ноль, пшик!» — Захар, оскалившись и сделав страшную гримасу, высунул свою лысую башку в приоткрытое окно и пригрозил потерявшему осторожность водиле «Ланоса» кулаком. «Шевроле» резко сбросил скорость и вскоре отстал от Гелика, который мчался на большой скорости.

Захара рыбнадзор попросил оставить машину на берегу. В противном случае грозил штраф до десяти минимальных окладов. Захар начал упрашивать:
— А вы знаете, кто я? Я — известный всей России писатель. Прилепин Захар. Это вам о чём-нибудь говорит?
— Не слышали о таких. Оставляй машину на берегу.
— Бля, мужики. Ну пожалуйста, поймите же!
— Не положено. Кем бы ты ни был.
— Бля, ну мужик! Ну выручи! Ты войди в моё положение, братан! Там мои кореша закадычные сидят, мёрзнут. А я им бухло везу.
— Понимаешь, у нас сегодня ревизия из Госкомрыболовства.
— Ну и что?
— Начальник приедет с ревизией. Нам и так ****янок ввалят. За то, что утром тебя проглядели — следы-то остались. Вся надежда на снег — он заметёт следы от твоего джипа.
— Бля, мужики. Но как же быть?
— Оставь тачку здесь. Не боись. Не угоним. Посмотрим за ней — всё, как положено. Ты её убери на сто метров от уреза воды и припаркуй.
— Вот ***ня какая! Вы издеваетесь что ли? А как я до ребят пойду с сумками тяжеленными? Здесь идти, ****ь, километра два с гаком! Я ж не дойду до них просто — упаду нахер замертво!
— Ладно, не паникуй. Выделим тебе снегоход с личным шофёром. Дашь ему рублей двести — он тебя, куда хочешь, подбросит на своём стальном коне. Иван, живо сюда! — рыбинспектор свистнул в свисток, висящий у него на шее, и к нему моментально подбежал одетый в камуфляжную форму спортивного телосложения человек средних лет. — Тут дело срочное есть. Отвези этого господина к месту ловли, а то он устал, боится, что не дойдёт. А мы тут за его машиной присмотрим.
— Есть, шеф, будет сделано. Куда вас везти? — Иван, надевая на глаза авиационные противоветряные очки, обратился с вопросом к Захару.
— Да недалеку тут, братиш. Вон видишь кучку пингвинов. Чернеют вдали. И палатка красно-коричневая возле них. Вот туда гони. Понял?
— Понял. Будет сделано. Погнали. Садитесь, — водила в камуфляже услужливо пригнал свой снегоход и посадил на него Прилепина. Захар устроился поудобнее, прижимая к груди авоську с бухлом.
— Заводи же быстрей свою Ямаху.
— Деньги вперёд, — скомандовал водила снегохода.
— А у меня только тысячные остались. Мелких нет, — виновато сказал Захар, копаясь в своём бумажнике из чистой саламандровой кожи.
— А у меня сдачи нет. Ничего?
— Ой, да я тебе штукарь дам — сдачи не надо. Ты только мчись быстрее. Меня там братва ждёт — не дождётся.
— Есть. Держись крепче. Трогаемся, — водила газанул, и они тронулись с места. Снегоход пулей летел, оставляя глубокие следы на снегу и столбы снежной пыли.
Извозчик на снегоходе «Буран» посадил Прилепина на сиденье, завёл мотор и тронулся с места, зарычав и выпустив струйку голубовато-серого дыма. Через несколько минут Захар уже высаживался с авоськой, набитой бухлом, на лёд.
— Спасибо, браток! Удружил, — Захар пожал водителю «Бурана» руку.
— Всегда к вашим услугам. Если что — обращайтесь. Звоните на базу. Вот моя визитка, там есть номер телефона. Прискачу в две минуты. И доставлю хоть на край света, пока снег лежит.
— Расслабься, мужик. На вот тебе — выпей. Отдохни хоть, — Захар вытащил из авоськи банку «АЛКО-Лемон» и протянул её извозчику.
— Не. Я на работе не пью. Не положено, — отказался от выпивки снегоходчик.
— Да брось ты говниться! Хлебни вместе с нами. Захар угощает, — сказал Прилепин почему-то о себе от третьего лица.
— Нет. Невозможно, — извозчик ни в какую не соглашается пить.
— Ну хер с тобой. На хоть коньячку дерни или  с собой возьми.
— Это можно. Дома выпью за ваше здоровье, — и водила взял бутылку Киновского коньяка.
— Позвоним тебе потом. Заберёшь нас. Подкинешь до автостоянки.
— Без проблем. Прихвачу вас всех, по очереди доставлю каждого к базе. Звякайте, как только соберётесь отчаливать домой.
— Обязательно, — Захар проводил взглядом умчавшегося обратно в сторону турбазы наездника и направился к Лимонову, чтобы отдать купленное бухло.

Лимонов устроился с летней углепластиковой удочкой возле вырубленной на его заказ майны. Четырёхколенную телескопичку ему одолжил опять же всё тот же Захар — он в своём джипе возил целый арсенал удочек: как зимних, так и летних.
— Ну и шо тут у нас? Клюёт?
— Ни ***!
— Ждать надо. Прикормки кинули?
— Пшена твоего ведро сыпанули. И мотыля кила три. Как ты думаешь — хватит?
— За глаза хватит. Полводоёма слетится на жрачку. Ты соберёшь под собой всех лещей.
— Надеюсь. Но пока ни потычки, ни шевелёнок. Глухо, как в жопе у негра.
— Ещё рано просто. Он ближе к обеду расклюётся. Часиков в двенадцать, — Захар посмотрел на свои золотые часы «Ролекс», задрав левый рукав куртки.
— А ты что? Уже вернулся? Быстро как!
— Да, на снегоходе подбросили.
— Хм. А тачка где твоя?
— На берегу оставил.
— Как на берегу?
— Да инспектор за жопу схватил, когда увидел, что я по льду на ней еду. Пригрозил мне штрафом. Нельзя, дескать, по льду на машине ездить.
— Ты б ему на лапу деньжат — и разрешили бы.
— Не тот случай. Больно принципиальный и честный инспектор попался. Не идёт на уступки. Я ему бабки совал, пять тысяч, десять — без толку. Говорит, сам начальник Госкомрыболовства приехал сюда с ревизией. Застукает если кого — проблем не оберёшься. Ему же в первую очередь ****янок и всыпят. Ну я пожалел мужика и оставил Гелик на берегу.
— Не боишься за тачку? Десять лямов — это всё-таки не мелочь. Угнать могут.
— Охранник сказал, что последит за машиной, чтоб не угнали. У меня ж там сигнализации нет — не успел установить.
— А если угонит сама охрана?
— Да я их всех потом с говном смешаю, и рыбнадзор, и охрану. Я их растопчу, если что с тачкой случиться. Но я надеюсь, что всё будет норм. Давай, Эдик, тяпнем! Коньяк будешь? Я полтора литра взял…
— Подожди. И что нам теперь, ****юхать до берега пешком? — недовольно посмотрел на Захара Лимонов.
— Да не ссы, Эдик! Снегоход вызовем. За деньги он тебя в любую точку доставит. Я заплачу. Вон какого орла мне рыбинспектор порекомендовал — за три минуты на своём «Буране» довёз!
— А ну тогда ладно. Успокоил. Теперь доставай из сумки то, что купил.
— Дед, извини, «Отвёртки» не было.
— А что купил вместо «Отвёртки»? Коньяк?
— Коньяк само собой. Тебе купил вот, «АЛКО-Лемон» называется. Говорят, то же самое, что и «Отвёртка», только лимонное. Ты же любишь такое, — Захар достал из пакета четыре поллитровых банки этого сомнительного напитка.
— О! Это божественный напиток! Его даже моим именем назвали! — Лимонов с радостью принял четыре банки и расставил их возле себя в вертикальном положении, ткнув каждую в снег, как римскую свечу.
— А коньяк со мной будешь? У меня целых два баттла ещё осталось.
— Нет, Захар, спасибо. Как нибудь в следующий раз. А пока я лучше лимонки ёбну. Всё-таки коктейль, близкий мне по духу. Напиток имени меня. Приятно. Это умиляет. «Алко-Лемон», какое чудное название, — Дед открыл первую банку и сделал несколько глотков, — Изумительный, изысканный вкус. Эх, жаль, что «Ягуар» запретили — как мы славно раньше им разговлялись в штабе. Партийцы на ушах стояли — были храбры, энергичны, как на шарнирах. До сих пор забыть не могу этот экзотический запах «Яги» — смесь поноса, олифы и лака для ногтей. Так он меня завораживал! Хорошо хоть «Охота» осталась. И «Алко-Лемон». Спасибо, что не запретили.
— Как узнают, что ты их пьёшь — так сразу и запретят. Назло тебе, Эдик. Чтоб тебе насолить, чтоб тебя лишить последней радости.
— Надорвутся. Тогда народ взбунтуется и с лица земли Кремль сметёт, если они посмеют лишить меня последней радости. Вон, в 1917-м сухой закон ввели — получайте революцию, и не одну, а две. Доиграются они! Дозапрещаются, сволочи! Себя пусть запретят! ****ь их и в хвост и в гриву! А то отрастили рыла с арбуз размером, а всё о здоровье нации пекутся! Двойные стандарты. Эх, подлые времена. А мы ещё Лужка и Громова проклинали. Так при них в Москве и Подмосковье бухла было море — на любой вкус. Не то, что щас, — Лимонов пил дешёвый коктейль и бурчал под нос, критикуя нынешние порядки.

 На рыбалке как на партработе. К попивающему коньячок вперемежку с вискарём Прилепину крадётся Волынец, робко озираясь по сторонам. Прилепа замечает его:
— Чего крадёшься? Опять леску запутал?
— Это… Захар. У меня живот крутит. На клапан поднадавливает.
— Опять всякой ***ни обожрался что ли?
— Да вот, сырков утром глазированных слопал на завтрак. Теперь мучаюсь, — Волынец схватился за живот и скривил ноги иксиком.
— И где ты их брал?
— Как где? В «Дикси», конечно!
— В «Дикси»! ***кси! — передразнил Волынца Прилепин, — Мудила ты! Тюфяк! Кто ж в «Дикси» покупает? Ничего в «Дикси» нельзя брать! Там всё просроченное и тухлое.
— А где ж брать тогда?
— Вот я всегда в «Магните» беру — и не жалуюсь. Никаких проблем. Всё свежее, высококачественное и недорогое. Хотя мог бы себе позволить и «Азбуку вкуса», но денег жалко. Мне тогда на бензин не хватит. А ты, идиот, в «Дикси» ходишь!
— У тебя Рэнни или Эспумизана нет?
— Ты чё ругаешься? Не знаю таких.
— А как же быть? Живот крутит — не могу больше. В туалет хочется. Может, Захар, вызовешь мне снегоход? Хоть до леса меня подбросят — там уж я и облегчусь.
— Ты чё, охренел что ли? Снегоход вызывать — это снова бабки платить. Не хочешь идти пешком — здесь сри. Прикройся спальным мешком или плащ-палаткой — и никто тебя не увидит, если стесняешься.
— А куда кал тогда деть? В снег закопать что ли?
— Волынец, хули ты вола ебёшь? Садись, снимай штаны и сри в лунку — прикормишь рыбу заодно. На твою дристню крупняк подойдёт: сомы с налимами — обловишься! — громко засмеялся Захар и заметнул в спину Волынца большой снежный ком.
Через какое-то время Волынец подходит к Захару и виноватым голосом говорит:
— Захар, я сделал то, что ты мне говорил. Я насрал в лунку. Но говно не тонет. Что делать? Как я буду ловить? если оно в моей лунке… плавает.
— Что совсем, долбоёб? — рассвирепел Захар и отвесил Волынцу мощный подзатыльник, так, что шапка с Волынца слетела, — Совсем догадаться не можешь, мудила? Гадить ты можешь, а догадаться — нет. Вон, возьми грузил коробку и свинцовыми дробинами начини своё говно. Оно тогда станет тяжёлым и утонет.
— Понял, Захар. Спасибо! — Волынец раскланялся, как балерина, и пошёл утяжелять свои экскременты свинцом.


Мёртвые водоросли покрывали всё дно. Из ила торчали утонувшие пустые бутылки из-под водки или из -под пива, виднелось несколько затонувших катеров, катамаранов и даже жестяная лодка. Здесь лежали кости утонувших рыбаков, которых не смогли со дна достать спасатели. Поодаль зияла обглоданными острыми рёбрами чья-то грудная клетка. От одежды практически ничего уже не осталось. Материя сгнила, от ветхости она распалась на кусочки и слилась в одно целое с мягким грунтом. Эта трагедия произошла лет десять назад, когда три подвыпивших рыбака решили пойти на другой берег по опасному тонкому льду. Местами толщина льда была совсем стрёмная, особенно в районе слияния русел двух рек. Не подозревая об опасности, группа рыбаков с ящиками и ледобурами смело двигалась вперёд. После того, как лёд предательски треснул, люди оказались в полынье. Ледяная холодная вода быстро пропитала их тяжёлые тулупы, и мужики утонули. На их крики никто не прибежал, поскольку это было в Новогоднюю ночь с 31-го декабря на 1-е января. Все остальные отмечали Новый год. А эти отчаянные попёрлись зачем-то на свою беду к противоположному берегу. Тогда из-за отсутствия опытных водолазов, бедолаг решили оставить погребёнными на глубине более десяти метров. Зато теперь в этом месте постоянно крутилась рыба: ракушки, раки, дрейссены, пиявки и перловицы облюбовали это место. Угри периодически наведывались сюда — именно эти скользкие гады и обглодали скелеты утопленников, растерзав в клочья и без того обветшалую экипировку. Раки и пиявки помогали угрям в этом деле, поедая и обсасывая всякую падаль.
Совпало так, что Э. Л. подсознательно выбрал для себя именно то зловещее место, где однажды утонули три неудачливых рыбака. Лимонов попросил, чтобы ему на насадили навозного червя. Наживлённый полосатым вертлявым червяком крючок Деда опустился как раз неподалёку от тлеющего праха тех самых утопленников. Все, кто раньше рыбачили на этом месте, снастями своими, будь то мормышка или блесна-балансир, или просто обычный крючок, часто зацеплялись за останки погребённых под водой трупов. То крючок в пустую глазницу попадёт и зацепится, то поводок вместе с грузилом вокруг тазо-бедренной кости обмотается и завяжется произвольно на узел. И никакой отцеп не помогал. Приходилось обрывать леску и настраивать снасть заново, привязывая крючок и грузила. Мужики, не зная о том, что когда-то зимней тёмной ночью здесь утонули три человека, сетовали на закоряженность данного участка водохранилища. Якобы это из-за массы коряг, лежащих на дне. Говорили, что дно захламлено, и потому так часто случаются зацепы. Никто не знал, что это место проклято теми, кто здесь погиб. Ил, так называемый сапропель, здесь состоял не только из отмерших сгнивших водорослей, но также и из разложившихся человеческих останков, и из распавшейся до состояния мутной пыли сопревшей одежды. Тряпки, клочья, огрызки и обрывки тканей в вонючей чёрно-зелёной жиже, напоминающей нефть.
В разных толщах воды плавали плотвички, подлещики, окуньки, густёрки, ловко уворачиваясь от медлительных и нерасторопных хищных рыб, от судаков и щук. Среди рыб наблюдалась оживлённая движуха. Явно они чем-то были взволнованы. В этом зловещем месте наблюдалось небывалое доселе скопление как мелочи, так и взрослых особей. Мирных рыб собралось так много, что невозможно было сосчитать, сколько хвостов и голов. Не было свободного пятачка. Рыбы слетелись сюда с ближайших ям и бровок. Их, вероятно, привлекло вот это объявление:
"Всем! Всем! Всем! Мастер-класс от самого опытного леща Моржовского водохранилища. На его счету 12 обрывов, 33 умелых срыва с крючка, один успешный уход прямо из рук противника, то есть рыболова. Сегодня 20-летний чешуйчатый мастодонт научит всех желающих обитателей нашего великого водоёма тому, как правильно обрывать леску, отрывать поводок, перерезая его хвостовым плавником, как наебать любого рыболова и не попасться на его удочку, как обсосать вкусную наживку и не напороться своим рылом на острый крючок. В конце лекции мастер на собственном опыте покажет, как следует заглатывать крючок, чтобы можно было потом вовремя соскочить с него и удрать. В том случае, если леска окажется тонкой, мастер обещает показать свой коронный номер — опасный смертельный трюк — он позволит вытащить себя горе-рыболову прямо на поверхность воды с большой глубины. Более того — он даже позволит себя взять в руки, но толстый слой слизи, покрывающий чешую рыбины, не даст хмырям удержать трофея в руках".
 Подлещики разных поколений и размеров волнуются, трепещут. Толпятся вокруг своего кумира, переживают за его судьбу и благодарят за приобретённый бесценный опыт. Мечтают так же динамить и обламывать желающих отведать живой рыбки лохов. У нас в Моржовском море только один такой реликт водится!
Лещара был легендарной личностью среди других рыб. Его уважали все, даже хищники: щуки, налимы, сомы, окуни, судаки и прочие клыкастые мудаки. В знак уважения они его не трогали и не нападали исподтишка, из засады, как на всех остальных мирных белых рыб. Внешность его была запоминающейся с первого взгляда. Его спина была тёмно-бурой, а бока были выкрашены в бронзовый цвет и переходили в красноту, поскольку кровеносные сосуды были уже старые и периодически лопались, придавая окраске леща красноватый оттенок. Веса в рыбине было не три и даже не четыре, а все пять килограмм. Отъелся, что называется, за казённый счёт. Рост, то есть длина впечатляли — шестьдесят пять сантиметров от кончика хвоста и до носа. Лещ был навороченным неформалом: его рот был истыкан словно пирсингом стальными крючками разных размеров от номера 2,5 до номера 10 по отечественной нумерации и, следовательно, от номера 18 и до номера 6 по зарубежной. Некоторые из крючков уже заржавели, некоторые были с обрывками лески, на конце которых как украшения болтались свинцовые круглые или приплюснутые дробинки. Своеобразные серьги для рыб — право их носить имели только самые смелые, сильные и выносливые экземпляры. И в этом не было ни капли позерства. Пузатой мелочи такие вещи носить не разрешалось законами обитателей моря. Кроме того, в спинном плавнике крупного леща торчали две блесны: одна — вращающаяся, а другая — колеблющаяся типа «Ложка». Это кто-то пытался забагрить массивного Лещару. А в хвостовом плавнике торчал тройник на щуку вместе с джиг-головкой. Это результат неудачной ступенчатой проводки. Спиннингист подумал, что он зацепился за бревно, а это был Мастодонт. Поводки надо было лучше привязывать, на морской узел, а не пользоваться бракованными китайскими застёжками и вертлюжками. Ведь всем рыбакам должно быть известно, что они подведут в самый ответственный момент. В прошлом году по весне во время нереста забагрить леща  пытались браконьеры. Они хотели зацепить его острыми крюками, которые как капканы, были развешаны повсюду на дерьмовой «клинской» леске. Но хитрый мастер в очередной раз обломал злоумышленников, сокрушив их допотопную убогую снасть с сопревшей старой жилкой одним махом.
 Молодёжь с завистью и с восхищением смотрела на Бывалого Леща, который видал все виды сложностей и опасностей, был изрядно потрёпан нелёгкой жизнью, но при этом не сломлен до сих пор. Этот бронзовый гигант по праву считался заслуженным ветераном среди особей всего водохранилища. Равных ему рыб не было. Примерно также партийцы Дурной России относились к своему вождю Лимонову, как молодые рыбы и мальки к матёрому Лещу. Звали леща Лёша Леший. Параллели неслучайные. Может быть, поэтому и клюнет на удочку этот бесподобный трофей именно у Лимонова, а не у кого-нибудь другого. Видимо, лещ интуитивно почувствует достойного конкурента в лице Эдуарда Вениаминыча.
 — Ты посмотри: вот чудики, пшёнкой зимой прикармливают! Вот дебилы! И кормушку, придурки, утопили. Руки из жопы, под *** заточены. Они ещё и шумовку уронили в лунку. Ну и дауны — посмотреть бы на их рожи. Бывают же такие мудаки! А это что за хуйня? — лещ подозрительно наклонился к огромной куче свалявшихся слипшихся комьев прикормки, которые лежали на дне, — Неужели они ещё и мотыля килограммов пять сыпанули?! Да он у них, похоже, прокис не на шутку. Ну, долбоёбы! Так лохануться?! Небось, москвичи опять… Наверняка первый раз на рыбалку, оболдуи, приехали, — лещ саркастически засмеялся, и к поверхности воды со дна потянулись многочисленные пузырьки. Лещ Лёша Леший ткнулся пару раз в дно своим хрящеватым носом, подняв небольшое чёрное облако мути. В прорубе показалась цепочка мелких пузырей, которую заметил Лимонов и сразу насторожился:
— Ого! Кто-то пузыри пускает. Может, это рыба? Тогда надо ждать поклёвку. По идее взять должно.
Лимоныч затаил дыхание и пристально уставился на чуть притопленный скользящий бело-чёрный поплавок с короткой антенной.
К насадке, которая шевелилась на крючке, подплыл приличный подлещик граммов на шестьсот. Он был покрыт густым слоем слизи. Лещ Леший дал команду:
— Теперь твоя очередь, Сопливый! Вспомни, как я тебя учил слизывать червя? Ну-ка повтори!
Подлещик опустил голову вниз и раскрыв рот, втянул в себя крючок с червём.
— Не так взял, дурень! Попадёшься же! — мастодонт разволновался за своего младшего соплеменника, наблюдая за тем, как крючок вонзается в чужие рыбьи губы.
Поплавок немедленно отразил на поверхности красивую поклёвку с выкладом, и Лимонов увидел, как поплавок несколько раз дрогнул, а затем приподнялся, вылез полностью из воды и лёг на воду.
— Положило! Глазам своим не верю! — У Лимона загорелись глаза и затряслись руки от волнения. Он подсёк и, почувствовав небольшое сопротивление под водой, вскоре выудил своего первого трофея. Поплескавшись с полминуты на поверхности, подлещик вскоре замер, глотнув кислорода, и Деду удалось без особых проблем его спокойно дотащить до края проруби и схватить за жабры.
— Рыбалка в тыщу раз полезнее и приятнее политики! — радостно подумал Лимонов, снимая с крючка скользкого подлещика. Радости его не было предела. В предвкушении клёва, он посасывал леденец, гоняя его за щекой. Дед настраивался на более крупную рыбу.
— Тьфу ты, *** сопливый! — когда Дед снимал подлеца с крючка, тот пару раз брыкнулся, вырвавшись из рук и испачкал Лимонову новенький тулуп и ватные штаны своей клейкой, как сопли, слизью,
— Обкончал меня всего, ****юк. Малафья какая-то, — ругнулся Лимон, размазывая слизь и вытирая об коленки штанов испачканные руки.
Швырнув склизкого подлещика подальше, дед зачерпнул рукой горсть снега и растёр его о свою одежду, надеясь оттереть рыбьи сопли.
— Эх, потеряли мы Сопливого. Кто теперь отважится заглотить наживку и посмотреть в лицо своей гибели? — сокрушался матёрый лещара. Его успокоил килограммовый лещ по кличке Битый. У Битого отсутствовало несколько десятков чешуек и были многочисленные рубцы и царапины на хвосте и пузе — это его в детстве судак саданул, пропорол его своими клыками, но мальку удалось спастись, он смог вырваться из пасти хищника, после чего за ним и закрепилась сия кличка.
— Ну, Битый, давай, обмани судьбу-злодейку. Надеюсь, у тебя получится, и ты вернёшься и расскажешь, что за мудаки там наверху сидят и ловят нас.
— Есть, Лёша! Я выполню всё так, как ты учил. Заглотить, подсечься, позволить себя вытянуть и сорваться с крючка в самый последний момент, заглянув в наглые глаза ненавистного супостата. Будет сделано. Честь имею! — Битый отдал честь Лёше Лешему, приложив кончик бокового плавника к своему виску, как это делают солдаты во время присяги.
— Ждём тебя с докладом, — Леший благословил своего соратника-леща.
Килограммовый начал рыхлить илистое дно в поисках мотыля, червяков и прочей снеди. Вскоре он наткнулся на лимоновский подвох. И хотя червяк был уже изрядно потрёпан и помусолен предыдущим подлещиком, всё же Битый не побрезговал им и заглотил глубокой своей глоткой. Когда Битый, смакуя червя, приступил к перетиранию пищи своими глоточными зубами, последовала резкая подсечка. Рывком на себя Дед зацепил килошника и потащил на себя. На этот раз рыбина далась Деду с большим трудом, пришлось даже на кругах немного поводить во время вываживания, поскольку Битый был буйным и начал неистово сопротивляться, надеясь оборвать леску. Но леска была надёжная — Прилепа специально поставил Лимону леску потолще, для чайников. Когда Дед утомил Битого, тот выдохся и плашмя лёг на воду как лист фанеры. Казалось, будто лещ перестал дышать и умер от разрыва сердца или лёгочного пузыря. Хотя последнее было не такой уж редкостью на рыбалке. У поднятого с глубины 13 метров леща лопнули кровеносные сосуды на оставшейся чешуе, отчего он покраснел, приобретя необычный кроваво-медный окрас.
— Это он от стыда покраснел, что попался на мою уду! — резюмировал Дед, снимая с крючка увесистую добычу, которая перестала уже шевелиться. Дед крикнул всем партийцам:
— Идите сюда! Вот так надо ловить! Смотрите все, какого красавца вытащил! Это вам не головастиков за хвостики дёргать!
Прибежала съёмочная группа в лице Волынца, Аверина и Аксёнова. Они начали снимать лимоновские рыболовные подвиги на видеокамеру и делать снимки, щёлкая и вспыхивая фотоаппаратами.
— Фотоотчёт потом опубликуем. А видос на Ютубе выложим. Как вождь лещей тягает.
— Это дело надо, товарищи, обмыть! Волынец, ну-ка неси сюда бухло. Всё, что есть: водка, коньяк, пиво — всё сгодится. А то у меня уже вся алкашка иссякла, — Дед пнул ногой две пустых жестяных банки из-под своего любимого псевдококтейля «АЛКО». Банки покатились и угодили прямо в майну. Они плавали, как поплавки — через какое-то время они наполнились водой и утонули.
Вскоре показался Волынец с двумя бутылками коньяка, которых он отхватил у Прилепы.
— От Захарчика что ли несёшь? Неужели угостил?
-Угу. Товарищ Прилепин лично выделил из своего запаса, сказав, что обмыть пойманного трофея — это святая обязанность каждого рыболова.
Лимонов взял одну бутылку «Киновского», открыл вставными зубами пробку и разлил всем в пластиковые одноразовые стаканчики.
— Ну, за твои успехи в рыбалке, вождь. Надеемся, что это только начало, — произнёс Аверин небольшой тост, и мужики чокнулись стаканчиками, после чего все дружно выпили. Занюхивали и закусывали коньяк Серёжкиным салом, остатки которого были разбросаны возле проруби. Лимонов тоже поднял со льда кусочек сала и отправил его в рот. Затем он взял в руки удочку, осмотрел состояние снасти — всё вроде в порядке, ничего не оторвалось, нигде не запуталось. Вот только крючок пустой — надо нового червяка насадить.
Дед окликнул сидящего неподалёку Волынца, который гладил покрасневшую рыбину по хвосту, плавникам и брюху.
— Волынец, перестань лапать моего леща! Ты лучше мне червя насади.
Волынец раскрыл мотыльницу и достал прыткого навозника. Он насадил его на крючок колечком. Острое стальное жало прокололо продолговатое тельце полосатого кольчатого танцора. Из проколотого хвоста брызнул жёлтый остро пахнущий сок.
— Всё. Готово, вождь. Можно забрасывать снова.
Лимонов понюхал червяка и плюнул на него:
— Ловись рыбка большая и очень большая. Чем больше — тем лучше.
С этими словами дед забросил оснастку снова на прежнее место, где его на дне уже ждали авторитет Леший и сгруппировавшиеся вокруг него многочисленные зеваки из числа всякой мелочи и середняка.
— Вот так вот надо стягивать червя. Учись, пока я жив, молодёжь! — Леший Лёша поймал опускавшегося на дно червяка и, всосав его изо всех сил, содрал с крючка. На дно упал пустой привязанный крючок без насадки.
Молодые подлещички, которых рыбаки на жаргоне называют «лаврушкой» и середняки, которых прозвали «фанерой», захлопали плавниками умельцу-виртуозу. Фокусника наградили бурными овациями и апплодисментами.
Лимонов, увидев мощную поклёвку под воду, сходу дёрнул удочку в сторону, но промахнулся мимо — и когда вытащил оснастку, увидел пустой крючок.
Вождь опять позвал Волынца, чтобы тот насадил ему на крючок наживку.
— Волынец, ёб твою мать, эти пидорасы мне всего червяка обсосали!
— Эдуард Вениаминович, у вас обсос?
— Да. Иди, замени червя. Насади нового, свежего. Руки неохота пачкать.
— Слушаюсь, вождь.
И Волынец угодливо натянул извивающегося навозного полосатого червя чулком на крутолобый крючок.
Погода портилась на глазах, но, как известно, чем хуже ненастье — тем лучше клёв. Пошёл снег, потом началась метель. И под ногами у рыбаков закружила позёмка. Видимость сократилась с 300 метров до десяти. Снег лупил в глаза. Временами он превращался в снежную крупу, которая попадала за шиворот и таяла там потом, вызывая неприятные ощущения. У Лимонова на воротнике налипло много снега. Чтоб согреться, дед часто прикладывался к стакану коньяка — за полчаса было опустошено две бутылки «киновского». Партийцы не сидели сложа руки, держали над вождём раскрытый  большой зонт и помогали деду выпивать коньяк, следили за его поплавком.
Ещё несколько поклёвок хороших было у деда — две ему удалось реализовать, он взял ещё двух подлецов по полкило, а вот третья поклёвка не оправдалась: подлещик грамм на семьсот вырвался прямо из рук Лимонова, оставив на память о себе следы слизи. Вождь долго ругался, психовал, но потом пришёл к выводу, что рыбалка есть рыбалка, пропустил ещё пару рюмашек вместе с соратниками, закусив всё тем же обдроченным салом и принялся выжидать крупняка. Как раз в этот момент посыпал самый лютый снег. Такой, что уже не видать ничего вокруг себя.
 Партийцы жались друг к другу, как кролики в лодке деда Мазая. Захар вместе с Авериным собрал одну большую палатку и позвал всех под её навес, но когда соратники заскочили внутрь, этот шатёр сдуло порывами ветра — поломались прутья. Тогда Волынец и Аксёнов слепили из снега защитные сооружения наподобие крепостной стены, а сверху присобачили полиэтиленовую плёнку. Они ныкались от ненастья таким образом. Лимонов же, засыпанный с ног до головы снегом, продолжал дежурить у своей проруби, глядя на периодически вздрагивающий поплавок. Он продрог и стучал вставными зубами от холода. Зуб на зуб не попадал у деда, но он, увлечённый рыбалкой,  всё равно упрямо высиживал своего трофея. Наконец чёрно-белый конусообразный поплавок затанцевал на воде. Это не было похоже на предыдущие поклёвки.
— Погоди, дед! Не торопись. Это он только пробует. Когда выложит — тогда тащи, - подсказывал внутренний голос.
Сначала поплавок мелко задрожал на волне, затем чуть-чуть приподнялся, затем пошёл в сторону, после чего утонул вообще. Лимонов выждал нужную паузу и подсёк. Почувствовался на конце лески глухой зацеп. Удочка согнулась в три погибели и затрещала от  повисшей тяжести.
— Сука, зацепился что ли?
— Возможно. Там чего только нет на дне. И коряги, и водоросли, и металлолом, и трупаки.
— Трупаки? Я не ослышался?
— Ну да, — подтвердил Прилепин, — именно здесь утонули два рыбака в новогоднюю ночь лет семь назад.
— Может, это у меня трупак клюнул?
— Может. Щас ботинок или шапку вытащишь. А, может, даже ящик рыбацкий, если повезёт.
Было заметно, как Лимонов разволновался. У него снова затряслись руки и появилась характерная для мандража дрожь в коленках.
— Придётся обрывать, наверное, — сказал Аверин, всматриваясь в бездонную черноту проруби.
— Подожди! Чего-то вбок рвануло! О, ни *** себе! Что там за монстр? Он потащил в сторону.
— Эдик, стравливай! Леску выпускай — пусть он метров десять смотает. А то оборвёт, — подбежал Захар Прилепин. Все, затаив дыхание, наблюдали за тем, как Дед пытается вытащить крупную рыбу. Поединок вождя с Лешим лещём продолжался где-то минут пят. Удочка - в дугу, Дед волнуется и кряхтит от напряжения.
— Эх, подсак бы щас не помешал. Да где его взять? Зима на дворе, — думал Прилепин, как помочь Лимону поймать тяжеловеса.
— А ты багор вон у мужиков возьми.
— И как я тебе зацеплять им буду?
— Длинный багор нужен, выдвижной, метра полтора. Тогда можно зацепить.
— Эй, Волынец! Иди, багор у мужиков попроси.
— Да пока не торопитесь. Посмотрим ещё. Может мы его так, без багра голыми руками возьмём, — Аксёнов с азартом наблюдал за процессом вываживания. Рыба упорно сопротивлялась. Её никак не получалось оторвать от дна. Вот, наконец, она попёрла вверх.
Дед сжимал углепластиковую удочку двумя руками, леска натянулась, как тетива, и начала звенеть. Ещё чуть-чуть — и обрыва не миновать. Но тут внезапно сопротивление ослабело и практически сошло на нет. На поверхности воды появился огромный с протвень шириной оливково-бронзовый бок. Постепенно цвет начал приобретать красноватые тона.
— Гляди, какая лопата высунулась! ****ый ****ец!— закричал Аксёнов, протягивая длинные руки к желанному трофею, но всё равно дотянуться не смог. Лещ тихонько качнулся и рыпнулся, оставив на воде волны и расходящиеся круги.
— Дай, огрею чем-нибудь, чтоб не ушёл. Вон, удочкой ****ануть бы его по горбу!
— Зачем? Он уже выдохся. Подведи его к ногам и хватай, пока он не особо рыпается, — Захар дал дельный совет.
— Жалко, что Прохан не увидит, какого мы монстра зацепили! Точно бы от зависти умер, — ехидно засмеялся Лимонов.
— Погоди. Ты его ещё вытащи сначала. А потом уже хвастайся! — крикнул взявшийся из ниоткуда Манухин. Он стоял на противоположном краю проруби и зазывал отца перейти на ту сторону. Где он пропадал всё это время, пока валил снег, остаётся загадкой.
— Сынок, а ты куда пропал? Я думал, ты не выдержал метели, замёрз и домой поехал.
— Нет, батя. Я ходил-гулял, у рыбаков спрашивал, как успехи.
— Ну и как?
— Херово почти у всех, — махнул рукой сын.
— Зато у меня вон какая ***вина клюнула. Вытащить не можем. Килограмм на десять точно. Как минимум.
— Да я уж вижу. Нехилый лапоть. Тащи его в мою сторону и переходи на мой край. Вместе вытащим. Я помогу тебе его достать, — Серёжа начал проявлять подозрительную активность, хотя до этого никакого интереса к рыбалке не показывал.
— Ну ладно, ладно. Не наебнуться бы, — Лимон передвигался по краю проруби, держа удилище обеими руками. Рыбина кувыркалась на крючке. Леска по-прежнему натянута, как струна.
— Давай иди быстрее. Я на подхвате, — Манухин манил Лимонова, и тот торопился перейти на другой край. Дед вздумал обойти майну, чтобы можно было удобнее подвести к кромке льда бронзового увальня и достать его руками из воды. В какой-то момент Лимонов замешкался и наступил на припорошенную снегом кожуру от сала. А поскольку на ногах были уги, без шипов и без набоек, Лимонов подскользнулся. Ему не удалось удержаться на ногах, он потерял равновесие и грохнулся прямо в пучину тёмных вод, колыхающижся в проруби. Дед оказался в одной стихии вместе с рыбами, на которых охотился. Удочка произвольно вырвалась из рук писателя и пустилась в свободное плаванье подо льдом. Лещ кинулся в глубину, утаскивая за собой всю снасть, вместе с поплавком. Леска оборвалась — не выдержала подлинного крупняка. Лимонов какое-то время барахтался в проруби, крича и зовя на помощь скорую, полицию, МЧС. Знаменитая батина шапка слетела с головы и плавала по поверхности до тех пор, пока не наполнилась водой до краёв и не утонула. Партийцы бросились спасать Деда. Кто-то швырнул ему спасательное колесо — надутую покрышку от Камаза, кто-то подушку безопасности дал, кто-то даже стальной трос отыскал — таким обычно говно чистят в канализации. Оставленная на льду скользкая шкурка свинины послужила причиной сокрушительного падения вождя в ледяную воду. Ошмёток хохляцкого сала сыграл поистине зловещую роль в нелёгкой судьбе деда, и на этом можно было бы прервать повествование. Но мир непредсказуем и многообразен, поэтому я продолжу пытать читателя.

Местные моржовские разбойники, промышлявшие тем, что снимали литые диски с автомобилей и воровали магнитолы, разбивая стёкла, заметили крутую Захарову машину на стоянке и остановились на своём раритетном ушастом «Запорожце». Оба раздолбая вылезли с трудом из тесной маленькой тачки, походившей больше на гробницу с колёсами, чем на автомобиль, — внутри ЗАЗа они сидели, свернувшись чуть ли не калачиком. Братки распрямили свои затёкшие спины и вытянулись в полный рост. Один из хулиганов, Ермолай, спросил у невзрачного мужика с пропитой внешностью, который вылезал с недовольной рожей из своей старенькой «Нивы». Судя по всему, мужик был чем-то огорчён и настроение у него было препоганым.
— Дядь, не знаешь, чей джип стоит?
— Да тут сука одна лысая торговала прямо с капота мотылём.
— На этой тачке?
— Да, прикинь? Ну, я купил у него тоже, дурень. Поленился у себя на районе затариться! Так он мне, козлина, подсунул тухлятину вонючую, которую не то что не насадишь на крючок, но даже в руки не возьмёшь — она как дристня расплывается на пальцах. У него мотыль — полное говно. Вроде пахнет цветочками, а в руки возьмёшь — понос, жижа прокисшая! Тьфу, бля! Я чуть не проблевался. У меня из-за этого пидора сегодня ни одной поклёвки не было. Пустым домой еду.
— ****ь-копать! Неужто тузы на таких тачках барыжат мотылём?
— Ещё как барыжат! Кидают как не *** делать. Раскурочьте тачку этому жлобу! Отомстите за нашего брата. Этот упырь нам дохлого мотыля впарил! Наебал нас всех, как котят слепых!
— Ладно, бать. Спасибо за инфу. Попробуем.
Угрюмый мужик перекрестился и, заведя свою «Ниву», поспешил удалиться побыстрее отсюда, чтобы не попасть потом в свидетели или пособники на суде.
Ермолай и Макар переглянулись перед тем, как идти на дело.
— Ты что, ****улся совсем? У него, небось, сигнализация. Ща как завоет, кипеж поднимется.
— А давай проверим, Ермолай, — камень кинем. Сработает — тогда убежим нахуй! А нет — так похулиганим, разъебошим ему в сраку весь салон и кузов!
Можно было бы подумать, что пришли мстить Прилепе конкуренты, которые не простили Захару дэмпинговых цен на протухшего мотыля. При себе у злоумышленников была болгарка, лом, кувалда, отбойный молоток, дрель, три топора — настоящих и в виде портвейна, чтобы обмыть потом удачный рейд. Вандалы с остервенением набросились на тачку. Разделали её в пух и прах в считанные минуты, настолько была сильна классовая ненависть у плебеев и люмпен-пролетариев к успешным хозяевам жизни. Раскурочили зеркала, оторвали их, сбили. Капот раздербанили. Оторвали бампер. Ломом пробили кабину, двери сняли с петель. Сняли колёса, сложили их в кучу и подожгли покрышки, устроив чёрную дымовую завесу. Отодрали логотип «Мерседес». Ермолай повесил его на шею и стал похожим на провинциального рэпера начала 90-х. Кто-то будильник на шею вешал, а кто-то вот этот знак от «Мерина». Макару в голову пришла идея вытащить всю начинку капота — бандиты вынули двигатель вэ8 мощностью 551 лошадиных силы и объёмом 6 и 3, вытащили цилиндр, коробку передач, радиатор и прочие детали. Пришёл черёд сиденьям. Вандалы достали остро заточенные ножи, и, вдохновлённые идеями Остапа Бендера, принялись кромсать ножами мякоть кожаных сиденьев, кресел, диванов. Но, как всегда, облом: внутри ничего, кроме овечьего пуха, не было. Тогда со злости суетливые мужики захотели облить распотрошённые сиденья бензином. Оставшийся бензин слили при помощи шланга, который обнаружили внутри салона «Гелинтвагена». Макар подставил канистру под струю и наполнил топливом доверху, оставив в баке литров двадцать на розжиг. Вероятно, хозяин джипа по старой привычке отсасывал бензин из бака в канистру и наоборот, поэтому и возил этот шланг на всякий пожарный случай. Провинциальные жлобы — они неисправимы, на чём бы они не ездили, они всегда остаются прежними. Там ещё оставалось литров двадцать топлива.
Вылив топливо АИ-95 из канистры, найденной внутри джипа, хулиганы вылили всё содержимое канистры в разорённый салон автомобиля. Руль Ермолай успел сорвать — вырвал его с мясом и бросил в сугроб. Макар разломал панель с навигатором. Дорогую магнитолу, естественно, вытащил оттуда, подцепив остриём топора, вырвал с кишками, со всеми многочисленными тонкими проводами.
— Смотри, чтоб тебя током невзначай не ****уло! Ты поосторожней колупайся! — предупредил Макара учтивый Ермолай.
Рыбнадзор на странный грохот, чёрный дым и шум никак не отреагировал. Никто не прибежал спасать машину — все, видимо, боялись или просто не замечали беспредела. Хотя Макар и Ермолай были отморозками, и не пожалели бы никого. Даже высокопоставленные инспекторы Рыбоохраны боялись этих двух мерзавцев. Поэтому неудивительно, что никто не поднял тревогу и не попытался согнать вандалов с места происшествия.
Недовольные бывшие урки начали снимать колёса, затем литые диски, затем дворники сняли. Фары побили кувалдой. Ермолай поднял с земли большой тяжёлый каменный кирпич и швырнул его в лобовое стекло, но стекло не разбилось, а всего лишь сильно потрескалось. Тогда разбойники подцепили кочергой стеклопакет, выбили его и вытащили вместе с резиновой рамой. Полностью его не удалось разбить — оно трескалось, покрываясь множеством мелких трещин, напоминающих паутину. Когда хлопцы побросали вынутые из Гелика стёкла на снег — они стали их топтать кирзовыми сапогами. Стёкла приятно похрустывали под подошвой, напоминая хруст чипсов или гренок. А вот фары выбить всё же получилось — молотком и кувалдой. Деревенские бандиты орудовали молотком, кувалдой, вилами, лопатой, ломом. Поснимали все пять дверей. Захар ничего и не подозревал, что творится с его тачкой.
Пока Захар решал, что делать с Э. В., его машину гопники раздербанили на части. Они разлили много бензина по разбитому салону. Можно было уже поджигать. Макар чиркнул охотничьей спичкой о серную полоску коробка и бросил загоревшуюся спичку к дорожке из пролитой на землю струи бензина, которая вела к изуродованному джипу. Дорожка вспыхнула, и огонь побежал вперёд к своей цели. Салон моментально вспыхнул. А братаны убегали прочь с места преступления:
— Всё, валим отсюда скорей! — крикнул Макар, прихватив магнитолу с навигатором и оторванный руль.
— А руль тебе на ***, Макар?
— Сынишке отдам — рулить его научу.
— А ну тогда нормально. Всё лучшее — детям.
Покрышки начали густо дымить, отравляя воздух чёрным едким дымом.
— ****ь, ёпты! Ведь окружающую среду засоряем! — забеспокоился Ермолай.
— А похуй! Мы же ведь не в землю эти колёса закопали. В земле то они тыщу лет будут гнить. А сгорят всего лишь за полчаса, а дым развеется по ветру.
— Да, Макар, но копоть-то осядет на деревьях.
— Ничего. Дождём и снегом смоет.
— У тебя, Макар, на всё, ****ь, отговорки есть! А вообще, зачем мы ему машину угандошили?
— А чтоб не понтовался и других не наёбывал. Чем богаче — тем жаднее, гласит истина. Любой богач за копейку нахуй удавится. Ты видел сам в переходе — кто нищим в первую очередь подаёт? Правильно: такие же нищие и подают — старушки, сердобольные пенсионерки. А у кого есть деньги — тот проходит мимо, не замечает побирушек. Вот за этот парадокс бытия мы и мстим!
— Сечёшь, Макар!
— Эх, прорвёмся! Где наша дырявая башка только не пропадала? Зато сразу на сердце легче станет — как только подумаешь о том, что этот лысый жлоб уже не покатается на своём навороченном джипе. Не будет ездить — и то хорошо.
— Ой, и не говори, Ермолай! Давай-ка шустрее беги, мать твою за ногу! Вдруг он, бля, с охраной со своей нагрянет? Хана нам тогда будет.
Макар и Ермолай стремглав умчались. У Ермолая в одной руке был ашановский пакет, внутри которого лежали литые диски, снятые с Гелика, а в другой он тащил 40-литровую канистру с бензином, который хитрецам удалось зажилить перед тем, как сжечь тачку. Бензина оказалось много. Ермолай шептал с чувством глубокого удовлетворения:
— Девяносто пятый! Редкостный в наших краях. Грех было не с****ить! Бензин то нынче щас дорог. Это дешевле молоком или спиртом заправляться.
— Да ладно, куда там тебе? 966-й ушастый ЗАЗ что ли будешь заправлять девяносто пятым?
— Конечно, может, хоть быстрее ездить начнёт.
— Ты ****улся что ли?
— А я его перепродам тады.
— Ха-ха, — засмеялся Макар, — на рынке прямо с канистрой встанешь среди бабушек, которые овощи, фрукты продают, цветочки с ягодками! И ты такой: бензин, кому бензин, недорого. Представляю!
— Ну да, ну да! А чего такого?
— Ну, ты мудак, Ермолай! Уж лучше в свой Зипер залей всю канистру.
Макар и Ермолай добрели до старенького 966-го запорожца, в народе известного как «ушастик». Этих старых хохляцких автомобилей уже практически не осталось в России. И только два сельских рас****яя как ни в чём не бывало продолжали ездить на этой консервной банке. Громилы с трудом уселись в тесный красный инвалидный ЗАЗ с ручной педалью, так что машинка просела аж, и колёса её чуть не лопнули от нагрузки.
— Не машина, а ржавое убожество! Зря Гелик не угнали — в хозяйстве бы пригодился: на охоту, на рыбалку, по грибы-ягоды! У него ж сигнализации ни *** не было!
— Что-то мы не подумали, — растерянно произнёс Ермолай, заводя старую машину, которая была уже в аварийном состоянии.
— Последние мудаки. Не догадались такую тачку угнать! Теперь всю жизнь будем локти кусать и волосы на жопе рвать.
— Да ладно. Теперь уже ничего не воротишь. Зато у меня в зипере люк под ногами есть. В других тачках такого не найдёшь. Даже в самых навороченных иномарках его нет. А у меня имеется.
— Да? И на *** он тебе? — Макар подозрительно посмотрел себе под ноги, увидев крышку, прикрытую грязным куском линолеума.
— Можно ссать и срать прямо здесь в салоне, не выходя на улицу. Притормозил, остановился. Захотелось поссать — откинул люк, нужду справил. Закрыл люк — и как ни в чём не бывало дальше погнал.
— Ну дела! Хоть люк в днище есть. Это и вправду большой козырь. Только ради этого и стоит на запоре ездить.
— А можно вообще на ходу ссать, — Ермолай так и сделал, уступив место руля Макару. Он снял с днища коврик из линолеума и швырнул его на заднее сиденье. Приоткрыв люк как форточку, а затем сняв штаны и расстегнув пуговицы семейных трусов, Ермолай достал свой вялый пенис. Он поболтал им чуть-чуть и на глазах изумлённого Макара начал отливать отработку своего организма, целясь в отверстие мощной струёй, от которой исходил тёплый клубящийся пар. Макар прибавил газа, и старенький автомобиль с трескучими выхлопами поехал быстрее, оставляя на снегу после себя след в виде длинной тонкой полосы, сформированной из жёлтых капель ермолаевской мочи.
— Прибавь-ка скорость, дружище! — справив малую нужду, скомандовал Ермолай своему напарнику и добавил: — Вообще-то этот люк в днище изначально был задуман для зимней рыбалки, чтобы можно было на лёд заезжать и прямо не вылезая из машины, ловить рыбу из люка, который должен располагаться над лункой. Но с тех пор, как рыбакам запретили выезжать на лёд на автомобилях, я только и делаю, что опорожняюсь сквозь этот люк. Хорошо-то как, Макар! Удобно, бля!
 Поскольку Прилепин оставил свой джип на берегу Моржовского водохранилища, ему пришлось снова вызвать снегоход. Он позвонил извозчику по мобиле. Тот моментально прибыл с готовностью отвезти его хоть на край света. Захар закричал: «быстрее мчи», и снегоход доставил его на берег за считанные секунды. Преодолев несколько километров снежной целины, извозчик высадил Захара. Когда Прилепин слез с сиденья снегохода, он не поверил своим глазам. Вместо его новенького сверкающего свежей чёрной краской джипа на берегу стояла внушающая ужас обгоревшая дымящаяся колымага. По сути от машины остался один лишь остов, скелет. Чёрный, как головешка, и обугленный.
Увидев, что от его дорогостоящего джипа осталась груда хлама, Прилепин впал в отчаяние и испытал творческий кризис на многие годы вперёд. После этого происшествия он не смог написать больше ни строчки — вдохновение покинуло его. Если оно вообще у него когда-либо имелось.

Глава 10

— Нате, Эдуард Вениаминыч, держитесь! — Волынец протянул шведский ледобур барахтающемуся в воде и вопиющему о помощи Лимонову, — Хватайтесь за шнек! Дед схватился не за шнек ледобура, а за острые лезвия новых ножей, прикрученных к шнеку, и тут же поранил себе ладони. В воду потекла лимоновская кровь. Самое страшное — лезвием рассекло длиннющую линию жизни на левой ладони Деда. Хироманки-гадалки, глядя на эту извилистую и протяжённую, как река Обь, линию, всегда пророчили владельцу руки очень долгую и насыщенную яркими событиями жизнь, говорили: «до ста с лишним лет жить будете как минимум, как максимум — станете богом и бессмертным». Лимонов надеялся, что прогнозы цыганских гадалок сбудутся, потому и не торопился с партийным строительством — всё верил, что придёт его время, когда его призовёт народ, и он возглавит империю и поведёт её к тотальному процветанию и могуществу. А сейчас эта самая линия напополам разорвана глубоким порезом.
— Бля, сука, Волынец!!! Ты мне ладони своей ***виной порезал! — крикнул Лимонов, чертыхаясь из последних сил в проруби.
— Смотреть надо, за что берётесь. Аккуратнее надо!
— Мудозвон обдристанный!
— Подожди, Вениаминыч! — успокаивает Аксёнов, — Мы сейчас тебе слегу какую-нибудь принесём. За неё и схватишься.
Аксён побежал в сторону леса как угорелый, за ним — озирающийся по сторонам соратник Аверин. Тот помчался спрашивать у соседних рыбаков, нет ли у них какой-нибудь длинной палки или зацепа. Манухин, увидев, что батяня свалился в прорубь, решил помочь ему.
— На вот, пап, подержись пока за удочку! — Манухин протянул своему отцу ту самую четырёхколенку, которой некоторое время назад Лимонов ловил рыбу. Отец вцепился в удочку кровоточащими пальцами, но верхнее колено не выдержало и треснуло. Обломок вершинки остался в руках Деда.
— ****ь, соломина гнилая, а не удочка! Фуфло китайское! — Лимонов стиснул зубы от досады.
А Серёжа испугался: вдруг отца удастся вытащить из проруби. Он не хотел, чтобы одиозный батя спасся. И пока все соратники разбежались кто куда, а Захар пошёл за своим джипом (там у него внутри находилась аптечка), Серёга решил воспользоваться отсутствием свидетелей, покрепче сжал обрубок телескопической удочки и изо всех сил шандарахнул им по башке утопающего Лимона. Лимонов не ожидал такого подлого подвоха от собственного сына. Трах! — и Серёжа второй раз трахнул отца по голове потрескавшейся углепластиковой дубинкой. От удара удилищем с Лимонова слетели очки — попав в воду, они устремились ко дну. В глазах старика потемнело. Серёжа хотел размахнуться в третий раз, чтоб окончательно приколотить отца, но в это время прибежал Аверин, так и не найдя слегу, зато в руках его сверкал металлический багор для вытаскивания под жабры крупной рыбы.
— Ты что делаешь, Серёжка? Ты зачем палкой махаешь? Дай её сюда — я вытащу вождя! — Аверин прогнал Серёгу, чтобы тот не мешал процессу спасения вождя. Серёга больше не захотел светиться и незаметно сделал ноги отсюда. Когда Аверин возился с багром, не зная, как он выдвигается и удлиняется, Манухин убежал подальше от проклятой майны и постарался исчезнуть из поля зрения соратников его отца. Когда Аверин наконец-то удлинил багор, он решил подцепить за шкирку утопающего Лимонова. Но первая попытка оказалась неудачной: острый крюк багра проткнул не воротник телогрейки, а впился прямо в шкибок деда, и в Аверина отскочило несколько капель тёмно-багровой крови.
— А-а-а, сука ебучая! *** безмозглый! А-а-а-а! — закричал Лимонов, и это были его последние слова, обращённые к соратнику по партии.
— ****ь, ****ый в рот! Промахнулся! — сокрушался Аверин, поднимая нешуточную панику вокруг себя.
Дед уже не мог материться, он зашипел, как змея, и зажмурил свои подслеповатые глаза. Тулуп его ватный намок, пропитался водой и стал невыносимо тяжёлым. Телогрейка стала весить больше, чем железный панцирь средневекового рыцаря и кольчуга нашего русского богатыря Ильи Муромца. Эдуард Вениаминыч уже не мог барахтаться в проруби — силы его покидали. Его проткнутый багром затылок ужасно болел. Истекающий кровью вождь уже начал терять сознание. Разбухший от воды тулуп не давал бедняге держаться на плаву — и вскоре Лимон почувствовал, что опускается на дно, камнем уходя на глубину. Как подбитый крейсер или линкор он уходил в толщи ледяной воды с гордо поднятой головой.
 Когда Волынец вместе с Аксёновым, запыхавшиеся, вернулись обратно с долгожданной находкой — длинной осиновой слегой, в проруби Дед уже не бултыхался. Эдуард Вениаминыч утонул к этому моменту.

— Ребят, водка есть? Помяните Деда нашего, светлая память ему,— взволнованный Захар звонил в Политсовет Дмитриеву и Сковороде, объяснял им, что сегодня произошло.
— Тут дело такое. Величайший писатель мировой литературы утонул. Насмерть. Надо похоронить с почестями. Нехорошо его оставлять на съедение рыбам и крысам-ондатрам. Нехорошо. Надо срочно доставать, — Захар бил тревогу и паниковал. Он находился в перевозбуждённом состоянии и не находил себе места. Лицо его сделалось напряжённым, багряным. Физиономию его исказило недоумение и растерянность. Он не знал, что делать дальше. Он боялся последствий. Вдруг его упрекнут в гибели Э. В. Обвинят в том, что он недоглядел за Дедом. Захар, пытаясь найти оправдание своему поведению, думал про себя: «Допустим, я не доглядел. А что я за ним, как нянька должен приглядывать? Что я за ним, как за грудным ребёнком должен следить и по пятам ходить?»
— А как будем отправлять в последний путь нашего Вождя? — спросил Аксёнов, когда Захар прервал связь с другими активистами-дурнороссами и выключил свой гаджет.
Захар ответил:
— Вы достанете его со дна. Вызовем МЧС. Гроб — за мой счёт. Оцинкованный. Нет, лучше свинцовый. Я сформирую комитет по подготовке печальной процессии прощания с Эдуардом Вениаминычем. И возглавлю, естественно, этот комитет. Я организую пышные похороны, с помпой, с размахом. Всё, сегодня же начинаем сбор средств на похороны вождя.
— Хорошо, Захар. Мы сделаем всё, что в наших силах.
Прилепин достал свою наикрутейшую мобилу — это был айфон «Эппл» с алмазным покрытием восьмого поколения, нажал на кнопку «скорая», и тут же на экране появилась физиономия дежурного, который ел картошку пюре вприкуску с хлебом:
— Алло. Это скорая? Нужна ваша помощь. Как можно быстрее. Срочно! Утонул человек. Затонул на большую глубину. Провалился под лёд. Всемирно известный писатель. Общественный деятель. Надо его скорее спасать. Культовая личность и тому подобное.
— Чёрт! Вы ошиблись номером. Звоните в МЧС. Поднимать утопленников со дна — это в их компетенции. Всего хорошего! — человек продолжил поглощать пюре и повесил трубку.
— Какой номер у МЧС? — спросил Прилепин у Аверина, держа айфон в руках.
— Кажется, ноль один.
— Так это же пожарная.
— Ну они не только пожары тушат, но и людей спасают.
— Ладно. Спасибо, — Захар набрал номер спасателей.
— Скажи им, пусть прилетят на вертолёте. Тут дело огромной важности. Момент истины просто, — посоветовал Аксёнов.
Приехали МЧСовцы. Один из них сказал:
— Тут у вас, у писателей, одно ЧП за другим — час назад горела палатка у кого-то из вас.
Приехала служба МЧС: спасатели, водолазы. Прибыл сюда в качестве научного консультанта и специалист по глубоководному дайвингу Алексей Богданов. Когда-то давно этот патлатый неадекватный хиппи получил по морде от самого Тесака за то, что выебнулся на Марципанчика в сети. Видеозапись с экзекуцией давно и прочно вошла в аналы истории. И до сих пор некоторые интернетозависимые задроты пересматривают с ностальгией этот полюбившийся ролик, где Алексу, основателю религии русобожия, Тесак отрезает длинный хаер. Затем Алексей возглавил Катакомбную Церковь Русобожия, девизом которой стали слова: «ссы в глаза, всё — божья роса». Позднее эту секту прикрыли по доносу Геннадия Петровича Малахова, который заявил, что у него плагиатчик Богданов украл идею уринотерапии и причащения мочой. На самом деле, доктор Малахов был первым теоретиком и популяризатором «золотого дождя». Алекс долго горевать не стал после того, как разогнали его секту. Он подался в дайверы: научился нырять и задерживать под водой дыхание на 15 минут. Очень быстро бывший фрик завоевал новую популярность, заслужив симпатию поклонников и последователей Жака Ива Кусто. Алекс стал отчаянным подводником, и, несмотря на подмоченную репутацию, люди ему простили нездоровые заскоки прошлого.
Сначала Алексей нырял с аквалангом у себя в ванной. Затем перешёл на канализационные воды, плавал в очистных сооружениях, испытывая себя на прочность и неприхотливость. После этого он продолжил оттачивать своё мастерство подводного ныряния в бассейне и вскоре начал осваивать канал имени Москвы, реки Яуза, Сетунь и Москва-реку в районе Автозаводской. Всем тамошним рыбакам запомнился его чёрный плотно сидящий гидрокостюм. Алексей ползал по дну с аквалангом и собирал раков, стрелял окуней, лещей, голавлей. Неоднократно боролся врукопашную с гигантским пятиметровым сомом.
Сегодня наступил звёздный час Алексея Богданова. Ему предстоит помочь спасателям поднять со дна затонувшего, как гранитный булыжник, великого русского писателя, который по праву может уже считаться достоянием всей республики РФ. И не имеет значения тот факт, что Алекс не прочитал ни одной книжки писателя. Это не мешает ему быть уверенным в себе. Чутьё подсказывало опытному дайверу, что от своевременного спасения светоча революционной мысли зависит судьба всего мира и человеческой цивилизации в целом.
— Не ссыте в компот! Я его спасу. Щас нырну тока, — Алексей, держась за трос, спущенный ко дну, опустился, съехал вниз под воду.
— Бррр! Холодная! Но мне не привыкать.
— На, фонарь тебе! Цепляй на лоб! А то в потёмках не увидишь ничего! — майор МЧС повесил на шапку Богданова светодиодный фонарь, и Алекс, как шахтёр с фонарём на лбу, стал опускаться вглубь проруби. Перед этим он взял в руки водонепроницаемую рацию, с помощью которой поддерживалась связь с представителями МЧС. Сквозь помехи и жуткое шипение Алексей слышал голос майора:
— Ну, как? Видишь чего?
— Вижу. Лежит как бревно. Не дышит.
— Так он и не должен дышать. Вода же там!
— Он и не шевелится.
— Это точно он?
--- Да он вроде! Усатый, с бородкой. Башка у него немного кровоточит, и пальцы порезаны, до фаланги ободраны.
— Цепляй его, Алекс, на крюк, который я тебе щас спущу сверху. Поддень его кошкой за шиворот, а мы поднимать начнём. Понял?
— Какой ещё нахуй кошкой? У меня нет никаких кошек под водой.
— Вот ты тёмный, чудак! Тройником, значит!
— А, тогда понял. Спускайте – попробую.
Алекс схватил тройник и, приподнимая за плечи лежащего без сознания Эдуарда Вениаминыча, зацепил его стальным тройным крюком. Трос должен выдержать тело вождя.
— Тяни сильнее! Он наполовину в ил погрузился! Здесь дно очень илистое, вязкое, как говно прямо-таки, — жаловался по рации напарнику бравый водолаз.
— Ничего! Вытащим. Ты, главное — понадёжнее зацепи его!
Как затонувший корабль четверо МЧСовцев и вместе с ними Алексей Богданов доставали тело вождя из пучины вод.
— Эх, жаль, я свой Гелик отогнал на берег, на свою беду: мне его бандерлоги расхуячили. Щас бы трос прицепил бы к бамперу и за две секунды без всяких проблем вытащил бы старого…
— Сколько он весит? — поинтересовался кто-то из сотрудников МЧС.
— Да килограмм 60-70, не больше. Бараний вес. Хотя нет - козлиный вес.
— А такое ощущение, как будто все 200.
— Да он просто в иле застрял. Там на дне ила много — жидкий и вязкий, зараза. Я еле ноги отодрал.
— Фу-у-у-у-у-у! Достали. Наконец! — выдохнули МЧСовцы, когда из проруби показалось заарканенное тело утопленника.
— Я поссать отойду, братва. Не могу уже терпеть — ща обоссусь, — Захар повернулся к ребятам спиной и с нетерпением расстегнул ширинку, — Ой-ой-ой. Ссать хочу… как ****ься!
— Ты вон на Деда посикай. Может, он хоть оживёт, — предложил спасатель Алексей Богданов.
— Ты что сдурел, мочеглот? Ему щас люди искусственное дыхание будут делать. Может, на тебя поссать лучше? — Захар сердито посмотрел в зелёные глаза щетинистого Алекса. Последовало радушное согласие.
— А что? Я не против. Наоборот, всеми руками — за. Ща, подожди — только рот открою и на колени встану, чтоб глотать удобнее было, — Богданов присел на колени и раскрыл свою пасть, сияя дырявыми коренными зубами. Начиналась уринотерапия по Геннадию Петровичу Малахову.
— Ссы мне в глаза, Захар. И в рот. Не стесняйся. Я пить хочу, — с придыханием произнёс поехавший на всю голову водолаз, предвкушая «золотой дождь» от самого Захара Прилепина, лауреата премии «Русский буккер».
— Больной извращенец! А правда, что ты в дурке лежал?
— Ага. Верно. Я до сих пор на учёте в психдиспансере состою.
— Всё-таки не зря тебя Тесак по еблищу вмазал!
— Ты что, с ним заодно? — испуганно поинтересовался Богданов.
— Нет, не боись. У нас с ним свои тёрки. Он за ЗОЖ, а я бухнуть и покурить люблю. От марь-иванны не откажусь, да и от спайса. Так что Тесак — не мой друг. Расслабься, Лёха, и получай свою порцию мочи. Так уж и быть, нассу я тебе в рот на память об этом чудесном дне.
Вынув свой дряблый болт, Захар поболтал им как сосиской, и нацелился прямо в открытый рот вставшему на колени Богданову. Алексей страстно прикрыл глаза, и ресницы его слиплись от кайфа. Мощная и напористая струя жёлтой, как «Жигулёвское» пиво, мочи ударила сначала в глаза, а затем в подставленные уста. Мочеглот поймал струю своим еблом. Брызги ссанины летели в стороны, а во рту Алексея раздавалось журчание весеннего ручья или летнего фонтана. При этом он умудрялся полоскать своё горло и дёсна, после чего, пыхтя от блаженства, глотал солёную жидкость, чудесный тёплый рассол.
Всё это зрелище с мочеиспусканием наблюдала толпа спасателей и соратников Лимонова. Некоторые возмущались, некоторые апплодировали. Сам Лимонов, к сожалению, видеть не мог этот процесс, а жаль — написал бы, вдохновившись, потом что-нибудь интересное.
— Вы классно ссыте! У вас очень вкусное ссаньё! — нахваливает, вытирая обоссанные губы рукавом водолазки, дайвер-спасатель.
— Я знаю. Моё шампанское из экологически чистого источника. Не содержит ГМО. Так что не отравишься, а наоборот, поправишься! За то, что Лимона достали, тебе — персональная благодарность, — Захар достал из портфеля свою книгу «Ссанькя» и вручил мочеглоту, — Почитаешь на досуге. Знатная книженция!
Богданов молча кивнул в ответ и принял в дар книгу. «Ссанькя! Ссанькя!» — повторял про себя Богданов, чтобы запомнить название книжки.
— Ну всё. Поехали мы, полетели, — закричали спасатели, забираясь обратно в вертолёт, — Сами дальше разбирайтесь! А мы свой долг выполнили.
Алексей Богданов полетел вместе с ними.
— Кто будет Лимона откачивать? — Прилепин задал актуальный вопрос. Партийцы, друг на друга посмотрев, пожали плечами.
— Кто ему будет делать искусственное дыхание? Поднимите руки.
Но никто не поднял руки. Желающих почему-то не было.
— Поскольку желающих нет, искусственное дыхание буду делать я. Как я и предполагал с самого начала.
Захар, причмокивая, наклонился над бездыханным мокрым телом Лимонова, и его тёплые страстные губы прилепились к тонким холодным синим губам вождя.
Кто-то из партийцев хихикнул: «Ща Лимон, как спящая красавица, после поцелуя Прилепы очнётся от сна и встанет». Но чуда не произошло.

 Лимонов лежал на глубине 13 метров. Он погрузился в жидкий ил как в пуховое одеяло. Донные отложения, накопленные за десятилетия существования этого водохранилища, испачкали одежду и лицо вождя чёрно-зелёным налётом. Ему виделись картины из прошлого. Моменты, которых уже никогда не вернуть. Его книги выстраивались в пирамиду перед ним. Каждая книга — это отдельная эпопея, от которой он так просто не откажется. Каждая повесть — это отдельно взятая и прожитая жизнь. Раздаются голоса всех тех, кого уже нет в живых, но кто упоминается всуе в произведениях Вениаминыча. Герои «Книги Мёртвых — 1, 2,3» оживают и начинают разговаривать с именитым утопленником.
В первую очередь является сам батя Лимонова и нравоучительно так говорит своему блудному сыну:
— Мало я тебя дубасил ремнём! Надо было тебя лупить чаще — пряжкой прямо по жопе или по ****у! Оболдуем не вырос бы! Рас****яем не стал бы!
После отца заявляется мать и начинает сокрушаться по поводу длительного отсутствия:
 — Что ж ты нас, сыночек, покинул?! Оставил нас, а сам за рубеж свалил. Совсем родителей забыл, кукушонок! Мы тебя воспитывали-воспитывали, а толку никакого нет.
— Плохо воспитывали, маман. Вот теперь получите то, что заслужили. Вы мне даже среднего специального образования не дали!
— Ну дык ты же сам не захотел. Сказал, рабочим будешь на заводе ебашить. Вот теперь локти кусаешь и жопу чешешь?!
— Да мне это образование — по хую! Корки эти на *** не нужны! У меня и так интеллект высшего типа. Ума палата. Мне нет равных!
— Выходит, не зря ты отказался от высшего образования.
— Да! Ни о чём не жалею! Что сбежал от вас — тоже не жалею. Я бы тогда Парижа и Нью-Йорка не увидел, если б не съебался от вас!
— Ох, сынок, зачем так говоришь? Плохо, что ты с нами не остался, в Харькове — до инженера бы дорос, папа бы тебе пробил работу по своим связям.
— Ага! Щас. Стал бы я с вами грядки полоть, ботву окучивать, цветочки поливать на даче. Такой меня ждал удел — все будни на работе, не разгибая спины, а в выходные — раком стоять на огороде, в земле ковыряться! Тьфу, бля! Это удел жалких тупых обывателей, но не меня!
 "Поэтому все звёзды падают на дно, в ил, в мягкий жидкий грунт. Поэтому все мы — под водой. Мы не плаваем, мы ходим по дну. Мы — амфибии. Ихтиандры космические. Это я тебе говорю на полном серьёзе. Здесь у всех всего навалом при любом раскладе. Здесь все всегда богаты. Твоё желание — закон. Делай, что хочешь. Ты будешь, Эдик, подводным царём — мы тебя единогласно коронуем. Мы организуем тебе инаугурацию. И ты взойдёшь на трон. Ты будешь главным паханом. Представь себе, ты — титулованный монарх нашей ихтио-империи. Это всё твои владения, твои богатства. Кроме того, ты – верховное божество подводной галактики. Король страны Лимонии, о которой пел в 90-х Виктор Рыбин. Фамилия-то у него подходящая, рыбная. Кстати, где он сам? Небось, опять там, на поверхности, на песчаном пляже с Натальей Сенчуковой пиво «Жигулёвское» дует? Воблой солёной, небось, пивас закусывает, негодник?! Ну и *** с ним. Кто такой Виктор Рыбин? Всего лишь мелкая сошка в руках титанов Духа и Разума. Верно? Мелкий забытый попсовик. Другое дело ты, Эдуард! Эдакая огромная глыба, которую издалека со всех континентов видно", - Лимонов слышал эту речь, которая была к нему обращена. Но не знал, кто ему проповеди читает. Откуда-то раздавался раскатистый, как землетрясение, голос. Внезапно на горизонте появился Сергей  Курёхин.
— Как дела? Как жизнь? Как партия? — поинтересовался Курёхин.
— Да с переменчивым успехом, Серёг. Но если честно — всё ***во. Вот позволю себе продекламировать свеженаписанное стихотворение. Только что в голову пришло, — Лимонов начал выразительно читать своим надтреснутым сиповатым голосом:
Так ***во, что просто ****ец.
Дед в строю, ещё жив, молодец.
Говорят: «Продолжай, так держать!»
Я в ответ: «Заебали все, ****ь!»
Я поставил бы вместо себя
Молодого, мозгов не ебя.
Но не вижу достойных бойцов.
Нету равных мне молодцов.
— Ты как всегда остроумен и меток в выражениях! — Курёхин протянул свою голубую ладонь, и Лимонов пожал ему холодную безжизненную руку.
--- Серёж, преемника себе подобрать хочу. А с другой стороны думаю: не позволю. Ибо равных мне нет. Похожих на меня хотя бы внешне — тоже нет. Никто не справится с моими делами так, как я это привык делать. Даже сын мой внебрачный, твой тёзка, кстати, не способен возглавить партию вместо меня.
— У тебя внебрачный сын есть? Вот чудеса, — Курёхин удивился.
— Да. И не один. У меня их вообще много. Я говорю про Манухина. Объявился тут недавно на мою голову. Как гром среди ясного неба нагрянул. Говорит: ты — мой папа. Ну я думаю: начинается. В наследники набивается. Пожил он у меня в коммуналке, схемы привычные мне порушил, выбил меня из колеи и вот, как итог — я на дне теперь, с тобой разговариваю.
— Может, распустить партию следует, Эдуард? Скажи: партия прекращает свою деятельность из-за бессмысленности продолжать что-либо делать. И бойцы, активисты сразу же разбегутся по своим домам. И обретёшь ты долгожданный покой и отдых, Эдуард!
— Нет, Серёга! Ты что, очумел? Я возложил на себя миссию много лет назад — пока сердце бьётся и руки ещё способны держать шариковую ручку, я не остановлюсь и буду идти напролом, навстречу трудностям и неприятностям. Щас вот в Украине не всё спокойно — 7 лет уже война идёт. Я людей набираю для интербригады.
— И много набрал?
— Да пока только сотню. Но у нас уже есть свои герои. Погибшие, разумеется. Мы их портреты в бункере повесили. Когда придём к власти, их имена присвоим городам Донбасса и Днепропетровщины.
Под водой подул сильный порывистый ветер. И загорелись неоновые огни.
— А что, здесь  разве тоже ветер бывает? — Лимонов испугался.
— Конечно. И ураган бывает, и дождь со снегом тоже, — "успокоил" Курёхин.
— Не понимаю, зачем? Где логика? Дождь идёт под водой. Хм. Странно, — Лимонов задумался и нахмурил брови.
— Вот именно. Здесь нет никакой логики. И нет причинно-следственных связей. И это хорошо. Всё происходит спонтанно и хаотично. И пожары здесь, кстати, бывают. Ну-ка, Йосик, дай-ка мне сюда твою трубку! — Курёхин подошёл к стоявшему неподалёку Бродскому и отнял у него трубку, вырвав её прямо из рук задумчивого Нобелевского лауреата. Лимонов, протирая рукавом свои запотевшие очки, наблюдал за этим необычным зрелищем. Курёхин затянулся трубкой Бродского и выдохнул кольца дыма, которые начали расширяться и подниматься кверху:
— С такой фамилией, как у меня, сам Бог велел курить!
— Ты что ж так рано оставил нас, Серый? В самом расцвете сил сгорел.
— Так вышло!
Лимонов вызвал дух покойной супруги Натальи Медведевой, певицы, модели, писательницы и ещё по совместительству жены Борова. Она, как джин, появилась из дымящейся в руках у Курёхина сигареты. Она отняла сигарету и затянулась сама. Кожа её была настолько бледной, что казалось, будто она накрахмалилась мелом или негашёной известью. Может, она вмазалась чем-то и поэтому так неестественно выглядит. Медведиха набросилась сразу же на бывшего супруга, пытаясь, как кошка, расцарапать ему лицо своими острыми ногтями.
— Ты хуже меня писал, хер моржовый! Я тебя намного талантливее, еблан,— кричала прокуренным басом модель, актриса, певица и писательница в одном лице.
— Да кто ты такая, профура?!
— Да если б не я — *** бы ты в Сербию свою поехал! Хуй бы ты свою партию немыслимую организовал! Ты, гондон, ревновал меня к славе и популярности. Особенно когда мои клипы крутили по центральному телевиденью, мои песни звучали на радио, ты слюной изошёл от зависти ко мне!
— Я что, больной совсем? Тебе завидовать? Не смешите мои яйца. Чувырла! За Борова вышла — да, вы с ним такая красивая пара, что просто ****ец. Пропади, ведьма!
— Ты любил меня же ведь! Я — единственная, кого ты в порядке исключения сношал пятнадцать лет подряд!
— О да! Потому что мне костлявые нравятся. Я любил почти дистрофичек, анорексичек всяких — поэтому и запал на тебя. Люблю экстрим.
— Помнишь, как мы с тобой еблись в Париже? — Наталья лукаво взглянула на деда и заржала лошадиным смехом.
— Ага, такое не забывается. Я когда тебя имел, я думал, что сплю с самой смертью, и меня это возбуждало ещё сильней. Потому-то я и написал столько хороших и разных книг, когда жил с тобой.
— Это хорошо, что ты меня со смертью сравниваешь. Люблю это сравнение.
— Да, смерть! Да здравствует смерть! Во имя вечной жизни… Смерть других, конечно, но не наша, — Лимонов и не заметил, как он начал льстить и заискивать перед своей одиозной музой. Вовремя он спохватился и подумал: «Надо бы осадить эту обдолбанную дистрофичку».
Лимонов посмотрел на стоящего неподалёку капитана Поп-Механики. Он вспомнил некоторые подробности из 96-го года.
Лимонов обвинил свою бывшую жену в преднамеренном убийстве талантливого и даже в чём-то гениального музыканта.
— Ах ты, стерва! Признайся, ****ь, ты зачем убила Курёхина?
— Я не убивала. Ты в своём хоть уме? Я к нему и пальцем не прикоснулась!
— Я знаю. Я всё знаю. Ты переспала в майскую Вальпургиеву ночь с Боровом и его друзьями. Они тебя сначала по очереди трахали, а затем выебли хором.
— Ну и что? Допустим, переспала. Ну выебли меня трое или четверо. А при чём здесь Курёхин? Какая связь? Я что-то не пойму.
— Так это и послужило на расстоянии причиной его преждевременной смерти. Сергей сверхчувствителен был. Он на расстоянии почувствовал. Подлинные гении, они способны за тыщу вёрст почувствовать подлость и пошлость.
— Ни хера не понимаю. Я то здесь каким боком, ****ь?
— Дело в том, что когда ты трахалась с Боровом, ты желала в этот момент зла Сергею Курёхину.
— Ничего такого не было! Я вообще ему никогда ничего не желала! — упиралась Наталья Медведева, не соглашаясь с беспочвенными обвинениями в свой адрес.
— Ты думала об этом! Я же знаю, как ты ненавидишь Курёхина за его сложный интеллект, за неординарность мышления.
Курёхин начал спорить с Лимоновым, ненароком заступаясь за Медведеву:
— Да ладно тебе, Эдуард! Я нисколько не жалею о том, что умер тогда, в 96-м. Всё, что случилось после меня — уж лучше этого не видеть вообще. Я рад, что я не увидел того сброда, в который превратилась твоя партия. А выродилась она в пристанище для быдло-гопников, урок, забулдыг, юных алкашей и говнарей. Те, кто не любит читать книг, кто прочитал за всю жизнь только «Незнайку на Луне» или вообще ничего, кто любит захватывать башни, поезда, кабинеты и даже колокольни храмов, кто любит перекрывать федеральные трассы и блокировать движение транспорта, кто любит срывать спектакли академических театров, размахивая фаерами, как веером, и скандируя абстрактные лозунги типа «Пытать и вешать, вешать и пытать!», кто любит забрасывать чиновников тухлыми яйцами, гнилыми помидорами и выдавливать в лицо высокопоставленных деятелей просроченный майонез, испорченную сметану, горчицу. Кто любит поножовщину и пьяные оргии в штабе партии, кто любит сражаться ножками от табуреток и оказывать ожесточённое сопротивление ментам. Пришли они — молодые, злые, необразованные, грубые, наглые отморозки. Шпана из подворотни, вы****ки и выкормыши улиц. Ты их пригрел у себя на груди, Эдуард! Они нас, интеллигентов, полиглотов, эстетов сразу вытеснили. Тебе ведь нравились они: их бритые затылки, по которым кирпич плачет, их сальные ухмылки и громыхающий животный смех, от которого мурашки по коже. Их перегар, их пропитый низкий голос тебя, должно быть, успокаивали. Ведь ты всегда идеализировал воров, разбойников, даже убийц — тебе они казались более честными и смелыми, чем обычные порядочные люди.
— Да, Серёга! Стыдно мне, я частично виноват в том, что не сберёг тебя. Имел я слабость потакать грубости и вульгарности грузчиков или выпускников ПТУ. Лысые ПТУшники с набитыми кулаками — моя давняя страсть! Прости, что променял вас, высоколобых эстетов и интеллектуалов, на эту бритоголовую буйную молодёжь.
— Прощаю, Эдуард! Какие могут быть претензии? Это жизнь. Жизнь груба и вульгарна, как те юные сорванцы, что нас затмили и потеснили своей бесшабашностью и безбашенностью!
— Вот именно. Как ты там говорил? Ленин-гриб? Так вот, теперь Лимонов — гриб. И не просто гриб, а гриб чайный. Типа чага. Давай с тобой выпьем чаю с лимоном. Чтоб скучно не было. И помянем всех нас, вместе взятых. Сколько нас полегло — и не сосчитаешь в земле. Я то уж не в земле, а под водой уже. На уровне 13 метров. Офигеть! И кто посещает твои концерты в такой жопе, Серёга?
— У меня аудитория большая. Рыбы, пиявки, мидии, моллюски, улитки, раки, креветки, жуки-плавунцы, тритоны. Ты знаешь, кто такие тритоны? О, это мои самые внимательные и преданные слушатели. Они слушают и зовут других. Для всех я даю концерты бесплатно. Собираю многомиллионные армии слушателей. Вместе со мной Егор Летов гастролирует. Выступает со своими сольными концертами. Как обычно, на расстроенной вусмерть гитаре, в его излюбленной манере, исполняет бессмертные песни. На них правда множество дафний и циклопов сбегается и прочих представителей зоопланктона, но секьюрити в виде синего кита их аккуратно и тихо отцеживает, чтобы те не мелькали в глазах. С нами Чёрный Лукич и Саша Непомнящий — здесь он вспомнил всё. А Чёрный Лукич побелел. С нами Янка Дягилева — прямо из Урала да в Моржовское водохранилище. Вода — одна и та же субстанция. Без разницы, как называется река или озеро. Главное, что Океан — Мировой. А вода в осадок выпадет из атмосферы воздуха. Небо — это на самом деле вода.
Курёхин закончил свою речь. К нему подошёл кумир значительной части молодёжи 90-х, знаменосец бескомпромиссного андерграунда Егор Летов. На Лимонова он взглянул исподлобья, настороженно. Не хотел даже протягивать ему руки отчего-то. Возможно, Егора в этот момент преследовал неприятный флэшбэк, который появился в результате неудачного бэдтрипа от употребления бракованного ЛСД — может, это и стало причиной неприветливого поведения? Хотя бэдтрипов и флэшбэков в раю не бывает — это гарантирует сама небесная канцелярия. Возможно, Егор и здесь чувствует себя не в своей тарелке. Будет неудивительно, если он рано или поздно воскреснет отсюда. Егор отворачивался, стараясь не замечать деда в упор, но Эдуард Вениаминович сам решил перешагнуть барьер недоверия и приблизился к «легенде русского говнорока». Он пожал растерявшемуся Летову руку и обнял его по-товарищески:
— Привет, Егорий! Чё не здороваешься? Зазнался что ли, как Иисус Христос? Нет? А чё, лапу не даёшь пожать? Болит? Опять струны терзал на омской гитаре? Ты поосторожней с ними. Соратничек, зачем нас променял на замшелых старпёров из КПРФ? — Лимонов рукой погладил Егора Летова по немытым патлам, взъерошив их маленько, после чего Егор Летов приобрёл более свирепый панковский вид, — А мы с тобой сработались чётко, Егорий! Жаль только — мало, до обидного мало пробыл ты в наших рядах! Хотя и тех двух пламенных лет хватило для того, чтоб мобилизовать сотни и тысячи твоих отмороженных обшампуренных фанатов — они-то и составили в будущем костяк партии. И вот, что я думаю, сентенция: если Гражданская Оборона — это говнаризм в музыке, то НБП и Дурная Россия — это говнаризм в политике. Так что мы с тобой — авангард, глашатаи новой умопомрачительной эстетики.
Летов всё-таки решил ответить Лимонову:
— Лестно, Эдуард Вениаминыч. Но я своих фанатов всегда ненавидел, презирал и даже боялся. Приходилось много раз прятаться от них. Они же дикие совершенно были!
— Нормальные парни, Егорий. Сыновья Неизлечимо Больного Полка. Блудные дети подполья! Токсикоманы, беспризорники, бомжи, наркушники! Движущая сила революции! Изуверы, психопаты, извращенцы даже! Все сгодятся, лишь бы систему крушили! А тебе дам совет такой: больше не пей палёную водку и не мешай её с кислотой — последнее дело! А то и здесь ласты склеишь, хотя здесь нам уже больше ничего не грозит. И всё же… Береги себя, Егор!
— Ладно, Эдуард. Давай пока. Разберусь с самим собой без помощи посторонних.
На этом отцы-основатели НБП расстались. И пути их разошлись в разные стороны.
 Через некоторое время перед Лимоновым появилась его бывшая любовница, одна из многочисленных. Это была Лиза-наркоманка, подруга дней суровых, то бишь середины 90-х годов, когда Партия Эдуарда только зарождалась и пробивалась вперёд как картофельный росток сквозь стены неприятия и отчуждения. Вождю приходилось всё делать в одиночку — вплоть до того, что он, как грузчик, свои же газеты, первые номера «Лимонки», на своём горбу кипами таскал и распространял в качестве агитатора. И ремонт своими силами приходилось делать. Тогда единомышленников было — раз, два и обчёлся. Впрочем, и сейчас спустя почти 30 лет их всё так же немного — после некоторых событий, в частности, из-за эволюции политических взглядов самого Эдуарда Вениаминовича. Но тогда накал драматизма был сильнее: на Лимона устроили покушение, неизвестные напали и жестоко избили начинающего политического лидера. Было это в ту пору, когда бесславно заканчивалась первая чеченская война. Лимонов вступил в перепалку с Лебедем — и молодчики не заставили себя долго ждать. Отомстили новоявленному вождю. С тех пор глаза болят у Эдуарда, один глаз до сих пор носит следы ударов, напоминая о прошлом. Вот в ту суровую пору Лизе и выпала большая честь скрашивать будни Эдуарда Вениаминовича. Недолго они прожили вместе, но всё же вождь её иногда вспоминал. Ещё бы! Ведь она была первой девушкой, которую Лимонов остриг наголо. Лизу-наркушницу он красочно описал в своей книге «Анатомия героя». С тех пор Вазелиныч приобрёл дурацкую экстравагантную привычку — брить налысо всех своих будущих девок. Он представлял себя брутальным армейским парикмахером, орудуя машинкой для бритья. Лимонов разомлел при виде отчаянной мёртвой подруги:
— Ну шо, скингёрл моя незабвенная! Что ж ты так? Осторожней надо колоться — в вену надо попадать метко. Это тебе не экстази глотать. Везёт мне на наркоманок, бля! Третья — от передоза, четвёртая — тоже. Ещё неизвестно, что с пятой стало и что со всеми остальными будет.
Лиза подскочила к своему бывшему гражданскому мужу и начала устраивать скандал:
— Это вы во всём виноваты, Эдуард! В том, что я умерла от передоза! Вы были для меня как отец — я слушала вас, раскрыв рот и затаив дыхание. Вы были для меня как Бог. Высочайший авторитет. Как только я сблизилась с вами, я поняла через какое-то время, что это иллюзия, что это заблуждение. Вы вовсе не аристократ духа, как мне показалось на первый взгляд. Вы — гопник высшего порядка. Ваши плебейские корни, они постоянно давали о себе знать — и то, что вы перестали уделять мне внимание, сосредотачиваясь на своей вонючей партии (вы даже в выходные ходили туда в зловонный бункер со своими кошмарными лысыми парнями в говнодавах, вы что-то там монтировали, плотничали, стучали, держа в руках молоток — о, это было отвратительно!) в этом нет ничего удивительного. И я всё думаю — зачем вы меня тогда наголо обрили, превратив в скин-гёрл? Теперь я понимаю: вам уже тогда всё больше нравились бритоголовые мальчики, и вы стремились к тому, чтобы и девушки вам напоминали ваших бойцов своими сверкающими на солнце, как бильярдный шар, выбритыми затылками. Меня это возмутило. И от большого разочарования я стала наркоманкой, подсела на иглу.
Следом за Лизой-ПТУшницей показалась Лена К. Она была спутницей Вождя вскоре после того, как Лимонов освободился из мест заключения, где отбывал срок за попытку присоединить север Казахстана к Алтайскому краю.
— Чё припёрлась, дурында? Забыла, как я тебя выпер? Целый взвод охраны потребовался, чтоб тебя вытолкнуть из моей квартиры! Повторить захотелось, да?
— Я на тебя в суд подам! Будешь платить компенсацию за причинение морального вреда!
Лимонов отныне вселял в Лену раздражение одним своим внешним видом. Настолько он был ей неприятен и одиозен. Она настигла его, чтобы сказать в его адрес несколько колкостей.
Лена К., увидев до боли знакомую седую козлиную бороду и запотевшие очки с толстым стеклом, попыталась схватить Деда за воротник. Она вцепилась в бороду Вазелиныча, выдернула несколько побелевших от старости волосков, но Лимонов вовремя оттолкнул распоясавшуюся знакомую.
— Проваливай, мегера! Отвали, скотина! Твоё место — в стойле на скотном дворе, — Лимоныч попытался отшить назойливую барышню. Та в свою очередь закричала, как сирена пожарной машины:
— Лимонов, ты — полный ноль в постели!
— Врёшь, девка! Врёшь, курица!
— Ты в книгах одно пишешь, а на деле — совсем по-другому выходит. В личной жизни у тебя всё банально и скучно получается. И никакой ты не супермен. Любовник из тебя никакой!
— Не может быть! Как ты смеешь, каракатица?!
— Ты на мне засыпал много раз! Залезет и через две минуты уже храпит в отрубе! Дон Жуан тоже мне нашёлся!
— Заткнись, шмара! Засыпать — это не преступление! Что же я и спать совсем не должен?! Чушь какая! Следи хоть за базаром, хабалка!
Лена, кинув в Лимонова крепким антоновским яблоком, угодила ему прямо в лоб, отчего у Вождя возле левого виска вскочила круглая выпуклая шишка, напоминающая вживлённый стальной имплантант тех чудиков-бодмодов, которые мечтают стать похожими на доморощенных чёртиков. Ещё у этих фриков принято язык на две части разрезать — очевидно, чтобы в ноздрях было удобнее ковыряться.
 После Лены на горизонте нарисовалась блистательная актриса, мать нескольких детей. Катя Волкова, она же «агент КГБ в смокинге», чемпионка мира по красоте, как её назвал однажды Лимонов, увидев случайно и тут же познакомившись на выставке в каком-то музее. Катюха, сентиментальная дура, влюбилась в него по уши из-за одной этой фразы. Родилась счастливая российская семья, а вместе с ней и двое детей, которыми Лимонов гордится до сих пор. Вождь неоднократно хвастался, говорил, что самостоятельно зачал — не из пробирки, как Киркоров, а сам, лично, естественным способом. Катя Волкова, увидев деда, громко заорала, так что всё пространство затряслось и пошли волны в разные стороны:
— Настрогал двоих детей и бросил, сучара! Старый кот мартовский!
— Заткнись, хипстерша! ****уй в свою сраную Индию, растаманка чёртова!
— Старпёр вонючий! Маразматик херов!
— Выскочка, полоумная блаженная идиотка! Детей чтоб мне вернула! Хочу, чтоб они мою фамилию носили, а не твоих убогих мещан родителей.
— Ты родителей не трожь, старый хрыч! Я тебе вот что скажу: дети не от тебя, между прочим. Я втайне от тебя наняла суррогатную мать. Она мне родила этих детей!
— Как не от меня? — Лимонов ошарашенно вытаращил глаза так, что очки сползли на переносицу. — Ты же с животом ходила, сучка!
— А я тебя обманывала! Под юбку я искусно прятала акробатический мяч или подушку привязывала, а ты, наивный олух, поверил!
— Во даёт, шельма! При живом то муже, нормальном мужике такие вещи вытворять! Я тебе не Киркоров какой-нибудь, чтоб искусственных детей плодить!
— Ты же бесплоден, Эдик! Какие дети могут быть от бывшего гомика?! А бывших гомиков, как известно, не бывает.
— Ты врёшь, девка! Чушь порешь! Я плодотворен и плодовит, как яблоня в райском саду! Я репродуктивен, как советский репродуктор, оповещающий граждан о начале войны! У меня по всей России, по всему Союзу, по всей Европе и по всей Америке дети остались! Не только от тебя! Ты лишь иголка в стоге сена! Много о себе возомнила, прищепка!
— И где твои дети, трепло?
— Вон недавно сын объявился, из Воркуты приехал ко мне. Серёгой зовут, отличный парень, в меня пошёл: писателем хочет стать. Объявятся и другие со временем. Уйди, мегера! Прошмандовка! Селёдка! — Лимонов замахнулся кулаком на Катю Волкову, и та моментально испарилась, оставив после себя длинный шлейф из мелких пузырьков.
Лимонов высморкался и начал ворчать:
— Сука! Подумать только, какая сука! Да все бабы — суки и ****и! Шалавы и тупые ****ы! Не везло мне на них! А кому на них везёт? Никому. Разве только тем, у кого денег куры не клюют. Да и то это им не везёт, просто они баб покупают с потрохами, толстосумы грёбаные! Вообще я понял давно: кто на баб ведётся — тот не владеет истиной, тот просто тупой подкаблучник, тряпка половая, а не мужик!
Потом возник образ Елены Щаповой, графини-эмигрантки. Лимонов с отвращением посмотрел на ту женщину, которая лет сорок с лишним назад была для него роковой пассией и королевой красоты, из-за которой он захотел стать супергероем, но вошёл в историю неудачником.
— Вот ты какая сейчас, Ленка! Постарела, подурнела, потолстела! И не стыдно тебе в таком отстойном виде являться ко мне?
— Эдуард, это ты из меня соки выпил. И отфутболил. Хотя благодаря мне ты написал своего нетленного Педичку и прославился на весь мир. С кем ты там перепихивался после меня? Поверь, меня это уже не колышет. Хоть с туземцами из племени тумба-юмба. Или с гориллами и орангутангами из зоопарка.
— Ты ж меня сама, стерва, бросила! Пришлось на время даже ориентацию сменить. Но это так, мимолётный эксперимент.
— Правильно. Я бросила тебя, а ты написал сие великое произведение. Шедевр накатал! Если б я с тобой продолжала жить — мир не досчитался бы блестящего писателя. Это же очевидно! Я тебе помогла, бросив тебя и уйдя к другому. Так что благодари меня и помалкивай, начитанный обрыган!
— Благодарю тебя, жирная выдра!
— А ты — выскочка харьковская! Недоучка!
Эдуард Вениаминович повысил голос на Щапову:
— Я из-за тебя вены резал, сучка! Если б я знал, что ты в такую тучную жирную корову превратишься — хер бы я чего порезал! И царапины бы не увидала, крыса корабельная!
— Ах ты, дрянной негодяй! Морда твоя хохляцкая! Хитрожопый пройдоха! Наглая харя прощелыги с маленькими злыми глазками! На что я повелась?! Кого я пригрела у себя на груди? Нелюдь и циник!
Ни с того, ни с сего, как снег на голову, явилась Лимонову самая первая дама сердца — Анна Рубинштейн. Она жалобно простонала:
— Что ж ты бросил меня, человечина! Я тебя всю жизнь разыскивала. Сбежал от меня втихаря к другой. На графиню променял — за деньгами погнался…
— Что ты мелешь, психичка?! Никакие деньги меня не интересовали, дура!
— А что тебя интересовало? Молодая упругая задница той сучки?
— Вот именно. Ты же старше меня на 6 лет была. Тебе уже за тридцать перевалило, когда я тебя бросил. А это для меня до сих пор — предел. Тем бабам, кому за тридцатку, просто нет смысла больше жить. После тридцати вас, считай, надо в утиль списывать — на свалку, на помойку выбрасывать. И всё. А я лучше найду другую: помоложе и посвежее.
— Как это так? На помойку?
— Да, только так! Вы, бабы — продукт скоропортящийся. Товар, который быстро изнашивается. Одноразовые вы какие-то, как шприцы! С одной пожил годик, попользовал — и всё: на хер, вышвыривай её!
— Никогда не прощу тебе, гнусный очкарик, этих гадких слов! Будь ты проклят!
Эдуард Лимонов, тряся своим седовласым хохолком, яростно закричал на Анну:
— Ты психопатка! Жирная рыхлая еврейка! Я с тобой шесть лет жил! Терпел тебя, стеснялся, стыдился на публике появляться вместе с тобой. Ты была обузой! Как ты посмела спутаться со стариком-художником из Прибалтики?! Ты мне сама, сволочь, изменяла, а я делал вид, что ничего не заметил.
— Из-за тебя я повесилась! Ты бросил меня! Ты отвернулся от меня! Капризный непослушный мальчик из Харькова! Инфантильный додик!
Лимонов сменил тон, и слова его стали более спокойными:
— Как же я боюсь тебя, дура! Твой призрак приходит в самых страшных снах ко мне. Обычно это происходит часа в четыре под утро. Я просыпаюсь каждый раз в холодном поту после того, как увижу во сне твою сумасшедшую искривлённую недугом физиономию. Как только я вспомню тебя, пробирает дрожь. Поэтому я вычеркнул тебя из своей жизни. Ты была неприспособленной ни к чему. Я вообще удивляюсь, как ты ещё умудрилась до пятидесяти дожить. На твоём месте я бы повесился ещё лет в восемнадцать.
— Ах, вот оно что! Спасибо за комплимент. Я всегда знала, что ты меня презираешь и не любишь, — зарыдала Анна и затянула потуже на себе петлю, сделанную из бельевой верёвки.
— Ты с самого начала страдала маниакальной депрессией. Ты шизофреничкой была с самого детства! Так что я здесь ни при чём. Когда мы познакомились, ты уже тяжело болела.
— А зачем же ты тогда в жёны взял больную шизофреничку?
— Просто неразборчив был. ****ься хотелось. Что с меня взять? Двадцать один год сосунку только-только стукнуло. Ты мне тогда как мама, как старшая сестра была. Наставляла меня на путь истинный. Познакомила с иностранной литературой, ввела меня в мир писателей и поэтов — за это тебе, конечно, спасибо. Респект, как говорится. Если б не ты, хрен бы я писать стал — так бы и остался быдланом с окраины. Вкрячивал бы до седых мудей за станком на заводе. Но ты же ещё при этом внушила мне ненависть и отвращение к женщине. Толстая, бесформенная, одутловатая, невменяемая, истеричная, параноидальная психопатка! Неврастеничка неадекватная, дурная баба. Почему тебе крышу сорвало — до сих пор загадка. Наука слаба и бессильна. За это я тебя ненавижу, моя ненормальная чудовищная Анна!
Анна Рубинштейн, рыдая и размазывая по лицу дешёвую советскую косметику, протянула руки в сторону Эдуарда. Она умоляла вернуться к нему хотя бы здесь, в другом мире. Лимонов отмахивался от неё, как от прокажённой инвалидки:
— Катись к чертям! Иди на ***! Пропади пропадом! Не являйся больше никогда! Нечистая сила! Прорва из преисподней! Падаль! — Лимонов плюнул и перекрестился. Он не умел правильно креститься, поэтому крестился как попало, путая левое плечо с правым. Когда крестился, он вместо живота коснулся своими вытянутыми двумя пальцами гениталий. Но это никого не смутило, в том числе и самого Лимонова. Анна испугалась ядовитой слюны Лимона и растворилась в пространстве, рассыпавшись на миллиарды частиц.
 Тут явился Иосиф Бродский, поэт, лауреат Нобелевской премии. Он подошёл к Лимонову и протянул руку, чтобы поприветствовать старого знакомого:
— Здорово, чувак! Сколько лет, сколько зим. Прикинь, я уже 25 лет как помер! А ты только щас — да и то под вопросом: вдруг тебя откачают и отзовут обратно, в рутину будней?
— Да, здорово, Йосик! Догнал всё-таки тебя! Лучше поздно, чем никогда!
— Давно звал тебя в этот лучший из миров. А ты всё никак не умираешь — живучий, как чёрт!
— Извини, Йосик. Партийная работа, дела важные не позволяли расслабиться. Просто взять вот так и умереть, как ты, я не мог.
— А помнишь, мы с тобой гашиш курили в Нью-Йорке? Ты мне ещё жаловался на то, что тебя не печатают. А я тебя успокаивал, говорил тебе: не грусти, Эд, придёт время — и тебя напечатают. Ну что, убедился в моей прозорливости?
— Да. Ты как в воду глядел тогда. Впрочем, как и сейчас. Меня опубликовали уже в 79-м. Это был скандал на весь Запад. Это была настоящая бомба! Правда, пришлось свалить из США во Францию. Но всё равно: спасибо тебе за поддержку и понимание. Без тебя мне было б труднее пробиваться.
— Всегда готов помочь человеку, если он гениален или как минимум талантлив. Ты не исключение, чувак!
— Ты вот объясни мне, Йосель, что тут интересного, коль ты меня так настойчиво сюда зовёшь? Пока ничего не вижу такого, за что можно было бы насмерть драться и на смертный бой идти.
— Это ты ещё не просёк фишку просто, чувак! Присмотрись: здесь все равны и бессмертны. У всех равные возможности, как при коммунизме. И звучит отовсюду восхитительная волшебная музыка. Она звучит постоянно и не смолкает ни на секунду. Её мистическое эхо убаюкивает наш слух. И оттого так легко, так хорошо на душе!
Бродский затянулся трубкой, пуская вместо дыма пузыри. Лимонов удивился:
— Как ты можешь курить под водой?
— Здесь всё можно. Здесь нет преград из законов физики, химии и математики. Все расчёты и формулы здесь не действуют. Здесь ни к чему не надо стремиться. Здесь всё уже есть в неограниченном количестве. Сногсшибательные красотки, реки шампанского и вина, гашиш — всё то, что душе необходимо. Вон видишь — прозрачная, как сопля, лягушачья икра превращается в красную лососевую, а вода в верхней толще — это на самом деле французское шампанское. Хочешь, она превратится в коньяк или в текилу?
— Нет уж, спасибо. Я сегодня и так достаточно много выпил, — Лимонов аж поперхнулся от услышанного.
Бродский продолжал описывать прелести загробной подводной жизни:
— Вот видишь этих рыб? Это русалки. Очаровательные существа. Соблазнительницы, демоницы и жрицы любви. Они ублажат любого. Здесь все довольны и радостны. Все совершенны и одинаково прекрасны.
— Йосик, я не хочу в твоё царство вечно счастливых и радостных. Мне нужны озлобленные, несчастные, бедные, лузеры и неудачники. Мне нужны лохи, психи, шизанутые больные типы — без них мир скучен, как дисциплинарный санаторий. Мир без бомжей? Без калек? Без уродов? Без нищих? Без неудачников? Без изгоев? Не приемлю. Зачем такой мир нужен? Надо, чтоб был контраст, чтоб было, с чем сравнивать.
— А что ты хочешь, Эд? Я не понимаю тебя.
— Мне по душе неблагополучие или война. Хочу ветхости, нищеты, подвального духа, разрушений. Хочу, чтоб мочой воняло и перегаром. Желаю видеть полчища тараканов и клопов. Мне нравится видеть, как крысы снуют туда-сюда. Хочу, чтобы вороны кружили стаями над головой и каркали. Где это взять в твоём идеальном мире? И за что здесь нужно бороться? Ведь жизнь — это борьба!
— Вот в том-то и дело, Эд. Ни за что здесь не нужно бороться! Здесь нужно просто наслаждаться собственным падением на дно. Оттягиваться и отдыхать. Оттопыриваться по полной проге. И вспоминать. Здесь, под водой, живут и пробуждаются твои воспоминания.
— Да, Йосик! Но мне почему-то вспоминаются только мои бабы. Столько их у меня было, что всех и не вспомнишь.
— Это твоя ограниченность сказывается. И узколобость. Или узколобковость, если тебе угодно. Между прочим, не только у одного тебя было много баб. Ишь, тоже мне Дон Жуан нашёлся.
В это время сзади подкрадывался высокий худощавый мужчина с усиками. Из-под шляпы показывались кудри, он был одет в белоснежную рубашку с коротким рукавом.
— Видишь того чувака, что подкрадывается к стае русалок? Это Джон Холмс. Между прочим, он прославился тем, что оттрахал 14 тысяч тёлок при жизни, а ещё у него был самый огромный болт.
— Подумать только: 14 тысяч. Страшная цифра!
— Да, — Бродский причмокнул, затянувшись вновь своей трубкой, — Представь себе, вот в вашем мире какая несправедливость царит: у кого-то 14 тысяч баб при жизни, а у кого-то ни одной нет. Как у некоторых твоих преждевременно погибших нацболов. Некоторые и девки голой попробовать не успели — сразу в бой кинулись и там погибли за фантастические идеи. Но не будем о грустном: здесь все равны. И если тебе при жизни не удалось вволю и всласть потрахаться, то здесь тебе предлагается широкий выбор и большие возможности. И у тебя появится шанс прямо с сегодняшнего дня наверстать упущенное — догнать Джона Холмса по количеству выебанных девок. Вон, бери первую попавшуюся смазливую русалку — и в кусты её. Дерзай и не останавливайся!
— Слышал я о Джоне Холмсе, когда в Америке жил. Завидую ему белой завистью. Не представляю даже, скольких бы он ещё отпорол, если бы до моего возраста дожил. Если не ошибаюсь, он вроде от спида загнулся лет в сорок с небольшим?
— Ну да. Было такое. Хочешь, я тебя с ним познакомлю? Он тебя научит, как правильно русалок трахать.
— А что, разве русалок трахать можно? Им и ноги-то не раздвинешь — у них хвост вместо ног. И раком не поставишь. Как вы, интересно, их нахлобучиваете?
Джон Холмс услышал издалека разговор Лимонова и Бродского.
— А мы им в рот даём, — объяснил Джон Холмс и засунул свой 32-сантиметровый поршень русалке прямо в раскрытые уста. Русалки по праву считаются искусными профессиональными минетчицами. Недаром у них, кроме рта, больше никаких других отверстий нет.
А Лимонов не сидит на месте. Он выдирает косы русалкам. Дед схватил нож, который с собой таскал на всякий случай, и срезает им как серпом косы. Длиннющий хаер отделяется от головы, он скашивается словно высокая крапива, и локоны тихо падают вниз. Русалки не сопротивляются, и Лимонов безжалостно их оболванивает. Сначала он трёх русалок подстриг под Мирей Матье, сделал им модную стрижку — короткое полукарэ. Затем следующий шаг — он достаёт электробритву на батарейках, включает её и ***чит русалок под ноль.
— Станете у меня яйцеголовыми! Под коленку, под Котовского! Терпеть не могу волосатых девок! — орёт Дед и шлифует самкам затылки. Русалки безропотно подчиняются и позволяют себя остричь наголо. Они призваны удовлетворить запросы сумрачного гения, и поэтому готовы на всё.
Со дна внезапно стала подниматься пыль. Как грибы, повылезали из своих гнёзд вулканы, исторгающие огненную лаву вперемежку с дерьмом. Над головой Лимона замельтешили навозные мухи, закружили вороны и воробьи. Самый большой вулкан задымился, из него посыпались искры и в огромном облаке серого дыма возникла крупная сгорбленная фигура старого человека в кепочке. Это был Владимир Вольфович Жириновский, старый знакомый и вечный оппонент Лимонова. Когда-то Лимонов пытался создать вместе с Жириком партию, и Жирик предлагал даже портфель Лимонову в своём теневом кабинете министров, но они быстро рассорились, и на этом весь кратковременный союз развалился. С тех пор они не выносили друг друга.
Лимонов ехидно спросил у Жирика:
— Ну что, Вольфыч, помыли ножки в Индийском океане?
— Как видишь. Не в Индийском, так хоть в Моржовском. Кхе. Не в океане, так хоть в водохранилище. Лучше синица в руке, чем орёл в небе. Хотя у меня свои соколы тоже имеются. Кхе-кхе.
— Ага. Митрофанов — один из них.
— Тьфу! Не напоминай мне об этом жирдяе. Митрофанов — ренегат, перебежчик. Кхе. Однозначно, ****ь! Кхе-кхе, — Жирик откашлялся, поправил свою кепку-картуз, при этом лицо его оставалось застывшим в неизменно-брезгливом выражении, как будто ему говна в рот наложили.
— Большая глотка в пролетарской кепочке! Помнишь, я у тебя в теневом кабинете министров состоял?
— Ну было дело. Кхе-кхе. Я сдуру тебя принял в свою команду. Потом плевался, когда узнал о тебе больше подробностей. Кхе-кхе.
— Что тебе не понравилось?
— Твои книги. Кхе. От них хочется блевать.
— Ха! Мои книги хотя бы все читали, пусть и возмущались. Но никто не был равнодушен. А твои книги разве что печку в бане топить годятся. Макулатура. Я к тому же уверен, что не ты их писал. Да и докторская степень у тебя по философии — липовая.
— Ты юродствуешь, Эдик!
— Ты тоже. Сионист! Про тебя, Жирик, ходили слухи, что ты педофил и у тебя 600 мерседесов в коллекции и не хватает гаражей целого района, чтобы их всех разместить.
— Вот дуралей! Как я мог быть педофилом, если у меня взрослый сын Лебедев, тоже депутат, как и я? Кхе-кхе.
— Одно другому не мешает.
— И если по телевизору говорят, что я приехал на 600-м мерседесе, это вовсе не значит, что кроме этого у меня есть ещё 599 меринов. Кхе-кхе. Хотя что это я с тобой так разговорился? Оправдываться не в моём стиле. Однозначно! Кхе-кхе…
— Всё равно как был клоуном, позером, марионеткой в руках власти, так им и остался.
— Всё это уже в прошлом, Эдик. Теперь я здесь. Здоровье моё пошатнулось. Однозначно. Кхе-кхе… — Жирик снова закашлял.
— Теперь между нами — мир, так понимать? — снисходительно посмотрел Лимонов на Жирика.
Жирик с вечно нахмуренными бровями подошёл к Лимону и по-братски обнял своего старого оппонента, похлопал его плечу:
— Ладно. Перемирие. Кхе-кхе. А за то, что подонка Навального размазал — респект. Хоть какую-то пользу Кремлю принёс. Однозначно, ****ь!
— Тебе тоже спасибо. Как Буша обосрал смачно. До сих пор на рингтоне у многих голос твой слышен.
И два крупных политических деятеля обнялись. Жирик достал из-за пазухи по этому случаю поллитровую бутылку водки, которая была названа ЛДПРовцами в честь своего фюрера «Жириновка». А Лимон достал из кармана мокрой телогрейки раздвижной стакан и выпил за здоровье Жирика, не чокаясь.
Внимание Лимонова привлекла большая белая яхта, лежащая на боку. Когда-то она принадлежала какому-то богатому дельцу, но теперь она покоится на дне, погребённая под слоем водорослей и зелёного налёта. Яхта обросла мхом. Вдруг в её каюте кто-то зашевелился. И раздался скрип. Дед увидел, как дверь каюты тихонько отворилась, и вверх, словно тонкие лучи, поднялись сине-зелёные нитчатые водоросли, окутавшие всю яхту. Из каюты просочился тусклый малиновый свет, и в этом свете Эдуард Вениаминыч увидел знакомые очертания беглого олигарха, авантюриста и дьявольски хитрого преступника. Его выдающийся нос, похожий на клюв, выпускал из ноздрей кокаиновые пузыри, которые лопались на лету и порождали странное малиновое свечение. В лице незнакомца вождь узнал одиозного Бориса Абрамыча Березовского: скошенный лоб, массивный нос-клюв и цинично сжатые губы.
Берёза подошёл сам к вождю НБП:
— Я единственный олигарх, который скопытился. У других хватило денег откупиться от костлявой и купить себе бессмертие.
— Вот ты лошара, Берёза! Впрочем, как и я. У меня даже и Роллс-Ройса никогда не было. Всё на партию, на свою Дурную Россию истратил!
— Пожалуйста, господин Лимонов! Я ж тебя финансировал раньше — просто ты этого не замечал или не хотел замечать. СПС, Яблоко, НБП. Я всех финансировал. Всю оппозицию, которая потом в белоленточники записалась. Потому-то Сурок-Дудаев и вопил о том, что лимоны и яблоки на одной ветке растут.
— Ах вот оно что! Я то думал, на что это он, гад, намекает?
Березовский щёлкнул пальцем и перед взором Лимонова появился чёрный Роллс-Ройс Фантом. Лимонов оценил машину:
— ****ь! Такой машины нету даже у Прилепы!
— И не будет. У него ума не хватит такую купить. Всегда ценил тебя, Эдик, за талант твой и за отличный вкус. И втайне, признаюсь, симпатизировал тебе и твоей партии.
— А что ж не вступал тогда, Бабыч?
— Дык боялся таки вступить. Вы ж антисемитами считались.
— Что за чушь собачья? В первый раз слышу! Лукавишь, Бабыч. Какие мы нахуй антисемиты? Наоборот, мы любим евреев, ведь без евреев не бывает революций. У меня зам жидом был махровым. Абель, он же Линдерман. Может, знаешь? Мой зам по идеологии. Потом его в розыск объявили — и он в Латвию свалил.
— А вы разве не расисты?
— Ты что, смеёшься что ли, Бабыч? У нас даже нигеры есть в составе. Вон, один из них даже в Донецке отличился, воевал в рядах ополченцев.
— А это вот как раз неудивительно. Как же Эдик — и без негров?!
— Я, кстати, иногда наших русских белокожих парней заставляю выкрашиваться в коричневый шоколадный цвет.
— Каким образом? Поделись рецептом, — заинтересовался Борис Абрамыч.
— Они ради меня обмазываются шоколадной пастой «Нутелла» и гуталином. У нас в бункере целый склад этой пасты. И гуталина тоже хватает. Партия запаслась им впрок. На случай войны. Мне очень нравится коричневый цвет. Если честно, это мой любимый цвет кожи. После чёрного, разумеется! Иногда так сильно тянет на шоколад… То на тёмный, то на молочный. Так что, Бабыч, милости прошу… Вступай к нам в Дурную Россию — присоединяйся к нам. Я тебе сразу предоставлю место первого зама. Вместо Абеля будешь идеологией заведовать.
— Хорошо, господин Лимонов. Я подумаю над этим.
— Постой, так ты ж… того! — Лимонов округлил глаза, вспомнив, что Березовского нет в живых уже много лет.
— Ну да, погиб в Англии, — Борис Абрамович напомнил о своей кончине.
— Интересно, а что с тобой всё-таки произошло. Признайся: наши задушили. Так ведь? Рука Кремля — она и в Лондоне достанет.
— Да не, Кремль здесь не при чём. Я самоудушился.
— Как так? Не понял.
— Видишь ли… Полез в джакузи умыться. А там пол скользкий был, и верёвочка с бусинками висела, чтоб шторы открывать. У меня ведь джакузи были, как жалюзи — дёрнешь за верёвку, и шторки автоматические сверху опускаются. Это меня и сгубило. Я подскользнулся и потерял равновесие. Попытался удержаться с помощью верёвочки — схватился за неё, но там образовалась петля, я случайно попал головой в эту петлю — и кирдык, она затянулась на моей шее. Так я самоудушился.
— Какая нелепая абсурдная гибель! Трагикомично получилось. Вот на таких мелочах великие политики и великие авантюристы прогорают. Тебе ещё повезло — Галича вообще током прибило в ванной насмерть — магнитофон свалился в бассейн и его шандарахнуло.
— Но Галич — и не политик вовсе! А так, бард, диссидент-неудачник.
— Да. Куда ему до нам? Осторожнее надо быть, Берёза, чтоб не попасть в просак. История не прощает неловкостей и оплошностей.
— Это верно, — сказал Березовский, достал носовой платок и вытер пот со скошенного еврейского лба. После этого Берёза так же незаметно исчез, как и появился. Вместо него теперь Лимонцзы созерцал материализовавшийся дух полковника юстиции Тарасова, который был адвокатом по нескольку дел в отношении Эдуарда Лимонова. Тарасов был знаком домохозяйкам по широко известному ток-шоу на РЕН-ТВ «Час суда», где он играл судью первой категории. Лимонов удивился тому, что Тарасов жив. До этого он думал, что Тарасова уже давно нет в живых — судья умер при загадочных обстоятельствах лет восемь назад в собственной квартире. Смерть Тарасова совпала со смертью другого соратника Лимонова — Константина Косякина, заместителя Удальца по Левому фронту. И Тарасова, и Косякина Дед описал в своей книге «Дед» и в «Книге мёртвых-3». Ничего плохого о покойных он вроде не говорил, но у самих оживших покойников были свои претензии к очутившемуся среди них вождя Лимонова. Тарасов заговорил первым:
— Здорово, Эдуард! ***вая у тебя партия! Партия самосадов-отсидентов. Из одних сидельцев и мучеников состоит!
— Здорово, судья! А что тебе не нравится? Конкретнее…
— Не нравится мне то, что ты ребят посылал захватывать кабинеты власти и тухлыми яйцами министров закидывать.
— А что надо было свежими яйцами кидаться?
— Не в этом дело. На *** со ржавыми сломанными или игрушечными автоматами на Алтае пытался опереточное восстание организовать? — продолжал наступать на Лимонова суровый адвокат, который на глазах превращался в судью.
— Чтоб скучно не было! Ничего вы, ****ь, не понимаете! Ты-то уж, юрист, должен понять. А ты вместе с ними заодно — против меня! Скептик ***в…
Из-за широкой спины Тарасова выглянул худощавый курильщик Косякин, умерший от рака лёгких:
— Сколько народу пересидело из-за тебя! Попробуй сложи вместе их сроки — какую цифру ты получишь?
— Да, я горжусь тем, что в моей партии более двухсот отсидентов! Двести с лишним человек сидели или сидят в данный момент. А некоторые даже были убиты. Это нормально — это борьба, — не растерялся Лимонцзы.
— Вот на хрена это делать в 21-м веке? Когда можно легко всего этого избежать. Для чего на амбразуры бросаться, когда войны нет?
— Как же нет, Костя? Война есть. Она идёт всё время. Ты просто её не замечаешь. Тебя же самого винтили, задерживали, штрафовали. Я почувствовал войну против себя самого с тех пор, как эмигрировал из Союза в США. С тех пор я воюю в своих книгах со всеми.
— А правда, что ты был агентом-сексотом КГБ, который общался с диссидентами, а затем стучал на них в КГБ? Докладывал о том, что у них на уме. После твоей информации диссидню сажали и давали нереальные сроки. Точно также Сталин служил в царской охранке и сдавал своих соратников-революционеров третьему отделению. Это ведь правда, не так ли? — задал каверзный вопрос Константин Косякин. Лимонов прямо ответить на него не смог. Отделался общими фразами.
— Брехня, Костян. Не верь никому. Это всё склоки, враньё. Я всю жизнь был нонконформистом и остался им до сих пор.
После того, как Курёхин затянулся несколько раз табачным дымом, он вытряхнул из трубки тлеющие остатки табака на дно. От этого вспыхнули огнём потянувшиеся к небу водоросли. Присмотревшись к ним, Лимонов увидел, что это были ни хрена не водоросли, а горящие побеги конопли.
— Бля, откуда здесь конопля? Она что, как морская капуста растёт?
— Я же тебе говорю: здесь всё возможно! — произносит Курёхин, — Здесь нет граней и нет пределов. Здесь царство беспредела.
— Беспредел в учреждениях ГУИНа, — возразил дед.
— Я в хорошем смысле этого слова.
— А как мокрая трава может вспыхнуть? Или её бензином облили?
Побеги конопли были моментально охвачены ярко-красным костром, и начался адский раскумар. Это выглядело так необычно, что Лимонов трижды перекрестился, плюнул через лево-правое плечо и отбил чечётку, подражая герою фильма «Зимний вечер в Гаграх», затем дед пустился в другой пляс, приседая под воображаемую «Барыню» или «Яблочко». Нечасто Эдуард Вениаминович танцевал. Вряд ли кто из соратников мог наблюдать такое поведение вождя раньше.
Огонь быстро расползался по всему водохранилищу. Всё было охвачено пламенем. В огне оказались и собеседники Лимонова, но им всё это было нипочём. Как будто они не чувствовали прикосновения горячих языков пламени. Лики их проходили сквозь огонь и улыбались как ни в чём не бывало.
— А? Что такое? Ничего не понимаю! — вертелся Лимонов как волчок, наблюдая по сторонам адское огромное пожарище. Великое нереальное зарево. И только круг диаметром в полтора метра оказался не тронутым — в нём и разместился дед. Этот круг спасал героя от всепожирающего огня, позволял избежать участи быть зажаренным заживо в пекле.
Великий пожар революции превратил водохранилище в огненное море, наполненное лавой. Вода стала оранжевой, она закипела. Рыбы сварились заживо, и получилась вкусная тройная уха. Этим свежеприготовленным супом можно было бы накормить всё население планеты Земля и ещё десятка два таких же по размеру и плотности заселения планет. Лимонов начал хлебать рыбный суп. Ведь он проголодался, пока находился во внутреннем кругу. Вместо ложки он пользовался своим портативным раздвижным, как телескоп, стаканом.
— За маму, за папу, за сына, за дочку, — приговаривал раздававшийся из под земли чей-то голос. Лимонову показалось, что этот голос принадлежал Боярскому, — Спасибо за сына и за дочь.
— Не было у меня дочек. Не было! — Лимонов выкрикнул и перестал хлебать суп, так как уже больше не влезало в его желудок. Вдобавок он ещё увидел, как из огня повылезали знакомые по партии лица. Это были нацболы, которые когда-то погибли по разным причинам. Но погибли они нацболами. Как правило, в молодом возрасте — почти никто из них не дожил даже до сорока. Их объединял преждевременный скоропостижный уход из жизни, трагическая судьба и чувство мести по отношению к тому хитрецу, который копил и коллекционировал такие смерти для статистики, чтобы было чем козырять на аукционе власти.
Студент Чёрточкин, которому омоновцы проломили голову дубинкой за то, что он обклеивал партийными листовками автобусные остановки и таксофонные будки своего провинциального города. Он даже не успел увидеть настоящего вождя, так как был новичком в партии, и Политсовет Нашей Больной партии ему сразу же дал партийное задание, вручив пакет листовок-стикеров. Но Чёрточкин с этого задания не вернулся. Виноваты, конечно, пьяные звери омоновцы, но если бы Чёрточкин не вступил в НБП — этого бы не случилось.
За Чёрточкиным вслед появился другой убитый мученик партии — Антон Дымов. Его тоже забили до смерти футбольные фанаты за то, что увидели дурацкий символ в виде серпа и молота в белом кружочке на красном фоне его футболки. Они подумали, что Дымов — антифа, шарп и решили его замочить. Били его арматурой, цепями, кастетами, коваными тяжёлыми ботинками. Вождь Неизлечимо Больной Партии тогда свалил всё на переодетых агентов ФСБ. Тем не менее на похороны Дымова не пустили никого из бывших партийцев. Самого Лимона разъярённая мать прогнала веником, когда тот попытался просочиться на похороны убитого.
Чуть позже перед глазами Лимонова замелькали дальневосточные партизаны. Они выглядели угрожающе и агрессивно. Увешанные автоматами Калашникова и пистолетами ТТ и Макарова, которые они реквизировали у взятых в плен и убитых позднее ментов. Сам дед неоднократно хвастался, что воспитал этих партизан, что некоторые из них состояли в его партии, и он на них сильно повлиял. Большинство партизан погибло в перестрелках с правоохранительными органами. Оказав вооружённое сопротивление, они погибли непокорёнными. Живьём взять никого из них не удалось — отстреливались до последнего патрона. Кто-то, чтоб не быть арестованным, пустил пулю себе в лоб. Вряд ли в головах этих окаянных парней могли крутиться приятные воспоминания об Эдуарде Вениаминыче.
— Ну что, Лимон, не ждал нас увидеть? — произнёс Андрей Сухорада, держа в руках бензопилу, совмещённую с карабином-полуавтоматом.
— Теперь мы как барана тебя на костре будем жарить! Сделаем из тебя шашлык или, как говорят за рубежом — барбекю, — другой приморский партизан был вооружён самодельным огнемётом, сделанным из паяльника.
За тенями убитых и погибших показались фигуры отсидевших в годы раннего Путина лимоновцев. Их сажали за незначительные преступления и проступки на 2,3, а кого-то и на все 5 лет. Таких отсидентов было порядка 200 человек. Они, выстроившись в двухслойную колонну, хором запричитали:
— Ты нам сломал судьбу! Некоторые из нас стали бомжами, некоторые спились или сторчались. Вы собирали бабки на нас, пока мы сидели, но эти деньги до нас не доходили — мы не получили ни гроша, зато кто-то очень сытно обедал в ресторанах и ночевал в роскошных гостиницах. Вы спекулировали именами политзаключённых, вы паразитировали на их нелепой судьбе.
— Да вы сами себя посадили. Вы — самосады! Я то здесь при чём? Обознались, ёб вашу мать! — отнекивается Лимонов, пытаясь заткнуть себе уши, чтобы не слышать голос толпы.
— Как это ты ни при чём? Ты же нас подвёл к тюрьме, к зоне.
— Отстаньте! Я сам сидел. Мне 14 лет грозило за свержение гос. строя! Хорошо хоть деятели искусств заступились — вызволили меня через пару лет.
— Легко отделался! И сидеть тебе было уютно. А за нас никто, кроме Политковской не заступался. И ту потом грохнули. Кстати, вот и она!
Из толпы вышла высокая худая очкастая женщина с короткой причёской а-ля бизнес-вумен.
— Да, Эдуард! Вы обманули этих ребят. Вы как злой гений соблазнили молодых наивных дурачков, а потом сломали их судьбы, подтёрлись их скудными короткими биографиями в угоду себе, чтоб удовлетворить свои нездоровые амбиции.
— Молчать, чеченская заступница! Адепт Госдепа! Они сами вступали по зову сердца. Никто их силком не тащил, не заставлял вступать в НБП. Я же не виноват, что у них чувство самосохранения притупилось. Я же не виноват в жертвенности их менталитета. У них же у всех психология жертвы! Они себя так сами настроили, подчинившись мне.
— Да, это ты нас, как ****ый змей из библейской сказки, подло соблазнил. И мы, бля, поверили. Польстились на твои запретные лимонные плоды. Это ещё ***ня то, что мы отсидели. Некоторым, ****ь, повезло ещё меньше, — сказал Дмитрий Бахур.
— Так ты затем ещё и слил протест в канализацию, направив его в кремлёвское русло. Ты сдал всю движуху нашу в лапы власти. Ты выпустил из Дурной России все революционные пары, лишил её радикализма. Всю сущность партии ты свёл к экзальтированному лозунгу «Крым наш», — не уставал обвинять Голубович, ещё один политзаключённый.
— Господи, ну начинается! Я — главный злодей! Приехали… — Лимонов развёл руками и растерялся.
— Конечно.
— Ты - главный провокатор, — категорично сказал Сергей Соловей, которого в Риге приговорили к 15 годам строгача за то, что он захватил водонапорную башню по приказу партии. Соловей добавил: — Ты — главный баламут, который всем спутал карты нахуй и всех нас выбил из колеи. По тюрьмам нас пихали, а ты, ****ь, пиарился за счёт этого, козлиная рожа!
— Пиарился — так допиарился, что по телевизору десять лет не показывали…
— Потому что, ****ь, всё впустую было. Напрасно. ****ец. Мы тебя сожжём как ведьму! Красно-коричневая фашиствующая Новодворская! — закричал Рэм Латыпов.
— А чего ж вы сами-то не горите?
— А мы неподдающиеся, огнеупорные, как камень. Ты нас такими сделал, ты нас такими воспитал, — ответила Нина Силина, успевшая отсидеть вместе с Лимоном по алтайскому делу.
— Вот видите. А вы недовольны. Вы должны быть мне благодарны. По-моему, этим гордиться надо, что вы сидели в тюрьме. А вы сами себе противоречите. Прежде чем стать героем, надо почувствовать себя несчастным, обездоленным, обделённым, угнетённым, затравленным. Подлинную свободу можно обрести лишь только после суровой закалки в неволе и после многолетних лишений. В нужде рождается жажда справедливости и правды. А вы, оглоеды, хотите меня сжечь за то, что я вас воспитал стойкими борцами.
— Да, именно за это и хотим! — сказала Анна Петренко, отсидевшая несколько лет по сфабрикованному делу: в дамскую сумочку менты ей при обыске подкинули гранату лимонку,  после чего арестовали, — наша стойкость подвела нас к последней черте. Вот, наконец-то, и ты оказался в капкане.
— А что касается мира, — сказал активист Тишин, — то он тоже противоречив, как наши парадоксальные мысли, как наши желания по отношению к тебе.
— Ладно, ****ь, так уж и быть! — лениво произнёс Андрей Гребнёв, питерский нацбол, убитый в пьяной драке много лет тому назад, — Не будем мы тебя жарить, ты слишком ***вый и костлявый для этого.
— А что вы со мной хотите сделать? — робко спросил потускневший вчерашний вождь.
— Пожалуй, мы тебя лучше закоптим. Как фазана или скумбрию ебучую. Где наша охуенная гигантская коптильня? — Громов, получивший срок за то, что выкинул портрет Путина из захваченной на несколько секунд Администрации Президента, начал глазами бегать по пространству в поисках железной коптильни.
Обиженные и движимые жаждой мести нацболы притащили на носилках двухметровый железный банковский сейф. «Не весть откуда он здесь оказался. Наверное, инкассаторская машина затонула когда-то. Интересно, в войну здесь пролегала дорога жизни или нет?», — думал с дрожью в сердце дед и всячески прокручивал в своей голове сцены возможной расправы. «Чёрт, как отсюда сбежать? Повсюду огонь. Обжигает, словно током парализует».
Отворив дверцу сейфа, страдальцы-нацболы впихнули туда связанного бечёвкой и перепуганного не на шутку Эдуарда Вениаминыча. Тот громко орал, пытаясь освободить связанные руки и ноги:
— Подождите! Что вы делаете? Я на вас в суд подам! В Гаагский трибунал по правам человека! Это же насилие над личностью! Отморозки, бля, что вы себе позволяете? Вы хуже УБОПА, вы хуже ГУИНА, вы хуже ОМОНа.
Сверху нацболы высыпали картофельный мешок сырых ольховых щепок. Часть щепок посыпалась Лимонову прямо на голову, попадая в глаза, рот и уши.
— Изуверы! Перхоть подзалупная! — Лимонов отплёвывался от щепок, возможности протереть глаза и уши у него не было.
— Молчать, ****ь, старая заноза в жопе мира! — пропавший без вести Миша Скоков захлопнул крышку и посмотрел так, как будто это был не сейф, а гроб.
Нацболы погрузили бывшего вождя Дурной России в железный несгораемый сейф. Они опрокинули этот сейф вверх дном и в горизонтальном положении поставили его под стихийно возникшие языки синего пламени.
— Сейчас, бля, из Лимонова весь жир потечёт, которого у него и так немного. Мы из него все соки вытянем, нахуй, — сказал политзэк Руслан Хубаев и прибавил огонь под днищем коптильни.
— Зелени бы не помешало. Мы же его выпотрошить забыли, — спохватился Миша Скоков.
— Ничего, ****ь. Пусть коптится живьём, сука! Пусть доходит на дыму, *****, — сказал Антон Дымов и присел на корточки возле мангала, прикуривая от огня раритетную сигарету «Пётр Первый» (из старых партийных запасов)
— Мы же не людоеды. Мы всего лишь садисты, хе-хе,— сказал накаченный Максим Резниченко, арестованный по делу тридцати девяти. 
— Засекай, ****ь! Через час нахуй будет готово, ёб твою налево! — приказал какому-то патлатому нацболу Андрей Гребнёв, показав на часы в виде наручника.
Гребнёв удерживает Лимонова за руку. Перетягивает её резинкой от трусов, как жгутом. Находит выпирающую затромбованную вену. Вкалывает Деду в вену раствор лимонной кислоты вперемежку с уксусом. С Лимоном случаются судороги. Несколько десятков капель лимонного сока Гребнёв из пипетки выжимает в глаза Эдуарду Вениаминычу. Тот зажмурился и застонал. Глаза разъедает лимонным соком, они начинают нестерпимо щипать.
— А теперь сделаем промывание уксусной кислотой, — Гребнёв достал здоровенную резиновую клизму, но не успел применить её по назначению, так как обнаружил, что тело «самого знаменитого харьковчанина» перестало подавать признаки жизни. Хулиган выругался и швырнул клизму о фонарь. Она отскочила как шар-попрыгунчик из каучука.
Сердце вождя НБП остановилось, а тело его охватывает оцепенение. Поскольку рот господина Савенко заткнут кляпом в виде крупного мясистого спелого лимона, вождь не издаёт ни единого звука.
«За что вы надо мной издеваетесь, ****юки?» — Лимонов смотрел на своих мучителей и ничего не мог поделать. Руки его были связаны, рот заткнут кляпом.

Эпилог, или заключительная глава

— Что со мной? Где я? Почему я весь мокрый и холодный? — Дед очнулся и пришёл в чувства, стуча зубами от холода.
На вопросы ответил врач, стоящий над больничной койкой писателя:
— Вы пробыли подо льдом в холодной воде сорок восемь минут двадцать пять секунд.
— Как это могло случиться? Доложи обстоятельства! Как я подо льдом оказался?
— Вы поскользнулись на шкурке сала, когда подсачеком пытались леща поймать.
— Ах, этот щенок. Этот якобы мой сын. Неужели он мне приснился. Это было как в кошмаре! Я сразу начал подозревать что-то неладное, когда он втёрся ко мне в доверие. Я сразу почувствовал какой-то подвох, когда впервые увидел его перед собой. Наивный мальчишка из Воркуты. Самозванец, а не сын! Подумать только! Оказался провокатором, засланным казачком. Я не удивлюсь, если он агентом Службы безпеки Украины окажется. Или секретным боевиком Правого сектора! Это он столкнул меня в прорубь. Он хотел меня убить спиннингом. Он бил меня удочкой по башке. Я всё помню. А козёл Аверин больно зацепил меня крюком за шею. Это был заговор! Их проплатил Госдеп США. На ЦРУ небось работают, паразиты! Вы его поймайте, доктор, — Лимонов схватил врача за воротник халата и закричал в левое ухо: — Прошу вас, поймайте его и всыпьте ему ****юлей как следует. Хотя не надо — я сам лично разберусь с мерзавцем и с малолетним предателем из Воркуты. Пусть даже если он мне сын. А что? Иван Грозный казнил же своего сына. И Пётр Первый погубил своего наследника за измену. Вот и мне тоже самое следовало сделать с так называемым Манухиным. ****ь, мне его фамилия сразу же не понравилась! Замануха какая-то! Он у меня на всю оставшуюся жизнь запомнит, гондон, как со мной связываться. Ишь ты;  утопить меня захотел! Заманухин, сынок, *****!
— Успокойтесь, успокойтесь! Вам нельзя больше напрягаться! Ваши дела очень плохи! У вас серьёзные проблемы со здоровьем.
— Да я неуязвим, ёпты! Что ты мне сочиняешь?
— Пока вы находились в коме, мы изучили ваш организм и были шокированы. Ваши кровеносные сосуды и некоторые внутренние органы износились до такой степени, что уже не в состоянии обеспечивать нормальную работу тела. Ткани и клетки давно умерли, а мозг тем не менее функционирует, как у 16-летнего подростка. Практически ваша внешняя оболочка уже давно мертва, но некие идеи, как стержень, заставляют вас дышать, двигаться, жить и взаимодействовать с живым миром.
— Как это может быть? Я что, по-вашему, ходячий мертвец, зомби?
— Ну что-то типа этого. Мало того, что вы были на грани гибели некоторое время и находились в состоянии клинической смерти, так у вас ещё и куча неприятных недугов обнаружилась.
— Что вы говорите? Главный мой недуг — это вы! То, что я сюда попал и слушаю всякий фантастический бред… Я терпеть ненавижу больницы!
Тогда врач достал из кармана белого халата листы, на которых были напечатаны результаты обследования, потряс ими перед глазами Деда и сказал:
— Констатирую то, что мы у вас обнаружили простатит в крайне запущенной, последней стадии. Возможно, это даже рак простаты. Или даже рак яиц.
— Чего? Какой ещё рак? Может, краб или омар? Или креветка?
— Ещё интересный момент: вы пережили несколько инфарктов и даже один инсульт, но каким-то образом вы до сих пор в довольно хорошей физической форме.
— Не было у меня ничего такого! У меня вообще проблем с сердцем нет. Стучит как отбойный молоток.
— Вы что, на ногах перенесли всё это? Вспомните, когда вы последний раз ходили к врачу?
— Последний раз это было в тюремной больнице Саратовского централа лет двадцать назад.
— Вот то-то и оно! — врач покачал пальцем перед бледным лицом Лимонова, — Как так можно?! Вы ведь взрослый, пожилой уже человек! За двадцать лет ни разу не ходили в больницу! Безумец.
— Не люблю я вас, врачей, — пропыхтел Дед.
— За что вы не любите нашего брата? Напрасно мы вам жизнь спасаем.
— За что вас любить, шарлатанов? Врачи всегда врут!
— Ну я, например, вам правду сказал. У вас и вправду подозрение на рак простаты, а простатит ваш, судя по всему, за 20 лет настолько прогрессировал, что уже представляет значительную угрозу для вашего стареющего организма. Кроме того, у вас также сотрясение мозга. Ещё мы обнаружили пневмонию, коклюш, гайморит, гемморой, бронхиальную астму и фаринготрахеобронхит. Но это ещё ерунда по сравнению с тем, что вы обнаружите потом, когда перестанет действовать обезболивающее. Я боюсь вам говорить, но предупреждаю, что диагноз ничего хорошего не предвещает.
— Что за ***ня?
— Потом узнаете поподробнее. Я постараюсь вас вылечить. Если вы не будете нас презирать, конечно.
— Делайте, доктор, что считаете нужным. Поставьте меня на ноги! Мне нельзя загибаться здесь — ещё дел много на этой чёртовой земле предстоит сделать! Ребята у меня гибнут в Новороссии, а я здесь на больничной койке прохлаждаюсь… Эх, что там без меня с партией будет?
— А что вы волнуетесь? Скажите своим ребятам, чтобы они притормозили пока деятельность, пока вы здесь у нас лечитесь.
— Да мы съезд намечали. Планировали созвать нацболов со всей России — сотни делегатов с разных регионов! Что они там начнут без меня? Посты делить, распределять должности! Заговорщики херовы! Если выздоровлю, то всех исключу к ****ой бабушке! Аверина в первую очередь! И Захар пусть катится к ***м собачьим!
— Я не смею больше вас тревожить. Вам нужен покой. Отдыхайте.
— Всего хорошего, — сказал Лимонов и погрузился в свои тяжкие мысли, которые после страшного диагноза стали ещё тяжелее. «Эх, угораздило меня, старого, на рыбалку с мужиками рвануть. Первый раз в жизни — и так неудачно. Так трагично. Первый блин комом. А леща всё-таки того здорового я поводил на кругах, хоть и не вытащил его. Ничего, в следующий раз мне повезёт и я обязательно вытащу его. Хотя, как знает. Может, ну её на *** — эту рыбалку?! Впрочем, как и партию. Изменники всюду, подстава везде. Захар, гадёныш, и тот сбежал. Видать, подумал, что мне наступит хана, трындец. И, почувствовав опасность, съебался. Все меня оставили, все меня предали. Как Гитлера в осаждённом бункере бросили перед танками вражеской армии, так и меня забыли и заперли здесь. Ни одна сука до сих пор не пришла меня навестить! Это как понимать? Все разбежались. Цирк под названием Дурная Россия сгорел, и клоуны разбежались. Остался лишь старый дрессировщик, он же и главный циркач.
С тех пор Дед лежит в закрытой больнице для неизлечимо больных и как испорченная заезженная пластинка долдонит об одном и том же. Иногда, обычно под утро, ему снятся сны, где он сам похож на злодея-садиста, который толкает маленьких несмышлёных детей в пропасть шахты метро. Дети партии погибают под колёсами локомотива. Брызжет красно-коричневая кровь, стены покрываются кусочками мозгов невинных отроков и прочими мелкими фрагментами тел. За панелью управления стрёмным поездом сидит коварный пожилой машинист в толстых очках с простоватой деревенской ухмылкой. Помощником у него служит Прилепин, который следит за тем, чтобы на каждой остановке автоматические двери зажимали как можно больше голов, рук и прочих членов. Края дверей заточены словно лезвия гильотины, поэтому, кто не успеет вовремя соскочить на платформу — обречён потерять голову или как минимум быть покалеченным. Прилепин злорадно улыбается, глаза Лимонова зловеще блестят. Локомотив некрофилической больной партии мчится в Никуда. Кишки юных партийцев наматываются на чугунные колёса поезда. Между рельсами остаётся куча кровавого месива. Из подвалов в шахты выбегают гигантские голодные крысы и начинают лакомиться мертвечиной.
Когда Лимонов просыпается в холодном поту от своих кошмарных снов, он судорожно записывает свои искромётные сентенции, погружаясь в филологический анализ:
— Я понял, откуда есть произошли слова русские и нерусские! Мечта — от слова «меч». Знаком — от слова «знак». Я тебя знаю, следовательно, ты для меня — знаковая фигура. А фигура произошла от фига. Фиг, ура! Я такой вам анализ словообразования сделаю! Займёмся анализом. Анализ, кстати, — от слова «анал», несомненно. Партия — от слова «пар». Большой — от слова «боль». Герой — от слова «героин». Все герои принимают ге-ро-ин. Хиро ин. Герой внутри. Это от английского, а я английский знаю. Мудрость — от слова «мудак». Все мудаки были «мудрыми». И наоборот, прежде чем стать мудрым, надо побыть мудаком. Великий — от слова «велик». Я на велике. Эдди-бэби на велике, трёхколёсном, разумеется. Так, продолжим, — Лимонов кусает ручку, и пластмассовый колпачок хрустит и крошится, — Горизонт - то есть "гори, зонт!" Бегемот - "беги, мот!" Ранний — это прилагательное. Произошло от слова «рана». Ранний и раненый это одно и тоже. Потому что поздние не имеют ран, ибо ранние уже были ранены. Поздние просто сразу попадают под поезд. Мне сегодня это приснилось. Не повезло, потому что есть зло. Пахарь — от слова «пах». Или «харя». Это тот, кому дали сразу и в пах, и в харю. Я вам покажу, ****ь, вопросы языкознания! — глаза Лимонова снова вспыхнули неистовым огоньком, — Я переделаю каркас всего русского языка. Займусь-ка я, пожалуй, как товарищ Сталин языкознанием. Копну корни всех языков. ****а — от английского слова «peace», что в переводе означает «мир», и от русского утвердительного «да». Всем нам — ****а, верно? Пис, да? Мир, значит. Лепрозорий — это уже из французского: приставка «ле» взята, прозорий — там, где прозу пишут прозорливые прозаики, которые заикаются, потому что заики, а когда заикаются, они перед кем-то каются. Ну, ещё соображает башка! Ещё есть порох в пороховницах! Я ещё не одну книгу опубликую!
--- Идём дальше… Что у нас? — Лимонов посмотрел в окно госпиталя, где увидел торчащие трубы, из которых валил густой белый дым. — А у нас крематорий. Это то место, где делают крем-брюле. Клиника — это там, где вбивают клин. И где разливают «клинское» пиво. Ты смотри-ка, я восстанавливаюсь! Прихожу в себя после тяжкого потрясения, — Лимонов ещё быстрее стал чирикать ручкой прямо на белоснежной больничной простыне. Мысли к нему приходили с молниеносной скоростью, и он не успевал их все записывать,
— Уверенность— это то, что есть «у некой Веры». А у нас медсестру, между прочим, Верочкой зовут. Значит, у неё есть уверенность. Приятная деваха. Макароны — это то, что Макар сделал. А Макар разъебал Захаркин джип, — Лимонов обнаружил в себе задатки телепата,
— Что у нас сегодня на обед в больничке? Котлеты. Кот-леты… Ха! Это то, чем кормят кота летом. Окрошка (О, крошка!) — это обращение к смазливой девке перед тем, как она тебе даст. Или не даст. Это как получится. А получится от слова «луч». Точно! Если получилось с полом — значит, луч упал на тебя и озарил твою судьбу. Судьба — от слова «суд». Завтра будет суд. Будут судить. Судьба осуждает. И остаётся только умирать. А умирать — это от слова «ум» произошло. Ум и рать. Королевская рать. Верно ведь? Конечно. Я рассекретил это слово. Умереть — значит, стать умным. Умереть и поумнеть — одно и то же.
Надо уточнить перед читателем небольшую, но очень важную деталь — у Лимонова в результате переохлаждения отнялись ноги. И его разбил паралич, но он пока об этом не знает. Он одержим творчеством и полон смелых дерзких идей. Но не будем его огорчать. Именно поэтому врач и не стал рассказывать Лимонову о том, что он больше никогда не сможет стать на ноги. Медицинская этика призывает беречь психику пациента. Когда Лимонов почувствует, что у него не шевелятся ноги, вернее, он вообще не почувствует собственных ног, с ним случится сильное потрясение. В результате шока вождя переклинит, и он в бессилии и отчаянии станет кусать простыню, разорвёт своими вставным зубами подушку так, что перья разлетятся по всей палате. Примерно в течение нескольких минут из госпиталя, словно сирена, будет раздаваться оглушительный протяжный крик, срывающийся на визг — прохожие будут думать, что это сигнал о начале атомной бомбардировки, и кинутся в близлежащие подземные укрытия спасать свои трусливые шкуры. Им невдомёк будет, что неподалёку за стенами больнички мучается стремительно теряющий рассудок бывший вождь оп-позиционной партии Дурная Россия.
Лимонов был частично мёртв. Его захлебнувшееся тело уже почти умерло, но была всё ещё жива его неистребимая память. Возможно, мозг его отказывался отключаться в то время, когда сердце уже не стучало. Его посещали необъяснимые, странные воспоминания.
Тем временем Сергей Манухин с чувством абсолютной уверенности ехал в электричке в Москву, в грязную бирюлёвскую общагу. Потом он планировал взять свои вещи, дневники, рукописи и отправиться на вокзал. Оставаться в Москве было недопустимо. Он думал о том, что отец его наконец-то умер, и закрылась одна из самых трудных и противоречивых страниц в личной жизни сына Лимонова. Теперь уже не придётся жить в тени отца. Манухин торопливо строчил некролог, посвящённый Лимонову. Он оттачивал технику автоматического письма, поэтому черновиками не пользовался. В какую газету или журнал он отдаст некролог, Сергей ещё пока не знал. Возможно, в «Известия» — поскольку в них работал обозревателем когда-то сам Эдуард Вениаминович. Редакции было бы интересно узнать мнение об отце от родного, пусть и внебрачного, сына. Серёжа изо всех сил старался выглядеть объективным, когда писал этот очерк:
«На дне Моржовского водохранилища лежал человек-эпоха, человек-идея, человек-катастрофа. Самый упрямый идеалист и самый иррациональный нонконформист последних трёх десятилетий истории России. Многих он очаровал своей бескомпромиссностью взглядов и радикализмом, многих он оттолкнул своей нетерпимостью, сварливым брюзжанием, неумением сохранять в тайне секретные дела. Секреты Лимонов любил раскрывать. От него ничего не утаишь. Он сам человек не скрытный, а скорее, демонстративный. Любит делать всё напоказ — отсюда такие глупые акции «прямого действия», которые ничем, кроме сроков, не заканчивались. Отсюда примитивная агрессивная революционная риторика типа «Пытать и вешать» или «Отнять и поделить». Трудно себе представить человека, который пошёл бы с Лимоном в разведку. Либо это конченный маргинал, которому терять нечего. Либо это дебил или идиот, который многого недопонимает, попросту не врубается в конъюнктуру. Либо это просто лох, которого все кому не лень кидают и разводят, и лох, как обычно, остаётся ни с чем. Ну или с носом. В истории России Лимонов навсегда останется как предводитель лохов. С другой стороны, трудно найти такого индивида, которому Лимонов доверял бы полностью. Вряд ли он вообще кому-либо доверял. Все вожди отличались недоверчивостью и подозрительностью. И Дед — не исключение. У Деда были общие приятели по партийной работе, коллеги, близкие соратники, единомышленники, одобряющие каждый его жест и высер, просто фанаты, поклонники, цитирующие его произведения. Но друзей настоящих у Лимонова никогда не было. Может быть, оттого, что их в природе не существует. Вероятно, подлинные друзья — лишь дешёвый миф и сказка для дурачков, витающих в облаках, ещё не столкнувшихся с реальными трудностями жизни. Со многими вчерашними соратниками и партнёрами Лимонов успел в пух и прах рассориться. Человек-скандал, ходячая провокация, красная тряпка для либералов, белая тряпка для власть предержащих — чиновники об неё ноги вытирают, при этом не замечая явных заслуг перед ней. Поэтому и ютился Эдуард до последнего в коммунальной квартире — правительство не посчитало нужным дать ему хотя бы однокомнатную квартиру в спальном районе Москвы. Хотя сам Лимонов считал себя фигурой, равной Солженицыну и Сахарову, а также неоднократно объявлял себя Достоевским двадцать первого века. Как говорится, нет пророка в своём отечестве. Дед был неугоден ни власти, ни оппозиции, ни элите, ни обывателям. На старости лет он оказался ненужным никому. И Э. В. Л. вынужден был поселиться на дне подмосковного водоёма. Надеюсь, там он нашёл желанный приют и обрёл долгожданный покой. Пусть Земля будет ему илом. ОМОН» — Серёжа закончил писать и отключился от физического перенапряжения и эмоционального переутомления.


Книга посвящается Николаевой Анне и моим друзьям в частности.
Также Спасибо Нарочному Алексею и ещё ста питсот тысячам хороших людей!