Бывают такие идеи, мысли и образы, что никак не хотят выпрыгивать из головы на бумагу, сопротивляются, кусают лобные доли и мешают думать о чем-либо другом, кроме них. Идеи-собственницы. Полные оборванных реплик, силуэтов персонажей, совершающих микроскопические действия в отношении вымышленного макрокосма. Безумная геометрия незавершенности. Углы, окружности, линии, трапеции, с которых прыгают в воздух тела. И точки, пробелы, абзацы, тире – границы грядущего сражения между тем, что не существует и реальностью. В легких нет кислорода, чтобы наполнить ним кровеносные сосуды мертвых героев, желающих хотя бы грустно улыбнуться, оповестив автора о своем появлении. Как нет и тех, кому они пришлись бы впору. Слишком уж абстрактны, слишком абсорбенты здравого смысла.
К ним я и причислил идею собственного Актеона, отличающегося от мифического тем, что кульминация происходит еще до того, как его безобидные действия замечены мстительной богиней, да и сама она, в моем понимании, довольно необычна. История эта стара как мир, и суть ее в том, что Актеон – удачливый охотник, в один из дней, преследуя мчащихся лесом псов, по лаю определив, что они бегут за добычей, натыкается на некое озеро, в котором решила искупаться Артемида. О, смертный, ты не устоял перед соблазном взглянуть на божественную плоть, плюнув на поклонение, что предполагает взгляд исключительно на мраморные плиты, устилающие пол алтаря или святилища. Богиня, естественно, его тоже заметила. И превратила в оленя. Чтобы не рассказал кому о том, что тело это совсем не идеально, или, напротив, идеально настолько, что попахивает мистификацией. Бедное животное, до этого наш Актеон, было бесславно загрызено собственной сворой. Поучительный миф, не так ли? Нечего подглядывать за мирно моющимися женщинами. Древний укол праздному любопытству вуайеристов.
Проведя короткий ликбез относительно оригинального источника, предлагаю перейти к этой моей идеи, что уже с неделю сидит, как заноза в церебральной мякоти, вворачивается там стальным шурупом, блокирующим создание идей более сговорчивых, а когда пробуешь передать – превращается в рифму. Нет более шаткой поверхности для передачи мысли, чем поэзия. Особенно если конструкция этого образа многомерна. Кому-то подобное удается, но мне – нет. Начнем, пожалуй. Актеон выходит на балкон. Фигура мужчины, отбрасывая небрежно занавески, тянется к белой ручке металлопластиковой двери, поворачивает ее и выходит, окидывая взглядом расположившийся в предвкушении тихого вечера Город. Время года – зима, февраль, снег уже сходит, с высоты шестого этажа видны проплешины серого цвета, между ними – мокрая земля. Машины скользят по асфальтовой реке, иногда подавая резкий сигнал. Отдаленный гул ваткой прижимается к ушной раковине. Актеон дышит, грудь его мерно поднимается под футболкой. Он смотрит вдаль, отмечая легкую облачность, парение птицы, загорающиеся огни в домах. Цепь фонарей уже превратилась в бусы, опоясывающие предполагаемую шею этого бетонного божества. Особенного мороза нет, что не мешает костяшкам рук покраснеть, однако Актеон поглощен созерцанием, а значит физиология для него сейчас – ничто.
Итак, сцена готова. Есть персонаж, есть декорации. Мы слышим, как дышит Город, ушами Актеона, и видим, как дышит он сам. Божество уже перед ним, но он этого не понимает. Где псы, где охотничья свора? Она внутри самого героя, в его розоватых извилинах. Я не отхожу далеко от мифа, и говорю вам – это псы воображения. В какой момент он кричит им «Ату!», непонятно, так как происходит это исключительно имплицитно по отношению к его голосу, но они, эти звери, срываются с места, с насиженной псарни фантазии, и вот мчатся на здания, оглушительно лая. Актеон, безусловно, доволен, так как собаки сметают архитектуру, корчуют фонарные столбы, срывая ожерелье искусственного света резкими рывками оскаленных пастей, разрывают замешкавшиеся автомобили, при этом спеша к горизонту. Они очищают перспективу, и жертва их – статичность, на фоне бегущих, поджарых тел, проигрывает любой ансамбль, охотника не интересует добыча псов ровно настолько, насколько их интересует сытость. Думаю, что все происходит достаточно быстро. Последней валится громадная труба тепловой электростанции, ее красные глаза, облепленные по корпусу, гаснут в желудках голодной своры, дерущейся за лакомые куски асбестовой обшивки. Все, Города не существует, божество, по факту, уничтожено. Чистая равнина, сумерки целуют пляшущие изгибы собачьих тел, подпрыгивающих за желтком испуганной луны, вжавшейся в высоту небосвода, как альпинист перед падением.
Со стороны мы видим Актеона, зрачки его блестят, руки сжали поручни, он опасно выдвинулся из балконного окна и вглядывается в темноту. Впереди – вывернутые пласты земли, кривоватые прямоугольники и квадраты, вдавившиеся сотнями тоннами конструкций, ранее стоявших там, где теперь свободно плещется ветер. Тысячи птиц взмыли над опустошенным Городом, потеряв свои жилища. Ватка выпали из ушных раковин, и гула больше нет. Тишина, перемежающаяся с перекличкой удовлетворенных собак и скрипящим харканьем электричества, бьющегося по резиновым щупальцам из подземелий. Момент триумфа, абсолютного разрушения, горло соглядатая пересохло, масштаб деструкции запечатлен его памятью, словно снимком фотоаппарата. Он подзывает псов, те машут хвостами и участливо заглядывают в глаза, будто спрашивая: "Все правильно?". Актеон треплет им холки, чешет спины и впускает внутрь своего мозга. Пусть спят, сытые и холенные псы воображения, до следующего раза отдыхают, набираются сил.
Пустота, однако, не везде. Она только там, где есть взгляд Актеона. Последний же ограничен проемом окна и, собственно, глазницами. А значит позади здания, с которого он вершит охоту – тот же Город, и за углами – все цело. Божество живо, и теперь чувствует, что его ранили, пусть и ментально. На его тиранию посягнули. Но оно не собирается превращать героя в оленя, оно способно отличить фантазию от реальности. Город смеется раскатисто с черного входа, хохочет, повизгивает от восторга проезжающим вдалеке трамваем. Потирает маслянистые ладони и хватает причинно-следственные связи, тянет их на себя, обрывая местами, спорит со случаем и горячо шепчет ему в ухо наставления. Не проходит и минуты, как в прихожей звенит телефон. Долго, настойчиво и особенно раздражительно. Люди так не звонят. С каждой его трелью Город возвращает себе часть сожранных территорий, каждую пядь асфальта, каждую машину, восстает и упирается в донышко Селены труба электростанции, гул, наконец, достает вату и подает ее робко Актеону. Разочарованно он оглядывает былые свои завоевания, ставшие снова тем, чем они есть на самом деле, и уходит, сильно бахнув дверью, вызвав неодобрительные крики в потолок от соседей снизу.