Вспоминая поэта Юрия Бобоню.
В стране отмечали юбилейную дату выхода в свет повести Александра Исаевича Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Этому событию была посвящена небольшая информация в новостях одного из каналов Центрального телевидения. Передача велась из маленькой комнаты архива редакции журнала "Новый Мир". Гидом у журналиста был сотрудник этого почтенного издания Борис Василевский. Пожилой интеллигентного вида мужчина, на лице которого прожитые годы оставили свои неизгладимые следы.
Боже мой! Это и был тот самый Борис Василевский, с которым меня свела судьба много-много лет назад. В ту пору я работал ответственным секретарем редакции Петропавловской районной газеты "Верный путь". Теперь это уже "Родное Придонье". Что поделаешь, меняются эпохи, меняется в стране государственный строй, меняется в ногу со временем и название газеты.
Но тогда это была районная газета "Верный путь". В силу специфики своей работы по утрам я приходил в редакцию примерно за час до начала рабочего дня. В это время никто не мешал посидеть над составлением макета очередного номера газеты.
А в это раннее летнее утро мне помешали. В кабинет зашел молодой мужчина. В его движениях просматривались особенности, присущие человеку спортивному, много ходившему пешком. Мужчина представился Борисом Василевским, сотрудником московского журнала "Сельская молодежь". Тут же без предисловий он изложил цель своего приезда в нашу, богом забытую, Петропавловку. Журналиста центрального издания интересовал Юрий Степанович Бобоня. Дело в том, что Юрий предложил для публикации этому журналу свою первую повесть. Посколь¬ку для московских литературных кругов Бобоня был личностью незнакомой, с ним Борису Василевскому редакция журнала и поручила встретиться, познакомиться, побеседовать, узнать, что он за человек. Как сказал гость из Москвы, это было незыблемое правило в их редакционном коллективе.
Я попал в глупейшее положение. Я готов был сквозь землю провалиться. И причины для моего смятения были более чем основательные. Дело в том, что Юра в те достопамятные годы был своим человеком в редакции нашей районной газеты. Мы охотно печатали его стихи. Правда, нередко под псевдонимом. Это тог¬да, когда Юра впадал в очередной запой. Дело такое чаще всего заканчи¬валось скандалом. В нем разбиралось либо местное начальство родного Юриного села Красный Флот, либо, что еще хуже, милиция. Тогда Юра на страницах нашей газеты на определенное время переходил на "нелегальное" положение.
Хотя, если, по правде сказать, наша маскировка выглядела более чем неубе-дительно. Районное руководство прекрасно понимало, чьи это стихи. Нам ука-зывали на моральные качества поэта. Но тем дело и заканчивалось. Публикации продолжались.
В день приезда в наши края журналиста из Москвы Юра Бобоня отсиживал пятнадцать суток в милиции за какие-то свои, особенно непривлекательные, деяния. Как мне было выходить из такого незавидного положения? Я пытался затянуть время, чтобы пришел кто-нибудь из наших сотрудников редакции, дабы искать выход вдвоем. Вдвоем, казалось, будет легче.
Василевский понял, что что-то неладно и спросил наконец напрямик: в чем дело? Пришлось рассказать ему все как есть. К моему удивлению, московский гость нисколько этим не был шокирован. Он сказал, что в журнале предполагали и такой вариант. Сам Борис Василевский в нем был почти полностью уверен. Походку бывалого ходока он приобрел на Камчатке, где постигал журналистские навыки в тамошней молодежной газете.
В те времена в отдаленные регионы страны для испытания себя и приобретения жизненного опыта отправлялись многие незаурядные молодые люди. Среди них были и те, кто обладал литературными способностями. Многие страдали чрезмерным пристрастием к спиртному. К сожалению, такая же тенденция наблюдалась и в центре России. По этой причине редакция журнала "Сельская молодежь" взяла за правило перед публикацией незнакомого автора сначала с ним познакомиться.
Борис Василевский попросил найти способ организовать ему встречу с Юрием Бобоней. Позвонили начальнику районной милиции Василию Ивановичу Кшиневу, изложили ему суть нашей просьбы. Василий Иванович с редакцией поддерживал доброжелательные отношения. Он сразу же помог нам в нашей проблеме.
Минут через двадцать Юрий уже стоял, смущенный и растерянный, перед московским журналистом. Моя миссия на этом закончилась, а Юрий и Борис Василевский тут же уехали на родину Юрия Бобони в село Красный Флот. Примерно с неделю мы никакими сведениями не располагали. Потом узнали, что Юра снова пьет, ходит расстроенный. Вскоре он появился у нас в редакции. Был навеселе, в раздрызганых чувствах. Сказал, что никакой публикации повести теперь не будет. И вообще, пошло все к чертям собачьим. Его жизнь с самого начала вся наперекосяк. Из рассказов самого Бобони трудно было понять, что на самом деле произошло. Ясно одно: наш поэт и гость из Москвы не сошлись во взглядах на творчество и в оценке личности самого творца. Мы же в редакции решили, что не во взглядах тут дело, а в водке.
Теперь уже не помню, сколько вре¬мени прошло. Но уж, конечно, не месяц и не два. Через год, а может, через два в одном из центральных московских журналов появилась повесть Бориса Василевского «Его сегднишний день». Прочитал я ее не отрываясь. Неизгладимое впечатление осталось на всю жизнь. Было трудно поверить, что всего за неделю молодой журналист так глу¬боко вникнет и поймет характер Юрия Бобони, разберется во всех тонкостях душевных метаний и смятении этого человека. Мне много приходилось разговаривать с Юрием Бобоней на самые различные темы. Я хорошо знал особенности его образной, умной, с весе¬лой усмешкой или иронией, речи. Но так, как поданы диалоги в повести, меня просто поразило.
Тогда никто из нас и слыхом не слыхивал о диктофонах, а Василевский словно бы на диктофон записал все свои разговоры с Юрием Бобоней. По законам литературного творчества в повести должен присутствовать герой, созданный воображением автора. Но мы, читая эту повесть, видели живого человека со своими конкретными, присущими только ему манерами, темпераментом, привычками, странностями и причудами. Такой он наш привычный и такой до боли свой Юрий Бобоня превратился в литературного Христоню.
Что побудило Василевского от частного жизненного случая подняться до художественного обобщения? Думаю, он нашел в судьбе и характере нашего земляка то существенное и характер¬ное, что проявлялось у многих творческих людей. Что безжалостно ломало им жизнь, коверкало личности и сводило в могилу. Почему Юрий, так самозабвенно стремившийся в большую литературу, так часто срывался в запои? А это при его туберкулезе было вдвойне опасно и непоправимо.
Повесть только ставила глобальный вопрос, но не предлагала разгадки этой вековой проблемы. Мы видели, что творчески одаренная личность в своем душевном напряжении дошла почти до края. Она буквально на грани. Молодой, одаренный человек не выдерживает этих мук и срывается в пьянство.
И это не порок, не распущенность. Это роковая болезнь многих талантливых личностей. Много пили Есенин, Рубцов, Высоцкий, наш знаменитый поэт Алексей Прасолов. Теперь самое легкое и удобное было бы отнести беду Юрия Бобони на счет коммунистической системы. И просто, и житейски компромиссно. Тогда, мол, всех неудобоваримых жестоко и настойчиво притесняли.
Но такое простое и легкое объяснение было бы беспардонно ложным. На самом деле все обстояло совсем не так. Вряд ли в наше время кто-то из начинающих бывает так обласкан, как это произошло с Юрием Бобоней.
Наш начинающий литератор был хорошо принят в Воронежской писательской организации. В то время он публиковался только в журнале "Подъем" да в некоторых газетах. Поэтому по всем канонам он числился по рангу молодых. Но к нему благоволили влиятельные поэты, как Владимир Гордейчев, Геннадий Лутков. Юрию посчастливилось общаться с Анатолием Жигулиным и Алексеем Прасоловым. Общеизвестно, что поступлению Бобони в литературный институт на заочное отделение способствовал сам Константин Симонов. Словом, в литературной среде для него была очень благоприятная обстановка. Твори, совершенствуйся, набирайся опыта и мастерства. Только вот мешало это пагубное пристрастие. Но и тогда Юрия выручали эти именитые литераторы.
Вот лишь один такой случай. Кажется, в журнале "Подъем" готовилась к опубликованию солидная подборка стихов. Но у их автора были проблемы в поведении. Кто-то что-то угодливо шепнул то ли в самом журнале, то ли в отделении Союза писателей. С Юрием обстоятельно и заботливо побеседовали. Учитывая, что у него за душой было культпросветобразование, потенциальному автору публикации предложили поехать в Щучье директором Дома культуры. В писательской среде надеялись, что эта должность и постоянные обязанности придададут молодому поэту ответственности. И он отвлечется от пагубной привязанности.
Так оно на первых порах и случилось. Юрий проявил себя в Щучьем поистине блестящим культпросветработником. В захудалом Доме культуры жизнь забила ключом. Туда стали ездить Воронежские писатели и поэты на встречи с читателями. Такие вечера проходили интересно. Селяне были очень довольны новым директором Дома культуры.
На страже Юриной трезвости была его мать. Жизнь у них в Щучьем вроде бы складывалась. Но вся беда в том, что по ведомству культуры платили тогда, да и платят в наши дни мизерные зарплаты. Семья Бобони жила впроголодь. Вот и не выдержала она постной жизни в Щучьем. И вернулась обратно в Красный Флот. И все покатилось по давно накатанной колее.
Помнится, перед самой своей гибе¬лью Бобоня в очередной свой приезд в Калач показал мне открытку от Виктора Астафьева. Тогда в Москве в издательстве "Современник" готовилась к печати повесть Юрия Бобони. Открытка пришла именно по этому поводу. Знаменитый писатель извещал начинающего, что он дал согласие написать к книге предисловие. Он извещал, что аванс за нее уже выслан, но не лично Юрию, а на имя матери. Аста¬фьев сетовал, что ему надоели все эти ханурики, которые не успели еще утвер¬диться в литературе, а уже основатель¬но окунулись в литературную богему.
Открытка проникнута глубокой заботой о начинающем и нескрываемым презрением к пагубной страсти Юрия Бобони. Это было жесткое, но своевре-менное предупреждение. Оба писателя словно бы оказались прорицателями. Маститый остерегал, а Юрий уже накликал свою кончину. Он тогда сказал бук-вально следующее:
- Книга выходит. Сколько времени я этого ждал. А может случиться так, что и не доживу.
Словно в воду глядел. Недели через две после этой встречи узнаем, что Бобоня погиб. Книга вышла уже без него.
Потом Воронежская писательская организация похлопотала о том, чтобы в Центрально-Черноземном книжном издательстве выпустить книгу стихов "Улица" теперь уже покойного поэта Юрия Бобони.
Листаю эту скромную книжицу с пожелтевшими от времени страницами, вчитываюсь в Юрины строки и многое вспоминается, как будто все происходило не тридцать с хвостиком лет назад, а всего лишь вчера. Тогда в петропавлоской редакции нам очень понравилось стихотворение "Улица". Мы были первыми, кому Бобоня его дал прочесть. Он ехал в Воронеж и вез подборку своих творений на суд тамошних мэтров.
На обратном пути Юрий снова заехал в петропавловскую редакцию и показал подработанный вариант "Улицы". В стихотворении было заменено всего три слова. В переработанном варианте первая строфа была написана так:
Вихрем скачу я верхом на коне,
Лихо стреляют мальчишки по мне:
Палка- скакалка,палка- ружье
Улица, улица- детство мое...
А вот как было у Юрия первоначально:
Лихо скачу я на палке-коне,
Строчат мальчишки из палок по мне...
Нам в то время почему-то очень нравилось слово "строчат". Несмотря на то, что в стихотворении ударение в нем было явно не на месте. Такое отступление от нормы нас тогда мало волновало. Кажется нам лучшим первоначальный вариант- и все тут.
Бобоня был очень отзывчивым на похвалу человеком. В один из дней он предложил нам почитать стихотворение "Пуля". Его он вез для публикации в Воронеж. Прочитали все и пришли в восторг. Особенно поразила последняя строфа:
Я не встал-
вскочил единым махом,
Словно в путь собрался налегке:
Понял, что не будет больше страха,
Если смерть зажата в кулаке.
Мы хвалили Юру изо все сил. И его лицо просто сияло от счастья. Судя по его такой откровенной реакции, он только у нас по-настоящему оценил, какая это удача-написанное им стихотворение.
Бобоня мастерски читал стихи. Особенно выразительно они у него звучали, когда исполнитель был слегка навеселе. Тогда-просто заслушаешься.
Только читал он в основном не свои, а чужие стихи. Чаще всего- Алексея Прасолова или Николая Рубцова. У Прасолова это "Гармоники пиликали, Европа браво топала, Глаза России никелем До слез слепили опели. В этом кусочке прасоловского стихотворения Юру очень поражала просто зримо воспринимаемая аллитерация.
Стихотворение Рубцова "Ах, что я делаю..." Бобоня в момент подавленного настроения несколько переработал в соответствии со своими тогдашними чувствами:
А шарик крутится,
Пшеничка мелется,
И никому не верится,
Как хочется повеситься.
Перед тем как писать эти воспоминания, я взял книжицу стихов Юрия Бобони и перечитал вступительную статью Владимира Гордейчева. Хорошо написано, душевно, благожелательно, с чувством искренней симпатии к поэту. Сказано все, чего Юра в своем трудном творчестве по-настоящему заслужил. Только это предисловие — праздничная визитка, парадный фрак. В нем трудно представить Бобоню в повседневной одежде. А именно в ней он чаще всего ходил, появлялся на публике. И другой у него из-за постоянной беднос ти не было.
Боже упаси подумать, что это упрек. Владимир Гордейчев имел веские основания написать предисловие именно так, а не иначе. Книга стихов увидела свет всего чуть более года после ухода из жизни Юрия Бобони. Вся литературная среда Воронежа была хорошо осведомлена об обстоятельствах гибели молодого поэта. Ходили самые невероятные, порой даже нелепые слухи. А Гордейчеву очень хотелось, чтобы о его коллеге-литераторе остались светлые воспоминания. Вот и получился парадный фрак. Но ведь из песни слова не выкинешь. И лучше уж знать Юрия настоящего, а не осыпанного блестящей мишурой.
Кого винить в том, что все так случилось? Существовавший тогда общественный строй, особенности нашего национального характера или тех, кто Юрия окружал? Борис Василевский, как мне кажется, не зря назвал своего героя Христоней. Что-то мученическое есть в судьбах, да и в самом призваии людей искусства. Относительно давно мне довелось прочитать статью одного видного ученого о психологии творчества. Он со своей профессиональной колокольни пытался вникнуть: почему Некрасов и Маяковский были отчаянными картежными игроками. Некрасов даже, к слову сказать, проигрывал в карты свой журнал, а Маяковский — деньги на поездку во Францию. В результате не состоялась судьбоносная встреча поэта со своей любимой. Асеев делал крупные ставки на конных скачках. Есенин и Прасолов пили.
Тот психолог, исходя из своих богатых жизненных наблюдений, сделал вывод, что в момент творчества люди искусства расходуют колоссальную нервную энергию. Нервная возбужденность в этот временной период достигает запредельности. И когда писатель или поэт отрывается от листа бумаги, перевозбуждение долго не спадает. Оно требует сильных азартных ощущений.
И нередко все это выливается в пристрастие к пагубным привычкам. В причинах и мотивах душевной неустроенности творческого человека и попытался разобраться Борис Василевский. Он возвел накал душевных мучений своего героя до трагедии самого возвышенного порядка. Не потому ли повесть и обрела своего символического героя — Христоню? То, что Бобоня стал прототипом лирического персонажа этого произведения, говорит о том, что рядом с нами жил человек духовно богатый, яркий, творчески состоятельный. Иначе незачем было гостю из Москвы так документально и обстоятельно копировать судьбу начинающего писателя.