Дом этот стоял на самой границе города и реки. Бедный и старый, он почти слился с серым ледяным водным течением, на первый взгляд безжизненным, но это была самая настоящая жизнь, текущая быстро и равномерно, издавая приятный звук постоянного движения и перемены. Солнечный луч побежал по голым деревьям, на мгновение прорвав толстый слой туч, на миг разорвав стабильную, и уже неделю не проходящую, ноябрьскую серость, помчался по течению реки, предварительно заглянув в тусклое потрескавшееся окошко старого дома.
Пожилая женщина сидела у окошка и могла подолгу глядеть на реку, но солнце она любила больше всего. Когда редкий лучик все-таки заглядывал в ее старое окошко, сердце ее билось, может не так часто, как прежде, но душа наполнялось какой-то светящейся жидкостью, которое постепенно заполняло все ее тощее тело, и приносило покой, умиротворение и гармонию. От прежних тревог не оставалось и следа. «Ну вот солнышко опять ко мне заглянуло. Должно быть, последнее в этом месяце. Помнится в молодости я была в южных странах, а уж там солнце каждый день. Как это было прекрасно и красиво. Ну да разве я жалуюсь? Ух, делать мне больше нечего. Ничего я не жалуюсь. И вообще, хватит уже думать о своей молодости, старая бабка!» - думала женщина, все больше рассеивая взгляд в пространстве. «Время твоего расцвета закончилось. Вот теперь сиди и смотри на реку, которая и через десять лет будет также течь. Быстро и шумно. Это рекам так можно, а человеку не позволено. Человек гаснет. Может это и печально, но как же иначе. Никак» - так говорила старушка себе в мыслях почти каждый день. Она, надо признать, могла долго так общаться с собой, иногда даже вслух говорила, но больше, конечно, про себя. Потому что внутренний голос у нее был по-прежнему молодым и свежим, а внешний был голосом старческим, как будто человек затрачивает огромные усилия, чтобы хоть что-то сказать.
***
Первый снег пошел медленной поступью через ноябрьские сумерки, аккуратно и бережно застилая промерзшую землю легким пушистым одеяльцем толщиною не больше сантиметра. Дом медленно погружался во тьму.
-- Кажется, что даже природа ощущает твою старость, Нина. Раньше как оно всегда было. Всегда снегопады, всегда зима такая, что только и хочется кому-нибудь снежком заехать или с горки скатиться. А сейчас так медленно, умиротворенно, что ей-богу умереть хочется.
-- Тьфу на тебя, Гертрудовна! Скажешь еще, что когда ты была молода то и солнце было ярче, и воздух свежее, трава зеленее и моря, понимаешь, более глубокие были, - Соседка Нина, к слову, частенько посиживала за чаем у нашей старушки – Брониславы Гертрудовны. Нина была человеком простым. Никогда в своей жизни не делая попыток к философствованию, она прекрасно себе ощущала в этом мире, ограничиваясь мелкими и поверхностными знаниями в кулинарии и печатном деле. Возможно, поэтому ее так все и называли – Нина. Хотя ей было уже за шестьдесят, а в таком возрасте даже супругу требуется обращаться к своей жене по отчеству. Но супруга у Нины не было, поэтому она решительно хорошо жила и каждую субботу готовила гороховый суп с гренками, занималась аэробикой, после чего шла к своей соседке Брониславе Гертрудовне. Та была человеком особенным, как мы уже поняли. За своими думами она могла сидеть целые дни, не беря даже краюхи хлеба в рот. Признаться, Бронислава Гертрудовна не сильно хотела чтобы Нина заглядывала к ней каждую суббота, надоедая ей своей болтовней про аэробику и, бывало даже, гречку. Но сильной неприязни тоже не имела. Все-таки Нина была человеком специфическим, и выпроводить ее Брониславе Гертрудовне все равно бы не удалось.
-- Ну что же, Гертрудовна, ты так опечалилась? Съела бы, пожалуй, шоколадку. Говорят, что вот так съешь, и никаких забот.
Бронислава Гертрудовна меланхолически посмотрела на Нину и вздохнула.
-- Неужели ты думаешь, моя дорогая Нина, что эту старческую хандру, вот эту многотонную громадину усталости, грусти и серости можно разом вылечить шоколадкой?
-- Отчего ж нет? Съешь две, - Нина никогда не бросала слов на ветер и с лучезарной улыбкой спасителя протянула Брониславе Гертрудовне две огромных плитки молочного шоколада.
-- Спасибо тебе, - Бронислава Гертрудовна покорно взяла шоколад и, отломив кусочек, положила его себе в рот, запив уже остывшим чаем.
-- Так-то лучше. Сейчас сразу почувствуешь результат! Только чай остыл у нас. Надо бы еще сделать. Знаешь, я люблю эхинацею.
Бронислава Гертрудовна на мгновенье рассердилась от того, что шоколад не произвел никакого волшебства, и что Нина так невозмутимо вела с ней разговор. Она всегда довольно невозмутимо вела разговор, но эта выходка с эхинацеей была последней каплей для Брониславы Гертрудовны. Ее тусклое лицо стало бледно-розовым, и ноздри немного расширились.
-- Нет у меня никакой эхинацеии, Нина. И шоколад твой мне не помог.
Нина сделала задумчивое выражение лица, а потом так выпучила глаза, что будто на нее разом опрокинулось прозрение всего материального и нематериального.
-- Так это ты потому что мало съела. Я же сказала тебе сразу две съедай. А раз эхинацеии нет, так просто ромашку можешь заварить, ну на худой конец шиповник.
Брониславе Гертрудовне как никогда хотелось выпроводить свою соседку, но как же она ей это скажет? Мол, иди бабушка, ты мне надоела? Нет, будучи воспитанным человеком Бронислава Гертрудовна никак не могла позволить себе такие выходки, зато заварить мелису вместо ромашки и на худой конец шиповника она могла запросто, тем более, что Нина просто ненавидела мелису и подобные сильные травы.
-- Фу ты, черт! Я отсюда уже слышу твою мелису! Ну неужели у тебя ничего нет кроме этого? Кофею могла принести тогда.
-- Ну-ка не чертыхайся, старая бабка! Не хочешь мелису, так допивай свою холодную смородину. Где же элементарные приличия, Нина? Где уважение и скромность?
Нина громко отхлебнула холодную смородину и, задрав подбородок, разом съела целую ложку меда.
-- Ежели я не люблю мелису, ежели меня от нее чуть ли не тошнит, то какого же чер… кхе-кхе… зачем мне ее пить тогда? Да и что мы тут, на балу, Гертрудовна? На балу? Я думала у нас тут утонченная дружеская атмосфера, - это слово Нина проговорила через «э», - Я, значит, думала у нас здесь тесный круг, где можно говорить обо всем, что тебе заблагорассудиться. А ты, Гертрудовна, ну просто старая карга! Вот как!
С этими словами Нина удалилась, громко захлопывая дверь. У Брониславы Гертрудовны будто гора с плеч упала. Она выдохнула, отхлебнула мелисы и долго-долго качала головой, как будто с кем-то соглашается. Чуть позже она отклонилась ко сну. Ноябрьскими вечерами Бронислава Гертрудовна ложилась спать около девяти вечера, а просыпалась рано. В четыре утра она была уже на ногах. А снег все шел и шел, мягко оседая на холодной безжизненной земле пушистой тонкой снеговой простынкой.
***
Ноябрьское утро, увы, не дает сил и бодрости. В ноябрьское утро не увидишь солнца, медленно поднимающегося из горизонта, не увидать этого немного тусклого светло-голубого неба, и, конечно, не почувствовать того прилива энергии, того свежего воздуха, того состояния. Вставая рано, вы, скорее всего, увидите, что за окном ночь. Вам, быть может, покажется, что и вправду ночь, что ваши часы не точны и неправильны. Но нет, сейчас именно четыре ноль пять утра, вы не ошиблись.
«Господи, это утро будто сама старость, а иначе что это еще, если в предрассветный час глубокая ночь, если мне совсем не хочется спать, но не хочется никуда идти, ничего делать, ведь так темно. Все давно угасло». – думала Бронислава Гертрудовна, лежа в постели. Ей воистину не хотелось вылезать из своего теплого тонкого пухового одеяла, у нее совершенно не было сил встать с мягкой перины и поднять свою тяжелую голову с такой привлекательной и в меру мягкой подушки. «Мне бы совсем немного солнца, мне бы к морю. Тогда, возможно, мое тело припомнило бы на миг то светлое время, когда мне было двадцать шесть, когда я жила у самого моря, и каждое утро ходила в мастерскую к моему брату, принося ему с собой термос горячего кофе, молодой сыр и изумительный бельгийский шоколад. Ах, какие чудные были времена! Но время всегда побеждает, что сделаешь, а жаловаться совсем не к лицу пожилой женщине, прожившую такую замечательную жизнь» - с этой мыслью Бронислава Гертрудовна впервые уснула после пробуждения утром. Такого с ней никогда не случалось, что вот она проснулась, почувствовала утро всем своим существом, а потом снова заснула. В старости узнаешь о себе, по-видимому, много интересных вещей, что раннее тщательно были скрыты от твоего взора, или их вовсе не было, и они пришли именно с пожилым возрастом к тебе.
К обеду Бронислава Гертрудовна проснулась совершенно разбитая и утомленная. Сил не было даже встать, а уж о горячем кофе и о любимых яйцах всмятку даже думать было невмоготу. Однако, старушка, всегда перебарывала себя, всегда вставала, всегда делала невозможное. Сила воли и неистовое стремление встать помогли Брониславе Гертрудовне заправить постель и медленно поплестись на кухню, где она поставила турку на огонь и достала два свежих яйца, которые еще вчера принесла ей Нина неизвестно откуда, но фраза соседки «Вот Света у меня приятельница что надо! У нее такие очаровательные куры!» внушала некое доверие.
Кофе был сварен на славу. С щепоткой морской соли, мускатным орехом и гвоздикой. Пенка была тонкая, идеального светлого цвета, а аромат стоял на весь дом. Это был аромат утра. Брониславе Гертрудовне на мгновенье даже почудилась, что ей тридцать три года, и она во Франции вместе со своим мужем, который делал восхитительный кофе. Именно он научил Брониславу Гертрудовну добавлять в кофе специи и чуточку морской соли. «Тогда» - он говорил: «Кофе обретает нечто особенное. И напиток перестает быть повседневным напитком, потерявший свою природу. Кофей становится живым, благодаря этому изумительному аромату и тому настроению, с каким мы его готовим».
Вдруг Брониславе Гертрудовне стало грустно от внезапно налетевших воспоминаний. Кофе, конечно, получился на славу, но вкус к еде был давно и безвозвратно потерян у старушки, и она часто не чувствовала даже остроты в жгучем перце и не ощущала сладости в сахаре. Но при этом у нее обострилось чувство ощущения мира. Ей казалось, что каждое дуновение ветерка, каждый взмах крыла птицы она ощущает на себе, что будто течение реки неисправимо связано с ней, что она и есть река, она и есть лес, море, которого не видела двадцать лет, небо. Ей казалось, что потеряв, тот порыв, то стремление жить, те чувства, она обрела совершенно чуждое ей ощущение. А именно ощущение смирения, когда человек теряется и вместе с тем вливается, будто в морскую волну в каждое дерево и листок, будто он становится всем сразу, тем самым приобретая какое-то странное спокойствие. Как будто с каждым глотком горьковатого кофе, она пьет эту реку, тот лес за окном, этот первый снег, который выпал прошедшей ночью. И вместе с этими размеренными глотками, она приобретает настоящую душевную глубину. Впрочем, это было лишь ощущение, и совершенно не обязательно, что так было в действительности. И у Брониславы Гертрудовны мигом пробежала такая странная мысль: «Всю жизнь я ориентировалась только лишь на действительность и не верила ощущениям. Ведь тогда я и предположить не могла, что наши ощущения это есть наша действительность». Но потом она поморщилась и перебила свои размышления: «Что за вздор! Да, старость не радость. Такие, бывает, мысли в голову полезут, что дурно становится. Лучше вообще ни о чем не думать. Так и сделаю». Но, как уже заранее успела предположить Бронислава Гертрудовна совсем ни о чем не думать у нее, естественно, не получилось.
За завтраком к Брониславе Гертрудовне пришла Нина. Со свежим румянцем от мороза и лучезарной улыбкой она зашла в дом, как заходят дети, когда получили хорошую оценку или поймали дюжину бабочек.
-- Ты что же, еще завтракаешь?
-- Допустим.
Нина взметнула свой озадаченный взор на чашку с кофе и турку, которая стояла чуть левее.
-- Да ведь время такое, обедать пора, а ты все завтракаешь!
Бронислава Гертрудовна всегда становилась с Ниной очень зазнающейся барышней. У нее менялась манера речи и жестикуляция. У нее менялся даже ход мыслей.
-- Ну, голубушка, время очень сложное понятие. Кто наверняка сможет ответить, когда лучше завтракать, когда обедать, когда ужинать. А стоит ли вообще ужинать, или обедать? Так вот, опираясь на эту неопределенность, я с гордостью могу заявить, что сейчас как никогда самое приятно время для завтрака. Ты пойми, вкус к еде я уже все равно потеряла, мне больше важна обстановка.
Бронислава Гертрудовна сохраняла ледяное спокойствие, а вот Нина нахмурила брови, резким движением опрокинула свои запястья на пояс и грозно стала вглядываться в Брониславу Гертрудовну.
-- Вот, извините, от таких «ценителей обстановки» и страдает пищеварение этих же ценителей!
-- Позвольте, вы предлагаете мне завтракать ни когда мне захочется, а когда вам заблагорассудиться? Вы понимаете всю нелепость ситуации?
Нина переступила с ноги на ногу и только больше нахмурилась.
-- Дело твое. Только вот в старости, считаю, нужно здоровью уделять больше внимания. Ты посмотри, сидишь в своем доме днями напролет, на улицу совсем не выходишь, кушаешь плохо, о спорте я вообще молчу. А потом еще жалуешься на хандру. Хандра в старости есть следствие неправильного питания и малоактивного образа жизни.
Брониславе Гертрудовне было решительно нечего добавить, и она сидела в легком недоумении и удивлении. Единственное, что вырвалось из нее, это одно единственное слово, говорящее полностью за все ее состояние и отношение к Нине.
-- Поразительно!
Бронислава Гертрудовна сидела теперь с веселым залихватским настроением, и искренне поражаясь своему поведению, была готова и дальше слушать Нину. «Как в старости все-таки может резко сменяться настроение. Две минуты назад я вспоминала очень приятные дни моей жизни, и настроение у меня было обволочено тонкой оболочкой гармонии и умиротворенности по прошедшим счастливым дням, ровно минуту назад меня внезапно настигло неистовое раздражение и непонимание, а сейчас тоже, впрочем, хорошее настроение, но оно хорошее только потому, что мне уже решительно наплевать на эти дерзкие выходки моей соседки» - размышляла Бронислава Гертрудовна, глядя вроде бы на Нину, но на самом деле ее взгляд проходил сквозь злополучную соседку и рассеивался где-то возле двери.
К вечеру Бронислава Гертрудовна была в самом прекрасном расположении духа. Она отправлялась прогуляться в лес и уже одевалась, с счастьем поглядывая через окно на большой дуб, который рос прямо возле ее дома. Он был очень старым, таким старым, что Брониславе Гертрудовне казалось, что он еще видел Древнюю Русь со столь завораживающей атмосферой, магией и колдовством.
«Ну не страшно же тебе идти туда на ночь глядя, старая бабка!» - подбадривала и немного упрекала себя Бронислава Гертрудовна: «Нину что ли позвать, с ней не так страшно будет». Но с Ниной они накануне поссорились, и Брониславе Гертрудовне было даже немного стыдно за свое чрезмерно горделивое поведение со своей такой простодушной соседкой. «Завтра сама придет. Она всегда заходит ко мне в обед, и завтра тоже придет. Нина никогда не обижается долго, Нина, стало быть, хороший человек». Да, действительно, Бронислава Гертрудовна совсем не не любила Нину. Относилась она к ней очень ласково, как к собственной дочери, просто временами Нина для Брониславы Гертрудовны была несколько раздражительна, но это были самые обыкновенные житейские мелочи, которым Бронислава Гертрудовна не уделяла большого внимания.
«Ну вот придет Нина, тогда мы с ней и пойдем в лес. Я по правде очень давно не выходила из дома. А лес чертовски красив. Ведь все-таки когда стареешь, больше начинаешь задумываться о естественности, то есть то, что есть всегда, что было изначально, о высших ценностях начинаешь думать. В молодости все не так. Вам кружит голову какие-то собственные иллюзии, любовь частично, жажда удовольствий. В старости удовольствия никакого не хочется. Мрак иллюзий немного рассеивается, вы, кажется, видите чуть больше, чем прежде, но сил уже никаких нет. Вам кажется, что вот бы сейчас в горы, в монастырь, в отшельничество, и жизнь будет другая, нематериальная и настоящая. Но, увы, вас уже до конца дней приковал этот дом, это солнце, этот лес и ничего вы сделать не сможете более. Мне бы с таким ощущением и жить всю жизнь. Сколько всего могло быть…» - Бронислава Гертрудовна без горести, но с какой-то печалью смотрела на сухие безжизненные ноябрьские деревья и думала о бесследно утраченном. «Деревьям одна благодать. Они всегда на одном месте, они не горюют, не плачут, у них жизнь протекает размерено, без происшествий и эмоций. Конечно, им знакома истина, иначе не получается. Иначе они бы потеряли свое естество и стояли бы бетонными столбами вдоль дорог, таких же безжизненных. Как хорошо, что у меня хватило ума уехать подальше от города. На это меня еще хватило»
Бронислава Гертрудовна неумолимо ждала Нину, ждала, когда она влетит в ее дом без стука, когда влетая, не станет здороваться, когда ее наглая физиономия снова в мгновенье сверкнет благоразумием в этих серых холодных стенах. Но Нина не появлялась. Впрочем, Бронислава Гертрудовна могла ждать сколько заблагорассудиться. Ей было делать это очень легко, и время летело быстро. «Уже пятый час, а она всегда заходит в три. Нельзя было так с ней обходиться, и ведь эхинацея у меня эта есть, черт подери, и шиповник на крайний случай тоже имеется» - с грустью думала Бронислава Гертрудовна, теперь уже смотря не в окно, а на дверь: «Но я все равно должна сходить в этот лес. В старости, как что-нибудь взбредет в голову, так кажется, что это самое важное. Вот мне теперь хочется сходить в лес. А завтра может захотеться в Индию, и что же? Здорово все-таки, что в голове у меня только деревья, а то так бы я точно с тоски бы померла, ведь как мучительно, хотя в Индию, сидеть около холодной чистой реки и безжизненного темного ноябрьского леса. Душевная травма, не иначе» - теперь Бронислава Гертрудовна не ждала Нину, теперь она хотела только в лес. Однако, как старый и матерый волк, она не спешила идти туда сразу, она пристально наблюдала, изучала его. Всматривалась в каждую сухую ветвь, в каждый могучий ствол кедра и длинный стройный стволик молодой лиственницы. Понимая все глобальное значение, возможно значение всей своей жизни, Бронислава Гертрудовна тщательно настраивала себя на этот, возможно, даже последний свой поход, свое последнее чувство, ибо пойдя туда, она исчерпает себя полностью, до дна. Она исчерпает себя, но в тоже время пересытит, и вода польется из кувшина, опустошив его в мгновенье. Он будет пуст и безжизнен, как ноябрьский лес, ибо когда нет чувств, куда же попадает человек? «В ноябрьский лес» - тихо, почти незаметно прозвучало это сырым и нежным шепотом в голове Брониславы Гертрудовны. Все заранее было предопределено.
***
Маленькая извилистая тропка вела от реки прямиком в лес. Ее было почти не видно из-за только что выпавшего снега, но узнать ее можно было потому, что это было что-то вроде идеально чистой линии, некой белоснежной змеи, которая ползет очень изящно, зная каждое свое движение, контролируя каждый свой шаг, а вокруг нее белое полотно с очень большим количеством темных точек. Это засохшая трава выглядывает испод белых снежинок, но только она, змея, самая белая, самая чистая.
Лес обрушился неподъемной громадой на Брониславу Гертрудовну. Темные сгустки мыслей уже шипели у нее в голове, придавливая ее бесцветное сознание. «Нечего мне с ним тягаться. Я иду к нему как к старому другу, я люблю его» - думала Бронислава Гертрудовна, заходя в лес. Это был верный товарищ, который очень долго ждал свою подругу.
Лес встретил старушку мягким холодным ветерком, проходящий через горло к легким, приносящий загадочное чувство незыблемости и отрешенности. «Мне бы только немного здесь подышать. Здесь так покойно, здесь так не страшно. Когда человек приближен к природе духовно, ему, видимо, не может быть страшно» - уже не шепот, а тихий, чуть хриплый нежный мужской голос звучал в сердце Брониславы Гертрудовны. Лес говорил с ней, лес шептал ей и пел чудесную песню, которую Бронислава Гертрудовна, кажется, знала уже много лет, только не могла вспомнить. Ту песню, которая так проста на слова, которая так прекрасна и так знакома. Лес определенно не хотел вражды, ноябрьский лес не способен на вражду. Над ним светят яркие звезды, его облачает тонкий слой снежинок, а сам он словно пустой, но он хранит тишину. Благую, прекрасную тишину, заполняющую все вокруг свои волшебством. «А если я больше не вернусь домой? Я не могу уйти от того, чего так долго ждала и хотела. Не могу» - шептала уже сама Бронислава Гертрудовна, а лес молчал. Нет, он ничего не выжидал, просто он принял старого человека, как брата, ему не требовалось нарушать свой вековой покой.
«Дыши, пожалуйста, будь добра и дыши, старая женщина. Здесь так легко находиться, здесь так легко дышать» - голос, похожий на звон маленьких колокольчиков, пел Брониславе Гертрудовне, напоминая ей о лучших моментах жизни. Он то рассеивался, взлетая до самых звезд, то оседал мягким эхом у самых щиколоток старушки, но он был наполнен волшебством, и это чувствовалось каждой клеточкой кожи. Он пел, как поет птаха в солнечный день, как поет соловей поутру, в нем била жизнь неиссякаемым источником. Это был отнюдь не старческий хрип: «Как хорош, до чего прекрасен! Я не могу выразить свое восхищение по всему, что окружает меня, по этой тишине, которая словно вязким киселем обволакивает воздух, делая его сладким. Это лучшее, что довелось мне увидеть.
Тем временем с неба посыпался редкий снег с огромными хлопьями. Они мягко ложились на холодную землю, в точности сохраняя свою первоначальную форму и это было воистину удивительно, хотя бы потому, что в небе не было никаких туч, вверху светили звезды, холодные и далекие. Снег словно падал с самых звезд. «Так вот они какие. Оказывается это вы с космоса к нам. Ну ничего, я всегда знала, что в космосе холодно, это чуждо для нас, поэтому и холодно» - думала Бронислава Гертрудовна, рассматривая снежинку у себя на рукаве и теплым взглядом смотря на всю свою жизнь. Ей отнюдь не было грустно, она знала, что все не зря, что так должно было быть, что так надо, и что она гордиться, что прожила так замечательно, так интересно и благотворно.
«Ну что же ты, лес? Ты молчишь. Ждешь ли ты чего? Нет, ничего ты не можешь ждать. Это мартовский, еще зимний лес, с неистовым терпением дожидается оттепели и весны, первого весеннего солнца, которое согреет его. Это летний лес ждет, когда спадет зной и в природе воцарит золотой сентябрь, величием своим не уступающий, пожалуй, даже зимней ночи в мороз и вьюгу. А ты ничего не ждешь, лес. Ты почти уже мертв, и даже снег не прикрывает твою наготу, он не скрывает твою безжизненность, увы» - прикасаясь к одному дереву морщинистой ладонью, Бронислава Гертрудовна чувствовала, что дерево очень холодно, и если на мгновенье представить, что зимы и поздней осени не существует, то можно было подумать, что эти деревья навсегда умерли, что они уже больше никогда не расцветут. Брониславе Гертрудовне стало очень тоскливо от таких ощущений. Это напоминало старость. Лес расцветет весной, а человек умрет. Река будет течь десятки лет молодая и быстрая, но уже не будет того домика с пожилой женщиной, и никто не вспомнит, что когда-то здесь воистину жил кто-то.
«Быть деревом это лучшее, что может случиться. Ты знаешь все истины, тебе знакомо все, ты созерцаешь одно и то же место сотни лет, но в каждую секунду все меняется, и ты, кажется, видишь больше, чем заядлый путешественник. Видимо, когда тебе знакома истина, ты можешь и три сотни лет простоять на одном месте, тебе даже в голову не придет, что это какое-то наказание. Ты величественен и спокоен, тем не менее, в тебе бьет ключом жизнь, сила и энергия. В тебе весь мир, не иначе» - всеми колоколами мира звучали слова в голове Брониславы Гертрудовны. Она знала, что здесь она обрела полет, здесь, в лесу, она словно растворилась во всем мире, растворилась смирением и покоем, словно мягкий туман ложится на высохшее поле поутру. На это лес ей ответил настоящей умиротворенностью, тишиной, которая совсем легкая, невесомая, самая прекрасная. «Мне никогда не доводилось чувствовать такую легкость на душе. Мне больше ничего не важно, никогда не будет ничего важно, только одно, единственное. Я никогда не забуду того, что есть во мне сейчас, я никогда не отпущу это из своего сердца» - старушке показалось, что она произнесла это вслух, но это пробежало в ее голове стремительной мыслью. Ей, конечно, уже было не нужно слов. Когда человек остается один на один с самим собой, ему уже не требуется говорить, ему следует чутко прислушиваться и тогда, быть может, он на мгновенье обретет то, что обрела Бронислава Гертрудовна на всю жизнь.
Становилось все холоднее. Бронислава Гертрудовна вскоре заметила как она замерзла. Тонкие сморщенные пальцы не поддавались движению, их будто кололо тысячей раскаленных иголок. «Что же ты, лес? Неужели ты не видишь как я замерзла, неужели ты не чувствуешь этот холод, который мурашками идет у меня по спине? Что же ты лес?» Лес стоял безмолвно. Его окутало легкой снеговой крошкой, и от этого он казался еще более мертвым и безжизненным. От этого он еще больше был холодным.
Бронислава Гертрудовна почти с болью, но с неперестающим восхищением глядела на небо, на звезды, и мысль ее устремлялась то на самую вышину, то в темную глубь, где, словно в морской воде тонули сгустки смыслов, некогда запрятанные Брониславой Гертрудовной в самые далекие уголки ее души. «Мне бы хотелось, лес, чтобы мы вот так и остались, чтобы ты, мой вечный друг, всегда окутывал меня необузданностью и незыблемостью. Ты, конечно, что-то большее. Ты великое творение мира, лес, и мне так чудно находиться у тебя в гостях. Ты не уйдешь, лес, я знаю, не уйдешь. Тысячи людей безвозвратно тонули, я их уже давно не помню, лес, а ты, когда я так стара… ты останешься во мне навсегда. Ты не уйдешь. И даже если придут эти люди, нещадно сожгут все твои деревья и звезды, то ты останешься в моей маленькой душе. Ты всегда останешься холодным и безжизненным ноябрьским лесом во мне».
***
На утро Нина отправилась проведать свою соседку, но не застала ее дома. С огромным удивлением, что ее нет у себя, женщина кинулась искать ее везде, где только можно. Но только к обеду она нашла ее в своем же собственном доме. У Брониславы Гертрудовны было обморожение большого пальца ноги, очень холодные руки и та улыбка, какой Бронислава Гертрудовна улыбалась в восемнадцать лет.