— С истории саргеминского распятия, в общем-то, и началось в известном смысле возвышение рода Дежанси. В 1412 году в городке Саргемин, он находится недалеко от нынешней франко-германской границы, стали происходить странные и пугающие события. Люди напрямую говорили, что близ города облюбовали себе место ведьмы. Пропадали дети, взрослые умирали от странных болезней, исходя кровью через кожу, но это всё ещё не вызывало кромешного ужаса. В конце концов, в пятнадцатом веке ценность человеческой жизни была близка к нулю. Но потом город всколыхнуло ужасное известие. Бесследно пропал отшельник, пожилой и благочестивый человек, к которому за советом и утешением ходили едва ли не чаще, чем к настоятелю местного храма. Люди были уверены, что старец попал в лапы ведьм. Расследование взяла в свои руки инквизиция, в Саргемин прибыла группа братьев-доминиканцев во главе с епископом Домиником Дежанси. Горожане, трясясь от страха, всё же смогли объяснить инквизиторам, где, по их мнению, свили гнездо ведьмы. Это место недалеко от города, в чаще леса. Когда доминиканцы прибыли туда, они действительно обнаружили шабаш. Некоторых ведьм удалось схватить, некоторые скрылись, здесь история становится весьма путаной. Но главное, что удалось обнаружить братьям — изувеченный труп старого отшельника. Он был сожжён в костре, но не до конца. Удалось установить, что над ним зверски издевались. В хрониках указано как минимум, что ему выкололи глаз, вырвали руками горло и натуральным образом оторвали кисти рук... Дан, что с тобой?
Данияр сидел, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в колени.
— Ничего, — прошептал он, — просто зеркало... Не обращай внимания, продолжай, мы внимательно слушаем.
Луи-Армель ещё раз окинул Даньку встревоженным взглядом и вернулся к повествованию.
— Распятие, с которым не разлучался отшельник, было осквернено. Его сначала окунули в кровь старца, а потом прокалили на том самом огне, который пожрал его тело. С того самого момента цвет креста изменился на аспидно-чёрный. Неизвестно, что за заклятья и наговоры использовали дьяволопоклонницы, они не сознались ни под пытками, ни на костре, но распятие обрело ужасную особенность. Оно могло при должном использовании в прямом смысле слова вытягивать из человека жизнь, капля за каплей, и от этого... оружия не было спасения. Доминик Дежанси первый понял, что за адскую вещь они обнаружили в хлопьях чёрного пепла. Он привёз её в Ватикан, и она навсегда была похоронена в самых дальних и запретных тайниках Святого престола. Её не могли уничтожить, поэтому просто заперли подальше. А брат Доминик после этой жуткой истории обрёл в себе способность отыскивать нечеловеческую суть в обычных, на первый взгляд, людях. Но что ещё страннее, его племянник, Бертран, проснулся в один прекрасный день и обнаружил, что его глаза поменяли цвет. Он в ужасе бросился к дяде, резонно опасаясь, что путь к костру становится пугающе коротким. В те времена можно было сгореть за рыжий цвет волос, что уж говорить о разноцветных глазах. Но вышло иначе. Доминик Дежанси понял, что перед ним охотник. Первый настоящий охотник в нашей семье. Он добился аудиенции у папы Григория XII (какая ирония, верно?), и с тех пор берёт начало история охотников и инквизиторов рода Дежанси.
— Серьёзное начало, — задумчиво кивнул Данияр, — а вот конец подкачал. Люсьен совершил роковую ошибку. Вернее, две. Первая, это то, что он вообще осмелился воспользоваться крестом из Саргемина. Теперь его душа вряд ли найдёт прибежище в райских кущах. А второе... Нечего было тащить эту дрянь в туман. Там она не столь неуязвима. Юлька сломала её, как щепку. Люсьен наверняка знал, что в мире облаков вещи меняют свои свойства. Он не подумал, что распятия это тоже касается. Какая ирония: он приобрёл там невиданную силу, но его артефакт подвёл его в последний момент.
— Я не понимаю, — Луи-Армель обхватил голову руками, — что на них нашло? Что на старого Гийома, что на Люсьена. Почему они вдруг вспомнили все свои обиды? Я уехал в Париж двадцати лет от роду и до тридцати пяти лет им не было до меня дела. Люсьен иногда присылал короткие письма, словно проверяя, жив ли я вообще, прадед и тем меня не баловал...
— А твои дед и отец? — хмуро поинтересовался Данька, делая внушительный глоток.
— Мой дед погиб во Вторую Мировую, он был участником Сопротивления. А отец... Он стал инвалидом, прикованным к креслу, после схватки в тумане. Он победил своего противника, но и сам не смог полностью увернуться. В наш мир он вернулся парализованным седым стариком, а ведь ему было всего сорок два. Мне тогда было десять лет, Люсьен уже учился в семинарии. Вскоре отец умер. Наверно, это и отвратило меня окончательно от стези охотника. Я не мог смириться с тем, что меня может ждать такой же конец. Старый Гийом осыпал меня проклятиями, но выбор свой, выбор осознанный, я тогда сделал. И как только представилась возможность, покинул Плезанс и осел в Париже. Поначалу было трудно, — он с горечью усмехнулся, — но мне наплевать было. Я стал слушателем в университете, это, конечно, не высшая школа, но всё ж. Потом стал журналистом. Потом... В общем, пришёл к службе на дипломатическом поприще. Хм. Никогда бы не подумал, что перееду в Россию и стану здесь работать. — Он провёл рукой по моим волосам. Рука была тёплой.
— Я тебе на пальцах объясню. — Данька переменил позу и теперь его голова почти касалась пола, а ноги были задраны на спинку кресла. — Старику Гийому оставалось жить всего ничего, и он это понимал. И решил напоследок всё-таки разделаться с отступником и предателем. Он же не мог предположить, что а) ему это не удастся, б) что Люсьен Дежанси решит воспользоваться этой адской игрушкой. Ну, а дальше всё как по нотам, Гийом умер, так и не убив тебя, а твой братец, потрясённый таким оборотом дела, решил восстановить справедливость, как он её понимал. Вот и вся любовь. — Данияр запрокинул голову и влил в себя остатки коньяка.
— Я искренне надеюсь, что все, кто мог, свои покушения уже совершили. — Луи-Армель закурил прямо в комнате, чего обычно себе не позволял. Пепел равнодушно падал на пол. — У меня больше нет родственников.
— Уже всё, — подтвердил Данька, — окончательно и бесповоротно. Живи и радуйся. А ты, — он обернулся ко мне, — больше не вздумай шляться по туману. Я тебя вытаскивать не буду, так и знай.
— Да я туда вход найти не могу, и выход тоже, — засмеялась я, — это же ты тут используешь скрытые резервы, а у меня и резервов-то нет.
Данияр смерил меня очень странным взглядом, впечатление усиливало то, что видела я его вверх ногами. Он помолчал, а потом бросил в пустоту:
— Резервы вещь сложная и непредсказуемая.
Эту реплику я так и не поняла, а Данька снисходить до объяснений не собирался.
Ушёл он от нас в пять утра, сообщив, что ему как бы на работу завтра, а он ещё не выбрал рубашку. М-да. Некоторые вещи никогда не меняются.
— Ты же знала, на что идёшь, — прошептал Дежанси, уткнувшись головой мне в плечо, — как ты могла так рисковать?
— Луи... а что, если бы со мной случилось что-то подобное, разве ты не рискнул бы...
— Я бы ни секунды не колебался, — покачал он головой.
— Тогда чему ты удивляешься?
— Я... Я не удивляюсь... не смею удивляться. Иди сюда.
— Vont ; moi. Je suis... Je dois sentir que je suis vivant.
— Tu es fou. Il reste quatre heures...
— Eh bien, quatre heures n'est pas quinze minutes...
— Tu es vraiment fou... *
После моя задача оказалась весьма сложной: привести Дежанси в подобающий вид, потому что до начала его рабочего дня оставалось два часа. Как позже он мне признавался, ещё ни разу в жизни он не держался настолько вежливо и корректно, как с похмелья после покушения на его жизнь.
* * *
Я сидела в аппаратной и — редчайший случай! — монтировала не с Данияром. Рядом со мной сидел наш шеф-редактор Сергей Ледовников и, подслеповато щурясь, вглядывался в монитор. С экрана сверкал белозубой улыбкой мой спецкор, ныне награждённый медалью ордена "За заслуги перед Отечеством" второй степени. Ледовников протёр очки и пропыхтел:
— Вот чем он ухитрился отличиться перед отечеством, хотел бы я знать.
— У тебя же собственноручно написано: "За всестороннее и беспристрастное освещение общественной, политической и экономической обстановки в стране".
— Мало ли, что у меня там написано, я с пресс-релиза скопировал. Ну всё, теперь я даже боюсь представить, какой рецидив звёздной болезни нас всех ждёт... Так, выставь код пятьдесят четыре пятнадцать. А, каково?
О, да. Рукопожатие с президентом — это то самое, чего Данияру так не хватало в его и без того бурной жизни. Знал бы Владимир Владимирович, кому он цепляет медаль... Надо будет оцифровать для Даньки исходники и сюжет, всё-таки историческое событие. Вручение госнаград ко Дню России. М-да, кто бы мог подумать. И всё же в глубине души я Данияром гордилась. Как ни крути, а награду свою он заслужил. Ну ничего, вот вернётся, расскажет всё в подробностях.
Я ещё раз придирчиво отсмотрела сюжет. Всё чистенько, брака нет, склеечки ровные, баланс белого соблюдён, всё прекрасно и эталонно. А теперь вперёд, на эфир.
Закончив работу над этим эпохальным событием, я набрала Дежанси.
— Привет, это я. У тебя есть минутка?
— Да, конечно. Что нового?
— Если будет время, посмотри наш вечерний выпуск. Первый сюжет. Гарантирую, ты удивишься.
— М-да? Интрига. Так что там будет?
— Луи! Я просто предупредила. Не хочу раскрывать всё заранее.
— Что ж, придётся посмотреть. Твой шеф как-то по-особенному отличился на этот раз?
— Более чем. Ладно, до вечера. Целую тебя.
— Я тебя тоже.
Около десяти часов вечера Данька влетел в монтажку и грохнулся в кресло на колёсиках, откатившись по инерции к самому окну. На левой стороне пиджака блестела медаль на красной ленте.
— Ну, что скажешь?
— Офигеть, — честно призналась я, — я, конечно, всякого от тебя могу ждать, но чтоб на тебя ещё и награды вешали... Вот ты мажор. Ещё и президент ему руку пожал. Прямо не верится. Да, я же тебе на жёсткий диск всю церемонию скинула, на память.
— Вот за что тебя люблю, — он крутанулся в кресле, — так это за то, что схватываешь на лету. Сам хотел тебя попросить.
— Что, орденоносец, теперь сойдёшь с ума от того, что нечего больше желать?
— Ты рехнулась, радость моя? Это только вторая степень, есть ещё и первая, а потом сам орден о четырёх степенях.
— Ты решил заделаться полным кавалером? — Ничего себе перспективы он себе строит.
— У меня впереди вечность, — вишнёвые глаза весело блеснули, — и потом, ну надо же к чему-то стремиться. Так, теперь по делу. Сегодня я уже ни о чём, а завтра соберу всех наших в "Окнах", будем отмечать моё возвышение над убожеством этого мира и нищетой духа. Ты Луи предупредила?
— Сегодня новости посмотрит, сам поймёт. Я уж не стала спойлерить.
— Интриганка, блин. Ф-фух, — он ослабил узел галстука, стянул его через голову и, расстегнув рубашку на три пуговицы, откинулся в кресле. Сквозь белую ткань что-то блеснуло. Кулон. Я присмотрелась. На Данькиной груди висел на цепочке чёрный обломок, заключённый в серебряную оправу. Вечное и зримое напоминание о том, что ни добро, ни зло не абсолютны, но, сплетаясь друг с другом, принимают подчас самые причудливые обличья.
* — Иди ко мне... Я... Я должен почувствовать, что я жив.
— Ты сумасшедший. Четыре часа осталость...
— Ну, четыре часа не пятнадцать минут...
— Ты и впрямь сумасшедший... (фр.)