Кто-то отметит умиротворенность и покой уединенной от шума машин и городской суеты безлюдной улицы. Кому-то покажется, что затихла округа, дремлет город или спит целая страна… Но есть вечная, не поддающаяся измерению расстоянием, не подвластная времени вселенская тишина бесконечной земли под бесконечным небом. Эту тишину нельзя отменить или забыть, подчинить или уничтожить, ее можно только прочувствовать и принять… Она везде и всегда, она крест не установившего, не обретшего единства с миром людей, с их повседневными заботами человека. Она катализатор ощущения им своего одиночества.
С некоторых пор тишина стала верным спутником Паши. Можно даже определить более точно, с каких… С тех самых, когда его отец и сам он поняли: ему никогда не кочевать, не гонять стадо оленей по бескрайней тундре, не заготавливать пушнину, то есть, не заниматься теми промыслами, которые испокон веков давали пищу и кров его предкам. Ловко метнуть аркан, прицельно выстрелить подростку мешала смазанность очертаний, расплывчатость форм окружающего мира, туманообразная пелена, застилающая взор и порождаемая всем этим неуверенность, почти беспомощность перед простыми обыденными делами, которым коряки обучаются с детства. Долго не верилось, что поправить ничего нельзя. Но врач в районной поликлинике, у которой пришлось бывать неоднократно, однажды объявила, по-мужски утапливая указательным пальцем дужку своих очков на переносице: «Детская миопия. Нужны «вторые глаза».
Отец посмотрел на нее обреченно, на что она не стала отвечать долгими объяснениями, а коротко успокоила, определив судьбу мальчика окончательно:
- Это ничего. Это просто близорукость. Поносит очки годков до восемнадцати-двадцати, потом снимет.
Отстраненный, оторванный от семейных проблем и хлопот, летом Паша часто уходил в абсолютно белую зимой и серо-зеленую летом тундру, бродил там без цели, слушая тишину. Здесь, вдали от небольшого поселка или яранги (жилище коряков), когда отец на какое-то время брал его с собой, где не слышно собачьего лая, топота копыт не знающих покоя оленей, ему не доставляли уже беспокойства его неловкость, его неумение заниматься всем тем, чем занимался отец, что составляло и суть, и смысл самого существования его семьи. Небольшого роста, наверное, в маму, хотя и отец великаном не был, он ощущал себя былинкой, которую вдруг налетевший ветер может закинуть далеко, хоть на самую высокую гору. И, может быть, как раз именно в этом его сила и могущество…
Но о таком говорить никому нельзя. О тайнах не рассказывают. И вообще говорить ничего не надо. Лучше молчать. Всегда молчать. Вот ведь небо его ни о чем не спрашивает. И река не спрашивает. И земля тоже не спрашивает, молчит!
Так Паша учился у природы безмолвию.
Зачем говорить, когда и без слов все понятно? Зачем говорить, когда слова так часто доставляют горечь? Даже, казалось, обыкновенные рассуждения отца, не обращенные лично к нему, воспринимались им как незаслуженный упрек:
– Чавчэв (человек, оленевод) должен быть сильным, сила ему нужна, и смелость ему нужна. Хорошие глаза ему тоже нужны, чтобы глядеть...
Конечно, слова иногда необходимы. Когда, например, устраивались гонки на собачьих упряжках и оленеводы должны были показать, что умеют командовать лайками без остола (шест для управления нартами), только голосом. Участвующие в таких соревнованиях хорошо выученные собаки должны понимать каждое слово своего хозяина… Но все это важно для отца. Это пусть он командует собаками и что есть мочи кричит своим оленям: «Гыыч, гыыч, гоов-гов!», а они слушаются его. Ему же, Паше, совсем не надо ни кричать, ни говорить. Он лучше будет думать. Только мысли, только воображение, свободные от физических недостатков, делали его сильным, равным с другими.
Родители давно привыкли к странностям и угрюмости сына. Но его неприспособленность, непригодность к суровым условиям кочевой жизни не давали им покоя. Они-то знали, что так продолжаться не может. А тут еще появились на свет два пашиных брата, с которыми не посидишь сложа руки… И вот на семейном совете, где говорил один лишь отец, Паша, как всегда молчал, а мать сходила с ума от непрерывного плача близнецов, было решено, что ему надо ехать в приморье, тем более, что только там он сможет окончить среднюю школу, так как в их родном селении пределом образования была четырехлетка. Через пару дней, погрузив на нарты тушу оленя, глава семейства отвез Пашу к своему не слишком близкому родственнику, в большой поселок городского типа.
– Пусть он хорошо учится. – Заключил отец, пожимая руку соглашающемуся с ним двоюродному племяннику со старинным русским именем Кондратий, как будто именно от него зависели пашины успехи в учебе.
А успехи не заставили себя долго ждать. Некоторая рассеянность и несобранность подростка не помешали ему быстро догнать и перегнать своих сверстников почти по всем предметам. Даже русский язык, который стал для Паши теперь основным, не вызывал у него особых затруднений.
Исправно два раза в год навещавший его отец теперь даже не сомневался: его сын станет большим ученым человеком. Не случайно же он часами просиживает над этим странным серым ящиком с экраном, в котором то появляются, то исчезают какие-то яркие картинки и много всего написано…
Одноклассники, сначала недоверчиво, а иногда и с насмешками относившиеся к пашиной мечтательности и замкнутости, постепенно перестали обращать внимание на его комплексы. Именно они-то своеобразно и как нельзя кстати дополняли черты их чудаковатого, но давно оставившего их позади товарища. Может быть поэтому никто не удивился, когда выяснилось, что Паша хотел бы продолжить учиться в далекой Москве. Сначала, конечно, он робко сказал об этом отцу, но шила, как говорится, в мешке не утаишь, и вскоре о таком редком и похвальном желании с придыханием делились между собой учителя и завистливо роптали сверстники, судьба абсолютного большинства из которых стать рыбаками была давно предрешена.
Учиться в российской столице, но где?.. Задача не из простых. В сто первый раз перелистывая справочник для абитуриентов и перебирая в своей голове самые разные варианты, Касаткин совсем приуныл. Но однажды его словно озарило. Он наткнулся в интернете на биографию человека, которого заставляли уважать не только погоны с четырьмя желтыми звездами, но само лицо. От внимательных и заботливых глаз этого большого начальника веяло чем-то необъяснимо теплым, знакомым, даже родным, хотя где-то в складках, обрамляющих нос и нижнюю губу, точь-в-точь таких же, как у отца, была в то же время скрыта решительность и воля. Как и Паша, министр родился в семье, связанной кровными узами с народом, заселившим лишь небольшой уголок его необъятной родины. И поэтому от осознания важности и масштабности дела, которому он служит, почему-то щемило сердце.
Выбор был сделан. Рано повзрослевший, познавший горечь своей непригодности ни для кочевой жизни в тундре, ни для охоты или рыболовства юноша раз и навсегда решил, что он тоже будет спасать людей. Пусть не физически, ведь для этого нужна сила, как у отца. Он будет помогать им по-другому – лечить потерявшие покой от наводнений и пожаров, войн и землетрясений души. Никакие подернутые призрачным ореолом загадочности танцы шаманов, претендующих на подобную роль, никакие их снадобья и пришоптывания не могут сравниться с безграничными возможностями великой науки, о которой впервые Паша узнал все из того же интернета. Он станет психологом.