" - Может, кончится все это когда-нибудь? Дальше-то лучше будет? -
неизвестно у кого спросил Турбин.
Священник шевельнулся в кресле.
- Тяжкое, тяжкое время, что говорить, - пробормотал он, - но унывать-то
не следует...
Потом вдруг наложил белую руку, выпростав ее из темного рукава ряски,
на пачку книжек и раскрыл верхнюю, там, где она была заложена вышитой
цветной закладкой.
- Уныния допускать нельзя, - конфузливо, но как-то очень убедительно
проговорил он. - Большой грех - уныние... Хотя кажется мне, что испытания
будут еще. Как же, как же, большие испытания, - он говорил все увереннее.
- Я последнее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по специальности,
конечно, больше все богословские...
Он приподнял книгу так, чтобы последний свет из окна упал на страницу,
и прочитал:
- "Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод; и сделалась
кровь".
(М. А. Булгаков "Белая гвардия")
Поднялась волна мятежа, вскипела кровью, и пеплом, затянула мутной пеной своей целый город, и сошла на нет. Схлынула, словно ничего и не было. Томная, душная тишина вновь осела в зелёных ферганских улицах, во дворах, где розы сменяли уже вторую и третью пору цветения, наполняя бутоны новыми красками, пленительными ароматами скрашивая летние вечера... Снова шумные пёстрые базары с крупными, спелыми золотыми абрикосами, сочными персиками, которые мы по привычке делили на "лысые" (нектарины) и волосатые (обычный персик), с ароматными дынями-торпедами, способными вызреть только лишь на горячей узбекской бахче, столь привередливы эти плоды. И прежний шум детей во дворе, и неспешные чаепития в чайхоне, мороженое в "Лакомке" по выходным... Всё было почти так же, как до... Но и не было.
Опустошёнными стали люди по эту сторону невидимой границы культур, ошарашенными и даже, в какой-то мере ослепшими, поскольку не имели твёрдых оснований смотреть вперёд, в светлое своё будущее, или в будущее своих детей, а могли лишь ощущать неким потаённым своим хребтом, как волк загривком, накрывшую цветущий и солнечный город, тонкую паутину смерти. Незримым, тягостным покрывалом, легла на плечи смерть легкомысленным жителям райских садов, дарила их ночными кошмарами во сне, и терпким, как безветренный июльский день, ползущим страхом при пробуждении. Смерть стала столь обыденным событием, что мы уже перестали с ребятнёй выбегать за каждой процессией, тянущейся рядом с нашими дворами. Бывало, везли хоронить на мусульманское кладбище, через дорогу от дома, бывало и дальше. Заприметив некую тенденцию в количестве похорон, мы даже придумали детскую поговорку-страшилку: "Вторник и суббота - чёрные дни".
Несколько дней резни и пожарищ отразились на мне с одной стороны, некоторой заторможенностью восприятия, когда день целыми кусками вываливался из моей памяти, при этом часть времени я действовала в полном сознании, а часть - словно в состоянии бессознательного автопилота. Вроде бы ем, хожу, разговариваю, но ничегошеньки не могу вспомнить из этого в следующий час. А с другой - тяжёлым и пугающим нервным тиком. Поразил меня тогда совершенно жуткий мимический тик, когда периодами лицо перекашивало в ужасных гримасах, и временные спазмы спины, когда я внезапно сгибалась в неудобное положение. Я, честно говоря, совсем не помню ни своих ощущений, ни как я выглядела тогда, ибо находилась в своеобразной прострации. Но мама моя была крайне обеспокоена этим, и, как только появилась возможность, показала меня местному доктору. Та заверила, что явление на почве стресса временное, и надо подождать, прописала успокоительные. Матушку такой ответ категорически не устроил, да и узбекским врачам она не очень-то доверяла. Надо было срочно посоветоваться с кем-то ещё, чьё мнение для матушки имело более существенный вес. И ближайшим кандидатом стала соседка - медсестра тётя Рая. Тётя Рая, конечно, была отличной медсестрой, и прекрасно зарекомендовала себя в городском стационаре для детей, но чтобы ставить диагнозы и назначать лечение?.. Маленькая коренастая тётя Рая, в любимом своём халате с цветочками, внимательно смотрела на меня, почёсывала свою жёсткую рыжую шевелюру, поправляла очки:
- Дааа... Ну тут это самое, так нервный тик же, это да... Так, а почём знать, когда он пройдёт? Может, и не пройдёт совсем, или не весь, а так, отчасти...
- А нам, нам теперь как быть? Вот скажи, к какому месту, мать её разэттак, прикладывать мне эти сраные успокоительные? Как они, ять-переять, должны помочь при ВОТ ЭТОМ??? - и мама безнадёжно махнула своей тяжёлой рабочей рукой в мою сторону.
- А подожди, подожди... - тётя Рая обхватила свои локти, ссутулившись, почёсывая щёку в задумчивости, - это всё, может, и ерунда, конечно, но мало ли? Я тут бабушку знаю одну, знахарку, знакомых лечила. В общем, знахарка толковая, тяжело больного ребёнка на ноги подняла. Не знаю, что там у неё за методика, говорят, молитвы всякие, ещё Бог зна что... Но ты сходи, попробуй, хуже, поди, не будет.
- И как оно - дорого? - осторожно, но уже с надеждой спросила мама.
- Да вроде как не за деньги, а за продукты какие, деньги, говорит, от лукавого это, ну что брать если...
- Ой, так давай схожу, может, хоть Розку перекашивать так не будет! А то смотри, чего с ребёнком делается!
Тётя Рая в этот же день выспросила у знакомых контакты, и в самое ближайшее время на выходных мы с матушкой поехали в незнакомый нам район на приём к бабушке-знахарке. Бабушка жила в старом кирпичном многоквартирном доме, в очень зелёном дворе. Окна её маленькой кухни на первом этаже выходили прямо в залитый солнцем, зелёный сад. Какая-то благодатная атмосфера тишины и умиротворения царила в её маленькой квартирке, сплошь уставленной старинными иконами православных святых. Дома было у неё много богословских книг, и старые издания библии. Бабушка, серьёзная и доброжелательная одновременно, очень внимательно смотрела на меня. Она усадила меня в кухне, напротив шелестящего летней зеленью окна, на старенький табурет, покрытый вязаным ковриком. Рядом стояла моя мама, нарядная, как обычно, и немного нервничающая.
- В Бога-то не веришь, вижу... - тихо и ласково обратилась к ней знахарка. Маме стало неловко, и за то, видимо, что и впрямь не верила, и за незнание, как себя вести в такой ситуации.
- Вы же знаете, мы все росли атеистами, нас учили верить в коммунистическую партию, а не в Бога.
- Знаю, дочка, знаю. Ты не волнуйся, Бог - он всегда рядом, верим мы в него, или нет. Только молитвы читать нужно будет. Я тебе напишу, и книжечку дам, а ты молись перед сном. И утречком, как проснешься, поблагодари Всевышнего нашего, за добро, за милость его...
- Ребёнок-то у меня не крещёный! - вдруг спохватилась мама.
- Ничего, ничего страшного. Все мы дети божии, крещёные, или нет... Всех ангелов маленьких Господь защищает... А ты присядь, присядь, милая. Сейчас и помолимся вместе.
Бабушка прочла несколько молитв, мама повторяла за ней по книге. Тем временем, знахарка разогрела в маленькой кастрюльке воск от церковных свечей, и, с молитвами, медленно вращая кружку над моей головой по часовой стрелке, стала выливать воском мою "болезнь". Неподалёку от иконостаса сладко курился ладан, я смотрела то на лампадку возле иконы Божьей матери, то на блики солнца в зелёной листве за окном, и было мне очень хорошо, и так спокойно, будто ничего и не было из прежнего шока, и память не рвала мои мышцы жестокими спазмами.
Когда первый сеанс моего лечения подошёл к концу, бабушка растолковала, что вылилось на воске, какой испуг меня преследовал. Сказала маме, чтобы выучила молитвы, и подарила ей две иконы с Николаем Чудотворцем и Серафимом Саровским. Через какое-то время мы должны были прийти снова. Мама моя поблагодарила старушку-знахарку, и мы вернулись домой. Насколько я помню, были мы у неё три раза. И с каждым следующим посещением мне действительно становилось легче. Мама, конечно, не особо приобщилась к благочестивой жизни и никакого "православного" вида не приобрела, но какой-то лёд в её душе все-таки "тронулся". Во второе посещение на воске бабушка разглядела паутину и пауков. И вправду, уж неизвестно по какой логике, но после ферганской трагедии, я стала совершенно дико, панически, бояться пауков и паутины. Надо ещё учесть, что в Средней Азии, как и во всяком жарком сухом климате, пауков не просто много, а очень много, и они часто имеют весьма крупные размеры и яркую расцветку. Дома же свои они плетут чуть не на каждом углу, и в самых неожиданных местах. Как-то мы играли в дочки-матери с девочками во дворе, в зелёной зоне возле дома напротив. И на моё несчастье, какой-то паучок растянул нити своего обиталища от стены дома, покрытой гранитной крошкой, за которую так легко цепляться, и до ближайшего куста изгороди, чьи темно-зелёные листья отлично подходили для сочной кашки-сурьмы, которой окрестные узбечки красили густые брови. И угораздило же меня влепиться в эту паутину. На меня нашёл двигательный ступор, я не могла сделать ни шагу ни вперёд, ни назад, даже руки не могла поднять, чтобы стряхнуть паучий домик с плеч. Но зато как я орала! Каким-то чужим, истошным голосом, на одной ноте, от чего растерялись мои подруги и побежали звать старших девочек на подмогу. Девчонки кое-как выволокли меня, и с истерическим припадком отвели домой. Следующий эпизод с паутиной всерьёз напугал мою маму. Как обычно, мы бегали по дороге, ведущей от махалли к базару мимо нашего двора. Машины там проезжали нечасто, и на невысокой скорости. Чаще по дороге водили стада баранов, неизменно оставляющих после себя маленькие круглые шарики, или коров на выпас к полям дальше рынка. А пауки, как вы знаете, имеют свойство иной раз перемещаться на своей паутине по ветру к новым местам. И надо было такому случиться, что на этой самой дороге я поймала своей грудью этот самый паучий "ковёр-самолёт". Как и повелось, я встала, как вкопанная, и начала орать. Ко всему прочему, на дороге показался автомобиль. И вот я ору, автомобиль едет, дети разбегаются... Водитель, на счастье, притормозил, дождался пока кто-то из взрослых меня отведёт с дороги, и поехал дальше только после этого.
Паучья боязнь после курса посещений знахарки хоть и не исчезла полностью, но немного притупилась. Рассталась я с этой фобией, как и с другими своими кошмарами, уже много позже, с началом плотного знакомства с ведической литературой, Бхагавад-Гитой, в частности, отлично поясняющей суть вещей.
Главное же, чего удалось добиться, - это полное избавление от нервного тика за сравнительно короткий отрезок времени. Бабушка-знахарка в последний день благословила нас с мамой, и подарила ещё одну замечательную книгу - довольно толстую Библию старого издания с пожелтевшими от времени страницами в чёрном кожаном, порыжевшем в закругленных углах переплёте. Книга выглядела таинственной и мистической, и тем не менее, мама моя так и не осилила её прочтение, матушке было сложно надолго удерживать внимание, читая философские рассуждения, и библейские сказания. Она быстро засыпала от такого. Я же смогла прочесть эту Библию полностью лишь в одиннадцать лет, после похорон бабушки по маминой линии, уже находясь в Барнауле.
Итак, под влиянием всех описанных событий, я стала читать молитву "Отче наш" регулярно перед сном, и после основного текста, добавлять ещё что-то от себя. Главным образом, тогда, насколько я помню, я просила, чтобы войны больше не было, и мама была здорова. Бабушка-знахарка перед прощанием сказала мне, что если я буду о чём-то просить Бога искренне, от всего сердца, и если это будет что-то хорошее, то он обязательно услышит меня. Честное бабушкино слово. Естественно, я ей поверила.
Спустя время, мне была подарена красочная детская Библия, которую я с успехом довольно быстро прочла. Взрослые жили тревогами и опасениями, но дети... Дети жили своей весёлой и беспечной детской жизнью. Чудовищная тень ферганской резни сплотила нас, отодвинув на дальний план все эти условности и нелепую делёжку на "свой-чужой". Вместе с нашими старшими девочками, мы всё-таки сделали детский концерт для мам. Отлично получились и наши "Весёлые матрёшки", и другие номера. Мы пекли картоху, играли в шумные игры, хулиганили, радовались жизни, как могли. И даже сейчас, спустя столько лет, я вспоминаю своё ферганское детство, как лучшее время моей детской поры. При всех недостатках Советов, всё-таки в традициях, в воспитании, в наших играх было что-то по-настоящему светлое, что-то важное, чего нет сейчас, когда мы наелись свобод и "запретных" плодов. Тогда весовой пломбир в соседней "Лакомке" был самой вкусной вкуснятиной. И как было замечательно бегать туда с литровой банкой в сумке-сетке, зажав в ладошке заветные двадцать копеек!Дети часто выходили во двор то с персиком, то с яблоком, то с бутербродом, и не было зазорным поделиться едой с другом. "Дай укусить!" часто шло в комплекте с радостным "Привет!" или "Салам!". Самыми лучшими днями, конечно же, были те, когда мы с мамой выезжали в центральный парк Ферганы, чтобы покататься на каруселях, поесть фруктовый пломбир в рожке под "колокольчиком", и затянуть маму в "Детский мир" за какой-нибудь, пусть и самой ерундовой, игрушкой. Острого недостатка средств мы в те времена не испытывали. Мама как-то работала, папа присылал деньги, превышающие сумму государственных алиментов в разы, да и кроме того, у мамы периодически появлялись ухажёры, которые не скупились на подарки. Надо сказать, что на излишки денежных средств, мама покупала не только предметы интерьера или одежду, но и фанатично скупала книги. Она их редко читала, но накапливала с совершенно поразительной увлечённостью. Часто это были действительно хорошие и ценные произведения. Читала их, в основном, я, поскольку матушка боялась, что если я буду безграмотной, то из меня ничего не выйдет, и когда я вырасту, светит мне такая же тяжкая пролетарская карьера, как и моей маме. По профессии она была штукатур-маляр-плиточник, и всю жизнь проработала на тяжёлой физической работе, хотя и мечтала петь и выступать на сцене. Но, увы, работа её была весьма далека от творчества, а петь доводилось чаще дома, на каких-то праздничных гуляньях. После её домашних концертов, невольные слушатели - пожилые узбечки на лавочках, одобрительно цокали языками, и говорили маме приятные комплименты: "Тамара-хон, Вы у нас, как радио, так красиво поёте, слушать приятно!". Тамара-хон расцветала и сердечно благодарила своих соседских поклонниц.
Были, само собой, и совсем бестолковые покупки, сделанные под влиянием массовой истерии. К числу их я бы отнесла толстенный "персидский" ковёр 3 на 4 метра, который маме было жалко положить на пол, провисевший, вроде бы, какое-то время на стене спальни, и стоявший потом уже, в Барнауле, свёрнутым в углу лет пятнадцать, потому что в бабушкиной однушке его некуда было деть. Потом все массово ездили на большой вещевой рынок в Кизил-Кия, где по слухам продавали покрывала с тиграми. Были там покрывала и других расцветок, но тигры стали массовым фетишем! Нету тигров - счастья нет. По-моему, это приобретение так и осталось в ферганской квартире после нашего отъезда.
Мы жили почти что прежней жизнью, и дети бегали по улице, и родители как-то крутились... Не было с нами уже разве что внезапно уехавших. Тёмные и пустые окна их наспех оставленных квартир оставались напоминанием о том, что происходило недавно. В каждом доме и в каждом подъезде были такие квартиры, иногда и несколько. Но жильё это не трогал никто. До поры. Потому что на смену испуганным людям, словно трепетным птицам, изгнанным с гнёзд своих хищными грифонами, появились новые. Вернее даже, проявились, как явление.
Стервятники
"Кому война, а кому и мать родна" (поговорка)
Такими они стали, своего рода, "знаками" нового времени, что решила я выделить их в отдельную главу. Стервятники были довольно обширной и неоднородной категорией населения. Со своей внутренней иерархией, разных видов и масштабов. Но, в силу специфики обстоятельств, они вынуждены были находиться в некоем полусвете вполне организованной системы с отлаженным механизмом действия. Кровь и мясо уже мёртвых жертв и новых, пока ещё живых, послужили им обильным питанием на долгие годы.
Сложилось так, что в нашем доме жила весьма крупная представительница этой смертельной когорты. Да-да, именно она, женщина. Узбечка уже зрелых, но ещё вполне цветущих лет около сорока. Или даже чуть меньше. Если существует понятие "крёстный отец", то Матлюбу можно было смело назвать "крёстной матерью". Всеми своими повадками, манерами, внешним видом, эта красивая высокая женщина напоминала пустынную гюрзу. Всегда с гладко зачёсанными в тугую низкую дулю над шеей волосами, цвета воронова крыла, с прекрасным, необычно светлым для узбечки, но отстранённым от окружающих, лицом, оттенённым с боков длинными драгоценными серьгами, она никогда не гневалась, по крайней мере в чьём-то присутствии, не радовалась и не печалилась. Лицо её носило стабильно-нейтральное выражение, иногда оживляясь дежурной любезной улыбкой. Она прекрасно изъяснялась как по-узбекски, так и по-русски, кроме того, что было в наших провинциях не абы какой диковиной, неплохо владела разговорным английским. Одета всегда была сдержанно, но максимально стильно и по последней моде. И что было совсем уж фантастично для этих мест - водила автомобиль. Где и кем она на самом деле работала официально - никто не знал, и не рисковал спрашивать. Известно было только, что живёт она без мужа, и у неё есть взросленькая уже дочь-школьница Динара. Динара была капризной и весьма своенравной девушкой, общаться с ней было непросто, да и чуть что - она угрожала пожаловаться маме. За Динарой Матлюба следила тщательно, одевала модно и красиво, но с непременными традиционными атрибутами приличия, например, под платье или юбку надевались штанишки, волосы же всегда были убраны в косы. Девушка училась хорошо, но последний класс так и не успела закончить - в 16 лет Матлюба нашла ей подходящую пару, и выдала замуж. Женихом оказался чёрный, как смола, саудовец, толстый дядька в модных тёмных очках и с плеером. Соседки всё пытались хоть одним глазком взглянуть на это чудо природное, доселе невиданное. Одни сокрушались, что уж больно страшненького жениха нашли красавице Динаре, другие, наоборот, говорили, что уж в Саудовском Королевстве Динарка заживёт, как принцесса, поскольку этот, с плеером, не чета местным голодранцам. Динара же благополучно улетела в царство нефтяных песчаных холмов, и больше мы её не видели.
Личная жизнь Матлюбы тоже была покрыта тайной, был ли у неё самой кавалер, или не было, этого никто не знал. Мужчины, которые приезжали к ней временами в дорогих машинах с тонированными стёклами, уж никак не производили впечатление женихов на свидании. Визиты их были недолгими, судя по всему, "деловыми", и ни у кого из соседей не возникало ни малейшего желания узнавать хоть что-либо о местных визитёрах. Однажды даже мне довелось коротко пересечься с её "гостями". Была какая-то ветреная погода, что детворы не осталось на улице, и я играла одна. К подъезду Матлюбы подъехала чёрная машина, весьма плотно тонированная, и из неё вышли трое на вид одинаковых мужчин. Двое высоких, широких в плечах, узбеков, одинаково лысых, мрачных, в одинаковых же длинных летних плащах чёрного цвета. И третий, чуть ниже, и чуть субтильней. Они зашли в дом, Матлюбы, судя по всему, не застали, и вышли снова на улицу. Стоя у её подъезда, они внимательно смотрели на окна квартиры тёти Эммы с четвёртого этажа. Сама тётя Эмма на тот момент была в отъезде - гостила у родственников в Прибалтике, а у нас жили две её канарейки, временно, до возвращения владелицы. С мамой моей тётя Эмма иногда общалась, сидя у окна на веранде - веранды наши располагались совсем рядом.
Что-то они обсуждали между собой. В принципе, тётя Эмма жила одна, были ли у неё дети, я не помню, если честно. Но если и были, то взрослые и жили отдельно. Возможно, этих посланников, даже внешне напоминающих грифонов-падальщиков, привлекло чужое, но в данный момент пустующее, жильё.
Тот, что пониже, заметил меня. Он подошёл ко мне ближе, и максимально ласково, насколько мог, спросил, не знаю ли я, кто там живёт на последнем этаже, и где хозяева. От лютого страха я сначала оцепенела и только молча вытаращилась на лысого мужика "в чёрном". На моё счастье, его кто-то окликнул, видимо, вернулась Матлюба. И стоило ему отойти на пару метров, я дала такого стрекача на свой уже, четвёртый этаж, прыгая сразу через две ступеньки, что могла бы, пожалуй, установить какой-нибудь детский рекорд по скоростному бегу с препятствиями. Мама, услышав мой сбивчивый рассказ, похвалила меня за реакцию, но на улицу в этот день больше не пустила.
После известной резни, к Матлюбе потянулись стервятники самого мелкого пошиба - узбечки из махалли, чьи мужья и сыновья принимали непосредственное участие в расправе над турками-месхетинцами, а также в последующем за всем этим, мародёрстве. Тётки в пёстрых халатах и шароварах тащили к Матлюбе награбленное тюками - ковры, посуду, полотенца, предметы интерьера, часы настенные даже, украшения, постельные принадлежности, новые или почти новые предметы одежды. Поскольку Матлюба дома склады не устраивала, она тут же старалась организовать "распродажу" по доступным ценам среди соседей и знакомых. К моей матушке она всегда была расположена, уж не знаю почему. Возможно, да и скорей всего, она, как настоящая гюрза, могла долгое время выжидать момент ослабления своей добычи, чтобы получить свои дивиденды. И одинокие русские бабы были в этой роли просто незаменимы. Впрочем, незаменима моя матушка была и в том смысле, что втюхать ей какую-нибудь бесполезную, но яркую дребедень, можно было всегда и не напрягаясь, особенно опытному продавцу. Мамуля моя и тогда, и много позднее, когда уже с финансами стало хуже некуда, могла выйти за хлебом, а притащить какую-нибудь одноразовую занавеску, купленную у случайной цыганки, как "эксклюзив", или кофточку, живущую ровно до первой стирки, или "самый лучший по бросовой цене только для Вас" фотоаппарат "Ниппон", слепленный маленькими китайскими ручками только для того, чтобы из всех кадров, сделанных этим чудо-агрегатом, удалось распечатать один - с обречённо усмехающейся матушкой, показывающей во весь экран большую дулю. одним словом - идеальный потребитель. Вот и на этот раз, одной из первых, кого любезно позвала Матлюба к себе на распродажу, была моя маман. В тот момент мама ещё не знала, что там за товар такой.
Мы пришли вместе в дорого обставленную квартиру бизнесвумен. Матлюба по-узбекски сказала тёткам в халатах развернуть то, что принесли. Те показали золотые украшения, наручные часы, потом полотенца. А потом они развернули покрывало и ковёр. На светло-бежевом, некогда дорогом, хоть и небольшом совсем, ковре отчётливо были видны тёмно-бурые пятна. Чуть более светлое, красное пятно было и на красивом покрывале с цветами. Матушка, подумала было, что это игра света такая, или ей кажется. Она поднесла ковёр ближе к окну... У мамы от природы было отличное зрение, и то, что она увидела на ковре, не оставляло сомнений. Кровь. Засохшая кровь, основательно пропитавшая изнанку. Ещё раз бросила она взгляд на покрывало, раскинутое по свободному креслу с резными деревянными ручками. Кровь! Да что же это...
- А... откуда вещи? Можно узнать? - внезапно изменившимся голосом осторожно спросила мама.
- Ис э, махалля, сэмиа уехаль, вэшши аставиль. - С огромным трудом подбирая русские слова, ответила узбечка, неуверенно взглянув в сторону грозной в своём спокойствии Матлюбы.
- Nima uchun siz bu ishlarni yuvib emas, tentak? Men qanday qilib uni sotish mumkin? - холодно спросила Матлюба у насупившихся узбечек.
Маме, тем временем, стало дурно, тошнота скрутила её вполне себе крепкий желудок, и она пошла вытошниться в ванную комнату, даже побежала.
Умывшись наспех, она очень быстро засобиралась, буквально запихивая меня в сандалии.
- Тамара-хон, Вы уже? Так скоро? - поинтересовалась Матлюба.
Мама как-то растерянно и виновато заулыбалась, пытаясь скрыть прыгающую в огромных её глазах панику:
- Да мне пока ничего не надо, вроде бы... Я потом, как-нибудь, когда деньги будут...
- О, Тамара-хон, я тебе могу в долг продать. Ты ведь честный человек. Вот, кулон с лунным камнем, не нравится? - Матлюба протянула маме кулон на золотой цепочке, камень тоже был хорош, качаясь без отблесков на длинных пальцах этой "демонической" женщины.
- Спасибо. Пока не могу, в другой раз. - Набравшись решимости ответила мама, и выскочила за двери. Матлюба, как обычно, любезно улыбнулась.
- Заходите, Тамара-хон! Хуш келибсиз, как всегда!
Вечером мамуля в красках и с бурными эмоциями рассказывала об этом происшествии своим приятельницам - соседке сбоку, тёте Рае, и подруге со второго этаже, тёте Гале, мамочке дворовой любимицы Кати, о которой я уже упоминала. Тётя Галя была весёлой, зажигательной женщиной маминых лет. Жгучая брюнетка с зелёными глазами, аппетитными формами украинских кровей, которую мама ласково, без всякого дурного смысла, называла хохлушечкой. У тёти Гали было две дочери, младшая тринадцатилетняя Катя, и старшая, если не ошибаюсь,Оля. Воспитывала она их одна, и выкручивалась как-то за счёт содержателей, коих было трое одновременно. При том никто из них не знал о существовании конкурента. До определённого времени). Но об этом потом.
А сейчас тётя Галя также весьма эмоционально поддерживала беседу:
- Так и что? Вот так и сказали, мол сами уехали и нам всё оставили? Не ну ты глянь на эти бесстыжие рожи! Врут и не краснеют, сволочи!
- Дык, они кабы и краснели, на них же не видно. - усмехнулась тётя Рая - чернявые же все.
- А на бизнесменшу эту посмотрите, какова? А? Как-будто не знаем, что она через своих продажей квартир и домов беженцев занимается. Целая мафия там!
- Эт ты права... А турок тех как жалко было, помнишь? Показывали, что не всех военные могли автобусами забрать, так пешком шли, с тюками, с детьми грудными, в место эвакуации. - поддержала тётя Рая.
- Да помню, как не помнить? Их же подвозить не разрешали даже, изверги. По машинам стреляли, кто турка подбирал! Были и те, кто за хорошие деньги соглашался, рисковал, были! Я знаю... Но машины всё-равно пострелянные.- добавила тётя Галя.
- А как их из аэропорта выпускать отказывались? Сидели там бедные, прямо на улице, да с детьми двое суток! - возмущалась мама.
- Да мало турки те, наших, русских, с одними сумками выпускали. Прямо на таможне из багажа и ручной клади гребли, что понравится, и попробуй слово против скажи, вообще хрен выпустят, или прирежут за углом.
Тётя Галя рассказывала о своих знакомых, как наглые таможенники прямо посреди зала открывали сумки и копались в вещах, что понравится - забирали себе, бельё презрительно пинали к ногам несчастных беглецов из "гостеприимной" и "хлебосольной" страны. Остальное кидали прямо тут же, на грязный пол возле пустых сумок, и люди, лишённые всего, потерявшие самих себя в этой войне, вынуждены были испытывать дополнительную порцию унижения, на карачках собирая с пола личные вещи. Контейнеры часто выдавать отказывались. Чтобы получить контейнер, нужно было за отдельную плату обратиться к кому-то влиятельному среди "своих", вроде Матлюбы. Тогда она или он решал вопрос, и семья беженцев имела шансы забрать хоть что-то. В основном давали пятитонки. Больше получить было нереально, или крайне сложно. Когда пришло время уезжать и нам, Матлюба любезно предложила вместо денег, в обмен на её посреднические услуги, оставить ей часть мебели. Что и было сделано, в конечном итоге. Эту мебель она потом продавала через "своих". Квартиры вынуждали оставлять просто так, чаще всего. Схема была проста: сначала изматывающие ночные звонки с угрозами на городской телефонный номер, узнать который не составляло труда, потом - показательные избиения кого-то из членов семьи, или поджигание входной двери, например, и так, пока измотанные этими преследованиями люди, сами не захотят уехать. Но, когда человек уже пытался заключать сделку о продаже, ни одна нотариальная контора не соглашалась подтверждать операцию. То есть, людей грубо лишали всякой возможности совершить сделку самостоятельно, не выдавали бумаги в жэке и БТИ, не принимали документы. И здесь было два выхода - или бросить всё, и уехать с пустыми руками, или продать квартиру за полцены ,в лучшем случае, через опять же посредника, типа нашей Матлюбы. Но и здесь люди были лишены выбора, поскольку только сам посредник решал - дать ли этой отдельно взятой семье заработать хоть что-то на продаже, или же просто всё отнять без компенсации.
Матлюба тогда, в 1992 году, сама нашла покупателя, каких-то "своих" узбеков, и мама получила половину рыночной стоимости квартиры в руки. Только вот не знала моя мама, что есть конторы похлеще Матлюбы, та хоть жила по каким-то понятиям. А вот у Сберегательного банка СССР, куда наивная мама "от греха подальше" положила вырученные деньги перед отъездом, никаких понятий не было. И превратил Сбербанк эти деньги по прибытии в Барнаул в малополезную по сути, обесценившуюся бумагу.
Ну да не об этом сейчас. В общем, уехать с какими-то деньгами от продажи недвижимости удавалось, в среднем, одной из десяти семей. А теперь представьте себе, дорогие читатели, масштабы прибыли от сбытых "по-чёрному" домов и квартир беженцев, текущих к границам республики широкой рекой несколько лет подряд. Масштабы же личной катастрофы, перемоловшей сотни, тысячи судеб обездоленных людей, представлять бесполезно - слишком они велики.
Мученицы и мученики, канувшие в ферганскую лету.
"Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют,
И пусть унесут фонари...
Ночь."
(А. Ахматова "Реквием")
Вот, что меня страшно раздражает в последнее время, так это бесконечное размахивание "распятым мальчиком". Рассказала одна припадочная байку с экранов тв, и понеслась... Как только звучит упоминание о настоящих жертвах междоусобиц, выплывает какая-нибудь скептичная харя с дежурным комментарием "А, опять эти ваши "распятые мальчики"". Каждой подобной харе, как завещал Николай Фоменко, я искренне желаю "громче треснуть". Со своей стороны же, после всего этого ферганского кошмара, я не спешу отрицать подобные преступления, как бы чудовищно и дико они не выглядели в глазах обывателей. Теперь я знаю, что может быть всё, что угодно. И даже самое невероятное в своей жестокости преступление может остаться безнаказанным, если его совершил "свой" мерзавец.
Осенью 1989 года я должна была, наконец-то, пойти в школу. Накануне этого замечательного события, мама надумала съездить в гости к папе, в Магадан. Вернее, полететь, вместе со мной, конечно. Она договорилась с тётей Раей, что в нашей квартире пока поживёт её дочка Оксана. А мы в предпоследнюю неделю лета отправились в дальнее путешествие. Долго о нём рассказывать не буду, ибо это предмет для совсем другой истории. Отмечу лишь несколько моментов, важных в данном контексте. Во-первых, мы лично видели простреленные такси в центре Ферганы, в одном из которых было начисто снято переднее пассажирское сиденье. Мы уж не стали спрашивать, почему, но ощущения от этого всего были ужасные. Да, многие раньше во всяких машинах отечественного автопрома снимали часть сидений, чтобы картошку там возить с огорода, или арбузы с дынями. Просто отверстие от выстрела прямо напротив невидимого пассажира, с паутиной трещин, местами залепленных изолентой, наводило на довольно мрачные мысли, не имеющие с картошкой ничего общего...
Во-вторых, по прибытии в Магадан, мы отлично убедились в том, что о столь важных для нас ферганских событиях, никто ни сном ни духом. Вообще. Самая настоящая информационная блокада.
Ну а мама всё-таки окончательно и вдрызг разругалась с папой, чуть не подралась с его капитально уже беременной любовницей, и, тем не менее, будущей женой, хотела даже оставить меня папе, да передумала, и окончательно убедилась в том, что возвращаться в Фергану придётся. Квартира в Фергане полностью оставалась за ней, папе оставался дом, и что-либо менять в этой расстановке папа категорически отказывался.
Мамин внезапный "финт ушами", по поводу того, оставлять ли меня, или же отдать папе, был, без сомнения, отвратительным, при всём её отчаянии, и отпечаток на моей памяти оставил сильный. "Забирай свою узбечню, она мне не нужна!" - в гневе кричала мама, час назад едва не прибив беременную Галину Михалну (она была старше папы на десять лет). Нелепые, жестокие слова... Слова, которые родили в моём сознании короткое заклинание, вспоминавшееся в моменты одиночества: "Не нужна я никому, только Богу одному...". Через несколько минут она обняла меня, плачущую, и сама расплакалась. Но страшные её слова уже упали ядовитым камнем на дно души моей. Папа был бы и рад меня оставить, но все же мама передумала, это раз, а два - жена его новая оказалась совершенно классической монструозной мачехой, просто по Шарлю Перро. И можно сказать, что мне повезло.
Мы вернулись в Фергану, и, пока происходила подготовка к школе, мамуля успела поменять работу. С котельной она ушла работать няней в городской дом-интернат для глубоко-умственно отсталых детей, где воспитанникам было от пяти и до восемнадцати. Работа очень тяжёлая, и не каждому по плечу. Но туда она хотя бы могла брать меня во время дежурств. Да и смены были удобные - сутки через трое.
Началась и моя школьная пора. Учиться мне нравилось, с трудом давалась разве что математика. Для детей работающих родителей существовала продлёнка, в которой я оставалась с большим удовольствием, хотя и частенько стояла за разные хулиганства у "доски позора" под стеночкой. Классной руководительницей у нас была дородная краснолицая Галина Николаевна. Не сказать, что она пользовалась большой любовью у детей, но учила вполне прилично. Хотя могла и подзатыльника раздать, и обозвать бестолочью. Что меня более всего приводило в недоумение, так это обязательный (!) поздравительный ритуал перед восьмым марта. Никогда в своей жизни после я не видела более натужного и нелепого принуждения к поздравлению. Для начала, ритуал этот был абсолютно обязательным. Не существовало ни одной уважительной причины, кроме смерти, чтобы в нём не участвовать. Иначе родителям угрожал тотальный вынос мозга, а их нерадивому чаду - строжайший выговор, и громкое усовестливование перед всем классом. Вот, мол, посмотрите на этого индивидуалиста и отщепенца! Все, понимаешь, послушные дети, нашли возможность поздравить любимую учительницу, а этот ... Ну и так далее. Потом, значит, когда весь класс, торжественный и нарядный, усаживался за парты с букетами и подарками, каждый ученик назывался пофамильно, приносил букет и подарок на стол Галине Николаевне, и обязан был вслух с почтением и подобострастием поздравить и коротко пояснить, почему учительница "любимая". Сколько помню, я в себе никаких слов особо не находила, за меня это делала мама, зная мой своеобразный характер. Она писала поздравление на открытке, а я его зачитывала. А ведь каждый подарок пристально рассматривался и, порой, подвергался публичной критике). Фигнёй какой-нибудь не отделаешься. Вот сейчас думаю, а что, один букет бы не устроил, к чему все эти ритуалы с подношениями? Хотя, с другой стороны, наши дети ещё пока в школу-то не пошли).
В продлёнке работала её дочь - Наталья Александровна. В принципе, во всём похожая на маму, только молодая.
Из школы родителям настоятельно рекомендовали самим забирать детей, поскольку начались похищения школьников, случаи нападения на них, с весьма печальными последствиями. Как правило, большинство родителей прислушивалось к этим рекомендациям, но, увы, не все. Меня из школы забирала мама, или провожали сыновья тёти Оли. Однажды после продлёнки мама моя задержалась. Вместе со мной в классе оставались ещё две девочки и Наталья Александровна. Я уже от скуки порывалась идти домой самостоятельно, тем более близко к дому. Наталья Александровна, в привычной своей манере, лениво глядя в окно, небрежно ответила на моё предложение:
- Никуда сама не пойдешь. Я тоже много чего хочу, но молчу.
И в этот-то момент её внимание привлёк странный мужчина, нервоно бродящий возле школы с ножом в руке. Мужчина был похож на узбека, его слегка шатало, он был или пьян, или обкурен. Наталья Александровна очень сильно испугалась, и отпрянула от окна.
- Девочки - дрожащим голосом сказала учительница - не подходите к окнам и сидите тихо. Я сейчас схожу в учительскую и вызову милицию. Никуда. Не. Выходите.
- А в туалет?.. - робко спросила одна из девочек.
- В туалет можно. Когда я вернусь.
Наталья Александровна действительно вызвала милицию, которая ехала очень долго.Родителей она также предупредила по телефону. Мужика кто-то спугнул в конце концов, а мы смогли разойтись по домам.
Но не всегда всё хорошо заканчивалось. Через неделю или две, школа скорбела по ученице выпускного класса, которой обкуренный узбек распорол селезёнку ножиком. По уже сложившейся дурной традиции, девочка была из русской семьи, и погибла от кровотечения на руках у перепуганных подруг за то, что отказалась выйти "прогуляться" с незнакомцем. Девочка не зависала в каком-то питейном заведении, она была убита в самом обычном кафе "Лакомка", рядом с нашим домом, ела с подругами мороженое... Был ли убийца тем же самым безумцем, скрывшемся из двора нашей школы, или кем-то другим, не столь и важно, когда чей-то любимый ребёнок, может быть, единственный, не вернулся домой. Возможно, родители уже присматривали выпускной наряд для своей любимой девочки, для своей куколки родной, и уж тем более наверняка знали, в какой институт будет поступать их любимица. Спорили с родственниками, обсуждали, уговаривали её быть особенно серьёзной в последний учебный год... У родителей были большие планы, была цель и смысл в жизни, потому что они жили ради своей любимой кровиночки. И вот девочка, такая умница, такая красавица, истекла кровью в кафе возле дома, и нету больше, ни жизни, ни цели. "Я скоро буду мам, мы с девчонками сходим в "Лакомку" за мороженым, не переживай!" - скорее всего это последнее, что услышала мама, и, наверное, всё думала, думала потом "Как же это я не почувствовала, как я её отпустила?.." А убийце что? С них всё, как с гуся вода. Главное - "свой".
Спустя какое-то время и в наш дом пришла трагедия. В третьем подъезде на четвёртом этаже пустовала брошенная квартира, принадлежащая прежде армянской семье. Вечером, сидя на кухне за увлекательным рисованием "принцесс" в альбоме, я услышала страшный, душераздирающий детский крик:
- Мамочка! Мааама! Мамочкааа!
Сначала я, перенеся ситуацию на собственный жизненный опыт, подумала, что возможно, какого-то ребёнка отлупила мама за провинность, как бывало со мной. А матушка в гневе могла меня приложить так, что орать хотелось заранее, глядя на её перекошенное злобой лицо. Подойдя ближе к открытому настежь окну, я вслушалась в крики, и первую мысль отбросила, как необоснованную. Девочка явно звала маму, а чего её звать, если она рядом с ремнём стоит, допустим? Нелогично. Снова крик, ещё более ужасный:
- Мааамаа! Мааамочкаа! Не надо, пожааалуйста! Помогииите! Помогииите!!!ААААА!!!
Теперь мне действительно стало страшно, крик явно шёл со стороны третьего подъезда, а там никто из детей так орать не мог. Ни модная Ира, с которой родители "пылинки сдували", ни разумница кореянка Вика, с ней вообще таких эпизодов не было, ни флегматичная узбечка Лола, ни дети из огромной семьи баптистов, они, в общем-то жили довольно тихо, пусть и бедно.
Я побежала в комнату к маме. Мама очень внимательно смотрела вечерние новости, не подозревая, что утром мы всем двором станем "героями" самых жутких новостей.
- Мам!
- Чего?
- Там девочка очень громко кричит, иди послушай! Наверное, ей помочь нужно. Она кричит "Помогите"!
- Хорошо, идём - мама неохотно прошла на кухню и прислушалась. - Ничего не слышно. Может, тебе показалось? Скорее всего, кто-то громко фильм ужасов смотрит, или передачу какую-нибудь, где кричат. Иди уже умывайся и спать ложись.
Мама закрыла окно, задёрнула занавеску, а я ещё пыталась вслушаться в уличные звуки. Ну как же померещилось, когда не померещилось! И в телевизоре так не могут кричать. В конце концов, мне пришлось отправиться в спальню, где я ещё долго читала книжку в темноте, пользуясь тусклым светом телевизора, проникающим сквозь открытую дверь в комнату из основной гостиной. И также долго ещё пыталась напрячь слух - кричит - не кричит? Но слышно уже было только телек.
Рано утром, на свалке возле нашего дома нашли умирающую двенадцатилетнюю девочку, жестоко изнасилованную, избитую, истекающую кровью. Кто-то из соседей пошёл вынести мусор... Должна сказать, что в Фергане прежде, не знаю как сейчас, свалки на окраинах были распространённым явлением. Почему-то не приживались мусорные контейнеры, вместо них прели на солнце целые мусорные поляны, которые были населены не только мусором, но и ежами, ящерицами, змеями и прочей живностью. Одна из таких полян, поменьше, располагалась между нашим двором и школой, туда наш двор мусор и относил. Другая, за домом, более обширная, отделяла наши дома от махалли. Судя по всему, девочку выбросили между домом и школой. Говорят, когда приехала скорая, врачи были сами в шоке от увиденного. И поверить не могли тому, что ребёнок продолжал жить. А она жила. Ещё четыре часа жила, вопреки потере крови, тяжёлому травматическому шоку, вопреки логике. За эти четыре часа девочку смогли опросить милиционеры, более того, каким-то чудесным образом, эта история попала в местную прессу. Возможно, кто-то из свидетелей её угасания действительно проникся, и решил дать огласку этому происшествию. Возможно также, раз уж тираж всё-таки выпустили, а могли и снять, что кто-то оказался достаточно дальновидным, чтобы понять, какие дивиденды эта история сможет принести в отдалённой перспективе. Например, затравить ещё сильнее и без того перепуганный "неправоверный" народ, заставить в очередной раз молчать и бояться, и терпеть. Очередной повод показать, кто здесь "право имеет", а кто "тварь дрожащая".
Я не видела родителей малышки, и не знаю, как они пережили это, как справились с тем, что увидели, когда их девочку нашли. Я не могу представить и сейчас, спустя годы, как можно было сделать такое с ребёнком. Просто представить не могу, и так больно мне помнить об этом, так больно от беспомощности...
История же была такова. Две подруги, школьницы по двенадцать лет каждой, возвращались днём из школы домой. Видимо, родители считали, что раз их двое, то это как-то гарантирует безопасность, или не знаю что... Далеко от школы они не ушли. Надо ли говорить, что обе девочки были русскими? Три здоровенных обкуренных узбекских мужика, а нет, один, вроде, татарин,(да это уже, и не столь важно) затолкали девчонок в машину. В машине попытались раздеть одну из девочек, но та оказала отчаянное сопротивление, визжала, кусалась, вырывалась. Со злости, один из насильников так сильно её ударил, что убил насмерть. Недолго думая, девочку завезли к местному кладбищу и просто выбросили за ограду. И в этом случае, девочка хотя бы умерла сравнительно легко. А вот её подруге не повезло совсем...
Девочку привезли к нашему дому не таким уж поздним вечером, было начало девятого. И главный вопрос, который все эти годы ржавым гвоздём сидит в моей голове - почему никто не остановил их? не помешал? почему вы, жильцы целого большого дома, дали этой маленькой девочке так страшно, так жестоко умереть? ПОЧЕМУ??? Что каждый из вас сказал самому себе в оправдание, когда принял решение сидеть тихо и не высовываться? Какие внутренние весы установили, что ваша жизнь весит больше, чем жизнь незнакомого ребёнка? Помните ли вы её, или только я мучаюсь с этой безжалостной памятью?
Девочку пронесли трое никому во дворе неизвестных мужиков мимо сияющих вечерних окон, мимо бабулек, сидящих на веранде и на лавочках, мимо более десятка жилых квартир на четвёртый этаж. Никто не вышел, никто не помог. Соседи из дома напротив говорили, что полночи вызывали скорую и милицию, и никто так и не приехал. Охотно, кстати, верю. Потому что одного из насильников моя мама, как выяснилось знала. Правда не лично, а по работе. Ублюдок работал одним из водителей в том же доме-интернате. Чаще делал выезды по хозяйственной части, но иногда возил директрису-узбечку по делам и с работы домой. Так вот, мама едва не потеряла сознание от ужаса, когда спустя три дня после нашумевшего преступления, увидела негодяя преспокойно разгуливающим во стоянке местных машин возле дома-интерната. Он просто вышел на работу, а ЧТО? Уверена на 200%, что других подельников точно также отпустили сразу после задержания.
Девочка очень громко кричала,звала на помощь так, что услышала даже я через подъезд. Интересно, как объяснили соседи из третьего подъезда свою внезапную "глухоту"? А впрочем, пусть объясняются со своей совестью. Дверь в квартиру бежавших армян подозрительно легко вскрыли. Из мебели в квартире оставался стол, который и использовали... Почти ночь ребёнка насиловали, очень и очень жестоко, судя по травмам. Множественные разрывы наружных половых органов, ануса, разодранный рот, в который, через разбитые зубы пытались заливать спиртное. На исходе ночи, натешившись несчастным подростком, над ней просто начали измываться забавы для. Её били, надругались повторно бутылкой из под спиртного, вследствие чего была вывернута матка. И замученную, находящуюся в шоке после пыток, истекающую кровью, девочку, выбросили на свалку.
Немыслимое, да? Это называется как-то так... В двенадцать лет я играла в куклы и рисовала ангелов, я ещё читала сказки, в двенадцать-то лет. Наверное, у неё, у этой малышки, в шкафу висели ещё платьица с бантиками и вышитыми яблоками. Тогда была популярна эта модель платьев для девочек, с пышными юбочками и нашитыми по диагонали фруктами на верхней части контрастного цвета. Может быть, её в таком и похоронили... Или в нарядной школьной форме, с кружевным белым фартуком, с пышными бантами-гофре, и в нарядных белых колготах. Господи, как же мучилась эта маленькая, как нелепо и жестоко взрослые, бессердечные и слабые люди вокруг, совсем рядом, позволили ей умереть! Как отчаянно она звала маму, пока не осознала ужас того, что впервые в её короткой детской жизни, мама не придёт на её самый горячий призыв, никто не придёт! Только утром, совершенно незнакомый человек с мусорным ведром, а потом отстранённые и суетливые санитары, и хмурый доктор, который, увы, не сможет удержать жизнь в её хрупком истерзанном теле. И доктор будет вынужден смотреть в безумные и пустые глаза её мамы, объясняя научными терминами причины смерти и характер травм, и ругать мысленно эту неприятную сторону его работы - объяснения с родственниками умирающих... Мама, мама незнакомой мне маленькой девочки, я слышала её голос, я знаю, что она звала тебя, но сейчас не плачь. Потому что за ней пришел самый добрый и светлый ангел, ангел, приходящий к маленьким мученицам, уводящий их чистые души в самый добрый и тёплый рай. Я не знаю точно, но так должно быть наверняка.
Когда умерла после тяжёлой болезни первая дочка моей мамы, давно, задолго до моего рождения, она очень страдала. И плакала ночами, и звала её, и просыпалась от её несуществующего уже плача, пытаясь бежать к колыбельке. Пока не увидела во сне свою Алёнушку, красивую, нарядную, совсем здоровую и радостную. Она заверила матушку, что, там, где она живёт, ей очень хорошо, и чтобы мама больше не плакала. "Забери меня с собой, девочка моя!" - кричала мама во сне. "Рано тебе ещё, как будет пора - я приду." - Алёнушка погладила маму по волосам и ушла насовсем. И маме стало легче. Возможно, так приходят детки, чтобы попрощаться с родителями. Я не знаю...
На меня смерть малышки повлияла таким образом, что я стала чувствовать мёртвых людей, каким-то внутренним, иррациональным чутьём. Иногда умершие приходят во сне, когда им важно что-то сказать живым. Иногда - в своеобразном полусне. Как в первые недели после резни, и после я вспоминала день по частям. Впрочем, последний раз такое было в Барнауле, когда мне, также точно, исполнилось двенадцать, и увидела возле своей кровати мёртвую девочку в нарядном платье, лежащую на полу. Видение исчезло, а шок у меня остался на целый день, да такой, что почти сутки целиком выпали из моего сознания, и восстанавливала я их с маминого пересказа, чем очень её напугала.
Что же до славянской части жителей Ферганы, то данное происшествие скорее действительно больше напугало и без того забитое население, чем вызвало желание прекратить всё это и заставить уважать элементарные человеческие права. Русские жители продолжали покидать цветущую долину, наименьшая и более разумная часть мусульманского населения, при этом понимали, что ничего хорошего массовый отток действительно толковых специалистов не принесёт, но они ничего не могли сделать в противовес агрессивному и невежественному большинству, которое почему-то решило, что с отъездом последнего русского с их земель каким-то мистическим образом, сама собой, должна начаться счастливая и сытая жизнь. Старухи из этой публики учили маленьких внуков кидать камнями в русских прохожих, они, как правило, устраивались вдоль просёлочных дорог с чем-то выращенным на своём огороде - виноградом, орехами, фруктами, а рядом складывали горстку камней-голышей, для "русской свиньи". Невероятным было зрелище, когда старые тётки в цветастых халатах кидались камнями в проходящих людей, с громкой визгливой руганью, в сопровождении мелких своих мальчишек. Был случай, когда в подобную "игру" сыграли здоровые уже пацаны, когда в пассажирский автобус, внутри которого мы ехали, прилетел огромный булыжник, оставив вмятину на боковине, видимо, много русских внутри увидели...
Последним оплотом здравомыслия и дружбы народов для мамы стал её трудовой коллектив в доме-интернате для глубоко-умственно отсталых детей. Но об этой, безусловно интересной и необычайной составляющей нашего ферганского колорита я расскажу в следующей, заключительной части. Также как и о российско-корейской дружбе народов в пределах одного узбекского города). И о нашем прощании с удивительным и таинственным Узбекистаном.
А пока, в качестве эпилога, позвольте оставить здесь это стихотворение, каким бы странным вам не казался мой выбор, дорогие читатели.
Целовались.
Плакали
И пели.
Шли в штыки.
И прямо на бегу
Девочка в заштопанной шинели
Разбросала руки на снегу.
Мама!
Мама!
Я дошла до цели...
Но в степи, на волжском берегу,
Девочка в заштопанной шинели
Разбросала руки на снегу.
(Юлия Друнина, 1947)