Спасибо товарищу Сталину
за наше счастливое детство
Поденщик
Сегодня 24 февраля 1997 года. Двенадцать дней назад мне исполнилось пятьдесят два года.
Я лежу одетый в пальто, в шапке, в ботинках на носилках в неотложке, куда меня загрузили два санитара. Автомобиль с красными крестами, не по-русски написанным названием «Ambulance», с тремя синенькими маячками наверху, покрикивая на перекрестках сиреной, везет меня по Москве в больницу.
В середине рабочего дня почувствовал тяжесть в грудной клетке и какое-то необъяснимое, с точки зрения болезненности, ощущение. Даже не боль, а какое-то неудобство в груди, которое не проходило. Учитывая, что накануне вечером у меня было повышенное давление, 205 на 160, принял решение сходить в медсанчасть Совета Федерации, где я работал в Управлении делами Аппарата.
Молоденькая докторша на мою просьбу померить давление крови с готовностью достала аппарат, пригласила присесть в кресло, рядом с ее столом.
Дважды она включала аппарат и накачивала воздух в повязку, накладываемую на руку. Результата не было никакого. Я тоже видел, что стрелка на манометре падает быстро вниз и никаких задержек на контрольных точках, где предположительно должны быть границы давления, нет.
-У Вас нет давления почему-то. Как вы себя чувствуете?
-Нормально. Только испытываю слабость и легкое головокружение.
-Я сейчас возьму другой аппарат и более точно сделаю замер.
Третья попытка все поставила на свои места.
- Есть у вас давление, но очень маленькое 70 на 30.
-Прилягте на диванчик, я сниму у Вас кардиограмму.
Посмотрев кардиограмму, она позвала еще двух докторов. Они потолковали и сообщили мне, что дела мои не так уж плохи, но они вызовут скорую помощь-неотложку, и отправить меня в больницу потому, что у меня случился инфаркт миокарда.
Достукался – подумал я. Я без раздумий согласился с докторами, так как имею в этом плане значительную печальную статистику преждевременных смертей моих коллег - летчиков, которые приказали долго жить по причине дел сердечных. Многие из них не дожили и до 50 лет.
У Алипова Саши, командира Ту-134, сердце остановилось буквально за несколько минут до приезда скорой помощи, которую он сам вызвал, к сожалению, с опозданием.
У Пердвигина Вити сердце взорвалось, когда он от дома шел к остановке служебного автобуса, чтоб приехать в аэропорт Рощино на вылет.
Штурман Турыгин, которому не было и 40 лет, замертво упал на пороге своей квартиры, едва успев нажать на кнопку звонка и тем самым сообщить своим домашним о своем последнем возвращении после ночных полетов.
Этот печальный список далеко не полный. Наливаясь спиртным, на поминках, мои друзья говаривали:
-Государство год нашей работы за два не просто так засчитывает. Работа у нас на вид может быть и простецкая: руки чистые, белая рубашка, галстук, красивая форма. На самом деле, начиная с подготовки к вылету, принятии решения на вылет, обходе гроз, в полете и на посадке, и так всю жизнь, приходиться работать с большой физической и душевной отдачей, на высоком эмоциональном уровне. Отсюда и инфаркты.
Учитывая то, что высказывали мои друзья, я перестал летать в 46 лет и оформил пенсию. Сейчас мне только 52. По возрасту пережил безвременно ушедших в иной мир молодых, замечательных ребят. Но, на долго ли?
Многое из намеченного к исполнению, не успел.
Не успел написать рассказ о жизни моего деда Кащеева Алексея Евтеевича, трижды награжденного солдатским Георгиевским крестом в первую империалистическую войну, и затем расстрелянного толи в Томской тюрьме в 1933 году якобы за вредительство против советской власти. По другим данным в Новосибирской тюрме. А по данным его сокамерника, в городе Саратове, на Воскресенском кладбище. А вообще дело это темное, что стало с дедом после его ареста доподлинно не известно. По крайней мере, нет документального подтверждения. Но, как говорится:
- Еще не вечер!
Может, удастся, что-либо разыскать. И добиться его реабилитации.
Не успел написать о своей первой мальчишеской любви. Не успел написать для своих внуков и правнуков о своем детстве. Какое оно было. Чтоб не сложилось у них мнение со слов продажной прессы, что в прошлом у нас, советских детей, было беззаботное, счастливое детство, освещенное кострами да пионерскими линейками, походами по родным местам, отдыхом в пионерских лагерях и даже в пионерской республике, как называли нашу пионерскую здравницу в Крым, «Артек ».
Дал себе слово, если все обойдется, то не буду откладывать, чтоб наверняка успеть.
Коми АССР, Усть-Вымский исполнительно-трудовой лагерь НКВД, 1945 год. Август дождями и ветрами срывал последние листья с деревьев. Утренними заморозками говорил людям, что зима здесь, недалеко и скоро вступит в свои законные права.
Тяжелые, налитые влагой тучи бродили над всей страной, называемой СССР, как бы старались заглушить, приуменьшить значимость победы над фашистской Германией и милитаристской Японией. Но люди все равно жили и работали с небывалым подъемом, предчувствуя, что жизнь будет после войны лучше.
В конце августа, в один из таких ветреных и дождливых дней, возвращалась домой, в Саратовскую область, Василишина, в девичестве Кащеева, Мария Алексеевна. Она ехала домой после освобождения из тюремного лагеря НКВД, что находился в Коми АССР. В лагере она отработала 8 лет. Осуждена Мария Алексеевна в 1937 году «тройкой», то есть Особым Совещанием УНКВД по Саратовской Области, к 8 годам лишения свободы по статье 58-10 прим. УК. Эта статья означала, что она была участником организованной контрреволюционной деятельности против советской власти. Практически никакой вины перед советской властью у Марии не было. Никогда она не участвовала в контрреволюционной деятельности и даже не слышала и не знала, что значит, в самом деле, это слово. В 1957 году, Саратовским областным судом, она была полностью реабилитирована и восстановлена в правах.
При себе она имела железнодорожный билет до станции Салтыковка Саратовской области, немного продуктов, что собрали ей такие же, как и она, заключенные от своих и без того скудных паек, да справку об освобождении по отбытии срока наказания. Копия этого документа приведена ниже.
Везла также домой крошку-малыша из тюрьмы, где он у нее родился, на волю. Мать Лукерья Филипповна еще не знала о существовании малыша потому, что Мария не писала об этом домой. И без того, там, в глухой деревне, что называлась Сосновка, было тяжело. Война прибрала почти все мужскую половину семьи. В деревне жила мать Марии, Лукерья Филипповна, с внуком. Вовка был сыном Марии. Его оторвали от родителей при их аресте в 1937 году. Тогда ему было немногим больше года. Сестра Вера была арестована и осуждена вместе с Марией. Родила свою дочь Альку в лагере в 1938 году. Вера погибла в лагере от издевательств охранников, и неоказания медицинской помощи. Девочку передали на воспитание Марии родной сестре Веры.
Мрак и голод были в семье, а тут еще Мария явилась с двумя детьми из тюрьмы. Это обстоятельство очень возмутило Лукерью Филипповну. Она не раз ставила это в вину Марии, которой и так было нелегко. После возвращения из лагеря, практически все заботы о воспитании и обеспечении троих детей, легли на нее, на Марию.
Односельчане без особого энтузиазма отреагировали на возвращение Марии из мест не столь отдаленных, да еще и с двумя детьми. Подогреваемый средствами массовой информации, народ был озлоблен на «врагов народа». А эта еще и с «зауглами» вернулась. А то, что этот ребенок вырастет и станет защитником Отечества, а второй вырастет, нарожает новых защитников, никому было не интересно.
Никто из односельчан не знал, да и сама она не знала, что муж Марии, Степан Михайлович Василишин, был расстрелян еще в 1937 по решению «тройки», Особого Совещания при УНКВД по Саратовской области. С презрением относились многие односельчане ко всему, что имело отношение к врагу народа. Руководители колхозные от бригадира до председателя хоть и не выказывали открытой ненависти, но и старались блюсти требования властей о нетерпимом отношении к тем, кто якобы боролся с советской властью. Это выражалось в том, что они или не давали никакой работы, а не работать было нельзя, или давали такую работу, за которую ничего не платили. Вот и живи, как хочешь. Наработаешься до чертиков в глазах, но бесплатно.
С другой стороны обстоятельства складывались так, что таких людей, как Мария, в деревне было не так уж мало. В тюрьмах они пообщались с грамотными людьми, немного узнали законы, были по зубастее, иногда могли просто и припугнуть особенно настырных бригадиров и односельчан. Это в некоторой степени облегчало духовное пребывание бывших «врагов» в деревне. Матери в колхозе определили мало оплачиваемую работу. Она должна была целый день возить воду по бригадам в степь. Не дай Бог куда опоздаешь, то трактор остановится, то лошади вовремя не напоены. Поругать есть причина всегда. Об оплате за работу заикаться было нельзя. За трудодень в колхозе платили деньгами одну копейку, а также 100 гр. пшеницы, 100 гр. ржи, 100 гр. овса, 100 гр. подсолнечных семян. Не берусь утверждать, что сведения абсолютно точны. Они могут быть либо чуть большими, и с таким же успехом, меньшими.
Зарабатывала мало не только мать. Количество выходов на работу в колхозе, то есть количество рабочих дней в году должно было быть не менее
трехсот. За эти триста выходов колхозникам выводили сто двадцать или сто тридцать трудодней. Порой люди доходили до отчаяния от своего рабского положения. Мало того, что люди ничего не зарабатывали, что они постоянно были заняты на работе, они не могли получить даже элементарной врачебной помощи или консультации.
В дни всеобщего веселья, а такое тоже полагалось в обязательном порядке, люди четко отражали в частушках свое житье-бытье. За это власть преследовала, но подвыпившие люди все равно пели:
Бригадир, бригадир,
Синие порточки.
Ты мне вместо трудодней
Ставишь только точки.
Или
Встань-ка, Ленин, подивись,
Как колхозы разжились:
Пузо голо, с кривым боком,
И кобыла с одним оком.
Было бы неправильно думать, что в городе жили гораздо лучше, чем в деревне. Немного все-таки лучше но, тем не менее, народная молва донесла до нас точку зрения пролетариата на городской труд:
Слева молот, справа серп,
Это наш Советский герб.
Хочешь плавь, а хочешь куй
Все равно получишь...
В такой обстановке прошла моя начальная бессознательная жизнь. Ребенком я был болезненным. В тюрьме, естественно, не было условий для нормального развития беременности. Тяжелый труд, от которого никто не освобождал, авитаминоз, недостаточное питание предшествовали моему появлению на свет. Болезни одна за другой набросились на меня сразу после моего рождения. У меня очень долго не зарастал родничок. Это такое местечко на верхней части головы. Я даже помню, меня рассматривали ребятишки, ощупывая осторожно голову. Да и сам я пальчиками трогал это местечко на своей голове и помню, как проминалась под пальцами хрящеобразная пленка.
К школе родничок покрылся костным наростом. Никто в деревне не знал, как лечить такое явление и врачей не было даже близко. Не лечили ни как в надежде на то, что все само по себе образуется. Были и другие болезни: заикание, золотуха, порок сердца.
Порок сердца с возрастом постепенно исчез без лечения. Его перестали слышать перед тем, как в 16 лет нас ставили на призывной учет.
Лет в пять моя бабушка Луша повела меня к знахарке, которая меня лечила от заикания. Ей это вполне удалось.
Как она меня лечила, я даже немного помню, потому что она шептала молитвы, которые я уже знал и помню сейчас. Молитвам моя бабушка меня учила с того времени, как я себя помню. Она становилась перед иконой на колени, меня ставила рядом и шептала:
Господи Исусе Христе, Сыне Божий, Отче наш
Иже еси на набеси, да святится имя твое
Да будет воля твоя,
Да придет Царствие Твое,
Яко на небеси, так и на земли.
Хлеб наш насущный даждь нам днесь
И остави нам долги наши,
Яко же мы оставляем должникам нашим.
Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.
Яко твое есть Царство
Силы и Славы Отцу и Сыну и Святому Духу
И ныне, и присно, и во веки веков.
Аминь.
Это случалось часто, потому что моя бабушка искренне верила в бога. У меня была хорошая память. Когда она, по истечении времени, стала спрашивать у меня, запомнил ли я слова молитвы, я пересказал ей весь текст молитв услышанных от нее, чем немало удивил бабушку. Именно с этого момента она резко изменила свое отношение ко мне. Перестала называть меня в разговоре Маруськиным вы****ком, сидящим у нее на шее.
Кто только не принимал участия в моем воспитании. Выражалось это участие порой своеобразно. Это было воспитание, как теперь говорят, улицей.
Почему? А потому, что мать работала в колхозе и день и ночь, что называется за так и без разгиба. Разогнуться было некогда, да еще и работа дома. Огород, скотина, стирка и многое другое тоже лежало на ней. Была еще одна трудно преодолимая сложность в жизни матери. Пока она была в Усть-Вымских исправительно-трудовых лагерях НКВД, Володя наслушался от односельчан о том, что его мать враг народа и так далее. Мамой он называл бабушку и впоследствии обеих женщин звал мамами. Одна мама старая, другая мама молодая.
После возвращения Марии из лагеря, сыну шел уже десятый год. Он стеснялся своей матери, называл ее теткой, ревниво относился и к моему существованию. Как мне говорила потом мать, она пролила немало слез от обиды. От обиды за то, что ею рожденный сын называет ее теткой, а не мамой. Жизнь была такой сложной и напряженной, что взрослым было не до внутренних разборок. Конфликтные отношения в семье сами по себе уладились.
Первый урок моего уличного воспитания.
Обычно, мы самые маленькие, увязывались за более взрослыми ребятами и хоть они нас гнали от себя, мы все равно липли к ним.
Более взрослые пацаны, уже прислушивались к тому, что говорили родители дома. Дома же обсуждались все вопросы и о тех, кто сидел, и о тех, кто сидит, и о тех, чьи родственники в местах не столь отдаленных. Наверно применялись слова такие, как вражина, враг народа, преступный элемент, белая сволочь и так далее. Такие слова старшие говорили не для передачи тем, к кому они относились. Детям была неведома эта двойная «бухгалтерия» взрослых. Они дословно воспринимали и понимали услышанное. Соседские ребята, с которыми я и мой дружок водились, знали от родителей, кто из соседей-односельчан вражина, кто белый гад, кто враг народа.
Однажды более взрослые пацаны поручили нам с Шуркой Бирюковым сходить в огород деда Матвея. Выдернуть растущие на грядках лопухи и сложить их там же. Дед Матвей тоже был из бывших белых гадов, и тоже сидел не мало. В гражданскую войну он воевал в белой армии. Вот у него, нам с Шуркой, предстояло выдернуть три грядки зелени. Конечно, это были никакие ни лопухи, а обыкновенный табак. Да мы этого не знали. Не успел скрыться в кустах наш инструктор, как мы приступили к работе. Мы успели выдернуть растения на двух грядках, когда за этим гнусным делом застал нас дед Матвей. Был он рослым мужиком и слыл в деревне строгим и беспощадным. Мы-то, в общем, не испугались, спокойно продолжали свое занятие. За работу нам было обещано по конфетке. Так вот мы думали, что дед принес обещанное.
Дед взял каждого из нас за ухо и повел к родителям. Мы в рев. Перепугались не на шутку. В нашем доме нас встретила бабушка Лукерья. Она была очень скора на расправу. Только дед Матвей отдал меня ей в руки и сказал, за каким делом застал нас в огороде, я тут же получил и по затылку, и по тому месту, что пониже спины. Дед говорит:
Лушка, ты почто его лупишь? Оне ить не сами это исделали. Яво подучили ребятня постарше. Я его вам привел, чтобы вы учили яво, чтоб вы яму говорили, что можна, что нельзя. Чтоба не делал таво, чему яво научают негодники. Толку-то что яво пороть. Вот тех, кто яво с Шуркой научил, надо бы хорошенько выпороть, чтоб знали наперед. Да я до них доберусь и не посмотрю на родителей.
Шурку, приятеля моего, он также передал его бабушке Насте. Ему, Шурке-то, вообще не попало. А мне все-таки перепало.
Бабка стала выспрашивать у меня, как и зачем, я дергал табак в огороде у деда Матвея, что был нашим соседом. Я ей все рассказал, кто и как смог нас приладить к этому делу. Рассказал я ей и о том, что дед Матвей шкурник и белогвардейский гад, тюремщик. И так далее. На самом деле он был никакой не гад. Просто он, равно как и те, другие тысячи солдат, стоял против Красной армии. Куда было деться людям. Белые приходили мобилизовывали в Белую армию, красные мобилизовывали в Красную армию. За отказ и те, и другие расстреливали. Ну, куда было крестьянину податься? Решение принять было очень сложно. И те, и другие грабили население. Забирали лошадей, фураж, а за одно, подгребали в свои ряды молодежь.
Шла гражданская война. Вся страна расколота на два лагеря. И те, и другие за Россию. Кто же из них правее? Победившие пролетарии толковали теперь однозначно: был в белых, значит враг, сволочь белая, шкура. Возможно, если бы победили белые, то было бы ровно наоборот.
В дальнейшем, я не раз имел возможность убедиться в правильности поступка деда Матвея по табачному делу. Дед вызвал у меня интерес к нему самому. Я стал частенько бывать у него в мастерской. Смотрел, как он строгает доски, полозья для санок, выделывает кожи. Дед Матвей стал моим советчиком.
Когда парни предлагали мне, что-либо принести для них с нашего огорода или с соседского, я соглашался и бежал к Матвею.
Дедушка! Дедушка!
Чего тебе, пострел?
А можно у нас в огороде морковки надергать и пацанам в сад отнести?
Нет нельзя! У них свои огороды есть.
А чо мине делать?
Пойди к ним, сними штаны и покажи им свой писюн и скажи:
-А вот этого не видали? А как покажешь, не задерживайся и быстро тикай ко мне.
А зачем тикать, деда?
Там увидишь! Делай, как я велю.
Правда, мне от ребят перепадало за выполнение таких советов. Была и положительная сторона от тесного моего общения с дедом. Меня перестали посылать своровать что-либо в огороде для пацанов. Знали, что прежде я побегу к деду Матвею, «белому гаду», на доклад.
Не долго был моим советчиком и защитником дед Матвей. От долгого пребывания в лагере он сильно болел и умер. Жалко мне было чужого человека. Плакал я горючими слезами, чем немало удивил и соседей и своих родственников. Мало кто из взрослых знал о наших дружеских взаимоотношениях. Так ушел из жизни замечательный человек, теперь можно сказать, мой первый друг. Человек, невольно принявший действенное участие в моем становлении и осознании среди людей. Что он успел внушить мне? Совсем не много.
Грех воровать и нельзя обманывать людей.
Были и другие уроки. Моя мать была безграмотной. Как она говорила, ей позволили учиться один год, да и то всего лишь три месяца. Научили буквам, и читать по печатному. Счет она узнала от своих старших братьев, которых учили до четырех классов. Прадед Евтей говорил, что ребятам надо будет в армии служить. В солдатах грамота им поможет. Девкам же в солдаты не идти, нечего их учить. Пусть гусей пасут.
Восемь лет в исправительно-трудовом лагере НКВД мать провела среди людей не только грамотных, но умных, одухотворенных и даже гениальных. Естественно она кое-чему научилась. И в делах, и просто по жизни применяла увиденное и услышанное. Это обстоятельство вызывало даже большее недружелюбие к ней со стороны односельчан, чем отбытый срок в лагере.
Содержала она меня тоже не обычно. Например: мне запрещалось выходить с куском хлеба на улицу. У меня были настоящие сандалии на ногах. Мать шила мне брюки, с ширинкой и поясом, навроде шорт. Шила настоящие рубахи, с пуговицами. Этого не было у многих деревенских детей, что одновременно вызывало ко мне и зависть и злость.
У, вражонок! Да еще в рубахе и в обутках! Заугол лагерный!
Приходилось мне слышать такие слова. Смысл их был непонятен мне. Я не знал, похвалили меня или поругали. Домашним предпочитал не говорить о том, что говорят мне на улице чужие люди, потому что не знал, побьют или похвалят меня за сказанное. Бывало всякое. Лучше промолчать.
В один из летних дней, мы трое ребятишек с Холомеевки, пришли на конюшню. В избушке, что стояла рядом с конюшней, хранились хомуты, седелки, вожжи и прочая упряж. Там же сидел дежурный конюх. Была средина дня. Все лошади были на работах или паслись в поле. Делать было нечего, кроме как в очередной раз закурить или поковыряться в носу. Вот в такую сложную минуту жизни конюха мы и появились. Утром мать заставила меня надеть белую рубаху. Во всей деревне, ни у кого из детей, не было такой. Да и не каждый взрослый имел такую. Был какой-то праздник.
Объектом внимания стала моя белая рубашка. Осмотрев нас, конюх завел разговор о том, что вот Шурка с Васькой настоящие колхозники, босые и с голым пузом.
А вот этот чибздик, обращая внимание на меня, чисто барин и никогда колхозником не захочить стать. Первое дело, когда у человека ничаво нет, то он абязатильна станить калхозником. А вот ты - он показал на меня - етат, как яво, алимент чуждай. Нисазнатильнай. Ни гатовай к калхознаму труду-та. Вот Васька с Шуркай гатовыя к труду, а ты шпиндик, к труду ни гатовай!
На что я возразил:
-И я готовый к... к... етаму.
К труду, что ль? - Спросил конюх.
-Ага, к труду!
-Как можно быть гатовым к труду в такой белой рубахе? Небось побоисси ие, рубаху-та, запачкать? Вот рибяты- калхозники залатыя, ни побоятся испачкаться, а ты фрукт непременно побоисся!
-Да, мы не побоимся!- Дружно поддержали конюха Шурка с Васькой.
-А ну рибяты- работнички покажитя етаму, как на работи трактористы работають, какия ане грязныя? Вот вам деготь. Мажте руки и об себя, как трактористы вытирайтя.
Васька с Шуркой стали руками намазывать свои животы, ноги.
-Ну вот, теперияча видишь, ане трактористы, а ты не калхозник.
-Калхозник я, калхозник и тоже тракторист. Я стал густо намазывать дегтем белую рубашку, штаны, сандали.
У моих друзей рубашек не было, не было сандалий на ногах, и они принялись мазать дегтем волосы на голове. Впрочем, я от них тоже не отстал.
Вволю насмеявшись над нами, конюх отправил нас с конюшни по домам.
- Типеря идитя дамой работники залатыя. Ждут вас дома не дождутся родители. Щас ращет палучитя. Га...га...га...! Полнай! Па всей форми! Га...га...га... Брысь по домам!
Дома мне попало. Несмотря на то, что я старался доказать, что буду трактористом, буду хорошим работником. Несколько дней меня дома отмывали. Мать наверно поняла, в чем дело и поэтому стал я бегать по улице в одних трусах, с голым пузом.
Многие односельчане свою неприязнь к родителям беззастенчиво вымещали на мне. Однажды стоим мы у магазина. Васька, Шурка и я, и другие пацаны. Тут же взрослые. Курят самокрутки. Грызут семечки, сплевывая шелуху на землю. Выясняют меж собой, кто из нас чей.
-Вот этот Костин, этот Андрея Дичкова, этот колхозного шофера Белоглазова, а этот лопоухий, чей?
-Да ты нешто, не знаешь? Это ж Маруськи Кащеевой, что за подрыв советской власти сидела?
-А...а...а так это тюремщицин! А я думаю, что за чибздик? Откуда?
-Да она его оттель привязла, из тюрьмы.
-Выходит она и тама своего не теряла.
-Ага! А то как жа? Вона еще один ейный бегаить. Она яво еще до тюрьмы родила.
Дальше такой диалог.
-Васькя, ты куришь?
-Угу!
-В затяг чоли, куришь-то, ай как?
-Угу!
-Вот. Видали? Этат курить. Вырастить, будить бригадиром.
-Этат будить! Без сомнения. Он и покрепче и пузцо у яво есть.
-А ты Шурка, куришь?
-Не...а!
-А чо не куришь? И не будешь курить?
-Не...а!
-Чо не...а? Чоли савсем не будешь курить?
-Как подросту, то буду! А щас папанька бъеть сильно, чуть уши не оборветь. Сказал, что губы вмести с ушами оборьветь, если паймаить.
-Ну вот, этат вырастить тоже станить трактористом.
-А ты, Лешка, куришь?
-Не! Не курю!
-Совсем чоли ни куришь? Даже не в затяг?
-Не! Совсем не курю!
-Чо, маманькя с бабкой лупють?
-Не, не лупют.
-А чо ж ты тады не куришь?
-Не хочу.
-Ну, брат ты мой, ты ужо сильно грамотный.
-Чо ты к няму пристаешь? Сразу видать, кулацкая жила!
-Ты, Филькя, мине ни учи. Я сам знаю чо мине делать!
-Вот ты, красавчик, значитца не куришь? Так кто ж тебе трактор доверить? Тебе и коров пасть не доверють в калхози, а не то что трактор! Так кем жа ты будешь? Наверно лягушкам глаза колоть будешь? Ха...Ха...ха!
-Нет, я трактористом буду. Дядя Иван давеча сказал, если я намажу дегтем рубашку и штаны, то непременно стану трактористом.
-Ну и что?
-Ну, я и намазал!
Ха...ха...ха... Га ...га га Гы... гы...гы...
Один из взрослых, выплюнув окурок, сказал:
-Впустуя ржетя, мужики. Я вам так скажу: - этот трактористом ни станить! Этат, контрик, будить академиком. Хатитя верьтя, хатитя нет!
Все рассмеялись.
Я не знал, толи мне заплакать, толи засмеяться вместе со всеми. Я не знал, что означает впервые услышанное мною и тут же осмеянное взрослыми слово, академик. Такие слова, как контрик, тюремщик, заугол, лагерный босяк, ублюдок, вы****ок и еще некоторые матершинные я слышал много раз и раньше, а тут вдруг академик! Потупив глаза, я громко возразил:
-Я трактористом буду! Ни какая академик мине ни нужна!
Все снова рассмеялись. Уважаемый читатель, к моему великому сожалению, я не запомнил ни имя, ни фамилию этого прозорливого человека. Не известно мне и то, что стало с ним. А как хотелось бы встретиться с ним и сказать ему:
-Ваше предположение почти оправдалось. Я не академик, так по жизни сложилось. Но Академию Народного Хозяйства при Правительстве России я окончил с красным дипломом.
Запомнил я еще один урок от моей бабушки Луши. Однажды, в средине лета, она сшила небольшой, из красивой материи, мешочек. На мой вопрос:
-Зачем такой красивый маленький мешочек?
Бабушка ответила:
-Вот завтра пойдем в Аремовский овраг за щавелем для щей, там и скажу.
На следующий день пошли мы с бабушкой далеко за деревню. День был солнечный, жаркий. Воздух напоен запахами трав и созревающими хлебами. Ветерка не было даже слабенького. Небо голубое, без единого облачка. Пели какие-то птички, жужжали шмели, стрекотали в траве кузнечики, порхали бабочки, гудели пчелы. Щавеля было много, и мы его быстро набрали. Потом вышли с бабушкой из оврага, и тут я увидел стеной стоящую толи рожь, толи пшеницу. От поля исходил очень приятный, неповторимый запах, который я запомнил на всю жизнь. Именно этот момент я описал в своих стихах посвященных встрече с Мамой:
Поле хлебное сниться, запах зреющей ржи,
Босоногим мальчишкой я стою у межи.
Бабушка достала тот самый красивый мешочек и сказала:
-Это колхозное поле и взрослым там брать колоски великий грех, а ты Леша, еще маленький, тебя Бог простит. Толи жить во грехе, толи сдохнуть без грешным. Господи, прости меня грешную, за то, что не тому, чему следует внука научаю. Вчера последнюю горсть муки израсходовала. Пойди в поле, Леша. Зайди глубже и наломай колосков в этот мешочек, до полного. Да смотри, если кто заметит тебя, что ты зашел в поле, и будет звать к себе - не выходи. И вообще не отзывайся, словно и нет тебя, даже если он пообещает дать конфетку или покатать на лошади. Если выйдешь, то мать твою снова посадят в тюрьму. А как наберешь мешочек, выходи с поля, но только тогда, когда вокруг никого не будет
Выйдешь с поля и иди домой вдоль оврага по этой стороне, а я буду идти по той. Ты не бойся. Если кто будет спрашивать, чей ты? Скажи:
-Не знаю.
Если на меня покажут и спросят:
-Чья эта баба?
Ты скажи:
-Не знаю.
Если про мешочек спросят, скажи:
-Мешочек нашел у родника, где водичку пил.
Понял?
-Понял, бабушка.
-Ну, иди с Богом! Бог тебя простит! В самом деле, не с голоду же нам сдохнуть.
Пишу эти строки и вспоминаю слова моего коллеги, моряко-подводника, капитана первого ранга Ревы Николая Ивановича.
Коллега наш рожден был в «зоне»,
И все подумали «ЗЭКа»,
Что скоро будет он в ЗАКОНЕ,
И мир получит «ПАХАНА»…
Жизнь моя начиналась на этой земле именно по тому пути, который как бы должен был стать продолжением пути в «зону».
Таких походов я совершил в разное время множество. То, что приносил, бабушка обмолачивала, подсушивала. Потом молола на ручных жерновах, которые были у нас дома. Стряпала пышки, оладушки. Стряпню выдавала только дома за едой. Упаси Бог чтобы, кто не увидел, что мы едим. У меня были свои тайны от семьи. Причиной тому были мои походы за колосками. В конце концов, в своих походах я повстречался со своими сверстниками и ребятами постарше. Они тоже занимались тем же, чем и я.
От них я узнал, что в одной семье есть настоящая ручная мельница, и у них из этого зерна получается настоящая мука, из которой домашние пекут блинцы и хлеб. Я долго не решался, сказать бабушке об этом или нет. И все-таки мы с ней сходили на мельницу. Очень уж блинцев хотелось!
Злопыхатели, которые хоть как-то пытались досадить нашей семье, а такие были «праведники», досаждали матери через нас, через ее детей, потому что так было еще больнее. О «праведниках», еще не сидевших в тюрьме, осуждавших бывших сидельцев, как того требовала власть, сами сидельцы говорили:
-От тюрьмы, да от сумы - не зарекайся.
Или:
-Кто не был, тот побудет, а кто был, тот не забудет!
Соберутся деревенские мужики, и давай нас пацанов раскручивать. А мы друг перед другом стремимся свое умение показать. Кто споет, кто ушами пошевелит, кто не мыслимую рожицу скорчит, а кто и спляшет. Я знал очень много частушек наизусть. Все мужики знали об этом.
Давай, Лешка, частушки про бригадира!
Я брал вместо балалайки палку и делал вид, что играю, и пел:
У колхозной у конторы, просто так я не пройду,
Или свистну, или дрисну, или жопу покажу.
Бригадир, бригадир, лохматая шапка,
Кто пол- литра поднесет, тому и лошадка.
Мужики ржали.
-Давай еще, сыпь растуды твою мать!
Откуда мне было знать, что бригадир среди них, что частушка ему, не в бровь, а в самый глаз. Я и сыпал дальше.
Бригадир, бригадир, синие порточки,
Что ты вместо трудодней ставишь только точки.
-Давай, Лешка, жми его. Про пень не забудь!
Колонула пень о пень не выходит трудодень.
Колонула по мудям, счет пошел и трудодням.
Уважаемый читатель, Вы конечно, понимаете, что все эти частушки придумал не я. Беда заключалась в том, что у меня была отличная память. Вечерами молодежь собиралась за селом, на выгоне. Клуба тогда не было. Пела и плясала, веселила сама себя. Пела и те самые частушки. Стоило мне один раз услышать, как я мог любую из озвученных частушек повторить. Вся молодежь об этом знала, об этом моем умении. На потеху предлагали повторить частушки самого скверного содержания и ржала потом до упаду.
Возможно, именно из-за этого качества, деревенский мужик сделал заключение о том, что я стану академиком.
Только я еще не знал, по малости своей, что такое хорошо, а что такое плохо. Вот и получал порой от взрослых по шее! Да только кого это трогало.
Придя вечером домой, увидел у нас в доме одного из мужиков, что тоже слушал мои частушки. С ним было еще трое неизвестных мне мужиков. Они сидели за столом пили водку. Бабка, увидев меня, больно крутанула за ухо. Я понял, что опять сделал что-то не так. Вырвавшись из цепких бабкиных рук, я прошмыгнул на сеновал. На сеновале, мой брат Вовка, объяснил мне, что бригадир вместе с председателем пришли разбираться с матерью. Зачем она научает меня частушкам про начальство, про колхоз? Ругались. Грозились посадить за то, что я пел частушки, которые подрывают колхозную власть. Мать с бабкой еле уговорили их не заявлять в милицию и сейчас они сидят, пьют водку.
Вовке это было уже знакомо, так как он уже побывал в такой ситуации раньше. Брат возил трактористам на дрогах топливо, в бочках. В свои четырнадцать лет он свободно загружал на дроги и сгружал с них двухсот килограммовые бочки с керосином, а ума-то было еще маловато. Наша мать в то время возила зерно от комбайна на лошадях, на ток. В один из дней, она припрятала килограмм двадцать зерна, в овраге. Для нас же, для детей старалась. Да и не обеднело бы от этого государство. Работали-то люди почти бесплатно!
На следующий день, когда Вовка проезжал на дрогах мимо припрятанного мешка, мать вышла из оврага. Загрузила этот злополучный мешок ему под солому на сиденье. В этот момент они увидели на дороге машину. Мать быстро ушла в овраг и не успела ничего сказать сыну. Когда же машина догнала дроги, в ней, в машине, оказался милиционер, который знал нашу семью. Он спросил Вовку:
-Кто к тебе сейчас подходил?
-Мама.
-Зачем она подходила?
-Вот мешок положила и сказала, чтоб отвез домой.
Милиционер мешок забрал. Вовку отпустил восвояси. Если бы Вовка сказал, Что подходил кто-то не знакомый, может быть, и не было ничего. Когда мать поздно вечером вернулась домой, ее уже ждали милиционер Архипкин со своими друзьями. Оказалась наша мать в положении ужасном. Либо сейчас же в тюрьму, либо выполнить все, что потребует пьяная компания. Получилось второе. И с тех пор стали они заезжать часто. Пили ели, веселились. И после каждого их приезда мать плакала, а бабушка ругала ее всяко разно.
-Сучка, развела в доме псарню! Не приведи Господь, подхватишь, голову отрублю.
Можно только догадываться о чем шла речь. Вот такая беда пришла к нам в то бесправное для колхозников время. Вот такими мы были помощниками. Во истину говорят:
-Благими намерениями выстлана дорога в ад!
Маленьким меня не сильно обижали ребятишки, да и сам я давал сдачи без задержки и без особых раздумий. Чувствовал защиту старшего брата, самого сильного из парней на все соседние хутора. А сам-то я был слабоват. А вот от мам Вовку защищал неоднократно и именно своей слабостью.
У меня был врожденный порок сердца. И если я вдруг начинал волноваться, то у меня перехватывало дыхание. Закатывались глаза, лицо становилось белым, терялось сознание. В такой момент все забывали про свои обиды и про наказания. Всячески старались вернуть меня к жизни. Используя это обстоятельство, мы с братом в случаях, когда ему должно было перепасть от мам, не расставались. Этим он и спасался от родительского гнева. Вообщем мы с ним хорошо подружились. Я чувствовал защиту от деревенских пацанов, а он с моей помощью избегал порки от родителей. Так мы дополняли один другого. С возрастом, порок сердца исчез сам собой. Случилось это само собой безо всякого лечения. А узнали мы об этом, когда нас школьников, ставили на военный учет.
В начале жизни, кроме болезней, меня преследовали и другие не очень приятные события. Однажды, когда поблизости не было взрослых, я сорвался с дерева в пруд и стал тонуть. Вовка раньше пробовал научить меня плавать. Он рассказывал и показывал мне, как это делается, но у меня не получалось. Оказавшись в воде, я с неимоверной быстротой заработал руками и ногами. До берега было не более трех метров. Я успешно их преодолел. Надо сказать о том, что, попав в воду, не испугался. Действия мои в воде были осознанными. Когда вернулся домой, взрослым побоялся рассказать о том, что произошло со мной. Вдруг выпорют!
На другой день, когда мы были у пруда, я рассказал ребятам о своем вчерашнем приключении. От брата получил для начала затрещину. Никто мне не поверил. Тогда Вовка посадил меня к себе на плечи и зашел в глубокую воду. После этого он не без труда оставил меня на глубине. Я отчаянно барахтался, но расстояние между мной и братом почти не сократилось. Но мне удалось достаточно долго держаться на плаву. Вовка подобрал меня и вынес на берег. Ребятам брат сказал, что отходил от меня, и я действительно плыл. Вот так я научился плавать и нырять одновременно. В семь лет, я проныривал по тридцать метров.
Жили мы очень скромно, если не сказать бедно. Голодать не голодали. На столе всегда был хлеб и всевозможные каши. Овсяные, ячменные, пшенные, пшеничные и другие, названий которых не помню. Каши были самодельными, то есть зерно обрабатывалось в ступе дома. Мать работала зимой помощником конюха и вечером приносила домой то, что предназначалось лошадям. Каши готовили на молоке, так как у нас была корова. В каши добавляли сухофрукты из сада, тыкву, сладкую свеклу.
Скотины держали много, но мясо ели редко и не вволю. Все мясо вывозилось на продажу. Надо было деньгами платить налоги, а деньги за работу не платили. Надо было где-то их раздобыть. К тому же надо было еще сдать молоко, шерсть, яйца, кожи и так далее. От забитого скота дома оставались голова, хвост, уши, кишки, сердце, легкие, печень. Сбой мать тоже приготавливала искусно и мы с великим удовольствием ели пирожки с печенкой, кишки набитые кашей или просто жаренные в чугунке, в печи.
У нас был большой огород. Вся семья трудилась не покладая рук. Мать работала, а мы все управлялись с огородом, скотиной. Заготавливали сено на зиму. Сена не хватало и мать с Вовкой темными зимними ночами, трясясь от страха, рискуя быть пойманными бригадиром или председателем, ходили далеко в поля за соломой. Ходили все в деревне, кроме ленивых. Старались брать за пределами своего колхоза.
Случались со мной и моими сверстниками и курьезные случаи. Нам, пацанам малолеткам, очень хотелось участвовать в уличных делах более взрослых ребят. Ну, уж очень хотелось быть вместе с взрослыми. Старшие ребята, которым было по четырнадцать- пятнадцать лет, а то и все семнадцать, это понимали и использовали наше желание в своих целях.
Надо сказать, что это были не просто деревенские парни, это были уже приобщенные к настоящему крестьянскому труду ребята, пережившие войну. Некоторые были в своих семьях кормильцами. Они уже работали в колхозе, а уровень образования у них не превышал и четырех классов. Это были готовые к самостоятельной жизни молодые люди, женихи.
Еще до революции в нашей деревне построили школу. Начальную земскую школу. В школе преподавание вели до четырех классов. Для продолжения образования надо было ехать учиться в большое село Колено, что в пятнадцати километрах от Сосновки. Там была школа десятилетка.
Нашу Сосновскую интеллигенцию представляли две молоденькие учительницы. В деревне их называли просто училками, но относились к ним с большим уважением. Это были выпускницы или педучилища, или педагогического института. Нам пацанам это было не известно. Вот эти две молоденькие учительницы и были предметом особого внимания наших хлопцев. Как же хлопцы нас привлекали к своим развлечениям? А так.
Учительницы жили в комнате, что находилась при школе. А нашим ребятам надо было как-то заигрывать с ними. Когда на улице темнело, хлопцы заставляли нас воткнуть в оконную раму, в окошко комнаты, где жили девчата, булавку. Через булавку протянуть нитку. К нитке была привязана картофелина. Затем нитку протянуть от окна в скрытое место, где прятались женихи. Парни дергали за нитку, картофелина стучала учителькам в окно. Сначала открывалась занавеска, к окну прислонялось девичье лицо. Они надеялись что-либо рассмотреть в темноте. Но увидеть в темноте что-нибудь было не возможно. Парни дружно и громко смеялись. Занавеска закрывалась. Через некоторое время, парни снова дергали за нитку. Картофелина опять стучала в окно. Это повторялось много раз.
На стук выходили на крылечко молодые учительницы и спрашивали:
Кто там? Прекратите баловаться! Сейчас милиционера вызовем!
В ответ раздавался дружный смех. Все знали, что никакого милиционера никто не вызовет. До ближайшего милиционера было, аж двадцать пять километров. Иногда, когда ребята особенно досаждали девчатам, они приглашали к себе сторожа, тетю Грушу. Тетя Груша в годы войны была трактористкой, и ей повредило ногу трактором. Одна нога, поэтому у нее была короче другой и сторожиха сильно хромала. Другой работы в колхозе для нее не было, и работала она в школе уборщицей и сторожем.
Когда тетя Груша была у девчат, а парни начинали свою игру в стукалку, то события развивались по-другому сценарию. После очередного постукивания картошкой в окно, выходила тетя Груша, обрывала все наши приспособы с картошкой, и кричала в темноту:
-Паразиты! Ну, сколько можно баловаться!
В ответ - громкий смех.
-Фулиганы! Жеребцы седомудыя! Разбойники бессовестные! Ну чего ржетя! Я вот вас щас! Щас вот минцанера вызову! Он вас аристуить! Щас как догоню вот! Уши пообрываю!
Ребята в ответ смеялись. Они знали, что никого хромая тетя Груша не догонит, никакого милиционера не вызовет. Уши у всех останутся на месте.
В другой раз ребята заставляли нас залезть на крышу и положить на трубу стекло или опустить в трубу картошку с привязанным к ней пером. Утром девчата начинали разводить огонь в печи, чтоб приготовить завтрак, а дым из-за установленных приспособ, шел в квартиру, а не в трубу. И как ни старались девчонки, огонь в печи не разгорался. Припаливались брови, даже волосы на голове. Лицо вымазывалось сажей. Все это не могло оставаться не замеченным.
Или еще было такое. Взрослые спрашивали у нас пацанов:
-Кто самый смелый из вас?
-Я! - Кричал каждый из нас!
-А вот и слабо! Щас мы проверим, кто из вас самый смелый!
Приводили нас тихонечко на учительское крылечко и предлагали нам:
-Кто из вас ближе всего к двери накакает, тот и самый смелый.
Все мы, на кого хлопцы расчитывали, задирали штаны и старались наложить ну под самую дверь. За ночь мороз сковывал то, что было под дверью. Утром учителя обнаруживали, что кто-то держит дверь снаружи. Они звали на помощь тетю Грушу. Тетя Груша, ругаясь на молодежь, отдалбливала дверь, выпуская из плена учителей, опаздывающих на урок.
После четвертого класса те дети, что продолжали учебу в пятом классе и далее, учились в селе Колено. В Колено родители договаривались о найме квартиры. Каждую неделю школьники, девчонки и мальчишки, после занятий пешком добирались домой, в Сосновку. Обычно собирались и пятиклашки и те, что постарше. Каждый субботний день был для домашних, у кого дети учились, днем тягостного ожидания. Родители ждали детей из школы. Случалась и непогода. Метель, мороз, ветер, туман. Дети приходили обмороженные, простуженные. В метель мужики выходили на встречу с собаками, с фонарями, с ружьями. И все-таки были случаи, когда стайка детей разбивалась. Дети теряли друг друга, блудили в степи. Однажды девочка с соседнего хутора заблудилась и замерзла. Нашли ее лишь через десять дней. Она уснула около стога соломы, и ее занесло снегом.
Не обошла беда и нашу семью. Осенью брат возвращался ночью домой в непогодь и заблудился. Дождь к утру сменился морозом. Вовка сильно устал. Около стога соломы решил остановиться и передохнуть. Сон сморил его. Очнулся, когда мороз уже сковал мокрую одежду. Был молодой, крепкий, здоровый. Едва размял одежду. Домой пришел через двое суток. Его искали с собаками, стреляли из ружей. Брат не слышал выстрелов, так как ушел далеко от привычных мест. Вернулся он домой больным.
Лекарств в деревне не было ни каких, врачей тоже не было. Отлежался на печи, молодость одержала верх над болезнью, но все-таки Володя полностью оглох. Мать нашла знахаря, который вылечил брата способом известным одному ему. Лечение происходило в моем присутствии, и я помню, что в основе своего лечения знахарь использовал горячий воск.
Играя между собой, мы ребятишки не только познавали, что хорошо, что плохо. Мы еще познавали самих себя, кто мы есть, на что способны. Однажды мы играли у нас в саду, и нашли в кустах акации куриное яйцо. Мало кто из нас обратил внимание на находку. Ну, яйцо и яйцо. Не где-нибудь, а в нашем саду. Пока мы играли, яйцо оказалось у Васьки Дичкова. Шурка спросил у него:
-Васька, ты на кой взял эту яйцо? Это не ваше. Ваш дом далеко отцедова.
Васька уже придумал, что ответить:
-Никто не видал чие эта яйцо, чия курица яво иснясла. Эта яйцо ничья. А раз ничья, то моя. У нас Манча болеить. Ей для поправления нужна яйцы исть. Тады она поправиться.
-Ну если Манча поправиться, тогда ладно.
Вообщем Васька унес яйцо домой. На другой день он мне сказал:
-Маманя сказала, что мы хорошие рибяты и теперь Манча поправиться и не будет больше болеть. А если ты еще поможешь найтить яиц, то маманя дасть нам по куску хлеба и Манча больше не заболеить никогда. Я, в общем-то, не голодал и хлеб был мне ни к чему, но я искренне хотел помочь Васькиной сестренке. У них было уже восемь детей. Не могу объяснить себе, почему такая большая семья была единственной на хуторе, не имевшей курей. Да и на огороде, кроме картошки ничего не садила.
Дети у них были взрослые и вполне могли ухаживать и за скотиной, и за курами, и за огородом. Даже если мать была занята самыми маленькими, взрослые дети и отец могли обойтись без ее участия. Однако в семье был совершенно другой настрой. Их дети тащили со всего хутора все, что попадало на глаза, все, что плохо лежало или оставалось на некоторое время без хозяйского глаза. Принесенное детьми чужое добро, пропадало в их доме бесследно. Воровство поощрялось в семье.
Их дед был известным на всю округу вором. Воровал он коров и лошадей и, что попадало под руки. Специалист он был классный. Закончил он свою жизнь, как и положено настоящему вору. Пойманный мужиками с ворованной лошадью, был посажен «на задницу», после чего тихо ушел их жизни. Трудно было его поймать. Природная хитрость, смекалка, предприимчивость делали его промысел доходным.
Каждый устраивал свою жизнь, как мог. Одни надрывали пуп на своем участке, на колхозном поле и жили, не имея ничего, впроголодь. Другие тоже вроде бы крестьянствовали в деревне и тоже были голы, как соколы. Но их жизнь отмечалась удачами в лихом воровском промысле, и тогда они гуляли и веселились. По мнению односельчан, беспричинно. Итак, что же получилось из моего сострадания Васькиной сестре Маньке.
Если для поправки здоровья больной девочки нужны яйца, мы их найдем. Я привел его в наш курятник и мы сняли с гнезд все, что там было. Так продолжалось несколько дней. Васькина мать встречала меня в своем доме, как родного сына. Как могла, привечала, расхваливала.
-Золотой ты наш! Какой хороший мальчик. И какой славный, не то что другие.
Однажды утром, моя бабушка Лукерья Филипповна, обращаясь к соседке Уляхе, сказала:
-Уляха, ты случайно не видела чужих людей у нас во дворе? Кто-то у нас с гнезд яйца снимает несколько дней подряд. Послушаю, вроде бы куры кудахчут, а яиц нет. Вечером захожу в курятник, а яйца уже сняты.
-Нет, Лукерья Филипповна, я не видела. Работаю в поле с утра до обеда. В обед прихожу, корову подою, и снова до вечера в поле. Греши на тех, кто дома днем. Может, ребятня снимают. Ты сама знаешь, кто это может быть.
-Знать-то знаю, кто может быть, да не пойман, не вор!
Этот разговор дошел до моего сознания. Я понял, что мы с дружком творим не ладное. Сколько веревочка ни вьется, а концу быть! Так говорила моя бабушка мне, когда внушала мне, что обманывать - грех. Признаться бабушке в том, что это мы с Васькой снимали у нас в курятнике яйца и уносили к нему домой, у меня не хватило духу. К тому же дед Матвей говорил мне, что воровать и обманывать нельзя. Перед обедом заявился мой дружок.
-Маманя послала меня к вам за яйцами. Пошли сымать.
На этот раз я попытался возразить ему:
-Не, не пойдем!
-Пачаму? - Спросил меня Васька строго.
-Васька, оказывается, эти яйца нужны нам самим.
-Ну и что? Нам-то они нужнея. У нас Маньча болеить! А у вас никто не болеить.
Я пытался хоть как-то отказать своему дружку, но у меня никак не получалось. У него была больная сестренка, а у нас все были здоровые. У нас никто не болел, и яйца вроде как бы были не очень нужны. Хотя дома нас яйцами, скажем, не баловали.
-Бабушка ноньче ругалась сильно за то, что у нас ктой-то яйцы снимаить.
-Ну и что, что ругалась. Ты сказал ей про нас?
-Нет, не сказал.
-Ну, так пошли сымать!
-Не, нельзя. Бабушка узнает.
-Не, не узнаить! Пошли в курятник за яйцами. Маманя сказала, что если я не принесу яиц, то Маньча ноньче умреть!
Что и говорить - это был сильный аргумент. Тогда я спросил у него первое, что пришло мне в голову:
-А чо у вас своих курей нет?
-А зачем? Они почамуйта не живуть у нас.
-Зачем, зачем! Тогда не надо было бы тайком брать яйца у нас в курятнике! Пшли к бабушке Луше, и спросим у нее про яйца. Может она разрешит, а то грех брать без спросу.
-Ты чо, вообще! Спросим! Она же не дасть! А как жа Маньча?
-Не знаю, как Маньча, а яйца без спросу нам брать нельзя! Пущай твоя мать у нашей бабушки спросит.
Как ни уговаривал меня Васька, чего только не сулил, даже пытался припугнуть Манькиной смертью, но я оставался непреклонным.
-Нет и все тут. Грех брать чужое!
Подошли наши сверстники. Васька сразу перестал говорить про яйца, да и я о них позабыл. Стали мы играть в прятки у нас в саду. Потом Васька позвал всех нас на пруд купаться. Мы дружно устремились к воде. Только мы искупнулись и принялись бегать по берегу и мазать друг друга тиной, а Васьки и след простыл. Поискал его глазами и что вижу. Он уже на горе и улепетывает от нас так, что только пятки в задницу втыкаются. Я понял. Васька подался в наш курятник. Вымазанный грязью, я бросился вслед за ним. Когда подбегал к курятнику, Васька уже выходил из него. Никого взрослых по близости не было. Яйца лежали у него за пазухой. Увидев меня, он бросился наутек. Я за ним. Ровно на полпути к его дому, я догнал его. Прихватив за руки, потребовал:
-Отдай наши яйца!
-Это не ваши яйца. Тяжело дыша, ответил он.
-Это наши яйца. Я их дома взял.
-Врешь, ты раздевался на пруду, не было у тебя с собой никаких яиц.
-Были, были! Как на пруд итить, я их спрятал у вас в саду.
-Нет не было! У вас и курей-то нет!
Сколько продолжался бы этот диалог, не знаю. Силой отнять яйца я не мог, а сам он их не отдавал, потому что не для этого он их крал. Васькины братья и сестры играли на улице, и он стал кричать им:
-Помогитя, меня тюремщик бьеть!
Мне же некому было кричать и некого звать на помощь. Никого из наших родственников по близости не было. Я видел, как от Васькиного дома кинулась целая толпа ребят к нему на помощь.
Щас прибегут, поколотят меня, и яйца унесут к себе домой. Этого нельзя допустить! Ну что же делать? И тогда я сделал Ваське бокс по ворованным яйцам, что лежали у него за пазухой, после чего бросился наутек к себе домой.
Васька остался в балочке, и ревел, что было сил. По его ногам текли разбитые ворованные яйца. Его братовья гнались за мной до дверей нашего дома. И догнали бы, если бы на пути у них не встали моя бабка и соседка тетя Уля.
Вскорости пришла на разборку и сама Васькина мать, тетка Полька. Вот тогда я и услышал то, что она действительно думает не только обо мне, но и о всей нашей семье.
-Вы****ок тюремный!
Эти слова из всех сказанных ею были самыми приличными, если так можно сказать. Все остальное, что она кричала на меня и моих родственников, было просто не произносимо и не подлежит описанию. Спрятавшись за спины взрослых, я немало перетрусил. А вдруг она действительно всех нас пересажает, перебьет, засудит, сгноит в тюрьме, сотрет в порошок, выведет куда следует. Страх брал меня за душу. Фактически это была благодарность за то что их семья целую неделю питалась нашими яйцами.
Зато Васька на следующий день пришел к нам, как ни в чем не бывало. Правда, яиц он больше у меня не просил, чему я был очень даже рад. В нашей жизни есть хорошие пословицы:
-Не хочешь иметь неприятностей, не делай добра!
Или
-Добро должно быть с крепкими кулаками!
Если бы дети знали об этом. Даже не все взрослые люди придерживаются этих правил. Став взрослым, я на своем опыте убедился в правоте народной мудрости. Тем не менее, все равно ищу в людях больше положительные качества, чем отрицательные, но при этом стараюсь подстраховать себя на случай возникновения не предвиденных обстоятельств. Жизнь показала, что такая подстраховка совсем не лишняя.
Наша жизнь в Сосновке была беспросветной и бесперспективной. Кликухи и прозвища у нас были такие:
Мать - враг народа, детей обзывали так, как только фантазия наших обидчиков позволяла. Думать о том, что наша дальнейшая жизнь наладится в Сосновке, было бы заблуждением. Подходило время, идти мне в школу. Жить так далее было просто немыслимо.
Наша мать все-таки нашла выход. Она вышла замуж за человека, у которого умерла жена. Петр Иванович, так его звали, был прекрасным столяром и плотником. Руки у него были золотые и здоровье крепкое. Правда, на фоне этих положительных качеств был у него и грех. Любил крепко выпить, а как выпьет, так и руки распускал.
Бабушка, узнав о решении нашей материи выйти замуж, сильно возмущалась. Грозилась пустить по миру без ничего, с голой задницей. Но мать не испугалась. Она все-таки сошлась с Петром Ивановичем. Вдвоем они поехали в соседнее село Колено, где была школа десятилетка. Наличие школы было для матери главной целью переезда из Сосновки. В селе Колено они купили за бесценок старый полуразрушенный большой дом. Было это в мае месяце. За лето Петр Иванович с матерью из большой разрушенной избы построили небольшой домик. К наступлению холодов мы переехали на новое место жительства, в село Колено.
Через год Петр Иванович ушел от нас к другой женщине, и мы остались одни. Не легче было жить и на новом месте. Работа у матери была случайная, как ее называли, поденная. Средств на жизнь не доставало. Выручали огород, где все росло в изобилии и корова.
Осенью 1952 года я пошел в школу. Учился легко и хорошо. Надо вспомнить и о тех, кто нас учил. Первой учительницей у меня была Нина Васильевна Шмагина-Аверьянова. Это была умная, замечательная женщина, хорошо знающая дело, умевшая читать наши детские души. С учением у меня трудностей не было.
У старшего брата Владимира был перерыв в учебе. Причина этого перерыва такова. В 1950 году, при разгрузке колхозного культиватора, что было в конце летних каникул, сорвавшейся железякой, ему нанесло черепно-мозговую травму. Дети в то время работали в летнее время наравне со взрослыми. Никто тогда не оформлял актов о несчастном случае. Никаких выплат ему конечно не сделали. Да и в том, что случилось, обвинили его самого. Травма была тяжелая. Володя пролежал в больнице почти всю первую учебную четверть. Слава Богу, остался жив. Но в школу в этом учебном году не посещал. Труд школьников в колхозе, в летнее время приветствовался, но оплачивался или очень плохо, или совсем не оплачивался.
Считалось, что дети, работая на сенокосе, на уборочной, на погрузочно-разгрузочных работах вроде бы играют, а если так, то за это и платить вовсе не обязательно. В действительности это был тяжелый труд для детей с раннего утра до поздней ночи наравне со взрослыми. Сколько платили взрослым, мы уже знаем. Об оплате народ не зря складывал частушки, а что, в самом деле, оставалось делать народу. Позволю себе еще раз напомнить точку зрения народа:
Слева молот, справа серп.
Это наш советский герб,
Хочешь плавь, а хочешь, куй,
Все равно получишь….
Не народ определял, хорошо ли, плохо ли, ему живется, а все те же средства массовой информации. Сегодня посмотришь кинофильмы тех лет и создается впечатление, что колхозники только пели да плясали. А то, что в деревне жуткая жизнь была, так об этом нельзя было даже заикнуться. Широкая уж больно дорога была открыта для всех не довольных в трудовые исправительные лагеря НКВД статьями УК РСФСР 58-10, 58-11, 58-12, 58-13, 58-14.По приговорам так называемых «троек» запросто оттягивали за бесплатно и по четвертаку. Матери повезло, она отработала там бесплатно всего восемь лет.
Наряду с этими, работающими с раннего возраста детьми, были наверно и такие, которые отдыхали и в пионерских лагерях и даже в «Артеке», но таких было не много. Об отдыхающих в пионерских лагерях писали газеты, журналы, показывали кинофильмы. Наши сверстники были одеты в красивую форму, они участвовали в походах, пели песни, в том числе и
Взвейтесь кострами синие ночи,
Мы пионеры, дети рабочих…
Вылечившись от травмы, полученной на производстве, брат опоздал к началу занятий в школе. Чтоб не пропал даром год, Володя поступил на учебу в сельскохозяйственное училище. Этому поспособствовал брат матери Сергей Алексеевич, работавший главным механиком МТС. Окончив училище с отличием, Володя получил диплом механизатора широкого профиля.
В 1952 году он снова пошел в школу, в девятый класс, а я пошел в первый класс. Наконец-то наша семья собралась вместе. И все-таки Володя частенько на выходные уходил в Сосновку, к бабушке Луше, которую он называл мамой старой. Бабушке тоже нужна была помощь. Единственным, кто мог это сделать был Володя. Мать не возражала. Она была рада тому, что у нее появился хоть и плохонький, но свой дом и ее сыновья вместе с ней. В 1954-ом году Володя окончил десятилетку и ушел от нас жить к бабушке, которая нуждалась к этому времени в его помощи.
Окончив первый класс, я очень хотел хоть как-нибудь помочь матери. Облегчить ее жизнь. Володя имел диплом тракториста, летом сел на трактор и работал все лето. Я же ходил с матерью на поденную работу и, как мог, старался помочь ей в бригаде, где она работала с подругами. Они носили кирпичи, раствор, грузили пиломатериал, песок.
Однажды я подошел к бригадиру, Василию Сергеевичу Ермишину и попросил его взять меня на работу поденщиком. Конечно, какой из меня был работник - от горшка три вершка. Об этом найме узнали многие взрослые и за мной утвердилась кликуха «поденщик». Это все-таки было лучше, чем «тюремщик».
Кстати, в селе Колено о нашем тюремном прошлом знали не многие и прежние оскорбления стали редкостью, если не сказать, прекратились совсем. Эти оскорбительные слова приходилось слышать от тетки, жены Сергея Алексеевича. Она-то хорошо знала о нашем тюремном прошлом. А на работу поденщиком меня не взяли. Но мое настойчивое желание помочь матери не осталось не замеченным.
После второго класса, меня взяли на сенокос. К тому времени из строителей Василий Сергеевич перешел работать бригадиром тракторной бригады. Под его началом оказалась и заготовка сена для колхозного скота на зиму. Когда в июне начался сенокос, он вспомнил обо мне. Я был бесконечно рад. Мне доверили лошадь и возилки. В мою задачу входило возить на возилках сено в копнах к стогу. Сено грузили и разгружали взрослые. Я верхом на лошади только подавал куда следует возилки. Работал около двух месяцев, то есть всю сенозаготовительную компанию и прихватил уборку зерновых. Возил на ток от комбайна намолоченное зерно на ток в фургоне. Эта работа для меня была почти не под силу. Я не успевал даже передохнуть между рейсами. Комбайнер потребовал моей замены на более крепкого пацана. Все равно я был чрезвычайно горд осознанием того, что я почти все лето работал.
В сентябре, когда мы приступили к занятиям, мне передали, что меня требуют в правлении колхоза. После занятий в школе, я как на крыльях помчался по вызову. В правлении кассир выдала мне зарплату за работу летом в колхозе. Я получил семь рублей и двадцать две копейки. С гордостью я принес матери свою первую получку. Реакция матери была совершенно иная, чем я ожидал. Когда я торжественно сказал ей, что это моя зарплата за лето, она села на табуретку, опустила на колени руки и заплакала.
-Лучше бы ты купался в речке с ребятами, удил рыбу, резал ветки на зиму для овец и коз, чем два месяца бился задницей о конскую хребтину.
Зиму мы переживали тяжело. Топлива не хватало. Морозы жали, будьте уверены! Денег, что бы купить угля не было. Кизяки кончались где-то в средине зимы. Чтобы поддерживать в доме тепло, мать с Вовкой по ночам ходили в лес за дровами. Уходили они ночью после двенадцати часов. Пилили там дуб или осину. Разделанное дерево переносили ночью домой, а ветки закапывали в снег, чтоб лесник не обнаружил самовольную порубку. Дровами топили печь и голанку. Действо это было вовсе не безопасным, так как за самовольную порубку можно было схлопотать очередной срок.
В 1954 году в нашей семье случилось большое несчастье. Володя окончил школу, и жил, в Сосновке, у мамы старой. В ноябре его должны были забрать в армию. Проводы в армию он сохранил в тайне от матери. На самих проводах, на вечеринке, молодежь разодралась. Мой брат, как самый крепкий и сильный силой примирил драчунов. Но нашелся негодяй, который подстрекнул одного из Володиных друзей, что дескать тому слабо потягаться с Вовкой. Дружок вышел на улицу, нашел толстый рубель, которым валяют шерсть при изготовлении валенок. Дождался, когда брат стал выходить из дома и практически одним ударом убил наповал ничего не подозревавшего своего дружка. Ох, и горевал я за своим братом, за своим другом и защитником. Но больше всего убивалась мать. А по правде сказать, было над, чем горевать, над, чем поразмышлять. Позади потеря отца, мужа, сестры, а впереди тяжелая беспросветная жизнь и еще более трудная старость. До самой смерти она тяжело переживала потерю сына.
Убийце дали на суде за убийство своего товарища восемь лет, да и топотому, что ему, убийце, еще не было 18-ти лет. По иронии судьбы он отбывал наказание недалеко от тех мест, где я родился, в Коми АССР. По выходе из лагеря убийца моего брата два или три года поиздевался над своими домашними. Дважды поджигал свой дом. По пьянке частенько наведывался на кладбище к убиенному своему дружку. Окружающим говорил, что Вовка зовет его к себе. В конце концов, выписал-таки себе смертный приговор: - повесился. Похоронили его на том же кладбище, рядом с местом, где похоронен мой брат.
После смерти Володи жизнь наша усложнилась. В лес за дровами ночью теперь ходил я. Напомню, уважаемые читатели, что в то время мне было всего десять лет и я учился в третьем классе. Чтобы сделать наши походы в лес за дровами реже, я ходил днем, после занятий в школе, на берег речки и рубил там мелкий, зеленый тальник. Вязанку тальника приносил домой. Рубил, складывал дома за печкой, чтоб сырые дрова подсохли, да подальше от человеческого глаза. За свои дневные заготовки я особо не опасался, так как крупных деревьев не рубил, а всего лишь прореживал буйно растущие по берегу кусты. Это я так думал. Но не все так думали. Вскоре я убедился в этом лично. Однажды, дело было уже весной, пошел за очередной вязанкой хвороста. Время было после- обеденное. Успел срубить десяток прутиков. За этим занятием застал меня председатель колхоза, Иван Федорович.
-Эй, мальчик, ты, что там делаешь?
Я немало перетрусил. Неужели попался? Отвечаю:
-Я тут прутики рублю.
-Зачем?
-Чтоб в печке топить.
-А кто разрешил?
-Не знаю. Я всегда по берегам речки рублю.
Нас разделяло пространство метров в сорок. Река с крутыми берегами с отвесными снежными наносами. Я вполне мог уйти. Гнаться за мной было бесполезно, да он и не стал бы гнаться. Чей я он не знал. Страх и стыд, за содеянное, сковали меня. Я боялся того, что завтра вся школа будет знать о моем проступке. Мне заранее было очень стыдно перед своими сверстниками. Тогда я не думал о том, что мои сверстники не занимались такими делами, потому что у них были отцы, которые сами решали проблемы с углем и дровами.
Ну, думаю, все! Конец! Нарубился! Говорила же мать:
-Не ходи днем. Поймают.
Я же отвечал:
-Ну и что? С вязанкой прутьев, кому я нужен? Это же не дрова. Этого добра столько растет, что хватит на всю деревню. Никто из деревенских жителей, кроме меня, не желает рубить тальник, так как он никому не нужен.
Теперь же в душе я корил себя:
-Так тебе и надо. Вот посадят в тюрьму, узнаешь почем фунт лиха! Ну и пусть, пусть садят. Не дай бог, если вместо меня посадят мать. Как тогда жить одному? Ужас. Как мне было плохо, как мне было стыдно! Вот так нарубил дров. Лучше бы в холоде сидели. Как вот теперь в школу ходить? Размышления мои прервал председатель:
-Ты вот что. Иди по той стороне к ферме. Там я с тобой разберусь!
Идем. Он по той стороне речки, а я по другой. Считается, что он меня ведет. Так шли мы метров шестьсот. Вязанку дров он приказал мне нести с собой. Несу я эту вязанку и думаю:
-Ну ладно я теперь-то пропащий человек, а причем здесь топор? Он-то ни в чем не виноват, а ведь его теперь у меня отберут. Даже если удастся выкрутиться, то все равно попадет от матери за топор. Только вчера, по просьбе матери, сосед наточил топор, и теперь этот отточенный топор отберут! Что сделать, чтоб сохранить топор-то? Я улучшил момент, когда председатель остановился и стал прикуривать, отворачиваясь от ветра и от меня. В этот момент я бросил топор в снег, и несколько раз наступил на это место. Думаю:
-Может, повезет, и наш топор не найдут. А если спросят:
-Где топор?
Скажу:
-Потерял.
Таким образом, пришли мы к мостику, где мой конвоир перешел на мою сторону. Затем пришли на ферму, в караулку. Вязанку приказано занести сюда же. Начался допрос.
Чей будешь? Почему рубил без разрешения? Сколько лет? Кто учительница? В каком классе учишься? Как учишься?
Я уж и слезу пустил не поддельную. Вижу, что не помогает. Врежут под самую защелку. И врать-то не могу председателю. Мужики, что сидели в караулке, хорошо знали меня по работе на сенокосе в летнюю пору. Они, молча, слушали наш разговор и не вмешивались в дело, что вел «пред». Приходилось говорить правду. И про школу, и про учебу. Спросил «пред» и про топор. Я ответил, что от страха уронил топор с обрыва, где рубил тальник и, что он утонул в сугробе. Вообщем стыдили меня долго.
Уж и вечер наступил, а я все стоял в караулке перед председателем и колхозниками, размазывая слезы отчаяния по лицу. Ни один из мужиков не пожелал вступиться за меня, хотя я учился с их детьми. Дома они расскажут своим о моем аресте, и завтра в школе все будут знать, что я вор. Развязка наступила для меня неожиданно. В караулку вошел бригадир, Василий Сергеевич Ермишин. Он поговорил с председателем и, заметив меня, спросил:
Поденщик, что ты тут делаешь? Снова пришел на работу наниматься?
-Нет. Отвечаю. –Я, дрова ворую.
И при этом показал на сиротливо лежавшую посреди караулки жиденькую вязанку хвороста. А сам горестно заплакал, чувствуя сердцем, что мое освобождение где-то близко. Искренние, горькие слезы покатились по моим щекам. Я был готов сгореть от стыда.
-Зачем тебе эти прутики? Ты что-нибудь делаешь из них?
-У нас дома нечем топить. Вот я и хожу рублю эти кусты, чтоб печку истопить и щей, да картошки сварить.
-Скажи матери пусть завтра днем зайдет ко мне. Я выпишу ей разрешение на два или три бревна для топки. Понял?
-Угу, понял!
Понять-то я понял, но в доме не было лишней копейки. Иначе, зачем бы я рубил эти жалкие кустики, если были бы деньги.
-Иван Федорович, надо отпустить этого пацана. Я очень хорошо знаю его мать. Она у меня на стройке работала. Очень добросовестный человек, да и мальчонка такой же. Видимо уж крайняя нужда загнала этого пацана за хворостом. Да я вам про него рассказывал. Это тот самый «поденщик». В это лето он у нас на сенокосе работал. Учится он в третьем классе и только на отлично. У них еще парня убили осенью. Помните? В армию провожали и в драке убили. В Сосновке.
Все, что я говорил перед этим, подтверждалось. Председатель согласился. Меня отпустили со словами:
-Больше никогда, колхозного, без спросу не бери.
Домой я пришел поздно вечером. Мать меня потеряла, и за свое долгое отсутствие я получил свою порцию «зашейного масла», а короче подзатыльник. Как на духу рассказал матери о том, что случилось со мной. О том, что завтра надо ей сходить к бригадиру, и он выпишет нам дрова. На что мать ответила:
-Может он и выпишет, да денег у нас нет.
На другой день, после занятий, сходил к тому месту, где припрятал топор. Он был, к моей радости, на месте. Только вечером я смог забрать его. Нести топор днем побоялся. Вдруг опять кто-нибудь повстречается из начальников и отберет наточенный топор. С этого дня пришлось и хворост рубить ночами.
Отшумела весна. Закончились занятия в школе. Я бродил со своими двоюродными братьями Вовкой и Шуркой Кащеевыми с бреднем по нашим речкам Иловатка и Аркадачка, с целью добавить к нашему скудному столу свежей рыбки. В июне начался сенокос. Василий Сергеевич зашел к нам вечером домой.
-«Поденщик», хочу посадить тебя на конные грабли. Справишься?
Ого! Я как обрадовался. Сам бригадир пришел. Я подпрыгнул от радости.
-Смогу, Василий Сергеевич! Смогу!
-Тогда завтра приходи на работу, запрягай у конюха Синева, «Рыжего» и езжай в Коллектив, там завтра начнут ставить ометы. Был такой конь по кличке «Рыжий».
Коллектив - это местечко такое есть километрах в трех от села Колено. Забыты прошлогодние каникулы, маленькая зарплата, слезы матери. Снова на работу. Для меня это было радостным событием. Взрослые признавали мое повзросление, а это вызывало радость. Весь сезон я путешествовал без единого выходного дня по колхозным лугам и полям на своих конных граблях, сгребая сено в лугах, у проселочных дорог, по краям полей, где росли пшеница, рожь, ячмень и другие злаки.
В это лето я заработал двадцать семь рублей и помог матери заготовить на зиму сено для нашей скотины: коровы, овец, коз. Мать держала пуховых коз, вязала пуховые платки, продавала их и таким образом у нас в доме водилась копейка. Это были деньги на школу, на одежду, на обувь. И все-таки жили мы очень бедно.
Одежонка, какая-никакая, как правило, пошитая матерью из старых обносков, но все ж была. Редко что покупали новое. Огород и скотина, вот что составляло материальную основу нашей не многочисленной семьи. Но радость все же приходила в наш дом. Приходила она вместе с матерью в виде килограмма яблочного повидла, соленой селедки, отреза материала на рубашку или килограмма ржаных пряников. Пряники и повидло были вкусны необыкновенно и буквально в одно мгновение исчезали в желудке. Это были маленькие и очень приятные радости. На другие, более дорогие, не было денег. Того, что росло на огороде летом и заготавливалось матерью на зиму, было вволю. Бедновато было, мясца маловато, но все же мы не голодали.
Как я уже говорил, летом я иногда приносил домой свежую рыбу. Ловились и раки, которые в изобилии водились в наших речках. Свежая рыба и раки тоже были маленькой радостью. Раков мы иногда ловили по шесть или восемь ведер. Это была отменная еда. Да мало ли, что еще радовало меня в повседневной жизни. Появление новых друзей, поход в луга на ночную рыбалку, новая лошадь или новая сбруя для лошади. Все радовало меня. Были и огорчения.
Однажды, поставил я на керосинку кастрюлю с супом, чтобы разогреть себе обед. В это время пришел ко мне сосед Витька Савин и позвал на речку купаться. Купание в реке для нас тоже было радостью. Я с готовностью согласился, позабыв про разогреваемый на керосинке суп. Купались мы долго. Вернувшись, домой, с ужасом обнаружил обугленную, черную кастрюлю. Вся комната прокопчена дымом. Копоть висела от пола до потолка, как паутина. Мать еще не вернулась с работы. К ее приходу ничего убрать не успел, да и не знал, что можно сделать. Я убежал из дома от стыда и гнева матери. Спрятался на огороде, в густой картофельной ботве.
С ужасом ожидал прихода матери домой. Я был, конечно, виноват. Мне было жаль свою мать. Она и без того много работала, а тут еще дома такое. Слышал, как мать ругала меня, как скребла и чистила она в дом, проклиная свою долю, что выпала ей. Когда вечером я не появился дома, она у соседки тети Шуры пыталась выяснить, не видела ли та меня где-нибудь. Она стала звать меня. Ходила к речке. Как мать не звала меня, я побоялся отозваться, хоть она и говорила, что не будет бить меня, что простит меня. Но не очень я верил, так как полагал, что за содеянное должен быть наказан.
Утром мать нашла меня случайно спящего в густой картофельной ботве. Гнев ее к этому времени прошел. Я видел, что она рада тому, что я нашелся. Обошлось без порки, но мать долго и с большой болью и обидой выговаривала мне за бездумное отношение к дому и домашним делам. Она задавала мне вопрос:
-А что бы мы делали, если бы дом сгорел? Ты, хоть понимаешь это?
Опять же не всегда было так. Бывало, что гнев матери настигал меня, хоть и был не праведным.
В Колено жил старший брат матери Сергей Алексеевич Кащеев с женой Дарьей Петровной и тремя детьми. Старшей была дочь Аля, потом сыновья Вовка и Шурка. Брат работал в колхозе главным механиком. Жили они гораздо лучше нас, богаче и сытнее. Казалось, что он мог бы помочь родной сестре, семья которой перебивалась с хлеба на воду. Но вероятно, боясь подмочить свою репутацию отношениями с сидевшей в тюрьме сестрой, он не делал ничего из того, что могло бы облегчить нашу жизнь. Кроме того, он попивал водочку. Супруга, Дарья Петровна, женщина нраву строгого, гнала его со всеми друзьями так, что на всю оставшуюся жизнь отвадила у него охоту приводить друзей к ним в дом. А у него было желание попить вина в кругу дружков. Благо появилась сестра Мария.
Сергей Алексеевич протоптал к нам хорошую дорожку вместе со своими дружками. Мать днем всегда была на работе, а именно в это время у Сергея Алексеевича возникала необходимость опохмелиться со своими друзьями. Он смело вел их в наш дом, шарил по шкафам, в поисках закуски. Если таковой не находил в доме, то лез в погреб за солениями или в курятник за свежими яйцами. На слабые протесты матери он отвечал обещаниями:
-Маруся, осенью дам машину солому привезти. Весной дам лошадь огород вспахать и так далее до бесконечности.
В нашей семье не было взрослого мужчины. Мать обычно ходила с просьбой по соседям, то огород вспахать, то овцу зарезать или козу, а то подсвинка. Когда же я пошел в четвертый класс, мать сказала мне:
-Надоело сынок ходить с просьбами по соседям. Давай режь скотину сам.
Надо сказать, я немало удивился. На мои слова, что не умею и не знаю, как это делается, мать возразила:
-Я тебе подскажу, как все надо делать.
Во-первых, надо наточить нож. Потом заготовить палку, на которой будешь подвешивать тушку. Подыскать место, желательно перекладину, к которой подвесишь на веревке тушку. Это для начала. Первый раз она действительно подсказывала, как резать скотину, как свежевать, разделывать. Да и раньше я сам присматривался, как разделывают скотину деревенские мужики. Потом все пошло, как по маслу.
Между тем, меня мать посылала зарезать скотину и к своим безмужним подругам. Те с недоверием относились к юному резаку. Но мои уверенные действия в этих делах более не вызывали у них никаких сомнений в моей компетенции. Даже выгодно было, ведь меня не надо было угощать вином. Я делал все бесплатно. Не исключаю того, что они потом тоже чем-то помогали матери.
Наступившей весной, первый раз пахал сам огород, а мать вела лошадь по борозде. Все это давалось мне легко, без особого напряжения. Ко всем делам относился с желанием и с усердием. Наверно поэтому все взрослые дела у меня получались вовсе не плохо. А было-то мне двенадцать- тринадцать лет.
Так вот! Вернемся к нашим родственникам. Дело было в январе. Учился я, к тому времени, в четвертом классе. Как раз во время зимних каникул. Сергей Алексеевич только что вернулся из Саратова после продажи на городском базаре мяса скотины зарезанной на продажу. Видимо торговля была удачной. Он привез много разных товаров домой и подарков своим домашним. По случаю такого радостного события они собрали гостей, теткиных родственников с поселка Грымские. Пригласили и мать. Зная от своих братьев Вовки и Шурки о том, что их отец навез из Саратова подарков, я увязался за матерью в надежде, что хоть что-нибудь перепадет и мне. Если бы я знал, что из этого получится, лучше остался дома.
Тетка не скрывала своего неприязненного отношения ко мне. Мое появление в их доме в этот вечер не было предусмотрено. Тетка сказала в мой адрес что-то не приличное, он гости сделали вид, что не расслышали сказанного. Им было неудобно перед моей матерью. Конечно за стол нас, пацанов, не посадили, но надежды мои оправдались. Всем нам дали по настоящему большому, красивому, пахучему яблоку. Шел десятый послевоенный год. Для меня это был ну просто сказочный подарок! Я в своей жизни не то, что не ел такого яблока, я видел такое яблоко впервые в жизни. Вообщем это яблоко было для меня настоящим чудом. Такое яблоко, в январе, да красоты и вкуса неописуемого. Конечно, это яблоко вместе с семечками мгновенно исчезло в моем желудке.
Понимая, что больше ничего не перепадет сегодня, часов в одиннадцать, когда веселье у взрослых было в самом разгаре, я распрощался с братьями и отбыл домой. Когда пришла домой мать, я не слышал. Утром я долго спал, а мать снова убежала к родственникам, помыть посуду после гулянки, прибраться по дому. Но она пробыла там не долго. В окно я увидел ее решительно шагающей к нашему дому. Вид этой решительной походки меня насторожил. Более того, она подобрала с дороги толстую палку.
Что бы это значило? Я сидел за столом и читал книжку. Тем временем мать зашла в дом и, нераздеваясь, бросилась ко мне, и стала лупить меня этой самой палкой. Того, что она кричала на меня, я не способен был понять. Потому что боль была дикая. Едва прикрывая голову от ударов палки руками, я буквально взлетел на печь. Забился там, в угол и ревел во всю силу. Мать же продолжала избивать меня с не меньшим рвением и злобой.
Обессилев, она села на стул, обхватила голову руками и заплакала. Так и сидели мы с ней, обливаясь слезами. Я на печи, она посредине избы. Проплакавшись, она, наконец, грозно спросила:
-Ты зачем, паразит, съел яблоки у родственников?
-Какие яблоки?
-Ах ты, ворюга! Он не знает, какие яблоки! Ублюдок, опозорил меня на все село, гад такой! Ты зачем съел вчера вечером двенадцать яблок у родственников без спроса!
-Они сами дали яблоко, но только одно!
-Молчи, зверенышь! Я тебе дам, дали! Убью, подлец такой! Признавайся сейчас же!
И снова меня уже битого за не совершенный грех, стала лупить палкой. Я забился между печкой и стеной. Наружи остались ноги и спина. Вот по ним мне и перепадало.
-Сознавайся, подлец, почему без спросу съел чужие яблоки!
-Мне не в чем сознаваться! Я же был не один. Вовка с Шуркой видели, что я не ел никаких яблок! Не брал я никаких яблок! Кто тебе сказал, что я их съел? Да не бей ты! Ведь больно как!
-Пусть будет больно! Не будешь брать чужого! Тетка Дашка сказала, что ты съел у них вчера двенадцать яблок.
-Да не брал я ничего.
Но мать и слушать не хотела. Мне же нечего было сказать, нечем было доказать свою невиновность. Как горько и обидно мне было. На себе испытал материнский гнев. Гнев этот вызвала Дарья Петровна. Не знаю, зачем она это сделала. Обругала меня вором и мать обругала. Да еще сказала, чтоб нашей ноги в их доме не было. Я всегда чувствовал, что тетка Дашка ко мне относилась с плохо скрываемой неприязнью. Вот таким образом она свою неприязнь обернула против меня. Скажу, что за неправедное отношение к людям Бог наказал тетку. Всякое зло рано или поздно, но наказуемо. Мои братья двоюродные Вовка и Шурка не вступились за меня. Они-то точно знали, что я никаких яблок у них не ел и не брал. Все происходило на их глазах. Ни минуты я не оставался у них дома один.
Начались школьные каникулы. Несколько дней я не выходил на улицу. На мне не было живого места. Просто не мог идти, даже если бы и захотел. Мать лечила меня сама. Наверно надо было вызвать врача, но стыд перед необходимостью объяснять причину свершившегося доктору, не позволял сделать этого. Мать тяжело переживала случившееся. К началу занятий я вполне выздоровел.
Матери подробно рассказал, что и как, и в какой последовательности произошло в тот злополучный вечер. Рассказал и о том, что тетка с большой нелюбовью, если не с ненавистью относится ко мне. Частенько напоминая мне о том, что я тюремщик. Тюремщиком меня называли только в Сосновке, где знали о моем тюремном прошлом. Видимо до матери тоже дошло, что мы не желанные гости в доме ее брата. Долго мы не ходили к родственникам. Да жизнь все равно заставляет людей общаться даже чужих, не говоря о родственниках.
То брат Алексей приедет, и родственники собираются в доме у Сергея, то мать приедет, Лукерья Филипповна. Но со временем и брат Алексей и мать, приезжая, останавливались у нас. Отучила Дарья Петровна гостей от своего дома. Приходя к нам, тетка вкрадчивым голосом спрашивала меня:
-Лешка, а ты чего к нам не приходишь? Мимо ходишь и в школу и из школы.
Я, молча, воспринимал ее слова. На всю оставшуюся жизнь запомнил я ихний яблочек. Появилась позже еще одна причина неприязненного отношения с родственниками. Случилось это так.
Осенью того же года, не помню, по какому случаю, пришел я к родственникам. Вижу, в сенях у них лежат мешки с мукой. Очень много мешков. Может быть даже больше двадцати. Вернувшись, домой, рассказал об увиденном матери. Мать пошла к родственникам в надежде, что нам хоть что-нибудь перепадет от ихнего богатства. Может быть, родной брат Сергей действительно даст нам хоть немного муки.
Пришли. Говорят взрослые о том, о сем. Мать, как бы невзначай завела разговор о муке. Жизнь такая тяжелая и за помощью вроде бы некуда обратиться. Да вот и мука кончается. На раз испечь осталось. Как жить, как быть дальше трудно и подумать.
Молчат наши родственники. Вот уж и вечер проходит, а с мукой-то ничего не получается. Неужели уйдем просто так? Перед самым нашим уходом, мать спросила у брата:
-Сережа, где молол зерно-то? Если на Ярославке, то мука должно быть хорошая?
Отвечает брат:
-Да, на Ярославке, а хорошая мука или плохая не знаем. Еще не успели попробовать.
Мать спрашивает:
-А что, уже выдали зерно-то на трудодни?
-Да нет, Маруся, еще не выдавали. Это я еще весной на Ярославке тонну пшенички ссыпал. А сейчас только вот получил, а то все некогда было. Почему-то замявшись и, потупив взгляд, ответил брат.
-А может, продашь мне хоть самую малость? А? Сережа? Ведь бедствуем мы.
-Я ведь не на продажу молол, Маруся.
-Сережа, но такого количества муки не на одну семью хватит! И потом, мука может испортиться. Жучок или другой какой-нибудь шашал заведется в ней.
-Не испортится. Вот матери, в Сосновку, мешок. Дашиным родственникам на Грымские по два мешка - Маньке, Андрею, Петру, Михаилу, да еще тестю. Вот глядишь и сам без муки останешься!
-Ну, нет, так нет! Я по-свойски, по-родственному хотела купить у тебя. Хотя бы килограммов двадцать. На мешок-то у нас и денег нет. Ведь заходишь ты со своими друзьями. На стол-то тоже надо что-нибудь ставить! Какая закуска без хлеба-то?
-При упоминании о друзьях, Сергей Алексеевич почесал затылок и не громко сказал:
-Ладно, Маруся. Так и быть, я тебе и так мешок муки дам, без денег.
-Ишь, глянь к, раздавался! Прям мешками бросается! - Вмешалась в разговор Дарья Петровна.
-Нечего просто так муку раздавать! Так скоро и мы голой задницей сверкать станем! Раздавальщик! Летом, Маруська, нам в доме ремонт поможешь сделать. Вот и ладно будет!
Мать не возражала. Она и так каждый год помогала родственникам белить, красить, мазать потому, что Дарья Петровна не могла делать этого. У нее ревматизмом или еще, чем-либо свело пальцы на руках. Мать всегда помогала им по дому, и естественно по родственному. Эта помощь никогда не оплачивалась.
На другой день мы взяли у соседей салазки и на них привезли домой целый мешок муки. Мука действительно была отменная. Видимо недаром во всей округе Ярославскую мельницу считали лучшей. А далее события развивались следующим образом.
Буквально через месяц, может чуть больше, как мы привезли муку домой, мать получила письмо из Ярославки, от своей подруги Анны Моисеевны, от Тоши Зарецкой. Вместе с этой подругой мать отбывала наказание в исправительно-трудовых лагерях, в Коми АССР. В лагере Анну звали почему-то Тоша. В октябре 1945 года мы с матерью вернулись домой, а Анна Моисеевна еще аж два года оставалась в неволе, в лагере НКВД. Подруги переписывались, а потом тяжелая жизнь, дела, неизбывные заботы сократили ее до минимума. Да и конверт с маркой в те времена было трудно достать.
Освободившись, Анна Моисеевна, приехала на жительство в Ярославку. В Москву и Ленинград ей вернуться было нельзя. Для политических заключенных существовал такой запрет. Устроилась она в Ярославке на работу на мельнице, лаборанткой.
Мы с матерью однажды были у нее в гостях. Это была высокая, красивая женщина, очень ласковая ко мне. Она была не похожа ни на одну нашу деревенскую женщину. Жила она одна. Мы ночевали у нее. До Ярославки от нас расстояние сорок или тридцать пять километров. В прежние времена это было значительное расстояние. Машин не было в деревне, а если какая-либо машина случайно заезжала к нам, то вся деревня сбегалась поглазеть на нее. Как если бы сегодня посреди Москвы приземлился какой-нибудь межпланетный корабль. Расстояние это, было не под силу для пешего, и даже для конного. На мельницу в Ярославку ездили обозом раз в год, в удобное для этого время. А удобство это приходилось как раз на зиму или весну, когда в колхозе было мало работы. Изредка подруги продолжали обмениваться письмами, рассказывая, друг другу о своей тяжелой жизни.
Так вот! В полученном письме, Анна Моисеевна, писала матери о том, что у них еще летом, на мельнице, была ревизия. Ревизоры обнаружили у мельника излишки зерна: тонну пшеницы. Ситуация для мельника складывалась более чем серьезная, если за каждый украденный килограмм зерна односельчане получали по году тюремного заключения. Мельник прибежал советоваться к лаборантке, как к человеку опытному, побывавшему в местах заключения.
-Анна Моисеевна, голубушка, ты женщина умудренная! Посоветуй, как мне быть, что предпринять! Как выйти из положения, избавиться от этой чертовой пшеницы? Я тебя отблагодарю! Ну, сделай что-нибудь! Детишек у меня двое малых, да еще и жена не совсем при здоровье!
-Вот так вот, Маруся. Выслушала я его и так душа моя заболела! Вспомнила, как меня забирали. Никого не интересовало, что с моими детьми станет, здорова ли я или больна. Здоровы ли мои детки. Пока в лагере была, не стало моих деток и не знаю даже, где их похоронили. Да что тебе рассказывать, когда тебя саму от сына оторвали. Мужа и сестру в лагере потеряла. Вообщем, Маруся, проплакала я всю ночь, вспоминая всю нашу горькую лагерную жизнь.
Утром, будь что будет, выписала приемную квитанцию мартом месяцем, на тебя. Вроде как ты эту пшеницу ссыпала на размол. Неполучение тобой муки достоверно объяснялось удаленностью клиента и его ограниченными возможностями, приехать забрать переработанное зерно, с одной стороны. С другой стороны, это дело и не особо перепроверишь, так как далеко твое село.
Ревизорам я объяснила, что квитанция задержалась у меня на столе под стеклом и, что мельник не знал о ней потому, что я ему об этом не сказала. Ревизоры попили с мельником ночь самогонку. На следующий день они приняли в расчет выписанную мной квитанцию, и все стало на свои места. Волки сыты - овцы целы.
Далее в письме было и круче и горше.
-Маруся, писала подруга, мельник был рад до смерти, что миновала такая опасность. Он сдержал-таки свое слово. Отдал двенадцать мешков муки-сеянки и отдельно отруби. Девать мне это богатство некуда, живу я одна. А у тебя семья, детки. Часто вспоминаю, как ты делилась со мной в лагере последним куском хлеба. Может я только поэтому, жива осталась. Бесконечно благодарна тебе за это. Решила отдать эту муку тебе в знак благодарности. Знаю, что живешь в большой нужде, а я устроилась хорошо. Тебе этого количества хватит и на еду, и часть продашь. Какие-никакие деньги будут. В конце октября приезжал к нам на мельницу твой брат Сергей Алексеевич на машине. Мы ему благополучно все загрузили с просьбой передать тебе. Пусть это будет моей скромной помощью твоей семье. Ты уж меня прости за все, и за риск с квитанцией тоже. Да уж если что и случилось, то я тебя не продала бы. Отпиши мне, все ли в сохранности ты получила. Тоша
Вот такое письмо мы получили. Мать, моя бедная мать, пережившая потерю мужа, сестры, позор и унижение от тюремщиков, восемь лет несправедливого заключения, разрыдалась. Я не знал, как ее успокоить, что сделать. Молча, стоял и слушал, как медленно выходила из нее боль, как страдала она. Правильно говорят, что самые тяжелые страдания приносят человеку самые близкие люди. Я не мог ее ни утешить, ни ободрить, да и не представлял себе, как это можно сделать.
Вечером мы с матерью пошли к родственникам. Брата дома не было. Дарья Петровна почувствовала, что-то неладное. Мать дала ей прочесть письмо. Сноха, прочитав письмо, разразилась гневом.
-Ты кому веришь? Ты кого слушаешь? Жидовку!? Тюремщицу!? Сама тюремщица! По тюрьмам больше восьми лет путешествовала! Снова туда захотела? ****овала там, да еще и «заугла» привезла с собой! Брату родному не веришь! За лагерем соскучилась!?
Поток бранных слов долго не иссякал.
-Не на тех напала! Накось выкуси!
Тетка пыталась изобразить фигу, но изуродованные ревматизмом пальцы никак не хотели складываться в кукишь.
-На чужой каравай - рот не разевай! Скажи спасибо и за то, что и так мешок бесплатно отхватила. Больше ничего не получишь! А на твою суку, тюремщицу, жидорванку, я в милицию заявлю! Мало сидела жидорванка! Пусть еще посидит!
Дело принимало совсем не шуточный оборот. Мать, молча, выслушала сноху. Она видимо поняла, что дело с мукой может плохо кончиться, что бессовестным людям наша бедность и нужда до лампочки, что действительно Дашка ничего не даст, а брат Сергей - тряпка и подкаблучник, и в доме своего голоса не имеет.
-Подавитесь, вы, моей мукой! - только и сказала не громко мать.
Так и ушли мы ни с чем. В течение нескольких лет мы не общались с родственниками. Чтоб завершить образ Сергея Алексеевича и его супруги, Дарьи Петровны, расскажу еще один эпизод, который имел место много лет спустя, и невольным участником которого я оказался.
Окончив школу, поехал в Харьков поступать в авиационный институт. Перед отъездом у меня состоялся разговор с другой теткой, женой материного брата, Алексея Алексеевича Заслуженного врача Российской Федерации, Таисией Гавриловной.
-Куда, Алексей, надумал поступать? В Саратове или еще где?
-В Харьковский авиационный институт поеду поступать.
-В Харьковский? Горе ты мое! Из навоза вышел и в Харьковский институт, да еще в авиационный! Иди уж лучше в Саратовский сельскохозяйственный институт. К дому ближе. Механизатором будешь, а то в Харьковский! Прям, ждут тебя там не дождутся, в Харьковском! Да ты представляешь себе, что такое самолет, деревня, который ты видел только на картинке. Что самолет, ты можешь себе представить линию в пространстве?
Я не знал, что ответить. Спорить было бесполезно. Все-таки, я уехал в Харьков. Экзамены сдал, но по конкурсу не прошел. В тот же день получил документы и уехал домой. Ребята, что были поопытнее меня, задержались в Харькове и не напрасно. Кто-то заболел и не прибыл к началу учебного года, у кого-то изменились планы и они забрали свои документы. Таких абитуриентов оказалось достаточно много. В итоге те, кто не прошел по конкурсу, оказались зачисленными в институт. Но я был уже далеко.
Прибыв домой, поступил на работу в совхоз, трактористом. Из навоза, да в навоз. Вот и сбылось теткино предсказание.
В совхозе меня избрали секретарем комсомольской организации. Дали мне новенький колесный трактор Т-40. Приходилось развозить по утрам людей, по бригадам, возить корма на конюшню, на свинарник, зеленую массу для коров и многое другое. Осенью, когда мороз сковал землю, и надобность в моем тракторе заметно снизилась, перешел на работу в контору совхоза, кочегаром в котельную.
Посменная работа позволяла заниматься подготовкой к экзаменам в следующем году. Как-то, перед вечером, заезжает к нам Сергей Алексеевич и друзья при нем. Выпили они, закусили. Сергей Алексеевич говорит:
-Алексей, не хочешь съездить к бабушке в Сосновку? Я сейчас еду туда.
Я с готовностью согласился. Работал я на тракторе, а очень хотелось научиться ездить на машине. Думаю:
-Может быть, удастся уговорить дядьку дать мне порулить. Чем черт не шутит. Научусь ездить на машине. А машина - это вам не трактор. На машине с ветерком. Эх!
Крепче за баранку держись шофер!
А там, глядишь, и права получу!
Сели мы и поехали. Вдвоем. Сейчас выедем за село, и попрошу порулить. Но прежде, чем выехать за село, дядька заехал к себе домой. Долго не выходил, потом вышел вместе с Дарьей Петровной, видимо, тоже пожелавшей навестить свекровь. Поворот событий мне сильно не понравился. Я понял, что порулить мне не светит, что придется ехать в кузове, а одет был не очень тепло. Домой возвращаться, чтоб я переоделся, дядя не будет. Решил все-таки ехать. Вылез из кабины и разместился в кузове на соломе.
До Сосновки доехали быстро. Но я успел прилично продрогнуть, как-никак мороз, да и снежок пошел. Одним словом зима. Около часа пробыли мы в Сосновке у бабушки Лукерьи. Перед отъездом зашли к Кащееву Василию Евтеевичу, брату отца Сергея Алексеевича, к деду Ваське. Там поговорили о том, о сем. Коснулись и здоровья бабушки Луши, которая уже несколько дней недомогала. По предложению деда Васьки, Сергей Алексеевич согласился взять мать в Колено, чтобы там показать ее врачу. При необходимости там же ее и подлечат либо в больнице, либо на дому. Уже ночью вышли к машине. Холод усилился. Холодный ветер гнал по земле закрученные в жгуты снежные заряды. Я снова сел в кузов. Сергей, Дарья и бабушка разместились в кабине полуторки. Тронулись в путь. Ветер буквально пронизывал меня. Чтоб не заболеть, улучшив момент, спрыгнул с машины и остался на ночь в Сосновке. Благо переночевать, где было: в бабушкином доме.
К утру, пурга унялась. Ветер стих. Выглянуло солнышко. Потеплело. Белизна свежевыпавшего снега с непривычки резала глаза. По легкому морозцу, с хорошим настроением, не спеша, прошагал по первопутку хорошо знакомую мне дорогу от Сосновки до своего села. Всего-то ничего, пятнадцать километров. Мать моя была в отъезде, на Украине, в гостях у родственников. Около двенадцати часов дня я был дома.
Дома застал бабушку Лушу в слезах и в расстроенных чувствах.
-Бабушка, ты почему плачешь?
-Внучек дорогой, как же мне не плакать, если меня так обидели самые родные люди?
-Кто тебя обидел? Как они обидели?
-Дашка и Сергей!
-Что они сделали?
Вот что рассказала мне бабушка.
Когда мы отъехали от Сосновки, Дашка мне и говорит:
-Ты чего ж это, старая дура, придумала ехать с нами? Мы просто так предложили шутейно, поехать, а ты уж тут как тут! Кому ты у нас нужна? Кто за тобой будет ходить? Ты что не видишь, что я калека? На мне семья, трое детей. Тебе что ж дома-то не сидится на теплой печи?
Я молчу. Да и что скажешь? Я-то конечно, и знала и видела, что у меня сноха спарализованная, что пальцы на руке у нее обездвижены. Но я не предполагала, что она головой больна. Слаба на голову-то. Иначе как можно так разговаривать с матерью мужа своего. Дальше, больше.
-Ты чего ж это молчишь? Я тебе говорю, старая карга! На каку манду, ты увязалась за нами? Ты эт щас думаешь, что у нас жить будешь? Да!? Ты думаешь, что осчастливишь нас своим приездом?
Я все равно молчу. Пущай несет, что хочет. Разве можно такое всерьез говорить старому человеку?
-Бабушка, а дядя Сережа что? Он же ваш сын! Он за такие слова не врезал тетке Дашке?
-Ничего он не врезал. Молча, рулит да на дорогу смотрит.
А Дашка говорит:
-Оставайся ка, ты, дома! Нечего тебе по чужим дворам шляться! Сергей, а ну, останови машину! Пусть эта старая дура выходит и пешком назад возвращается, чтоб неповадно было!
Сергей машину остановил. Дашка, как закричит на меня:
-Выходи, старая стерва, вон из машины! Чтоб духу твоего не было!
Я смотрю, мы уж пол - пути проехали. На улице темно, холодно. Снег метет. Километров семь до дома. Остановились мы, как раз напротив Буткинского пруда. Думаю, не дойти мне до своей хаты. Замерзну посреди поля. Да кабы здоровая была, я бы вышла. А то ведь больная. Господи, за что послал мне такое наказание! Всю жизнь на детей положила, все здоровье! Действительно, правильно Дашка говорит. Дура старая, зачем согласилась только ехать. Вот так подлечили! Я начала их стыдить.
-Как вам обоим только не стыдно, я же вам мать? Вы же сами меня сманили. Вы же говорили, что подлечите. Что ж вы меня на улицу, посреди бела света, в снег и в холод, больную гоните? Бог вас накажет. Ведь на такое, не каждый злодей способен!
-Про бога вспомнила! Стращаешь!? Не на того напала! Мне наплевать, сдохнешь ты или останешься! Не будешь больше шаблаться по чужим дворам! В соломе переночуешь. Тебе это не впервой!
А я им тогда говорю:
-Ладно, меня гоните! А вы забыли, что Лешка в кузове сидит? Что вы ему скажете? Почему меня, посреди чиста поля, ночью, больную высаживаете? Так что угомонись, Дашка! Да и не к тебе я еду, а к Маруське! Она в отъезде, на Украине. Просила меня побыть у нее на хозяйстве. Лешка так мне сказал.
-Вот еще, этот бандит, навязался на нашу голову! Тюремщик! Ладно! Поехали, Сергей! Если бы не он, надо было бы тебя, старую каргу, выбросить в поле, чтоб неповадно было по чужим углам шляться!
Всю оставшуюся дороженьку проплакала я. Вырастила детей в таких трудных условиях, одна. Алексей в тюрьме сгинул в 1932 году, Веру с твоей матерью в 1937 году вместе с мужем, Степаном, арестовали. Володю на войне убили. Сын, Алексей, вернулся с войны весь избитый да израненный. Вот только Сергей не сидел, не воевал. Все ему доставалось: телок зарезанный, подсвинок. Словом все, что было, ему отдавала. И вот вырастила на свою голову, на свой позор. Выходи мать из машины среди чистого поля, в снег и мороз, на свою погибель.
Долго слушал я печальный бабушкин монолог, а сердце вскипало ненавистью к своим родственникам. Не к чужим людям, унизившим и оскорбившим делом или не осторожным словом, а к своим единокровным.
Бабушка не смогла пережить того, что с ней случилось. Каждый день она вспоминала ту вьюжную, холодную ночь, когда ей пришлось пережить не- бывалый позор. Через две недели бабушка умерла, так и не ответив себе на вопрос:
-Почему ей на долю выпало такое тяжкое испытание.
Родственники полагали, что тайна той ночи ушла из жизни вместе с бабушкой, и вздохнули с облегчением.
Перед похоронами я пошел в дом к Сергею Алексеевичу. Всю накопившуюся ненависть выпалил тетке в лицо. Вспомнил ей и яблоки, и муку, и подробности ее хамства по отношению к бабушке. Она никак не ожидала, что всплывут подробности трагического разговора в машине. Мой приход был настолько неожиданным, что она ничего не смогла мне возразить. А я, как мне кажется, так отматюкал бабушкину обидчицу, что она за свою жизнь вряд ли слышала такое от своего мужа.
На этом думаю надо остановиться. Со смертью бабушки я почувствовал себя достаточно взрослым и способным защищать людей близких мне и отвечать за содеянное перед людьми и перед законом. Всю жизнь и все эпизоды, что повлияли на мое становление, формирование гражданской позиции, описать невозможно. Эпизоды были необыкновенно интересными. Они случались и дома, и с друзьями во время каникул, и на работе, которой отводилось большая часть нашего личного времени.
Я вырос вопреки всем трудностям и недоброжелателям назло. Несмотря на свое тюремное прошлое, многое сумел в жизни сделать и для себя и для людей. Каждому человеку при рождении от Бога дадено достаточно и, если не растратить полученное попусту, не пропить, не пустить по ветру, а с умом распорядиться им, да еще приумножить его своим трудом, то сможешь не только линию в пространстве представить.
Мой дипломный проект был признан изобретением. Получив высшее образование, прошел путь от старшего мастера в сборочном цехе Тюменского электромеханического завода, затем сменного инженера авиационно-технической базы Тюменского аэропорта Рощино до командира Тобольского авиапредприятия,
Председателя Тобольского городского Совета народных депутатов, депутата Государственной Думы России пятого созыва.
При этом постоянно учился. Окончил университет Марксизма-Ленинизма - факультет журналистики, прошел обучение при Киевском авиазаводе, освоил программу переучивания, и получил право летать на самолетах и вертолетах. Налетал на вертолетах Ми-4, Ми-8, на самолетах Ан-24, Ан-26, Ил-76 более 6500 часов. Указом Президента России мне присвоено звание ”Заслуженный работник транспорта России”. В 1993 году закончил Академию народного хозяйства при Правительстве России. Люди, работавшие рядом со мной и под моим руководством, не должны обижаться на меня, так как я искренне заботился о них и, об их семьях. Мы построили более 250 благоустроенных квартир. Я никогда никого не отдал под суд, ни с кем не судился. Никогда в своих неудачах не обвинял других людей. Прежде всего, рассматривал различные жизненные ситуации с точки зрения правильности, справедливости, корректности своего значения в их развитии.
Вот так росло наше поколение, так мы постигали мудрости жизни, так закаляла нас окружающая действительность. И, слава Богу! Мы выросли полезными своей Родине, с искренней любовью к ней, не смотря на ее очень строгое отношение к нам.
Я никогда не забываю о том, что родился в Усть-Вымском исправительно-трудовом лагере НКВД, то есть в “зоне”, а мои родители ЗЭКИ, что тюрьма мой родной дом, а всех кто в “зоне”, считаю своими братьями по несчастью. Желаю всем им, чтоб жизнь их наладилась и была такой, какой они ее представляют себе.
У нас с женой выросли хорошие дети.
Растут внуки. В свободное от работы время, а такового по жизни у меня не так уж много, я сделал более 400 икон, написал 12 книг о своих товарищах-летчиках, и издал их. В книгах написал о поучительных, на мой взгляд, случаях из жизни своих родственников, из жизни своих друзей и, конечно из своей личной жизни.
Наш сын Владимир, рядовой Советской армии, военно-воздушные силы. 700 дней до дембеля.
Жизнь продолжается. Предстоит сделать очень многое. Цель поставлена, хорошо обозначена и ясно представляется. Дай Бог силы, здоровья, терпенья!