Теперь хочется рассказать о внешкольной жизни моего поколения в тридцатые годы.
Как все мальчишки всех времён и народов, мы искали приключений. Как только я вышел из-под контроля семьи, главным развлечением у меня стало катание на колбасе трамвая. Четырёхугольник: проспект Максима Горького, Введенская, Большой проспект и проспект Добролюбова — здесь мы были, как дома.
Конечно, постовые милиционеры нас гоняли, но мы были неуловимы, зная все проходные дворы и все дыры в дровяных сараях по всем дворам Зверинской, Съезжинской и других улиц. Догнать трамвай, вскочить на колбасу или под¬ножку с левой стороны на полной скорости трамвая было «подвигом» и уважалось в «обществе».
Одновременно шло физическое развитие. В зимние месяцы главным развлечением было катание на коньках, сначала на катках стадиона им. Ленина и Елагином острове под музыку духового оркестра. Но это быстро надоело. Гораздо интереснее промчаться, зацепившись за грузовик, по Пушкарской от проспекта Добролюбова до Каменноостровского проспекта.
Единственным неудобством было долгое ожидание автомобиля, но зато потом с ветерком.
Катались-катались, а потом стали заглядывать через борт машины: а что там везут? Однажды спёрли ящик с печеньем, другой раз — лимонад и конфеты. Позже появились экспедиторы, тогда ведущий с крюком, к которому привязана бельевая верёвка на пять, семь и более узлов, стал прятаться в подворотне у поворота, и когда машина притормаживала на повороте, все выскакивали и цеплялись после того, как кабина миновала.
Словом, рос беспризорником. Иногда общались с настоящими бандитами, вышедшими из заключения, но эти общения длились недолго, так как «персонажи» быстро куда-то исчезали.
Наверное, туда же, откуда появлялись в наших рядах незлостных уличных хулигашек. Может быть, наши художества пошли бы далеко в область правонарушений, как сейчас принято называть воровство, бандитизм, насилие над личностью, порчу общественной собственности и т.д.
Над нами господствовали две сдерживающие силы: первая и, пожалуй, самая главная — позор за содеянное перед родителями, близкими знакомыми и родными. Тогда в генах близких мне мальчишек ещё хранились остатки совести и порядочности старшего поколения. Бытовали строгие законы: «лежачего не бей», «двое дерутся — третий не лезь», «защити девчонку и младшего».
Вторая сила — это незаметная сила власти. Квартальный уполномоченный почему-то знал о нас всё. В том числе, кто родители, на что способен и уровень авторитета в кампании шпаны. Откуда он всё знал, можно только догадываться, но нас было очень много, а он один на огромный квартал Петроградской стороны.
Стыдно и смешно смотреть на сегодняшних участковых милиционеров. Более жалких бездельников трудно себе представить.
Можно предположить, что квартальный уполномоченный имел информацию от института дворников и, наверное, не только.
Дворники в тридцатые годы были настоящими хозяевами домов, многоквартирных и разнообразных.
Хочется вспомнить добрым словом нашего дворника — дядю Исая. Чистота и порядок были во всём. Зимой снег был до рассвета сметён с тротуаров, двор очищен, лестницы подметены. В 23 часа ворота запирались, и запоздавшие звонили в звонок к дворнику, чтобы он вышел и впустил домой жителя.
Летом дядя Исай поливал улицу из шланга, чтобы не было пыли от конных экипажей. Дело было не без курьёзов. Если лошадь оставила кучку на его стороне улицы, он безропотно убирал. То же самое делал дворник дома 12 напротив, но когда кучка ложилась на середину проезжей части, то она делилась лопатой на две половины. Своя убиралась, а другая оставалась на некоторое время.
Не могу понять, но, наверное, это была шутка между ними. Подавляющее большинство дворников были татарами. Трудолюбивые, чистоплотные, уважительные ко всем, независимо от возраста и социального положения.
Когда дядя Исай стал стареть, и ему стала не под силу тяжёлая работа, он привёз трёх своих сыновей и расставил их дворниками по трём домам: на своё место Усмана, второго сына на улице Зверинской, третьего сына — по улице Съезжинской.
Остановлюсь на Усмане, оставившем в моём сердце, наверное, самые светлые и добрые чувства. Его появление в нашем доме совпало с освобождением подвалов от дров.
Все дрова было приказано вынести из сухих подвалов и уложить штабелями во дворе-колодце.
Он активно помогал всем жильцам, умело планировал расстановку штабелей и проходов между ними. Вместо немощных сам выносил их дрова. Своей лучезарной улыбкой и добрым отношением ко всем без исключения снискал к себе всеобщее уважение. Нас, подростков, привлекал к труду и заработкам.
Например, надо расколоть и распилить два кубометра дров. Усман брал троих пацанов в возрасте одиннадцати-двенадцати лет: двое пилили, а третий колол.
Кольщика периодически сменял один из пильщиков, а Усман таскал огромными вязанками дрова на третий, четвёртый, пятый и шестой этажи.
Колотые дрова укладывались в ниши на лестницах у каждой квартиры. За эту работу он получал два рубля. Усман делил эти деньги на четверых, таким образом, мы за несколько часов зарабатывали по пятьдесят копеек, и он столько же. На эти деньги можно было два раза сходить в кино.
Усман не курил, спиртного в рот не брал. Своим честным трудом и глубокой порядочностью он повлиял на нас без всяких наставлений и нравоучений.
Летом, когда он разделся и показал свою мускулатуру, мы пришли в полное замешательство: он мог раздельно поиграть любой мышцей, рельефно выделяющейся на его могучем теле.
Так Усман стал нашим кумиром, наставником и старшим товарищем во всех вопросах.
К тому времени уже царила поголовная безотцовщина.
После освобождения от дров подвалы оперативно были превращены в жилые помещения и быстро заселены женщинами с детьми разных возрастов. Все трудоспособные работали на фабриках: «Красное знамя», «Красная нить» и других текстильных мануфактурах. Много-много лет спустя я задумался, а что это были за люди, почему среди них не было мужчин, откуда они появились в Ленинграде? Наверное, только НКВД всё знал о них...
С высоты теперешнего возраста могу предположить, что это были семьи раскулаченных или семьи безвинно арестованных, пополнивших запроволоченную многомиллионную армию рабов, трудившихся за копеечную пайку.
Кстати, все каналы, все «великие» стройки, все бесчисленные гарнизоны Дальневосточного военного округа (знаю лично), многие железнодорожные ветки были построены этой даровой рабочей силой.
Мы, городские мальчишки, дружили с этими замкнутыми, неразговорчивыми ребятами и девчонками, старались их приобщить к нашим развлечениям, но, чаще всего, безуспешно. К этим девчонкам, как и к своим одноклассницам, мы относились свято, так было заведено в наше время. Конечно, были симпатии, были заигрывания, но всё это было типично для тогдашнего возраста, очень далеко от взрослого.
С началом войны все эти семьи исчезли так же внезапно, как и появились. Как бы я был счастлив встретить хотя бы кого-нибудь и узнать правду о части народа, так безжалостно управляемого послереволюционными властями.
Ещё два слова о нашем друге Усмане. Года за полтора-два до войны он поехал на родину и привёз свою невесту, теперь законную жену, молодую красавицу. На голове она носила огромный «чайник» из собственных волос.
Однажды утром я заскочил к ним по поводу ключа от газоубежища и увидел её с распущенными волосами. Концы волос лежали на полу. Эта картинка впечаталась в память навсегда. Перед войной у них родилась очаровательная дочка Анечка.
Вскоре началась Великая Отечественная война.
Усман никогда не служил в армии, он относился к группе белобилетников, однако его призвали, и ровно через десять дней он лежал с развороченным животом в госпитале.
Госпиталь находился в помещении 13-й школы. Так он тихо отошёл на своей улице Блохина.
Усмана я помнил всегда и всю жизнь, лично мне он заменял и брата, и отца. Мне кажется, что каждый из мальчишек близкого ко мне возраста сказал бы то же самое. Царство небесное этому глубоко порядочному человеку.
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/02/21/674