С 1934 начались тревожные годы, хотя материально стало жить чуть-чуть легче, но не для нашей мамочки, у который две девочки-подростка и малый уличный хулиган.
Поскольку школа была далеко от дома, мне выдавались 20 копеек на трамвай и 23 копейки на школьный завтрак, который представлял собой котлету с картошкой, кусок хлеба, кисель из клюквы и ватрушку. За завтрак приходилось платить, а на трамвае проезжал бесплатно — на «колбасе», а иногда и не завтракал. Таким образом, я становился «миллионером», по тем временам: 43 копейки экономил в день, когда пачка папирос «Ракета» стоила всего 35 копеек, а бабки в табачных киосках торговали в россыпь по 3 копейки за папироску. Самые бедные курильщики платили 10 копеек за «три по три» и коробок спичек. Всё помню, даже спустя 74 года.
Вставать приходилось рано, до школы нужно было ехать пять остановок трамваем. Учился отлично. Моя нянечка, ничего не ведающая в грамоте, носилась с моими контрольными листками по арифметике, где красными чернилами значилось «отл.».
Преподавала математику Валентина Фёдоровна, высокая дама в «чеховском» пенсне, в платье строгого покроя с высоким воротничком под подбородок. Остроумная и душевная личность, наверное, из бывших аристократок, запомнилась мне на всю жизнь. Как и предполагала наша мама, я закурил вместе со всеми сверстниками, которые были на год или два старше меня.
До пятого класса школьная жизнь не запомнилась потрясениями, но удивительно было то, что Пушкин был запрещён, а стихи Демьяна Бедного, этого подлеца-дворянина, всячески пропагандирующего идиотскую власть, спасая свою шкуру, нас заставляли учить наизусть. И как было мне, знавшему с пяти лет: «У Лукоморья дуб зелёный...», учить и декламировать: «Мне не бегать, не играть — трудно шевелиться. Иди, маменька, в кружок, кройке поучиться». Протест в душе ребёнка нарастал.
В четвёртом классе появился предмет «обществоведение», на уроках которого какой-то Николай Павлович с пеной у рта орал детям, что за слово «жид» их родители встанут к стенке. Да, это было.
Немецкий появился в пятом классе. Довольно картавая «немка» пыталась нам вдолбить только грамматику, а многие уже занимались отдельно от школы немецким языком, так было принято. И однажды, в полемике по поводу изучения немецкого языка, учительница меня унизила и оскорбила. Я в ответ запустил непроливайку в неё, она увернулась, чернильница разбилась о доску, и пострадала её одежда. Был созван педсовет, и меня исключили из школы без права продолжения образования. Мать была в ужасе. В это время началось создание первых ремесленных училищ, это было самое мудрое решение кадровых производственных проблем. А у мамы в голове было одно: сын академика — ремесленник.
Мама кинулась по всем знакомым, и на наше счастье, совсем рядом с домом, в Татарском переулке была построена 17-я школа. Директором школы был Василий Антонович Крачковский, хорошо знавший нашего отца по филологическому факультету Университета, где они обучались в одно время, но на разных отделениях.
Он понял переживания моей мамы и призвал меня на беседу. Разговор был коротким: «Беру тебя на второе полугодие в пятый класс под свою ответственность, но запомни: только не для тебя, а исключительно в память о твоём отце. Знай, больше тебе никто не поможет». Так в середине пятого класса я попал в совершенно новый коллектив, к новым учителям. Хочется очень кратко вспомнить о чудесных наших учителях. Нина Леонидовна, учитель истории, после какого-то раздела программы объявляла: «Я вас всех жду у служебного входа в Эрмитаж в 16 часов».
Мы собирались, и она вела нас по отделам Эрмитажа и как самый лучший экскурсовод, на экспонатах коллекции Эрмитажа закрепляла наши знания по истории. Более того, нередко урок продолжался в Эрмитажном театре, где на экране от «волшебного фонаря» нам демонстрировали экспонаты из лондонских, парижских и других музеев. Вот так мы изучали историю Древнего мира, Средних веков и эпоху Возрождения. Светлая память навсегда о Нине Леонидовне.
Географию преподавал Абрам Елизарович Гордон, человек пожилой, до того увлечённый своей профессией, что нам казалось, будто он объездил весь мир и плавал вместе с пираньями по притокам Амазонки. Увлечённый своей наукой, он умел нас так заинтересовать, что мы очень хорошо знали географию.
Русскую литературу преподавала настоящая баронесса Клавдия Павловна (не знаю её настоящей фамилии), которая всем своим обликом олицетворяла героинь толстовских романов, стихов Пушкина и Лермонтова и всего духа прошлых веков, особенно золотого века русской культуры.
Наши преподаватели физкультуры находили связи со спортивными базами города и пристраивали всех желающих в боксёрские секции, лыжные школы, гребные базы и легкоатлетические секции больших предприятий. Большинство из нас к восьмому классу было привязано к какому-нибудь виду спорта, а то и к нескольким.
Но в семье не без урода. На уроках математики я столкнулся с некой грубой и неотёсанной женщиной с подслеповатыми глазами, как у гориллы. Мы не понравились друг другу с первого взгляда. После Валентины Фёдоровны, мягкой, умной, нежной и остроумной, она произвела на меня жуткое впечатление. Как позже выяснилось, она была большевичка. Получив от неё несколько ничем не оправданных замечаний, я с трудом сдерживался, чтобы не нарушить обещания, данного директору школы, и я перестал посещать её уроки. Время проводил в основном в зоопарке, рядом со школой.
Я навсегда запомнил животных всех видов и мастей, а в математике накопились пробелы до такой степени, что опять встал вопрос о продолжении образования. Дело в том, что в третью ступень допускались только успевающие ученики.
В те годы общим обязательным образованием была семилетка. И вот, мама наняла студента четвёртого курса физмата Университета, который за 3—4 месяца ликвидировал мои пробелы в математике. Слава богу, что с восьмого класса математику преподавал Борис Павлович, меланхоличный, неспешный, вдумчивый педагог. Припоминаются такие эпизоды:
— Каменецкая, с заданиями к доске!
— Борис Павлович, я тетрадку дома забыла.
— Ваша тетрадь умнее вас, я ей ставлю пять, а вам два.
По прошествии многих лет понимаешь, как они любили нас, а мы их. Это были педагоги от Бога, получившие образование и воспитание задолго до великих потрясений Отечества.
Школьная жизнь текла своим чередом, а внешкольная таила в себе массу наблюдений, переживаний и удивлений. После убийства Кирова взрослое население как-то притихло в ожидании чего-то очень важного. И не ошиблось.
Начались более интенсивные аресты людей, хотя они были и до этого.
Можно было получить срок за рождественскую ёлку. Нам её привозили тайно, в вечернее время, замотанную в рогожу и спрятанную в дровах. При жизни отца ель с пола до потолка устанавливалась всякий год. Собиралась многочисленная детвора, и устраивались замечательные праздники, с выступлениями, музыкой и танцами вокруг ёлки. Конечно, при тщательно зашторенных окнах. Всё это закончилось, когда мама осталась вдовой с тремя детьми.
Ещё раз о ёлках. В 1936 году все заговорили о разрешении на новогоднюю ёлку, но отнюдь не рождественскую. Атеизм не позволял этого. Так было и тогда: вся площадь Урицкого была превращена в еловый лес.
Гигантские ели, кое-как украшенные, были расставлены на 20—30 метров друг от друга, а между ними были воткнуты в сугробы сотни разнокалиберных, очень густых ёлок, образующих лабиринты до¬рожек — проходов по аллеям из них.
Для нас, мальчишек в возрасте 11—12 лет, это было ошеломляющим событием. Взрослые с огромной радостью восприняли это, как, в первую очередь, послабление на запреты и как возрождение традиций многовековой истории.
Однако весёлая встреча Нового, 1937-го года обернулась ужасающими трагедиями. Только в нашем доме были арестованы: академик Конрад — арабист с мировым именем, профессор Арутюнов, профессор Бабынин, профессор-японист Невский и многие другие учёные.
Жёны их были высланы, дети врозь распределены по детдомам, имущество конфисковано, квартиры занимались энкавэдэшниками.
Хорошо помню, как мама периодически перебирала узелки, что-то меняла, что-то выбрасывала и плакала при этой операции. Мы знали, что в случае её ареста Ольга должна была идти к семье Любови Сергеевны Колумбус, Мила — к Татьяне Юлиановне, вдове адмирала, а я — в семью Виноградовых.
Эта напряжённая обстановка длилась более двух с половиной лет. По ночам к дому подъезжал «воронок», и кованые сапоги стучали по лестницам, выгребая лучших людей науки. До сих пор не могу понять, какое мужество проявила мама, пряча у себя несчастных женщин, мужья которых были арестованы.
Вначале в нашей семье появилась Татьяна Ароновна, которая выходила из дома только по ночам и бегала к своей матери проведать сына, парализованного при родах.
Муж её был революционером, они были евреями. Прожила у нас она года полтора. После неё появилась в нашем доме Клавдия Ивановна Каргина, тоже пряталась от репрессий.
Однажды я случайно застал её перебирающей свои вещи и увидел портрет её отца. Казачий генерал Каргин в парадном одеянии с огромным количеством орденов и крестов на мундире. Эта женщина прожила у нас тоже довольно долго.
Чуть позже одну из наших комнат отдали двум сёстрам. Сара Ефимовна Падве — балерина Большого театра, а её сестра, Роза Ефимовна, — музыкант, работала в детских садах. У Сары Ефимовны был могущественный поклонник, Миша Рувимский.
Он возглавлял угрозыск Ленинградской области, носил в петлицах два ромба и был некоторое время моим кумиром. Рувимский давал мне подержать в руках разное оружие, в том числе и никелированные кастеты, до сих пор жалею, что не спёр у него хотя бы один, показывал журналы с фотографиями жертв преступлений и даже иногда катал на автомобиле М1 с номером 1127, что стоял на площади Урицкого.
Перед войной у них родился сыночек Фима. Война всех разбросала, и более полувека спустя я увидел Ефима Падве в качестве режиссёра в летнем театре, уже седым. Вот такова была жизнь моего подрастающего поколения.
Наша классная воспитательница время от времени кого-то прижимала к себе и гладила по голове. Мы знали, что его отца арестовали.
Не могу утверждать в цифрах или процентах, но точно могу сказать, что в классе в тот период времени без отцов осталось много ребят.
Аресты коснулись нашей семьи не только дома и в школе. Так, был арестован без права переписки самый любимый и самый талантливый ученик отца, профессор В. А. Казакевич, человек потрясающей эрудиции. Его супруга, профессор-китаист, была выслана в Среднюю Азию и погибла там без медицинской помощи от диабета, которым страдала до ареста. Арестован был профессор Генко, профессор Цебен Жамцарано, учёный Данзин Нарбуич Нарбуев. Всё это были большие учёные и ученики моего отца.
Мы с сестрой позже задавались вопросом, остался бы наш отец на свободе, посмели бы большевики его уничтожить или нет?
Ответ чисто риторический. В доме из всех видных учёных остались только двое: академик Козин Сергей Андреевич и академик Алексеев Василий Михайлович, китаист.
До сих пор я ежегодно посещаю его могилу на Шуваловском кладбище, чтя его великую преданность науке и нашему отцу, его другу.
Только два ученика моего отца остались в живых. Один из них, профессор Санджиев, в первой половине тридцатых годов переехал вместе с Академией наук в Москву. После войны он имел диалог со Сталиным по вопросам языкознания.
Второй профессор, Поппе Николай Николаевич, в начале войны рванул в Кисловодск с семьёй, состоящей из двух сыновей — Валерки, моего ровесника, и Котьки, малого. Никто, кроме Николая Николаевича Поппе, не отличался прокоммунистическими замашками и высказываниями. Коллектив отца занимался наукой и не лез в политику. И что же в итоге? Когда немцы пришли на Се¬верный Кавказ в 1942 году, профессор Поппе пришёл в местную комендатуру, предложил свои услуги и, наверное, преуспел.
В одной из книжек о РОА я обратил внимание на упоминание о переводчике Поппе в штабе генерала Власова. Старшая сестра Ольга, служившая в отделе СМЕРШ в Вене, в каких-то документах встретила фамилию В. Н. Поппе в рядах немецких авиационных асов, громивших наших лётчиков в воздухе, а я с ним дружил в детстве... Парадокс... Дальнейшая их судьба мне неизвестна.
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/02/17/1977