Певчий Гад. 2016

Вячеслав Киктенко
8-906-732-92-45 – моб.
8- 499-164-02-69 – после 8 вечера



 Певчий гад
 
  САГА О ВЕЛИКОМ

(Сохранившиеся отрывки из жизни и творчества   
Великого. Просто Великого)


Фигура запредела


***
                …и много-много солнц, и еще больше лун сменилось в моей долгой-долгой жизни, пока не нагрянули времена…
                Те времена и обстоятельства, где я занырнул в запредел. Не своею волею занырнул. После нескольких тяжелейших операций, когда меня вытаскивали с того света и был я подвешен на ниточке между миров, странным образом стал меняться, и очень  изменился сам образ жизни, её мирообраз, а с ним и что-то ещё.
                Изменился взгляд, память приоткрыла новое. То есть, не совсем новое, но смещенное в темноту, и – вдруг – проступившее, словно вспыхнувшее на резком свету. Всплыл из глубин образ Великого, позатёртый, было, временем и размеренной «правильной» жизнью.
                Может, вытащили из областей того света не так, как следует, кривовато вытащили, как порою родовспомогательница вытаскивает или вынуждена вытаскивать «неправильное дитё»  из чрева – не тем местом?  Не знаю. Сны ушли в день, дневная жизнь переместилась в ночь. Поневоле стал сновидческим свидетелем дневной жизни, расхитителем ночных тайн.  И многое вспомнил… что-то из запредела, наверно.

***
 …и стал водолазом, ловцом диких снов,
И стал земноводным в долинах проточных,
Ночным разрушителем денных основ,
Дневным соглядатаем знаний полночных,
Сновал между смутных стихий, похищал
Всё то, что нельзя наяву прикарманить,
И только затем, что совсем обнищал,
Не в силах уже никого одурманить
Ни словом простым, ни улыбкой родства…
Своих современников вдруг разглядел я
Такими, что новые мне существа
Открылись, когда занырнул в запредел я…

***
               

             Самой крупной фирурой запредела оказался… идиот. В самом классическом, эллинском  смысле идиот – частный человек вне партий (подчас вне гражданских сословий). Просто человек. Идиот.  Вот об одном из таких, Великих Идиотов, и сложилась со временем эта Сага. Так его и станем величать – Великий. Просто Великий.

***
Да, вот так и сложилось вот тут, в этом крохотном сегменте мироздания, на планете Земля: таинственны оставались ещё лишь чудаки, блаженные, юродивые. Остальные –прозрачневели, становились всё более опрозраченными смыслами, рацио,Числом.
Чудаки жили Словом. Старым, как мир, пахучим, как осенняя яблоня, Словом...

***
Знавал, знавал одного такого. Великого чудака. Даже дружил с ним. Пока он не  скрылся. Не ушёл куда-то. Куда? Не скажет никто…

***
Увы, обломки… только обломочки остались от жизни Великого. Велик он был  всем – неординарностью идей и поступков, неизбывной глупостью, граничащей с полным идиотизмом, восхитительной мудростью, не всем и не сразу видимой. Обнаруживали её – с изумлением  для самих же себя! – только с годами… и то лишь более-менее знавшие его, кое-что понимающие в жизни.
В чём крылась феноменальность Великого? Ну, об этом вся книга. Или – Сага. Точнее, обломки её. И мы даже не станем называть имени-отчества-фамилии главного её Героя, которые у него, конечно же, имелись, как у любого среднестатистического человека. Возрос в образцовой советской семье: отец геолог, мать соцработник, старшая сестра филолог, благополучно женатая…
И все они не просто не любили Великого.
Нет!
Как бы это помягче  выразиться?.. Презирали. Так, возможно, не любят какую-то неординарную частичку в атоме, навроде нейтрино.
Чужой он был, всем чужой. Дикий, непонятный, Великий…
Но – к делу.

***
Однажды, воодушевлённый некоторыми успехами в стихосложения, поздний  уже, заматеревший  Великий, в подражание знаменитым, решил изваять себе любимому Оду.  Изваял. И назвал её: «Певчий гад». Так мы и назовём эту книгу. Хотя бы обломки.

«Я в лавровой опочивальне
Хочу на лаврах почивать,
Обрыдло в спальне-ночевальне,
Как всяко быдло, ночевать.
Я представляю: вот кровать,
Увитая роскошным лавром,
На ней двум-трём пригожим лярвам
Вольготно будет мне давать
Сопеть в обнимку с ними рядом,
И просыпаться, и любить
Всегда самим собою быть,
А не каким-то певчим гадом.
Я заслужил! Я не охально
Такую требую кровать,
Я жить хочу опочивально!
Хочу на лаврах почивать!
Мне надоело воровать,
Из воздуха стяжая славу,
Я славой отравил державу,
И лавра сладкую отраву,
Герой и буй, хочу впивать!»

***

Красивый пожар был

Впиваюсь, как хищник, в былое, и вспоминаю, и думаю – а с чего всё началось? Жил обычный мальчик, жил себе, сопел, сопли мотал на кулак, и вдруг…

А начиналось так:
Впервые нажрался Великий в школе. Отметил обязаловку всеобуча по-взрослому. Наслышан был: доброму делу «дорожку промочить» надо.
Промочил…
Купил на украденные у папашки копейки «огнетушитель» красного вермута, и…
выжрал, болван-первоклассник. До донышка высосал. Хорошо ещё, пил на детской площадке. Иначе б не дополз до дома и не получил от папашки таких звездюлей, что хватило на всю оставшуюся жизнь…
А хватило их, звездюлей, и на долгую ненависть к родителю. А заодно и к школе. И к родимому дому…

«…будем всякой хренвой заниматься.
Будем падать и вновь подниматься.
Будем, будем… а после не будем.
Заниматься  хренвой нужно – людям...»
(Из поздних опусов Великого)

***
Избитый «папулей», изобиженный малый ушёл из дома на следующий же день. Ушёл недалеко, но умненько – на уютный чердак родимой трёхэтажки. Пожил там пригожими сентябьскими деньками, а их выпало ровно семь, комфортно.
Ночевал на бесхозной ветоши. С раннего утра, со своей верхотуры, из слухового окошечка начинал хитрую разведработу – выслеживал час, когда вся родня расходилась, спускался с чердака и проникал в собственную квартиру через окно на кухне. Благо, первый этаж, рядом со слуховым окошечком пожарная лесенка… какие проблемы? Запасами из холодильника и кормился…

***
Кормила в первую очередь природная смётка, изворотливость,  хитрость. Всё можно обмануть, везде извернуться, всё обойти. Только не природу. А  природа не одной лишь весной красною радует да летним теплом балует, – лютым холодом потчует, снегом-льдом попытывает, зимы снежные напускает… а даже и осенью подмораживает.
Они, они, именно они, первые осенние заморозки, а не жадность и природная вороватость вынудила великого человека забрать из дома не только очередную порцию съестного, но и деньжат для сугрева.
Винцо винцом, но и огонька захотелось… как не понять. Распалил, гад, костерок на деревянном чердаке, испёк картошку, клюкнул бормотушки, заснул. Сон был безоблачен…
Но – до поры. Клубы едко смердящих облаков плотно стояли над головой очнувшегося Великого и, кажется, говорили:  «Выбирай. Пора. Вставай. Или усни навеки. Теперь или никогда…».

***
«…приходил какой-то жёлтый,
Он шугал его: «Пошёл ты!..»,
Только жёлтый уходил,
Фиолетовый будил…»
(Из поздних виршей-воспоминаний о милом детстве)

***
Великий выбрал – проснулся. И увидел: чердак  тлеет, струйки дыма расползаются уже не только от очага, но и от ветхих деревянных перекрытий…
Кинулся тушить костерок – топтал, кашлял, задыхался. Сухие балки  вот-вот вспыхнут, а тогда… не только дом, но и Великий мог сгореть, и пропасть на фиг, и не оставить о себе Эпоса, Саги… хотя бы обломков ея…

***
Пришлось спуститься вниз, сдаться взрослым. А в итоге…
В итоге на целых два годочка попасть в зону для малолетних преступников – за  поджог многоквартирного дома.
Это первая страница жизни, от которой в памяти навсегда остался едкий осадок, а в груди хронический кашель и навсегда надтреснутый хриплый голос «а-ля Высоцкий». Впрочем, причина хрипоты крылась ещё и в более раннем детстве. Но не всё сразу…

***
«Дом горел. Прибыл отряд.
С похмелья отряд строг.
«Никто не уйдёт. Все сгорят!» –
Красивый пожарник рек.
Добил бычок. Сказал Вашу мать.
Пламень был чист. Бел.
Чёрный брандспойт. Жёлтая медь…
Красивый пожар был…»
(Из позднего Великого)

***
…тогда-то, раным-рано – после битвы с «огнетушителем» грязного винища, битвы с  пожаром, битвы с папулей, битв на зоне, стал Великий осознавать шкурой, ещё не очень дублёной, что всё в этом мире – Битва. Видения надвинулись позже.  И заслонили…

***
Перчатка-самолёт

И заслонили Великому простую реальную жизнь, такую, как  есть, в её прямоте-простоте. Нахлынули мороки-миражи. Откуда нахлынули? Бог весть. Только затуманило глаз, зашумело в башке идиота, во всём, распахнутом миру существе, такое что-то заворочалось, с чем нет и не было сладу.
Это потом он понял – его призвали. Не в армию, не в тюрьму, которых, не избежал Великий, но позже, а в инстанцию посерьёзней. Верить не хотел, не стремился в инстанцию эту несусветную, и даже сопротивлялся поначалу.
Противление это и дало, вероятно, некоторый уродливый наклон в творчестве… но всю-то свою жизнёшечку подчинил-таки Силе. Той самой, никем и никогда не понятой Силе.
 И служил. Служил верно, до конца. Как мог служил – со всею истовостью, искренностью, прозорливостью…

***
Великий лукав. Дураковат не в меру. В последних классах школы двадцатилетний переросток, несколько лет потративший на подростковые колонии, вынужден был доучиваться с нами, пятнадцати-шестнадцатилетними. Он явно отличался от всех, как настоящий Неандерталец от кроманьонцев. И ненавидел халдейский глас, особенно истерический вопль педагогов. И первый написал стихотворное сочинение об ученических годах, и поименовал его так: «Школьный вальс»:

«Мы в школу шагали,
А в школе шакалы,
Которые сделали нас ишаками,
Указками били, дерьмом нагружали,
Пасли, и над ухом дышали, дышали…»


***
…но ведь и я, сам тайный неандерталец (пока ещё тайный), стал поражать его самодельными стихами. Стихи были чудовищны и потому нравились Великому.
Особенно его поразило двустишие про нежную девочку, про невозможность красиво признаться ей в «красивых» чувствах, а потому под конец любовной эклоги раздавался там идиотический вопль:

«Мне покоя не даёт
Твой перчатка-самолёт!..»

Великий хохотал, как сумасшедший: сгибаясь, переламываясь в поясе, чуть ли не падая на сырой весенний тротуар, по которому мы шагали из школки после уроков…
А потом взял да насочинял про себя, нередко икающего и заикающегося во время глубокой пьянки:

«Мой приватный логопед
Как-то сел на лисапед,
В грязь упал, и напугался,
И захрюкал, как свинья…
Матюгался, заикался,
Стал такой же, как и я…

Ходим мы теперь вдвоём
К логопеду на приём...»

***
И обрывочек ещё:
«…и с тоски
Сел в такси…»

***
А я читал ему, читал на полном серьёзе другие стишки, и сам внутри хохотал. 
Я прочитал ему эпос: «Про Корову, Таракана и Паровоз», где все три персонажа дружили, враждовали, стремились. Эпос венчался лирическим пассажем, где после столкновения коровы с паровозом вырисовывалась величественная степная картина:
«Лягушки квакают вдали
И Паровоз лежит в пыли…»
Великий хохотал. А я ликовал, учуяв родственную душу. И снова, и снова нёс вдохновенную ахинею. Потом я назвал это так: прозотворение…
Нельзя? Но почему! Стихотворение – можно, а прозотворение – нельзя? Можно.

***
Моль из Хухряндии

Можно многое. Можно вообще почти всё, если на взлёте, на вдохновении, даже на восхитительном порыве вранья, которое уже большая правда, нежели сама правда. Главный закон творчества: не соврёшь, не расскажешь.

***
…я рассказал ему про Моль.
Великий, изумившись, признался, что никогда не видел Моль. Он попросил обрисовать её черты, приблизительные параметры и образ жизни.
Пришлось объяснить, что Моль живёт в шкафу, что это прекрасное белокрылое существо размером с филина. Вылетает из шкафа исключительно по ночам и питается специально заготовленным для неё тряпичным хламом. Хороших, добротных вещей Моль не ест, поскольку уважает хозяев дома и заключила с ними мирный договор, по которому люди оставляют ей указанное договором пропитание…

***
«Перед тем, как стать хоть чем-то,
Надо помечтать о чём-то…»
(Из поучений Великого)

***
Великий верил и просил показать Моль. Но поскольку Моль появляется только ночью, я обещал ему показать детёныша Моли. И даже подарить ему этот плод воздушного соития Моля с Летучей Мышью. Она ведь также, как и Моль, проявляется только в тёмное время суток. И тогда, в потёмках, нужно выждать время и выкрасть детёныша…
Но это потребует изрядной ловкости, длительной тренировки, а посему отложим до лучших дней, до ласковых летних вечеров.
Великий верил…

***
Верил, и даже писал эклогу про Моль и Летучую мышь. Она затерялась в скитальческой его жизни, остался странный обрывочек:

«…шестигранною, костяною
Рамкой, пущенной сквозь весну,
Нетопырь снуёт под луною,
Перечёркивает луну,
Ископаемый птеродактиль,
Прошмыгнувший под прессом лет…

(…оставляет от мифа редактор
Только фабулы микроскелет…)

Вот и всё. Ни зверем, ни птицей
Обозначиться не спешит.
Ужас кружится над черепицей.
Жуть кожевенная ворожит…»

***
Отрывочки. Видимо, из «дневника». Не вёл он дневники. Ночники вёл:

«Дикое желание в осеннюю ночь – схватить булыгу и разгваздать звезды. Вдребезги…»

* * *            
           «…коготочки не топырь,
           Я и сам, как нетопырь…»

* * *
Великий лукав. Верил мне лишь потому, что у него самого жили диковинные создания, за которыми трепетно ухаживал и никому не показывал. Чтобы не сглазили. Очень нежные они были. А звали их – Хухрики. Их было двое, он и она. Он – Хухуня. Она – Хохоня. И оба они – Хухрики, выходцы из страны Хухряндии.
Они родили детёныша Кузюку, и со всеми этими созданиями Великий обещал меня познакомить. И даже показать могилу их прародича – Главного Кузенапа.
Но не познакомил.
Сказал, что в погожий день отнёс нежные создания в горы, положил на травку у могилы Главного Кузенапа, и отпустил восвояси. Убеждал и меня отпустить Моль на волю. Я сопротивлялся.
Великий верил. Верил каждому моему слову, особенно нелепому.
За это я его и любил. – За природное неандертальство.

***
Верить-то Великий верил. Но сомневался. Сомневался вообще во многом и, в конце концов, усомнился в самом устроении мира, в правильности устроения  его. А не наоборот ли кто-то нехороший всё перевернул в этом мире? Злое сделал добрым, а доброе злым?..

***
И предложил Великий свой Вариант Доброго Мира. И написал целый трактат…
Трактат за давностью бурных лет не сохранился. Остался обрывок со стишками, случайно прилепившимися к старой папке.  Точнее, обрывки стихотворения, из которых, впрочем, можно догадаться о величии Целого:

«…шатучая ива... плакучий медведь...
Как всё это славно сложилось!
А ведь
Сложись чуть иначе, стань мишка шатучим,
Мир тотчас же стал бы плохим и плакучим,
Плачевным бы стал, кровожадным и гнусным,
Урчащим из кущ...
Но не будем о грустном.
Мир так поэтичен!.. В нём нежен медведь,
Лирична мятежная ива, а ведь...
Но – нет!
Нет, нет, нет.
Так ведь лучше?
Так ведь?..»

* * *
И ещё какой-то обрывочек, довольно бессмысленный и, скорее всего не имеющий отношения к Целому. Но, пытаясь соблюдать историческую правду, приведём и его:
«…волки, волки,
А где ваши тёлки?..»
Это всё, что осталось в той папке. Были, правда, и другие папочки с рукописями… Но речь о них впереди.

***
Гы-ы-ы…

Впереди расстилалась для Великого совсем невеликая тропа, судя по общественному озлоблению, вызванному публичными его проектами. Имел слабость, отвагу и глупость составлять проекты.
Неравнодушный к  бедам Отчизны, не только запивал горькую с малолетства, но составленные при этом, вдохновлённые любовью к ближним, особенно к собратьям-русичам проекты направлял прямиком в газету. В самую главную партийную газету. Чтоб непременно услышали серъёзные дяди, дабы приняли неотлагательные меры.
Дяди принимали. Не просто швыряли в корзину рукописи, но, усердные, слали тревожные сигналы в школу, детскую комнату милиции, родителям…
Особенное негодование вызвал проект резкого повышения демографии в стране.  Поняв окончательно, что ни увещеваниями, ни материальными посулами рождаемости не поднять, Великий предлагал сугубо действенные меры. 
То есть обернуться и посмотреть назад… куда?..
О ужас! – Великий предлагал возродить методы проклятого царизма. Одно это уже попахивало политической статьёй, избежать которую Великому помогло лишь его  малолетство и добрая репутация родителей…

***
Суть проекта: Великий решительно доказывал, опираясь на исторический опыт, что громадную и дикую территорию России (на две трети в зоне вечной мерзлоты) невозможно было освоить без всевластия мужиков и бесправия баб.
По его логике, женщин снова следовало лишить паспортов и пенсий. Лучшая пенсия – дети.
Как было при царе, в крестьянских семьях? Только у девочки циклы наладились – замуж. И рожай, рожай, рожай сколько Бог даст. Покуда утроба своё не отработает. А дальше: «Сорок пять – баба ягодка опять». Поговорка проверенная.
И если под старость оставалось у многодетной матери из полутора-двух десятков  детей  два-три кормильца, считалось, что жизнь прожита очень умно и хорошо.
Кроме того, отсутствие паспортов обеспечивало прочность семьи. Разводы случались редко, да и то лишь в образованных сословиях. О правах женщин вопили  только университетские дуры. Деревенские же бабы, главные рожаницы, о таком и не слыхивали, и не думывали вовсе.
Если муж добрый, работящий – и хорошо, и никаких писаных прав не надо. Если  раздолбай, так он и в Африке раздолбай. При любом времени и общественном строе раздолбай.

***
Скорее всего, стерпели бы и мыслишки про царский режим власть предержащие, кабы не имел Великий дерзость ввернуть пассаж, подвергавший сомнению материальные посулы для рожаниц. Он сделал прогноз – если деньги и повысят рождаемость, то за счёт мусульман и цыган. А русским всё одно кирдык, коли не отобрать паспорта у баб и не лишить их пенсий.
Вот за это – за нац-подкоп – его и проработали в милиции, школе, а потом и в родном дому. Отвечал он на проработки согласным кивком головы и дичайшим звуком «Гы-ы-ы…» Это было одновременно и утробное «Угу» – «Ага», и выражение утробного же, прямо-таки животного смеха. В зависимости от ситуации. А поскольку фрикативный звук этот мог семантически и фонетически видоизменяться до бесконечности, годился на все случаи жизни. Следовательно, уличить Великого в издевательстве над старшими совершенно не представлялось возможным…

***

Попыток прославиться, тем не менее, не оставил. Принёс объявление в газету. Звучало страшно:
«ЗАРИФМУЮ – ВСЁ!»

И приложил образец:

«Вновь японец, дебошир,
Глаз косит на Кунашир,
А другой свой глаз, шайтан,
Всё косит на Шикотан,
Но, горяч и шевелюч,
Шевелится Шевелуч…»

Стишки не взяли. – Политика.

***

Чёрная кровь

Политика политикой, политика, это конечно… но есть же и более серъёзные вещи! Глубинные, корневые, настоящие. Они-то и волновали Великого в первую очередь. Не потому, что такой хитромудрый, а потому что так жил, так устроен был, так чувствовал: на поверхности пена, гляди глубже! И – глядел. Всю жизнь глядел…

***
Из архивных «штудий»:

«…у грузин был обычай – ребёнка из княжеской семьи отдавали на воспитание в крестьянскую семью, а крестьянского – в княжескую. В итоге разрыв между белой и чёрной костью у грузин не столь трагический, как в России, «интеллигенты» и простой люд не столь разнородны и враждебны друг другу, как в России. Грузины народ небольшой, это понятно, там «верхи» и «низы» более спаяны.
В огромной же России до самой Революции вековечное чванство, отвращение бар к простонародью так и не было преодолено. Пресловутое «освобождение» Александра Второго только усугубило положение и приблизило к развязке. Как говорил Некрасов:
«Распалась цепь великая, распалась и ударила: одним концом по барину, другой по мужику…»
В итоге – массовый люмпен-пролетариат, хлынувшийи из безземельных деревень в города. Плеханов радостно запотирал ручонками, а за ним и Ленин: «Какой матерьялище для Революции!..
Так и разошлись две тактонические плиты России – Чёрная и Белая кость...»

***
«…но, не могущи сойтись стык в стык, две эти  гигантские плиты, Чёрная и Белая кость одного народа, долгие века уродовали, деформировали друг друга. И всё-таки, почему-то, сошлись, столкнулись где-то в подпочвенных глубинах. А в итоге выдавили – сами из себя выдавили – чёрную кровь камня. Может быть, именно её теперь называют Мумиё»…

***

«…а «Мумиё», однако, это ж – русская Интеллигенция, смазка между белым и чёрным народом. Интеллигент изо всех силёнок старается «понять, а следовательно и оправдать всех. Все сословия. Плачет сердечно, пишет искренне, призывает страстно…
Глупо это,поверхностно, да и несправедливо судить приземлённо её, интеллигенцию, «мумиё»… вашу мать!..»

***
«Темна вода во облацех…» 
На земле темнее. На земной воде ворожат. Марь колдовства.  А колдуны – кто?
А – повара, заваривающие революции. Вмешиваются в бурные дела. Заварушка, бунт, драчка (в пивной, в борделе) – колдуны тут. Или так себе, шишиморы.
            Вроде убогонькие, не шибко страшненькие с виду, но  ловко подбрасывающие хворосту в огонь.
Или – учёные. Зависит от диапазона стихии. Буря, огонь, град, ливень – стихия  «учёных». Подкормка же «классических» колдунов, упырей, вурдалаков чаще в ином. –
В кишеньях, нечистотах народных. Незаметно, тоненькой вьюжкой завиваются в бурные дела, непостижимым образом становятся «своими». Возглавляют революции, перевороты, правительства. – «Кровушки надоть!..»
Ленин очень сильный колдун. Сильнее даже Троцкого. Сильнее Сталина. Тот смотрел на Ленина, точно кролик на удава, беспрекословно исполнял все его заветы, даже сомнительные. Что спустя годы распада обидно.
План устройства СССР по экономическим зонам, а не по нацреспубликам, предложенный Сталиным, был  дальновиднее в перспективе. Но Ленин сказал «НЕТ», и Сталин съёжился. И за четверть века  полновластного правления не посмел  переделать по-своему. А то, глядишь, жили б и ныне в единой стране. Сильный колдун Ленин. Очень сильный. Впрочем, «Темна вода…»

***

И создал Великий Кантату. Целиком не сохранилась. Отрывочек разве:

«…устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан…»

***

Плата за прямохождение


Глухой океан ненависти окружал Великого всю его жизнь. Не всегда шумел, вздымая валы и швыряя раскалённую пену в лицо, чаще всего океан глухо таил в себе ненависть, которая выплёскивалась в самые непредсказуемые моменты бытия. Впрочем, и сам певчий гад был всегда непредсказуем, так что минус на минус иногда всё же давал плюс. Главным образом  выразилось это, как теперь выясняется, в творчестве и всплывающих из мутных глубин воспоминаний…

*** 
Не любили Великого учителя. Не любили, и всё. Хотя лучше всех решал задачки, быстрее всех соображал. Иногда даже, откровенно глумясь над учителями, которых неизменно называл халдеями, раньше всех тянул руку, когда ещё не был даже окончен вопрос…
  Но, что страннее всего, не любили его и родители. Особенно могучий «папуля», геолог, отравивший в младенчестве сыночка…

***
«…ты Царь? Живи один.
Ты Раб? Живи семьёй…»
(Из плача о родимом доме)
***
А было дело на северах. Пил папуля с дружками-геологами водку, кидали окурки куда попало. Один попал в тулуп, где был наглухо закутан млад-Великий… и тот задохнулся.
Не совсем насмерть задохнулся, – пришла «мамуля» из магазина и обнаружила  подозрительный запашок из детского тулупчика. А также подозрительные корчи и покашливания из него же…
Так на всю жизнь и остался Великий, спасённый от пьяных геологов, с голосом Высоцкого, но с некоей писклявостью, в отличие от Владимира Семёновича. В дальнейшем самоотравление уксусом  (как всегда, не окончательное отравление), плюс гарь от пожара на чердаке добавили хрипотцы…
Так, год за годом, формировалось его знаменитое хриплое «Гы-ы-ы…» – на все случаи жизни.

***
Из цикла Великого «Наблюл»:

«…из стоматологии выходили, харкая кровью, люди…»

***
«Молчаливый болтун. Есть такие. – Снаружи безмолвие, а мысли внутри болтают,  крутятся, тараторят…»

***
Труждаясь беспросыпно над приборами в сейсмостанции (о ней позже) и над «огнетушителями» вермута, Великий всё же находил время для некоторых размышлизмов, чаще всего не имеющих лично к нему отношения.
Он Размышлял Вообще. Чем и был значителен...
Но вот подвернулась бабёнка из другого города, бездомная, и пригрел её Великий в своём подвале многоквартирного панельного дома, уставленном не только приборами, но вполне приличной кроватью. И зачала она. Как потом выяснилось, не от Великого, но от забредшего бомжа, скрывшегося потом в неизвестном направлении.
Но тогда ещё Великий верил, что – от него. И проникся жалостью к бабьей доле, и написал:

«Трагичен не только сам человек, движущийся непонятно откуда и неясно куда, трагичны проблемы, наклубившиеся на его пути. Например, проблема прямохождения человека: рожать стали женщины в муках! И, что характерно, люди – единственные существа, которые рожают в муках.
Вот «медицинский факт»: у животных кости таза скреплены подвижно, а у человека срощены между собою. Иначе просто не смог бы современный кроманьёнец ходить на двух конечностях.
Это, конечно, преимущество с одной стороны, но с другой…  при родах кости мучительно раздвигаются, вопреки «гордому замыслу» человека о Человеке. Замыслу ходить прямо – гордо!..
Отсюда муки рожаницы. – Плата за прямохождение…

…а ещё кроманьонцы совокупляются чаще всего неестественным способом – способом «бутерброда». Мужчина на женщине. Тогда как самый естественный способ – сзади, как говорится, «раком».
Это позволяло древним людям, которых вечно подстерегала опасность со стороны дикой природы, во время совокупления обозревать близлежащую местность, откуда в любое время мог появиться враг или хищник и сожрать милующуюся парочку… а потом выхаркнуть кости…
Да и само расположение женских половых органов в старые времена было более приспособлено к природе – ближе к анусу, чтобы в любой ситуации совокупиться стоя. Это уже потом, позднее, вместе с благами цивилизации стал варьироваться женский организм, вагина «взбрыкнула» и надумала «мигрировать», перемещаться поближе к животику. Женщины всё чаще принялись, предпочитая комфорт, совокупляться лёжа…
А что? Заперла дверь на замок, легла себе на спинку, а мужик – давай, работай. Опасаться нечего, хищник не заползёт в дом, не сожрёт… чего опасаться?
Древние совокуплялись «раком» не только потому, что это давало известную безопасность, но также ещё из гуманных соображений: девственная плева рвётся менее болезненно при таком способе.
Любой медик подтвердит...»

***

…и задумался Великий, когда всё почему-то зашумело-загудело-запело  внутри, на торфоразработках пребываючи, подключаючись, как прояснилось позже, к Её Величеству Поэзии. Неизвестно откуда возник этот шум, как это и бывает у настоящих великих, но однажды задумался непредсказуемый Великий об истоках литературы, а не только о стихийном творчестве. Ибо после зоны, между лекциями в знаменитой пивной, о которой речь впереди, стал посещать самые разные библиотеки.
Задумался о Серебряном веке, о всех его вычурностях, выспренностях, сопряжённых не с Солнцем, а с луною. С поэтизацией «волшебницы-луны», которую, впрочем, Пушкин любил называть глупой. Почему? Уже не спросить…
 И о Золотом веке задумался Великий.  И о циклах – космических в первую очередь, а также и о женских циклах задумался… и связал всё это в опус. Не очень пристойный, однако, но из песни слова не выбросить:

«…в нашей Солнечной системе
Ворожить на лунной теме,
Всё равно, что жить в…
Трубы Солнечные грянут,
Циклы месячные станут
Годовыми. Как везде.»


День непопадания в урну

Как везде и всегда, в знаменитый день «Непопадания в урну» Великий сделал запись. На этот раз не на обрывках, а в толстой амбарной тетради. Это следует из дальнейшего сопоставления некоторых дат и жизненных вех героя:

«…да никакая не Эволюция! Пошёл Обратный путь – Инволюция. У Неандертальца мозг был свыше двух с половиной литров. Чуть позже, у кроманьонцев – два с небольшим. У нынешних хомо-сапиенс полтора-два. А зачем ещё? Основная работа проделана пращурами: изобретён топор, нож, лук, орало. Одомашнена лошадь, собака, корова…
Изобретено и усовершенствовано главное средство передвижения на протяжении тысячелетий – Телега!..
А ещё седло, упряжь… миллион «простых», как бы само собою разумеющихся для жизнеобеспечения вещей: дом, печь, огород, пашня…
И на кой они чёрт теперь, большие мозги, когда всё основное, требующее мощного разума, смётки, – уже изобретено? Нажимать на клавиатуру – много ума не надо. Можно расслабиться, атрофировать мозги, передовериться роботу, разучиться воспринимать компьютерные программы, придуманные когда-то людьми, а теперь, однако, и не нужные вовсе. Живи на готовенькое…
Только вот: в первую очередь не нужны роботу сами люди. Ну на фиг они нужны машинной расе, обогнавшей поглупевших людей, доверившихся роботам, впавших в техногенный кайф и – обдолбанных виртуальной наркотой?..
 Инволюция, однако»
***

Из «максимок» Великого:

«…человек, уснувший под телевизор, уже похож на человека…»

***
…да и мамуля не очень любила сыночка. Почему-то не любила… может, зачат был не по любви? Тайна. Тревожить не будем. Тем более, Великий сам подавал, очень даже нередко подавал поводы к нелюбви.
И сестра не очень любила…
И сотоварищи относились с недоумением… и девушки странно,
очень странно к нему относились…

***
« … что ж зазря глазами хлопать,
Пенелопица?
– Рыбки бы чуток полопать…
Да не лопается.
И не ловится, и не лопается.
– Не ходи за лоха замуж,
Пенелопица...»
(Из цикла «Белибердень»)

***
…и решил он свести счёты с жизнью. От нелюбви. Тотальной нелюбви к себе.
К себе любимому…
Да, но как свести? Прыгать с башни? – Страшно. Застрелиться? Нет «ружжа». Таблеток нажраться? Денег нету…

***
Выбрал время, когда все домашние на работе, включил духовку, сунул башку.
Пахло плохо. Очень плохо, неприятно пахло…
И решил он передохнуть, отдохнуть чуток. Прилёг рядом с открытой духовкой, в  обнимку с нею, да и заснул.
А тут  вдруг – «папуля»!..
Явился домой вне всякого режимного распорядка, и – привёл всё в порядок: выключил газ, открыл настежь окна, выдрал Великого – на позорище, на погляд  всему двору,  на крыльце дома, – выдрал безо всякой пощады сыромятным ремнём по голой заднице…
И тот в очередной раз сбежал...

***
– «Что за день такой?.. – Вопросил задумчиво Великий, остановив меня однажды на осенней ветреной улице – какую дрянь ни кинь в урну, то рука дрогнет, то ветром снесёт в сторону… это особенный день. Такие, наверно, именуются как-то по-особому. А как?..»
Великий почесал мощный, ещё огненно-рыжий колтун памяти, и махнул рукой, вырубил на века:
«А вот так – «День непопадания в урну»

***

Под мнозими нозями

День непопадания в урну был не самым худшим в многострадальном странствии по долам земным. Это был один из самых спокойных и благостных дней в бурной лыве  великого потопа, точнее сказать – пучины жизни Великого. Его, непредсказуемого Неандертальца, почему-то очень много били в этом опасном, рехнувшемся, ничего не понимающем мире. Били, в основном, кроманьонцы – по своим ничтожным законам и правилам…

***
 «…это тебе не детские игры, это старинное дело, это очень странное дело!..  Как только увижу Кремль – х… встаёт» – мистически этак, выражая полнейшее недоумение, говаривал Великий. И вспоминал, как его потоптали у Кремля.

***
  «Трахнул прямо в Александровском саду, на травке, под самой кремлёвской стеной одну тёлку… а раньше не мог, не вставало…» – плакался притворно. Притворно, ибо тогда ещё любил только одну девочку, а не тёлку – отличницу Тоньку Длиннюк. А она его нет. Ещё нет. Длинная, прыщавая, не очень складная отличница из хорошей еврейской семьи, чем она привлекла хулиганистого неандертальца Великого? Тайна  велика, тревожить не будем…

***
«Как много девушек хороших!
Как мало искренних шалав!..»
(Из заплачек Великого)
***
 Купил он чистенькую, неприступную отличницу самым дичайшим образом. На свидании, которое вымолил в последнем классе, перед окончанием школки, рассказал ей, как однажды по пьянке заснул в сортире и упал с унитаза… и – ушибся…
Длиннюк побледнела от кошмарного в предельной и ненужной никому, кроме Великого, откровениности,  и – пала в обморок… тут же, на скамейке, под вешней сиренью…
Но, очнувшись, прониклась к идиоту какой-то необычайной, жертвенной, вседозволяющей любовью. Женщина, женщина… великая тайна!..

***
          После этого свидания,  рассказа о кошмарном падении Великого в сортире и, как следствие, падения самой Тоньки в обморок под вешней сиренью, а также и дальнейшего падения вообще, она уже готова была на всё… но, вишь ты, у него, якобы, не вставало нигде, кроме как у Кремля.

***
«Порядочный человек стихов писать не станет!..» – воскликнул Великий.
И тут же написал:
 
«…тут хоть пошли, хоть не пошли,
История пошла,
Он девочке сказал пошли,
И девочка пошла…»
***
  «Державный восторг, однако! Или фаллический символ?.. Ну что такое Кремль? Башни, башни, башни торчком! Как тут не встать Самому?..»
За это менты (спецменты кремлёвские) и простили. За «Державный восторг». Потоптали, правда...
Первый удар тяжкого глянцевого сапога по голой ж… Великий ощутил на склоне травянистого кремлёвского холма в Александровском саду, прямо под Кремлёвской стеной. Ощутил, освобождаясь, наконец, в соитии от длительного застоя в простате. Крик счастья и – одновременно – боли вознёсся выше кремлёвских башен. Но не был услышан свыше…
Битие Великого менты, изумлённые кощунственной картиной совокупления в ясный день прямо у Главной Святыни Державы, продолжили уже в спецузилище. Могли и насмерть забить, но неслыханная дерзость пучеглазого болвана, а также «Державный восторг», про который избиваемый продолжал вопить, смягчили сердца  глянцевых милиционеров.
И они потом даже налили ему стакан чистой, и похвалили девочку Длиннюк за молчание и благоразумно опущенный взор во время истязания распластанного на бетоне голого, белого, но уже синеющего червяка.

***
 «…и окажешься под  мнозими нозями…» – воздевая палец нравоучительно, завершал эпопею Великий.

***
…а ведь и то… без стыда рожи не износишь…

***
«Женщины, женщины…
Зубы исскрежещены!..»

***
«…добрых – больше…»

***
Хорошо, что молчала Тонька. Но ещё лучше, что Великий удержался и не прочёл ментам под водочку гадкие стишки:
«Кто в Кремле живёт,
Тот не наш народ…»
Стишки были длинные и глумливые, и когда я посоветовал уничтожить их напрочь и не читать никому, нигде, никогда, ни при какой власти, он, кажется, послушался. Во всяком случае, в архиве продолжение покудова не найдено. Жаль, стишки были смешные и не такие уж гадкие…

***

Бормотун-дурачок

А уж какие гадкие поступки вынужден был совершать Великий на протяжении всей своей жизни – и почти все не по своей – поверьте, люди добрые! – не по своей воле, это только сказать… да не пересказать.
То одолевали врождённые недуги, как то: клептомания, перемежающаяся глухота и слепота к очевидному миру, то фантазии, прямо-таки брызжущие из него помимо воли, то тиски таких обстоятельств, из которых человеку не вырваться…

***
Решился, после расставания с Тонькой, уехавшей с родителями в другую страну, а также после многих отказов (девичьих, в основном, отказов) зарезать сам себя…

***
«…совсем колдунчик,
Бормотун-дурачок,
Сел на чемодан
Добивать бычок.
Божественною высью
Обласкан, бит,
Надует жилу, мыслью
Немыслимой скрипит…»
(Из самоедствований Великого. Картина перед зеркалом)

***
«Как много девушек хороших! Как мало ласковых вымён!..» – воскликнул высокотеатральный, и для надёжности взяв два «огнетушителя» бормотухи, выжрал из  горла оба. Без закуси. А далее… далее покатило совсем уж предсказуемое: обречённо разбил сосуд о сосуд…
Поскуливая, забрался в кусты, подальше от аллейки, где до этого горестно и прощально пил, зарылся в листву, чтобы никто не нашёл его в гибельном позоре самоуправства, вскрыл вены осколком стекла…

***
«Женщины, женщины…
Зубы исскрежещены!»

***
Но не быть ему Великим, каб не хранила судьба... или недоля проклятая…
Прогуливалась в те поры влюблённая парочка по аллейке. Долго, видно, прогуливалась, и парню вдруг захотелось пописать. А где, как?.. Для этого надо придумать причину,  достойно удалиться. Парень, конечно, придумал.
И удалился…

***
А что в итоге? Пописал не на кого-нибудь и не на что-нибудь, а прямо на умирающего в кустах, уже окровавленного Великого, неразличимого за листвой.
Вызвали неотложку, спасли щедро орошённого, грустно умирающего…
«А зачем, зачем?..» – Трагически вопрошал нелепо спасённый.
Потом добавлял, однако: «Божья роса!..»

***
И запил ещё, гораздо ещё сильнее. И записал дрожащею рукою корявый стишок о жизни и смерти под названием «Труба»:

«Умеp.
Веpней, по-укpаински –
Вмеp.
В дёpн, в смеpть недp
Вpос.
Всё. Труба.
В космос вхожу, как пленный в воду.
Гощу тяжело.
В пустой вселенной шаpю, как меpтвец.
Шарю, шарю, шарю…
Ну, ну, – давай!
...не убывает.
Жил, как-никак, всё ж…»


Внутри человека ничего нет

***
…и всё ж по излогам, по извилистым долам расколотого, битвами людскими разделённого мира вился Великий долго. А страшная болезнь клептомания не покидала его. И ведь не корысти ради крал, а так, по врождённому недомоганию. И старел, и грузнел, и слеп… и писал чудовищные, выдающиеся вирши, и держался, как мог, но…
Раскол между промысленной свыше сутью и грязным миром ломал его, ломал  прозрачные крылья. Мутные потоки жизни не давали увидеть большинству смертных его бессмертный огненный кирпичик, таимый в застенчивой душе, так и не размытый до конца, но так и не блеснувший однажды во всю ослепительную мощь ахнувшему, вдруг прозревшему миру…

***
Как жук, постаревший и подслеповатый, залетел-таки снова в тюрягу.  По малому делу залетел Великий – не смог в очередной раз не украсть то, что очень плохо лежало в занюханной фруктовой лавчонке…
Залетел, как жук, заплутавший среди медовых палисадов, залетает в открытую форточку, которая вдруг захлопывается коварным ветерком…
Залетел в узилище. И очень тосковал там.
Болел. Всё болело внутри. Били много… а врачей толковых нет. Как быть?
И снизошла потрясающая мысль – внутри человека ничего нет!
Следовательно, и болеть нечему…
Что самое интересное – ведь помогла эта мысль, да как! Боль отпустила. И не возвращалась потом весь оставшийся срок.

***
Полюбил Великий в перерывах между изгнаний, узилищ и прочих смутных мест невольного проживания пьянство в одиночестве. Задумчивое такое пьянство, несуетное. И даже выудил в умной книге оправдание: да это ж – «Экзистенциализьм»!
И сочинил эклогу:
Экзистенциальная натурфилософия

1
«Задраив двери на засов,
Откупорив сосуд вина,
Как натуральный философ,
Я сел подумать у окна...

2
Итак, предметы: ночь. Луна.
Литр убывающий вина.
Хор завывающий собак.
Сиречь – предсущности. Итак.

3
Стриптиз крепчал. Мамзель луна
Терроризировала псов...
Цвела сирень... была весна...
Я слёзы слизывал с усов.

4
И думал я о том, что там,
Где всё оплатим по счетам,
Ни дум не надобно, ни дам...

5
...о том, что суд что там, что тут
Неправ, – хренов...

6
...что вновь сосуд
Бессмыслен, – пуст...

7
... что вновь сосут
Пустые мысли...

8
                ...что ни сна,
Ни дум невинных, ни вина,
Ни дам нет – думал. . .

9
                ...на хрена
Такие думы – думал...

10
                ...на
Кой хрен у лунного окна
Вся эта хрень, сирень, весна?..

11
Сосите сами, суки, суть
Натуралисты, свой сосуд...
Философисты, блин!..

12
                ...хана.
Сосуд сей высосан – до дна.
Предсущность – опредмечена.

13
А) Я слёзы вылизал с усов.
Б) Угомонил предметом псов.
В) Я поступил как философ...

14

– !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!.......
– ???????????????????????????.........
      –  !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!............
15
... и не ходите у окна!»

** *
Мысли и наблюдения записывал Великий со школки. Вначале в карманный блокнот, потом – где придётся. Шнуровал тетради, когда было время, а то и просто записывал на обёрточной бумаге, на разноцветных салфеточках. Трудно разложить оставленный  Великим «архив» строго по жанрам, по полочкам. Но кое-что оказалось возможным, и набралось по ходу изучения «архива» несколько почти одностилевых циклов. Или даже под-циклов. Как то: «Штудии». «Максимки». «Салфеточки». «Наблюл». «Белибирдень»… ну и так далее, в том же роде..
***
Из подцикла «Наблюл»…  в данном случае, скорее «подслушал»:
 
«…весна. Кошки орут во дворе. Пьяный крик из окна соседа:

« – Ну, кто там опять детишек мучает?!.»

***
…и там же, в узилище, пришло объяснение всей жизни – почему его не берут ни в ад, ни в рай, а держат, всё держат и держат на этой, совсем несчастливой для него земле.
Он понял, что человек – Ракета!
В любой ракете есть топливо – рассудил Великий – и пока человек (та же, блин, ракета) не выработает весь запас горючего, его не отпустят никуда: ни вверх, ни вниз. Это касается и детей, и совсем ещё младенцев: один изработал топливо мгновенно, мощно, и его – забирают…куда?  Богу ведомо.
Другой сто лет мыкается на земле. И хотел бы уйти, ан нетушки. Плачет, хнычет, сопли на кулак мотает. Ан нетушки. Не  изработал топлива, соплива…– сопла слабые, узкие…
Живи и не ропщи, сволочь!..

***
Неандерталец бы так не подумал…

***
Вру!
Именно так бы и подумал Неандерталец.

***
Из тюремных сетований и кошмаров Великого:

«...если это смеpть, зачем теснилась
В обpазе мужском? Зачем клонилась
К свету и pадела обо мне?
Если жизнь – зачем лгала и длилась?
...дpожь, pастяжка pёбеp, чья-то милость,
И пеpеговоpы – как во сне...
Боже мой, зачем он был так важен,
Так велеpечив, так многосложен,
Пpавотой изгажен и ничтожен?
Я же пpогоpал в дpугом огне!
Я же помню, уговоp был слажен
Пpо дpугое!.. И во мне ещё
Что-то билось, что-то гоpячо
Клокотало, будто в недpах скважин –
Гоpячо!.. И Свет – косая сажень –
Молча пеpекинул за плечо
Жизнь мою...
Кабы ещё и всажен
В нужный паз...
Ну, да и так ничо...»

* * *

Жёлтый лист – символист

Ничо-то ничо… вся жизнь, вишь, была у него ничо – по собственному признанию. Ни хороша, ни плоха, а так… ничо. То есть – ни-че-го. Пустота. Высокая буддийская Пустота, как в зачинной буддийской молитве: «О, Великая Пустота!...»
Та самая пустота, из которой рождается – ВСЁ. И ночь, и день, и облака среди синего неба, и град из них, невинно-белых поначалу, а потом вдруг наливающихся синевой, переходящей в непроглядную черноту, и град, побивающий злаки, и дождь, орошающий иссушенные нивы…ВСЁ.
Вот это «ничо» и было, пожалуй, самым тайным путеводителем Великого по долам земным, по вёснам, зимам, осеням… по всему…

***
Плакался Великий, плакался горько, что болен, что странно хвор каждой осенью. И не банальной простудой, а чем-то погаже. Подозревал в себе даже дурную болезнь шизофрению. Говорил, что помещает кто-то в его башку пластинку, а на ней одна только фраза – и крутится, и крутится, и крутится… ну никак не отвязаться!
«Как это никак?! – воскликнул однажды вдруг озарённый – надо просто прописать это, воссоздать детально, так сказать, бредятину, а там, гладишь, отвяжется!..».
И написал: «ПРИВЯЗАЛОСЬ  –  ОТВЯЗАЛОСЬ»
    
«...жёлтый лист – символист, 
жёлтый лист – символист,
жёлтый лист – символист...»    
    
ПРИВЯЗАЛОСЬ!    

Только осень на дворе, – тупо глядя на древо, силишься что-то искреннее, глубокое вспомнить… и вот-те на!  – «жёлтый лист – символист, жёлтый лист – символист...»
Нет, это уже нечто окончательное,  гармонически завершённое нечто,  этакая «вещь в себе». Аномалия,  грозящая стать «нормой».
 Нет, тут если  вовремя не разобраться,  не разомкнуть  цикла, чёрт знает  что  вывернется из потёмок подсознания… да и само сознание помрачит...
Ну хорошо, разомкнём, успокоимся. Разберёмся.    
    
В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО...

              Так? Так.
А чуть-чуть изменив: в начале было – СЕМЯ.
     Итак, – миф.    
Миф пал семенем в почву (скажем,  в почву общеевропейской культуры).   
Пал семенем-памятью дерева, памятью его, дерева,  былого могущества, целокупности. И безгласным обещанием  самоповтора всего цикла в целом –
цикла роста-цветения-плодоношения.    
                Это начало.
     А далее? А  далее – росток.
Это ветвится миф:  свежими  песнями,   молодыми преданиями... и  вот,  чуть погодя, – цветение этих ветвей. Языческое буйство культуры, опыление будущего, завязи колоссальных духовных вымахов...    
   
АНТИЧНОСТЬ!

 Эвоа, эвоа, эвоэ!..
     И – мощное  эхо-вызов с востока: «Ой, Дид-Ладо!..  Таусень, Таусень!..»…
Но цвет сошёл.
И – ровное кипение листвы прокатывается по долгим эспланадам:
      
СРЕДНЕВЕКОВЬЕ.
    
Эстетика равномерного зноя,  внимательное вглядывание в себя,  в потаённую сущность свою – плоскостную. А сквозь неё – в  оконца иных измерений...    
      
ЛИСТВА – ИКОНА

Да, похоже, что так: листва – плоская, тщательно выписанная (до складочек, до прожилочек) икона, просвечивающая Чрезвычайным, По-ту-сторонним...
Впрочем, в листве уже бушует завязь, постепенно оформляющаяся – в плоды. Так что же это? – Возрождение?.. 
   
     ВОЗРОЖДЕНИЕ, ВОЗРОЖДЕНИЕ!    

Плодоносящий сентябрь! – Собран урожай язычества. Всё уже свезено в закрома, в музеи, в галереи...   выданы  накладные,   прикинуто  сальдо-бульдо, нетто-брутто...
И что?
Всё снова  плосковато,  хрупко,  прозрачно в мире. Осень. Листва. Увядание. 
Грустно,  но красиво. Этакая предсмертная, уже  неземная  краса... да это же –
    

ДЕКАДАНС!   

Сплошные трепещущие  догадки  о  подзабытом  уже Чрезвычайном.
Смертельно  перекрашенное,  перекроенное, сильно побледневшее средневековье...
И вот здесь,  именно здесь один уже только Символ способен (сквозь  времена  оборотясь) протянуться к Мифу,  к первооснове, тайно зыблющей в себе земное и неземное, сущее и при-сущее...

...и недаром  же  это кошмарное: 

жёлтый лист – символист,
 жёлтый лист – символист...
 жёлтый лист – символист,
      
А что за ним, за символом?   

А за ним уже чахлый постсимволизм,   постмодернизм, расшуршавшийся  на  столетие.   Земляная опрелость, мутация форм, вызревание сквозь зиму нового мифа. Нечто  взыскуемое,   замороженное в глобальном холодильнике уже оттаивает и смутно обозначает себя в самом воздухе.  – В прозрачном,  студёном воздухе, где слабенько ещё мерцает, искрится морозными икринками зернистая,  шаровая константа всесочленений нового мира...    

...жёлтый лист – символист, 
жёлтый лист – символист,
жёлтый лист  – символист...
    

     ...ОТВЯЗАЛОСЬ!»

***
Пустыня

…отвязалось… всё-таки отвязалось от Великого страшное наваждение – беспробудное пьянство. Стал пробуждаться. И пил всё чаще не в режиме постоянного тока, а в режиме переменного.
Но и это не приносило полноты мирочувствования.  И  устал однажды Великий (это «однажды» потом, слава Богу, не раз повторялось) в счастливое мгновенье бытия пьянствовать и хандрить. Ненадолго, но устал. А ведь всё располагало к тому – и несчастливые любви, и хандра, и многое-многое другое. Решил найти крайнего, этакого самого виновного в его недуге. Даже в себе искал… и – нашёл! И не в себе любимом, а в неправильном, порочном календаре.
Полистал он его… ужаснулся: «Да это что ж такое! Сплошные праздники! В церковном календаре – сплошь… ну, это понятно. Так ведь и в общегражданском! «День кооператора»», «День химика», «День физика», «День утилизатора»…день, день, день… всего на свете день!
Сплошной праздник, пьянь без просвета.

И наваял «Праздничный террор»:

«Сердечной тоской, недостаточностью
Были празднички нехороши,
Широким похмельем, припадочностью…
Но был и просвет для души:
Меж праздничками, точно в паузе
Сердечной, забившись в тенёк,
Один был, царапался в заузи,
Как слесарь, рабочий денёк,
Хороший такой, озабоченный,
Сухой такой, узенький, злой,
Праздничками обесточенный,
Царапающийся иглой –
Как будто бы ключиком в дверце,
Мерцал и царапался в сердце...
Хороший, рабочий денек…»

* * *
…и – подалее от соблазнов подался в геодезисты Великий. Благо, с детства вынужден был помотаться по изыскательским партиям со всей семьёй: вполне  терпимой маманей, молчаливой сестрой, ненавистным папулей-геологом.
И много чему научился, и много летних сезонов шастал по жёлтым советским пустыням. Овладел приборами, хорошо зарабатывал... и все, потным трудом заработанные деньги, выудила жена-шалава. Та, что втихаря зачала  и родила от бомжа, убедила Великого, что он – отец. А кто же? Благородный принял. Может, свято верил – евойное чадо.
А может, хотел верить. А может, любил. Какое-то время точно любил. – Слепой, глупый, Великий… а она, гомоза рыжая, тощая, огромноглазая, кривоногая, злая, странно влекущая, с осиной талией обалденная колдунья, моталась себе по врачам, по родственникам… вообще чёрт знает куда моталась. Умеют, змеи, уважительные причины придумывать. А он платил. За всё.
Полевой сезон кончился. А с ним и деньги. Как жить-кормиться? Подался  опять на экскаватор – ненавистное, жвачное, чавкающее железной челюстью со вставными зубами чудовище. Пластался вусмерть, домой приходил в робе, заляпанной мазутом, воняющий солярой так, что шалава перестала давать.
Предлог был убедительный. Хотя мылся Великий тщательно. И не очень к тому времени переживал высокомерное «нет» благоверной, ибо так уже наянила, что закрутил романчик на стороне, завёл другую. И даже писал-воспевал, идеализируя-романтизируя вполне обычную, милую бабёночку без жёниных запросов.
А змеюка что-то унюхала. Взялась терроризировать ревностью, чёрт знает откуда вдруг взявшейся. Долго терпел Великий – жалостлив был очень, и долг свой понимал сугубо традиционно: муж ответственен за семью. И всё. И нечего выкомуривать…
Ну, потом выгнал, конечно. Когда открылась подмена. Купил билеты и отправил с нагулянной чадушкой к чёртовой… нет, просто к матери.
Остались от той поры вирши. Суровые, как сама жизнь, страшная и подлая:


«К вечеpу скинешь pобу в соляpке,
Ополоснёшься, уложишь дочь,
Только начнёшь остывать от запаpки,
Жена воpотилась... а там и ночь.

А к ночи опять эта пытка ада,
Голос печальный, как кухонный нож:
– Поговоpим?.. Или лучше не надо?..
– Лучше не надо… – устало зевнёшь.

Неостоpожно, неостоpожно.
Нет бы смолчать, а не то заpычать.
– С тобой pазговаpивать невозможно!..
– Можно – пpиходится отвечать.

Вывеpнуть душу, или каpманы?
Как на плите pаскалённой вошь,
Коpчась в тоске, на вопpосец туманный
– Пpемию сpезали – гоpько вздохнёшь.

Ох, не об этом тебя, не об этом,
Знаешь ведь, знаешь, у бабы чутьё.
– Я к тебе пpосто шла, за советом...
И всхлипнет жалобно. Ё-моё!

– Ты пеpестал быть дpугом, мужем,
Рядышком ходишь, думаешь, ешь,
А я не нужна тебе... ты мне не нужен!..
Вот и ладненько – подумаешь.
          
– Шляйся по девкам себе хоть сколько,
Там будешь лыбиться масляно,
Лилька ли, Валька ли, Галька ли, Олька...
Оленька – попpавишь мысленно.

Уже засыпая, подумаешь слабо:
Чего pазделась-то догола?..
Какая была хоpошая баба,
Какая кpасивая баба была!

А дочку жалко... и бабу, вот ведь...
Выходит, до смеpти пpидётся вpать.
Выходит, утpом надо pаботать.
Выходит, нечего выбиpать…»

***
…а она, змеюка, не только постоянно моталась чёрт знает куда, «скромница»  провинциальная, волнующе опускающая глазки, приехавшая неясно откуда, ясно зачем, но и требовала, требовала, всё больше требовала. Денег, конечно. И Великий, конечно, давал. Пока мог…
А в итоге почти всё, что осталось от того «романа», это – несколько стихотворений – воспоминания о «мазутном» периоде любви, да ещё о великой пустыне. Нашлись в разодранном, как и вся земная жизнь Великого, «архиве»:

«…и я, как сокол на скале,
Сидел себе в Бетпак-Дале.
И я в Бетпак-Дале сидел,
Сидел, во все глаза глядел.
Как хорошо во все глаза
Глазеть в пустыню, в небеса, –
Во все!..   а то один болит
Весь день глазеть в теодолит.
Он крив, чудовищен, трёхног,
Больной фантом, он сам измаян,
Он  здесь чужой, он марсианин,
Косящий диковато, вбок.
А рейка – полосатый страж,
Фата-моргана, джинн, мираж,
Дрожащий в зное... о скала!
О сокол! О Бетпак-Дала!..
И я в Бетпак-Дале сидел,
Сидел, во все глаза глядел…»

* * *

«Медленно мысль проползает  людская,
Роясь в барханах зыбучих песков,
Как черепаха, уныло таская
Вычурный панцирь веков,
Где мозгов –
Как в черепах
Черепах.
Да и всё остальное
Тоже смешное:
Череп, пах…»

* * *

И ещё что-то, бредовое. От пустынного зноя, наверное:

«…ты слышал, как монах орёт?
«Анахорет!.. Анахорет!..»
В пустыне камню-великану,
Глухому камню-истукану
«Анахорет!..» –
Монах орёт»

* * *      

Обезьяна в себе

Орал, гордился Великий, чванился даже – он, видите ли, создал «ненаучное дополнение» к частной теории относительности! Зря орал. Относительно всё это было лишь к вопросу расстояния. Да какого ещё расстояния? Отнюдь не межгалактических величин, а всего-то лишь между М и Ж:

«От каблука мадамова
До яблока адамова
Всего один шажок:
Возьмёт за горло сученька
Горяченька, подлюченька,
Улыбкой подкаблучника
Разлыбишься, дружок…»

Потом, однако, разгордился, разочаровался. – Никого не радовало «дополнение».   Отыскался отрывочек на смятом листке:

«…и всё-таки человек – мутант. Видимо, неког¬да к «обезьяне» был «привит» дух  ий, т.е. нечто истинно че¬ловеческое, Божеское. ЭТО было привито (как благородная  веточка к дичку) к тёмной твари.  Получился со временем му¬тант по  имени  человек.  Светлое, божеское в человеке не мстит природе. Мстит – обезьяна. Женщина – обезьяна. Кривляется перед зеркалом, губы выворачивает, – «вспоминает»…
Обезьяна в себе»
            
            ***

Из «Максимок» На обрывках.

«Бог есть то, что есть. Я есть то, чего нет. Однако, карабкаюсь…»

***
«Бог есть то, что есть. Ты есть то, чего нет. Однако, скребись…»

***
«Бог есть то, что есть. Мы есть то, чего нет. Однако, стараемся…»
***
«Церковь сильна и стоит – Красотой. Власть – Силой и Тайной».

Из «наблюдизмов» Великого. (После посещения мясокомбината):
* * *
«Сперва показывали тёлку. Потом разделанную тушу. Потом колбасу.
Потом снова доярку…»

* * *
             «С большой буквы – Пьяный»...

***
«…с трудом, удивительно легко запомнил усвоенные дедом заветы отца…»
      
О чём это было? Неизъяснимо…       

***
Неизъяснимое вообще осеняло Великого всю его жизнь. Можно сказать, курировало и вело. Куда? Приземлённым взором не разглядеть, но…
Тоскливого идиотизма мирного свойства Великому явно недоставало. И он, как человек великого и проницательного ума, осознавал это с младых ногтей. Но сносило его на пути буйные, невразумительные.
И он весьма скорбел. И каялся невразумительно, и писал заунывные плачи, и брутальные заплачки, и вои, и…чёрт знает что! Ну вот:

«…до свиданья, жизнь, окаянная,
Прощевай, злодей собутыльник!
Здравствуй, утро моё покаянное,
Здравствуй, белый мой брат, холодильник...»

***
Жизнь его, промысленная где-то в горних сферах не иначе, наверное, как житие, змеилась и пласталась пыльным долом.
Ему была предначертана судьба юродивого или блаженного, из тех, коим внимают люди, чтут и превозносят, многозначительно трактуют слова, поступки. И даже создают иконы для вящего прославления их.
Увы, жизнь не дотягивала до жития. Точнее, она была равновелика житию, но в каком-то очень уж диковинном изводе. Скорее всего, они тянулась параллельно, две эти линии – одна видимая и грубая, другая нежная и незримая. Простирались своей единосущностью в бесконечное нечто, и всё никак не могли пересечься.
То, что они где-нибудь пересекутся, факт настолько несомненный, что бессмысленно напрягать излишними уверениями.
По крупицам тут, в обломках эпоса о Великом, размечена лишь пунктирная карта жизни, в которой он жаждал мира, творчества, любви. Не его вина, что жизнь постоянно оказывалась грубее истинных чувств и помыслов…
А любил он простое: луга и рощи берёзовые. Но и там лукавый подбрасывал ему грязные грёзы. О, Великий, Великий! Почему же не хранил тебя Ангел твой со всеми присными? Почему так трудно шёл ты через мир? И сваркой глаза выжигал, и на огромном экскаваторе надсажался так, что без поллитры после смены заснуть не мог, и почти превращался в дебила, и писал злобное про свою долю-недолю земную… зачем?

***
Зачем надсажался, как дебил? Ответ простой – деньги были нужны. Завёл жену, родился ребёнок… да и ценные книги на чёрном рынке кусались так, что…
 А Великий уже пристрастился к настоящему чтению. Надоели грязные авторы, как голодные шакалы, кинувшиеся вдруг описывать все виды извращений, орально-анальных и проч., и проч., и проч. Почему-то это уже разрешили, а настоящее всё ещё пребывало под запретом. Скажем так – под полузапретом. Странные были времена…
Цензура, уже полусоветская, перманентно совершала невообразимую глупость – всё ещё запрещала книги старых русских писателей-эмигрантов, философов… даже поэзию эмигрантскую, не имевшую никакого отношения к политике.
Когда уважаемые писатели, гости-луареаты спрашивали компетентных товарищей: почему бы не печатать такие востребованные книги, те отвечали с душевною простотой – с бумагой в стране напряжёнка. Зарубежные товарищи изумлялись: как, у вас нет бумаги, чтобы печатать деньги? Не печатали…
  Над глупостью этой долго и горько смеялись. Великий же молча и сурово решил  задачу – просто бросил всё и пошел в УМС на экскаватор, где платили круто по советским меркам – от трёхсот рублей и выше. Даже оставил след. В диковатых стишках:

     На карьере, на закате…

«Будто бредит грузный варвар
Вгрызом в сахарны уста,
Будто грезит грязный автор,
«Пласт оральный» рыть устав,
Церебральный экскаватор
Дико вывихнул сустав,
И торчит, сверкая клёпкой,
И урчит, срыгая клёкот,
Будто грёзу додолбил
Засосавший вкусный локоть
Цепенеющий дебил...»

***

Индюк думал…

Дебил? Были признаки, были. Впрочем, дебил дебилом, но в какие выси его порой заносило! Даже в ранние годы. Не каждого занесёт. Ой, не каждого…
Когда Великий узнал (в последние школьные годы), что стихи бывают не только длинные и противные, которые заставляют зубрить, спросил обнадёженно: «А сколько, минимум, строк бывает для счастья?..».
Я ответил – «Три».
И объяснил, что есть в стране Японии Танкисты и Хоккеисты. Танкисты пишут пять строк, Хоккеисты три. Произведения в этом стиле и размере называются  соответственно «Танка» и «Хокку». Дал почитать антологию японской лирики.
Танкисты Великого почему-то не заинтересовали. А вот хоккеистами очень даже увлёкся. И много в том преуспел. Для начала составил коротенькое лирическое хокку с длиннющим названием. Кстати, не в последнюю очередь поразило Великого то, что названия у хоккеистов были порою длиннее самих миниатюр:

Проходя по шумному городу, вижу одиноко грустящую девушку

«Сердце сжалось от нежности.
Среди гвалта и сумасшествия, на одинокой скамейке –
Русая тишина».
Я похвалил.
Великий вдохновился и – записал!..

***
Дико работоспособный, даже одержимый творчеством, да и работой, коли таковая подворачивалась в непредсказуемой его судьбе, через месяц принёс на погляд мешок  трёхстиший, которые трудно было отнести к образцовому стилю «Хокку», ибо ни слоговых, ни ударных законов там не соблюдалось. Да и тематика слишком уж не
по-японски созерцательная… а порою даже похабненькая встречалась…
Что тут попишешь? Русским был до мозга костей.
И всё же самое чудовищное из гадовых сочинений-трёхстиший я отметил и запомнил. Запомнил именно в силу его чудовищности и русскости. Да оно так и называлось: «Русское хокку». Вот:

«Осень…
Усы падают
В суп…»

А ещё запомнилось «Утреннее хокку»:

«По чёрной зеркальной глади
Белые скользят облака…
Кофе пью на балконе!»

***
А ещё «Ночное хокку»:

«Снял нагар со свечи. Зажёг…
Упёрся в чернозеркалье окна…
Непробиваема ночь».

***
Хорошо запоминать, иногда и записывать – пусть глупое – о быстротекущей…

***
Помню, на уроке литературы при обсуждении «Главной Глыбы» –  романа «Война и мир», учительша попросила кратко сформулировать замысел и сюжет великого романа.
  Глупее, кажется, нельзя придумать.
Великий придумал.
Зарылся пятернёй в рыжие, ещё вполне кучерявые волосы на бедовой своей  голове, задумчиво устремил ещё тёмно-карие глаза в старый дощатый потолок, по которому оборванной струной завивалась электропроводка, и рек:

«Болконский князь был старый
И молодой,
Один владел гитарой,
Другой дудой…»

Докончить импровизацию, а по сути литературоведческую экспертизу романа не дал истерический визг халдейши: «Вон, вон из класса, сволочь!.. К директору!.. И ни с родителями, ни без родителей не появляйся больше... никогда!..».
Но директриса простила. Эта сочная дама, по счастливому стечению обстоятельств, недавно познакомилась на курорте с громадным папулей идиота, воспоминания, видимо, остались не самые плохие, и она решила не омрачать их пошлым изгнанием отпрыска…
И он всё-таки закончил школку. Пусть и с немалым опозданием.
Мстил за нелепо проведённые в бездарном заведении годы стишками, часто несправедливыми, вроде:

Уроки литературы.

«Высокая болезнь поверх барьеров
Приличия скакала каплей ртути,
Безрадостной без градусника. Груди
Без лифчика тряслись. Для пионеров
То было круто: завуч, молодая
Учительница первая, а вот,
Литературу, мля, преподает,
Грудями авангардными бодая…»

***
И не просто закончил школку, а сумел обозлить халдейшу ещё круче, чем в прошлый раз. Что особенно примечательно, полем битвы оказался всё тот же многострадальный Толстой, которого боготворила халдейша и всячески старалась впарить  в значительно большем объёме, нежели требовала программа.
Имела однажды неосторожность доверительно поинтересоваться у класса: какой из романов гиганта им более всего люб? Класс насторожённо молчал. Но Отважный Великий не мог упустить такой удачи – бойцовски вскочил из-за парты и отчеканил:
«Анна и Каренина!»
– «Что-о-о? – изумлённо завыла несчастная и, наливаясь багрянцем,  простонала коронное – вон, вон, вон из класса!..»
Стон был охотно удовлетворён. Но уже на самом пороге, приоткрывши дверь, Великий, выдохнув всенепременное «Гы-ы-ы…», победно прохрипел на весь грохочущий, мощно резонирующий пустотами коридор:
«И – Вронская!..»
Это было настолько дико и ошеломительно для бедной учительницы литературы, что она даже не стала выносить исторический факт на педсовет. А посему, посильно латая дыры Истории, вынуждены честно воспроизвести его здесь. Из песни слова не выбросишь. А это, согласитесь, была не худшая, хотя и сдобренная изрядной долею хрипотцы, песня.

***
Ровесниц своих постаревший Великий вспоминал со слезой. И плакал, и воздыхал,
и сожалел об утраченном. О якобы утраченном. Ибо любил лишь Тоньку. Тонька, сука, уехала навсегда, чуть не до смерти ранив Великому сердце. Но он, сильно уже поветшавший, траченный, словно молью, жизнью, всё же выдохнул однажды, спел-таки, гад, про своих ровесниц:

«…уже не потянешь любую подряд
В театр, в подворотню, в кусты,
Про девушек наших уже говорят:
«Со следами былой красоты!..»

И выдохнул, и выдавил ещё:

«И всё равно я выпью – За!
За негу ног и милых рук,
За бесшабашные глаза
Климактерических подруг!..»

И ещё, нечто чудовищное, но всё же:

«Чарующее слово  д е ф л о р а ц и я…
О, необыкновенные слова!
Мерещится какая-то акация,
Калитка, на головке кружева,
Волнуется всё это, несказанное…

Спросил я как-то девочку одну
По нраву ль ей такое слово странное?
И получил ещё одну весну
Невинную… считай – непреткновенную…

Люблю с тех пор лапшу обыкновенную».

Врал. Любил только Тоньку. Но врал…

***
Увлёкся сочинением частушек. И, поскольку писал целыми ворохами, когда заводился, решил послать их на конкурс в Литинститут. Бедный, бедный… хотел сделать мне сюрприз, прийти победителем…
Затесались частушки не шибко пристойные. Они заведомо не могли пройти строгую советскую комиссию:

«Бывает нежное г…,
Бывает грубое оно…
О чём беседовать с любимой
Мне абсолютно всё равно».

***
Ничего, умный рецензент порвал бы втихаря опус. Но там были не только непристойности. Решил позаигрывать с уважаемым учреждением, отличавшимся даже в советское время некоторым либерализмом. А посему присовокупил частушку, якобы от лица разочарованной девушки:

«Мой милёнок, проститут,
Поступал в Литинститут,
В рифму врал, душой и телом
Торговал и там, и тут…»

«Индюк думал, да в суп попал» – вот уж это тот самый случай. Заигрывание было заведомо жалким. Да и плачевным в итоге. 
После этого он слова доброго не сказал  ни про «творческий вуз», ни про девушек. Закурил горькую, дешёвую сигарету «Архар», да и побрёл восвояси…

«…и побрёл Дурак-Иван,
Дымом сыт, слезами пьян,
Поговорки поминать,
Камни во поле пинать»…

***
Довели до белого колена

Ну, попинал-попинал камни Великий, попил-поел горькую… а потом задумался в одно из ознобных, после похмелья, утр: а с какого перепугу его, такого Великого, отвергли? А что сейчас вообще в моде, в фаворе?
И зарылся в океан современной поэзии, где царствовали тогда метафористы, концептуалисты,  куртуазные маньеристы…ну и прочий мутняк. Начитался Великий всякого этакого и задумался:
«А что тут, собственно, такого уж  выдающегося, что тут сложного этакого, почему этакое в фаворе? Нешто я не смогу? Смогу, однако. Вот возьму, попробую, а там заодно и  пойму – из чего вся эта хрень сваривается…   или складывается?
И ведь попробовал. И смастачил в несколько дён целую папку образчиков «современной креативной поэзии». Кое-что из той папки под неоднозначным названием «Г…но» сохранилось. Приводим образчик:


Электpический pоманс

«Пышной pадугой, негой пшеничной степи
Он ступает так мягко на ласковый ток,
А загpивок затpонь – искp и молний снопы!..
Электpический кот.

Он ныpяет в неон, он лудит пpовода,
Он купает в луне золотые усы.
Зелен глаз его. Место свободно? О да!
Кот сияет в такси.

Он в коpзинке везёт электpический гpог
Балеpинке ночной, у неё в позвонках
Пеpеменный игpает испуг и звеpёк
В постоянных гуляет зpачках.

И юля, и пылая, с поpога она
Запоет – так-так-так, мой божественный кат,
Отвpатительный кот, чеpномоp, сатана,
Выpубайся скоpей, энеpгичный мой гад,
Дуpемаp чеpномоpдый, скоpее ныpяй,
Я балдею, муp-муp, ненавижу, скоpей,
Я тащусь,
   Электpический кот!»

Едва ли не любопытнее всего оказалось резюме Великого в конце той папки:
«Из трёх щепочек всё это складывается, из трёх щепочек, уроды! Ну и ещё из нескольких капелек жиденького г…на сверху… навроде крема на торте…»

***
И, озлившись на всех «законодателей» мод и мнений,  остервенело застрочил о «творчестве»:

Стареющие постмодернисты (Из той же папки «Г…но»)
«Ржёт рыжий, наступив на шланг.
Цирк мокр. До икр. Отпад. Аншлаг
Заик и мазохистов.
Клизма.
Каюк компании.
Наш флаг
Под колпаком у формализма.
Мы – фланг?!. Да ты, браток, дурак!
Тут – формалин, тут с аквалангом
Не прорубиться. Мы в реторте.
Ты видел эту морду шлангом?
А этим шлангом, а по морде –
Не хило?.. Я о модернизме. 
А ты о чём? О сладком мирте?..
Да брось ты!.. Он как змейка в клизме,
Поэт в законе... чей кумир ты?
Ничей! Ужонок невелик ты...
Пижон, мы оба здесь реликты.
У них свой кайф – «Полёт рептилий»!..
А наш рожон? Наш – лёжка в иле...
И я смешон. И я ушёл бы.
Куда ушёл бы? – Из-под колбы?
В песок на штык, и в жижу рожей?
Ништяк!..
Ты не смотри, что рыжий
Ничтожество, ты зал послушай –
Ведь ржёт, блаженно потерпевший!.. И так везде. И всюду падлы.
...и что мы, брат, без этой кодлы?..

***
Приговорил. Свёл счёты.

***
И не только про литературу, а и про кину умудрился сказать ехидное. Никого не пожалел. Понял – все жулики. Даже самые новые, непроторенными путями идущие. «Какие такие пути? Да это ж всё было в советском кино. Только лучше!» –  возопил оскорблённый Великий после очередного «креативного»  кинофестиваля. И выдал:

Новая волна
«Там крутили крутое кино.
Там Чапай уходил на дно.
И с жемчужиной, гад, возникал,
Скаля зуб, у Карибских скал.
И вздувался, и пучил глаз,
Земноводный, как водолаз.
И опять уходил на дно…

Там кино ходило в кино».

***

И ещё, на салфеточке. Всё про то же и тех же: плагиаторов, имитаторов, политиков, правых зазывал, левых зазывал… ну и прочее всякое. Озаглавил хорошо, юродски:
Довели до белого колена…

«Я зол. Я болен. Всё политики.
Ворьё!..
А тут ещё упёр
Мой полувер
Из полуклиники
Какой-то полувор!..»

* * *
А потом шатнуло Великого. Шатнуло совсем в другую сторону – дал крен в молодёжную поп-культуру.  Рэпа наслушался, расплевался –
«Да это ж сопли! Молодяк, хрена ли он смыслит в жизни? Похабень одна… да и рифмочки того…жиденькие, дохленькие…»
И – завернул крутяк! Так завернул-зарифмовал пробник-похабень, что даже молодые реперы изумились:

«Уд…
П…да…

Тут
Всегда
Что
Нибудь
Да
Е…уть»

Молодые рэперы изумились, головками замахали. Отвратила отнюдь не нарочитая – как на заказ – похабень, этим ли удивишь? – Нет, высокие снобы, эстеты, они, нисходящие «вниз», к «народу», забраковали перл по тонким эстетическим мотивам:

«С  рифмой, братан, перебор. Густовата рифма, у нас не положено,
не  покатит у нас… пипл не схавает. – Подавится…»

***


И, так и оставшийся вечным наивняком, Великий проплакал себе в тетрадочку:

«А я все верю в чудеса…
Сказали – их на свете нету.
А кто сказал?
А чьи глаза
Читали разнарядку эту?..»

***
Эх, катилось времечко, покатывалось… менялись моды, вкусы, пристрастия…и вот , настали времена – надумал Великий в мазилы податься. Проорать миру всё-всё-всё не только словом, но ещё и красками. Заране скажу, это было одно из самых неудачных его предприятий. Ну да ладно, из песни слова не выкинешь…
Насшибал деньгу, купил тюбики, кисточки. Холст натянул на раму, и безо всякой подготовки наваял чудовищную историческую картину.
Я, возможно, один из немногих, успел полюбоваться. То ли кто перекупил её потом в трудную минуту, то ли где затерялась и до сих пор не найдена, то ли сам герой  уничтожил?
Картина была чудовищна – как по технике исполнения, вполне дилетантстской, так и по содержанию. Звучала сильно:

«Солженицын читает Ленину книгу «Архипелаг Гулаг»

***
…думаю, всё же, сам уничтожил. Стыд заел. А жаль. Там, на обратной стороне холста было (хорошо, успел списать):

«Неизвестно откуда и чего набралися мы все,
Неизвестно зачем потух
На могиле неизвестного генералиссимуса
Вечный красный петух...»

***
И записал, и записал чёрт знает что. Точнее – абы что. Лишь бы не сдохнуть от тоски и безысходности. И сам себя увещевал:

«А ты пиши, а ты пиши,
А ты подохни над строкой,
А ты чини карандаши
Своею собственной рукой!..»

* * *
И сам же себя утешал:

 «Вишь, рубай сижу-рубаю нынче –  думаю.
Рифма – рубь. Рубли рубаю нынче – думаю.
Ну а фули? Хали-гали, мат на шахе, шах на мэ…
Славно думаю-рубаю нынче – думаю…»

* * *


Физиология

Думаю, сильно был озабочен Великий вопросами пола. Очень недоумен. «Зачем это? – возмущался в пивной – зачем несовершенство это: у него отросток, недоросший до совершенства, у неё дыра, недорытая до Истины! Вот ты, пропилея кругломордая – обратился с кафедры к одной из постоялиц (пропилеями звал пьюшек-баб, завсегдатаев пивняка) –   недовольна мужем? Недовольна-а… а собой довольна… довольна, гадина!.. Вот и мужа у тебя нет. А если б все были андрогинами, гермафродитами –  все были б довольны! Правду реку?...» –  вопросил недоуменный. И когда «пропилея» послала его на «самое не хочу», возопил театрально:
– «Молилась ли ты на хер, Дездемона?..»
***         

А вдобавок приправил импровизиком:

«Ни моды, ни мёда, ни блуда, ни яда,
Ни сада…
Какая ты, к ляду, наяда?..»
***

***
Нашлась запись в одной из тетрадок Великого. Не очень пристойная, но, видимо, предельно искренняя. Как последняя «Правда Жизни». Сделана была, похоже (после сопоставления некоторых дат и событий) в пограничной ситуации: где-то после разрыва с любимой, попыткой суицида и тюрьмой. А скорее всего, прямо в тюрьме. Ибо клочок мятой бумажки был вклеен в тетрадку явно после отсидки – там тетрадок не положено. Всего одна строфа, но сколько в неё вместилось!..  вся боль, вся горечь чувствований и раздумий Великого Неандертальца о нелепости этого, такого одинокого кроманьонского мира! И – обида за такой неправильный мир!..

«И понял я, что я с собою дружен,
И понял я, что мне никто не нужен,
Ни терпкий х…, ни сладкая п…
Я сам в себе. И я в себе всегда»

***
И ещё приписка снизу:

«Есть стихи – стихия.
Есть – поисковая система».

***

И тут же, чуть ниже, нечто вроде комментария. А точнее – квазифрейдистская попытка «разобраться в себе»:

«Да, мы – в себе. Но в себе мы не понимаем и не видим себя.
Вот я… кто я такой? Не тот я, который внутри и, вроде бы, знает сам себя, а тот, кого другие люди видят и воспринимают со стороны.
Он наверняка не совсем тот я, которого я лично знаю, чувствую изнутри, знаю привычки, особенности характера, организма, ощущаю сердцебиение, пульс...
Не тот я, который мирится сам с собой и считает себя, в общем, сносным человеком, а тот, кого знают друзья, коллеги, родные, да и совсем незнакомые люди. Кто вот этот Я, со стороны? А вдруг он (этот Я) просто невыносим, слишком упрям, капризен, не шибко умён? – Ужился бы я с таким вот, не послал ли б его куда подальше и не прекратил бы общение за полной  невозможностью такового и даже, может быть, отвратностью?
Это просто необходимо выяснить! А главное, это же выяснить можно. Ну, пусть не до конца, но всё же…
Как?
Тут весь фокус – воображение.
А вот хотя бы так. – Я напрягаю воображение и представляю, что моя любимая женщина – это Я. У неё мой пульс, мой характер, мои повадки, мои таланты и бесталанности. Она живёт рядом со мной, постоянно на виду, но только это не она, а я сам. 
Я её люблю, и вынужден мириться с её вздорностью, капризами, дурным характером, крепкими сигаретами и водкой. Она порою так осточертевает мне, что я могу её бросить, и мне порою очень хочется это сделать.
Но я вынужден мириться.
Во-первых, потому, что люблю. А во-вторых, потому, что она – это Я, и я просто не могу выйти из себя… но она же такая невыносимая!

***
Впрочем, а такая ли уж невыносимая? Она понимающая, ласковая, отзывчивая, добрая, проницательная. Да и просто красивая… как же я её брошу? Нет, тут плохого и хорошего примерно поровну. Нет, хорошего, пожалуй, немножко больше.
Решено. Не брошу.
И даже если это не любимая женщина, а близкий друг, друг-я, другое я, всё равно не брошу. Потому что постараюсь сделать его лучше. Это точно. Я не стану рассуждать как тот цыган, решавший при взгляде на замызганных детишек великую дилемму:
«Новых нарожать?.. Или этих отмыть?»
Никакой дилеммы! – Я стану отмывать сам себя, и любимую, и друга, и всех дорогих мне людей… почему-то же они мне дороги?..
Да ведь это я и есть! – Я, вышедший, как в открытый космос, из себя, и взглянувший на себя же издалека…»

***
А потом пришла Мысль… Мысль о всеобщей справедливости

«Жру икру. Чёрную.
Ночь нежна...
Жить
Можно, брат. Спорную
Мысль не разрешить.
Нет, не разрешить…
Скопом не решить!
Не решить, мать честна,
Так, чтоб враз, начисто –
Гордо, на миру...
Вот решил. Начерно.
И сижу.
Жру.

* * *

Из «гордынок» Великого:

«Беда в том, что я не талантлив, а гениален. Это плохо «срастается» на земле. Читайте, скоты, стихотворение Бодлера «Альбатрос». Там о больших крыльях, мешающих ходить по земле… я птица с большими крыльями!..»

***
Птицу с большими крыльями стреножили. Изловили. И не менты, имевшие к тому некоторые основания, поскольку пару раз торговцы колхозного рынка жаловались на  рыжего малого. Мол, приценивается, приценивается, торгуется якобы… а потом  чего-нибудь и не досчитаешься на прилавке…
 Но за неимением улик всякий раз отпускали. Малый успевал избавиться от добытого. Клептомания, клептомания… и этого недуга не сбросить с весов судьбы. Что было, то было. И мучало всю земную жизнь…
Нет, не менты изловили, – работники военкомата. И прямиком отправили в стройбат. Ибо человеку с двумя судимостями, пусть даже по малолетству, доверить  Советская Армия ружжо на посту ну никак не могла.
– «А поди-ка, попаши…» – сказали ему строгие люди в форме. И он пошёл…

***
Когда Великий, в ряду многих испытуемых, попавших в очередной раз на «Губу»,, подпавший, как водится, под безраздельную власть иезуитски умного, но очень злого начальника в  форме, задался ехидным вопросцем, логической ловушкой армейского философа: а может ли злое добро торжествовать над добрым злом, то лишь он, в силу природно чистого идиотизма, единственный решился и разрешил неразрешимую, казалось, апорию. Гаркнул неизменное «Гы-ы-ы…»,
и храбро рапортовал:
– «Может!»
– «Как?»
– «А так – злой мент ловит и прячет за решётку милейшего маньяка…».
Был отмечен начальством. Досрочно переведён на общие основания.

***
Общие основания и подкосили. И едва не прервали мерцающую нить...
Стоял себе Великий на дне котлована будущего складского корпуса, стоял, ждал когда подадут очередное бревно… а нетрезвый товарищ возьми да урони с верхотуры, метров этак с трёх, это самое бревно прямо на Великого. И пробило оно несчастливую рыжую башку аж до самых мозгов…
Срочно отправили бездыханного в военный госпиталь имени Бурденко, специализирующийся как раз на нейрохирургии мозга. Повредили скальпелем великие мозги, или не очень – никак не понять. Как был чудак-человек, так и остался.
Написал, правда, по горячим следам нечто придурковатое. Ну, так и много чего придурковатого выходило из-под того золотого пера. Бредил бабой в госпитале, грезил, да и наваял: как нежданно-негаданно явится к ней, пока ещё неопределённой до конца, ибо Тоньки уже и след простыл, явится в одно прекрасное утро,  – неузнанным… и она его –вдруг полюбит! Сама того не зная…
Ну, да мало ли что намечтается,  после сильного ушиба в особенности. Целиком больничную бредятину под названием «На заре. Не буди, не вздумай!» так и не обнаружили. Обрывочек только:

«…я пришёл к тебе с приветом
От Бурденко…
Но об этом
Я рассказывать не стану
И подмигивать не буду,
Фигушки!..
Бочком к дивану,
К сонной, тёплой кулебяке
Подкрадусь, и тихо-тихо,
Сна не возмутив, как цуцик,
У помпошки и пристроюсь...»

* * *

  Из предтворческой биографии. Ужасный случай, повернувший судьбу Великого к прекрасному – его, наконец, полюбили! И что самое главное, полюбила любимая.
 Пусть не навек, а всё же:

«О, нежная, нежная...
Всё во мне пело,
Я всё рассказал ей, чем сердце немело,
Всю жизнь мою! Я не солгал ей ни раза!!
Безумная,
О, как она побледнела
В тот миг, когда я (по сюжету рассказа)
Печально заснул
И упал с унитаза!!!..»

***
Вообще тема физиологических конфузов преследовала Великого по всей его выдающейся жизни. Ну не мог же он, никак не мог не отразить тему в творчестве!
Нашлась миниатюрка (или обрывок?) среди рукописей, которую можно принять как один из фактов личной биографии Великого. А можно и не принять. Непонятно вот что – зачем она писана в третьем лице?..
По некотором размышлении можно прийти к следующему выводу: в силу природной… ну не то чтобы скромности, но – застенчивости, что ли (иногда болезненной даже застенчивости) Великий решил приписать личный биографический факт имяреку, что давало известную раскрепощённость и остранённость. – При всей нелепой высокопарности изложения некоторых моментов. Взгляд, так сказать, сверху. Итак:

«Чудо объяснения в любви»

«…увлекши, наконец, в лесопарк подругу (к облику ея и, возможно, душевных качеств ея же питалась давнишняя страсть, как и страстное  желание объясниться в этой страсти), испытывая мучительные, как всегда в таких случаях невовре¬мя, позывы опорожниться, он совершил чудо. Отчаянное чудо.
Дисло¬кация преддверия чуда:
Задумчиво бродя меж аллей, они набредают на столетний дуб. Останавливаются. Мечтательно озирают пейзаж. Запрокидывают головы. Небо. Бронзовая листва. Напряжённая минута перед событием…
Они эле¬гически прислоняются к стволу в два обхвата – по разные его стороны...
Он (незримо от неё) расстегивает ширинку и проникновенно – с задыханьями и паузами – внушает ей нечто любовное и, одновременно же, опорожняет мочевой пузырь. По мере того, как протекает сладостное ос¬вобождение от наболевших слов и накипевшей влаги (струйки бесшумно сползают по каньонам теневой стороны ствола), речевые паузы становят¬ся  всё реже, взволнованные задыхания глуше, тон объяснения в любви  уверенней, вдохновенней…
И вот, наконец (ширинка благополучно застёгнута) – заключительный, победный аккорд! Сближение по кругу ствола – по направлению к Ней………………………………..
………Решительное Объяснение принято! Жаркий, свободный ото всего поцелуй.......................
……………………………………………………………………………………………………..
Они жили долго и счастливо.
И едва не умерли в один день. – В день, когда он рискнул рассказать ей всё о том самом «чуде»...
…………………………………………………………………………………..
………………………………………………..обошлось………………………
…………………………………………………………………………………...
Да и где их набраться, общественных туалетов, особенно в пиковые мгновения ?»

***
          Из «маньякиады»:

«…как на неё в ночной глуши наеду,
Как фарами в несчастную нацелюсь!..
– Подайте баболюбу и людоеду
На «Виагру» и вставную челюсть…»

***

Из выкликов и «озарелий» Великого:

 «Харизма? Пожалуйста: Ремембе – в харю. Мамбе – в рог!..»

***
«…эка шишка ананас!»

***
«Кол – стул мазохиста»

***
«Художник и совесть… дичь! Это – про нехудожников».
***

Мучила Великого, как и многих других великих, неразрешимость и необратимость
косной… слишком косной временной константы.
«Как это необратимо время? Не может такого быть! – возмутился однажды – все мифы, сказки, предания твердят обратное – время обратимо. Как вперёд, так и назад. Но как доказать это? Формулами?.. Глупо, однако. Да и пробовали великие, не однажды пробовали. Ни черта никого не убеждает. Особенно  быдло. Слишком высоко и непонятно. А что,  если попытаться спуститься в самое то – в нутро человека, а?..» – обрадовано воскликнул Великий, порылся в себе, отыскал там, как показалось в эвристической горячке, самый верный – самый нервный эротический узел, и стал сочинять апорию про физиологическую обратимость времени.
Потом, кажется, разочаровался в каких-то пунктах апории и не стал развивать  далее. А жалко. Что-то важное ухватил ведь! Но порвал, гад, листок.
Вот всё, что осталось на том разорванном клочке. Возможно, самая концовка:

«…так, сосок помещая
На зуб,
В виноград превращая
Изюм,
Время вспять обращая…
На ум
Ничего не приходит… прости… ПОКА – ничего…»
………………………………………………………………..

Из самокопаний и самоедств Великого

«Мы в себе, и не понимаем себя.
Вот я… кто я такой? Не тот я, который внутри и, вроде бы, знает сам себя, а тот, кого другие люди видят и воспринимают со  стороны.
Он наверняка не совсем тот я, которого я лично знаю, знаю привычки, особенности характера, организма, сердцебиение, пульс...
Не тот я, который мирится сам с собой и считает себя, в общем, сносным человеком, а тот, кого знают друзья, коллеги, родные, да и совсем незнакомые люди. Кто вот этот я, со стороны? А вдруг он (этот я) просто невыносим, слишком упрям, капризен, не шибко умён? – Ужился бы я с таким вот, не послал ли б его куда подальше и не прекратил бы общение  за полной его невозможностью и даже, может быть, отвратностью?
Это просто необходимо выяснить! А главное, это же выяснить можно. Ну, пусть не до конца, но всё же… Как? Тут всё дело в силе воображения.
А вот хотя бы так. – Я напрягаю воображение и представляю, что моя любимая женщина – это Я. У неё мой пульс, мой характер, мои повадки, мои таланты и бесталанности. Она живёт рядом со мной, постоянно на виду, но только это не она, а я сам. 
Я её люблю, и вынужден мириться с её вздорностью, капризами, дурным характером, крепкими сигаретами и водкой. Она порою так осточертевает мне, что я могу её бросить, и мне порою очень хочется это сделать.
Но я вынужден мириться.
Во-первых, потому, что люблю. А во-вторых, потому, что она – это Я, и я просто не могу выйти из себя… но она же такая невыносимая!
Впрочем, а такая ли уж невыносимая? Она понимающая, ласковая, отзывчивая, добрая, проницательная. Да и просто красивая… как же я её брошу? Нет, тут плохого и хорошего примерно поровну. Нет, хорошего, пожалуй, немножко больше.
Решено. Не брошу.
И даже если это не любимая женщина, а близкий друг, друг-я, другое я, всё равно не брошу. Потому что постараюсь сделать его лучше. Это точно. Я не стану рассуждать, как тот цыган, решавший при взгляде на замызганных детишек великую дилемму:
«Новых нарожать, или этих отмыть?»
Никакой дилеммы! – Я стану отмывать сам себя, и любимую, и друга, и всех дорогих мне людей… почему-то же они мне дороги?..
Да ведь это я и есть! – Я, вышедший, как в открытый космос, из себя, и взглянувший на себя же – издалека-издалече»

***
И тут же приписал – вероятно, после прочтения корявых сочинений Шах-Мазоха, случайно выловленных в библиотеке, куда со временем повадился забредать не реже, чем в любимую пивную. И провыл со знаменитой кафедры «синякам»:

«Шах Мазоха, большой стадострастник,
Рассуждал: «Если боль, это праздник,
Чем больнее – тем слаще. Да-да!
А чем хуже – тем лучше. Поскольку
В боль миров просочит свою больку
Несравненная польза вреда»


Недоперепой

Пользу вреда – вреда для себя – Великий испытал, решив накопить денег. Откуда их было взять школьнику в советские-то годы? Неоткуда, ответит знающий, помнящий. Кроме как бросив школу.
Последние школьные полгода Великий провёл в ПТУ. Решил выучиться на сварщика и заработать толику денег, дабы не зависеть от папули: снять жильё и пригласить возлюбленную для совместного проживания. О чём и предупредил. Тонька  высокомерно, но весьма туманно кивнула, что было принято Великим за высокое согласие.

***
Выучился, проработал три дня на стройке. Посадил зрение «зайцами» от электросварки и, с понесением ущерба здоровью, вернулся в школу. Возлюбленная не выразила эмоций. Царственная её натура ещё не была подкошена знаменитым объяснением в любви (да-да, тем самым падением в сортире), и она ещё не стала безусловной любовницей Великого. Просто молча пустила за свою парту. Но…

***
Слышу, как они бьют, старинные часы со звоном, бьют издалека, с закопчённых стен незабвенного ПТУ, слышу…
В день окончания Великий выпил хорошо. Но мало. Ещё мало, но деньги уже кончились.
Вернулся в родное ПТУ, стащил настенные часы и попёр продавать за советские деньги в советские же учреждения. Вначале в те, что поближе. Просил пятёрку… уступал за четыре рубля… нигде не брали. Пришлось поневоле расширить поисковый круг сбычи краденого. Не брали, козлы, нигде. А часы были хорошие, старинные, с нежным таким звоном, без истерики…

***
Нарезав дурные круги, пьяненький, неосознанно вернулся в родимое ПТУ и, шатаясь, по узеньким слепым коридорчикам забрёл-таки в незнакомый прежде директорский кабинет. Да и что там было делать прежде, во время учёбного процесса?  И кабинет незнакомый, и директора не шибко помнил, и вообще…

***
«…эка водочка хулиганила,
Зрак запойчиком припоганила…»

***
В полутьме кабинета, не признав с недоперепоя  директора, два часа тому назад лично вручившего ему, уже весёлому, диплом об окончании курсов сварщиков, предложил часы за трояк.
Тот опупел и набычился. Что было принято Великим за начало торга. Надувшись для приличия и скорчив рожу, сбавил цену. Просил 2р.87коп. – сакральную цифру советских времён: полкило водки...

***
«Чтой-то друзья застрадали запоями,
Чтой-то пошло непонятное тут,
Ой, закуплю я бухла, и завою я,
И побреду на последний редут…»

***
Что характерно, директор даже не закричал, не вызвал милицию. – Часы-то по факту находились в здании, следовательно кражи, как таковой, не было! Попытался только отобрать диплом, но… тут до Великого допёрло.
Схватившись за сердце (там в нагрудном кармане похрустывал новенький диплом), бросив часы на стол директора, рванул по коридорчикам прочь…

***
…заблудившийся запой…

***
Время очнулось и двигнулось дале – легендарные часы продолжили на родной стене ПТУ  старинный свой, нежный, размеренный бой для новых и новых поколений...
Пока не грянула перестройка и не прикрыли к свиньям собачьим все эти великие заведения, кузницы молодёжи.

***
Из цикла «Наблюл»:

«Человек разваливается на ходу. Зубы выпадают, волосы... а он – смеётся.
А почему? А потому, что чует – бессмертен...»

***

«…в эпоху, под названием «Рекламная пауза», было…
Ничего не было».

* * *
«Круговорот денег в глухом селе. Круговорот замкнут. Все уже выучили номера купюр. Меняются «фантиками», смеются…»

***
…в черном окне извиваются белые черви. Свадьба. Музыка. Ночь…

***
                Отрывок. По-видимому, из дневника героя некоего сочинения Великого. Целиком не обнаружено:   

«…финотчёт сдал. В любви объяснился. С министром поговорил. Жене наврал. Был невразумителен. – Везде…»

***
Шорох листьев

«…и везде-то он побывал, и всё-то он повидал!..» – так и хочется воскликнуть   знаменитую фразу из анекдота, перелистывая  страницы жизни Великого. Счастье, что всё… ну, почти всё… ну, очень многое увиденное и услышанное в этом измерении записывал, словно готовил своё драгоценное Я, неудавшееся, не полностью проявившееся  на земле, во временном континиуме, перенести в вечное. Туда, где во всей полноте поймут и оценят подвиг бренной его жизни на горестной этой земле…

***

«Шорох листьев не е…т!..»…
«Шорох листьев не е…т!..»…
«Шорох листьев не е…т!..»…

Откуда это, из осени? Как бы ни так, – из весны!

***
В 70-х годках двадцатого века Великий после школки решил помотаться по стране, попробовать профессии, потрогать своими руками, как говорится, «жись».
Лет пять мотало по колхозам, стройкам, поездам. Поработал сварщиком, экскаваторщиком, в проводниках побыл… много чего перепробовал.
И – занесло в бригаду асфальтировщиков.

***
Об этом периоде жизни Великого остались разрозненные записи, воспоминания. Наиболее внятные куски удалось зафиксировать. К примеру, «Шорох листьев»:

«…жили бригадой за городом, в бараке. Май выдался тёплый, асфальтировали  громадный, только что выстроенный птичник, сулящий завалить страну высококачественной индейкой. Куда  потом девалась эта чудесная плица (птичник-то был готов к сдаче)? Вопрос…
Работка  горячая, с раннего утра, по десять часов – асфальту нельзя дать застыть. Вот и уламывались, пока шли машины. Молодые, здоровые…
В бригаде семеро. Ребята из рабочих слободок, книг почти не читали.
Выискался, однако, «интеллигент» – Витя. Недавно откинулся из зоны, но был удивительно гладок, упитан. Кругломордый, добродушный, юморной мужичок, уже женатый, в отличие от всех нас.
Непохоже, что сидел на казённых харчах, рожу отъел – на воле не каждый отъест.  Да, пожалуй, и не сидел. И в зоне умудрялся жрать от пуза. Земляк-начальник не только приладил каким-то образом к пищеблоку, ещё и заведовать тюремной библиотекой усадил. Витя пристрастился…

***
…после смены, бывало, развалимся всей бригадой на койках, и айда травить байки. А Витя – нет. Он  КНИГУ  читал. И нас, дураков, между прочим поучал. Как старший и прошедший лагерь. И нас поучал, и заветы будущему сыну заготавливал – жена была на сносях.
«Вот, к примеру, – многозначительно начинал Витя – понесет мой сыночек бревно на субботнике, а я ему подскажу – первым под бревно не становись.  И средним не становись…
Становись последним.
Двое понесут бревно, а ты на нем повиснешь… даже и на халяву ещё прокатишься. Передние не заметят, а тебе – прибыток. Обманул. Проехался задарма…
И в трамвае места не уступай.
Твоей матери, когда брюхатая была, много уступали? Си-идит себе здоровенная старушенция, а мать твоя, считай, уже на третьем месяце была!… Думаешь, уступили?..
Вот и ты не уступай.
И на лирику всякую плюнь. Дуй  по главной линии, в лес не сворачивай…»
Мого чего проповедовал Витя, толстые пятки задрав на спинку железной койки.
Классика, блин, –  философ.  Пусть и домашний.

А уж как он КНИГУ читал, как читал – песня!.. Пузатая, без обложки и заглавия, но со штемпелем библиотеки спецучреждения книга.
Как он её читал, как читал!..
Слюнявил загодя палец, и начинал «процесс». Читает, читает, внимательно читает… а потом как пойдёт слюнявым пальцем отхлестывать страницы, только свист – не шорох даже...
Отхлестнёт с десяток страниц, и снова притихнет. – Читает.
А потом опять вдруг заслюнявит палец, и – пошло!…
А сам приговаривает при этом: «Шорох листьев не…колышет (другой,  конечно, глагол), шорох листьев не колышет… шорох листьев не колышет…»…
Шорохом листьев называл всё, что не относится к сюжету, активному действию книги. Шорох листьев – любовные переживания, раздумья героев, переливы душевных волнений, лирический трепет… и, конечно, описания природы.
Шорох листьев, короче.

А коли вдуматься, шорох листьев – почти всё, из чего и состоит великая  литература. Без «шороха листьев» русская классика немыслима. Может, иная где и мыслима, русская – нет. Да и Русский Лес, однако...

Укоряю Витю? Паси Бог. У Вити «понятия». На клеточном уровне, по понятиям жил…  и вообще,  давно это было.
Так давно, когда читатель «шорох листьев» ещё  не выметал из книг, из жизни. Когда была жизнь…
 Прошли десятилетия, ось времени повернулась, «зона» вышла на волю. И – пошла диктовать «понятия». Воля оказалась на зоне. В политику-экономику пришли «интеллигентные вити». Осталось голимое действие. Фабула. Сюжет.  Жизнь?
Какая, на фиг, жизнь!.. Фуфло. Жизнь – «Шорох листьев».

И чуть ниже отрывочек в стишках:

      « …цена человеческой жизни  – копейка.
     А ты из копейки поди-ка, сумей-ка,
     Сложив, перемножив ли, вырастить Рубль!
     Тем паче – валютный... а люди...
     Что люди?
     Ротатор в работе, истера на уде,
     Покрутится «матрица», свертится дубль...»
   
 ***

Жизни его не поняли


Дубль конгениальности эпохи Большого Стиля: «Пепел» и «Коммунист». Два великих фильма с великолепными актёрами. И даже в названиях фильмов два пути: Путь Польши и Путь России. Но…
«Мы пулю в г… превратили…» – грустно пел Великий. И ещё грустней добавлял: были Строители, стали «застройщики»…

***
«С Севера – сирые, босые,
С Юга, с Востока – раскосые,
С Запада – взгляды косые…
Россия…»

***
Поняли встречные главное: Великий прост, чист душою. Не столько даже поняли, сколько почуяли – тут что-то иное… таких не бывает. Но вот, встретился, однако ж, и видно его всего насквозь, точно ягоду виноградную на просвет: тёмные там только косточки, а всё остальное светлое, прозрачное, ясное…
Понимали, такое не поддаётся ранжиру, но определить простым словом Неандерталец не осмеливались. А произнеси бы слово – и суть ясна.

***
Молодой советский идиот  задал молодым же, но сильно уже траченным в знаменитой пивной завсегдатаям дремучий, густо-мохнатый вопрос. Взойдя, так сказать, на кафедру – верхнюю ступеньку зала – вопросил громогласно: «Что есть самое эротичное место в теле?.. Молчите, профаны? Не знаете! А если знаете, совсем не то. Расхожее знаете. А я отвечу истинно! Хотите?..»
 Зал, естественно, хотел. Особенно истинного и, как всегда у Великого, – непредсказуемого. Хотел и получил:
               
                «ГОЛОВА»
 
Почему голова, спросят тупые? Самое волосатое место!..
Для наитупейших изъясняюсь учёно – центральная нервная система, находящаяся в голове, подаёт тому, о чём вы пошло подумали, эротические и силовые сигналы. Именно голова. Остальное – физологический акт. Механика любви, так сказать. Вот...»
               Пивная захлопала, а потом, естественно, захлюпала недопитым пивом, зачавкала недоеденной рыбой и замахала Великому: подходи, мол, угощайся. Хорошо, мол, наблюл. Заслужил, рванина...

***
Из «Наблюдизмов»:

О мужике, затюканном бабами – жёнами, тёщами, дочами:
«Жизни его не поняли!..»

***
«Провонявший корвалолом,
Брёл я лесом, брёл я долом,
Корвалол, корвалол
Мягко сердце проколол…»

***
«…и наступил на горло собственному пенису…»

***
«А не надо пугать мужика!..»

***
Из творческих задумок:

                «Антиповесть: «Крест и выкрест»

***

Генофонд

Крещён был Великий. И вдруг сказался выкрестом. Как? А так, запросто: стал однажды – по недопьяне – уверять, что еврей…
Я обалдел:
– «Как? Ты ж русский был всегда!..»
Посасывает, гад, «бармалея» из горла и бубнит:
– «Еврей, еврей… русский всегда еврей… мессианский… русский… еврей… только не знает… а я знаю, я знаю…»
Разозлил, гад, надоел – шары залил, белибирдень покатила. Спрашиваю у его матери:
– «Он что, правда еврей?»
– «Правда» – говорит.
– «И отец еврей?»
– «Отец русский»
– «А вы?»
– «И я русская».
 Тут уж я распсиховался, ору:
«Так какой же он тогда, к чёртовой матери, еврей?»
Мать, переворачивая оладьи на сковороде, спокойно так отвечает:
– «А вот такой… отец русский, я русская, а он – еврей…»
И всё без малейшей усмешечки.
– «Да пёс вас поймёт, семейку вашу хренову!..» – вскричал я тогда молча. И молча же себя успокоил:
 – «Выкрест ты,  гад… хамелеон, вот ты кто… и всё тут…»

***
О многом задумывался Великий. Но вот беда – систематичности в его разрозненных записях не было. О чём и пришлось высказать. Высокомерный надул губы, выкатил карий глаз и презрительно пропел:
« – А Розанова ты читал?.. А не он ли самый великий русский философ?..»
Пришлось промычать нечто невразумительное, типа: на Розанова всякий дурак сослаться ныне горазд, прикрывая малообразованность, эклектичность свою. Ответ был дивно лаконичен:
– «Сам дурак!..»

***
Из записей и планов Великого:

«Относительный герой». Сумасшедшая мысль о таком герое, который как бы есть, и в то же время его как бы и нет. Ну вот, например – движется повествование, основные (настоящие) герои действуют,  влюбляются, конфликтуют и т.д.,  в общем, совершают всё то, что положено обычным героям. Но иногда возникает сквозь ткань романа некая отвлечённая, добавочная, придуманная  фигура, как в математике принцип дополнительности, что ли.
Это чудище, этот «относительный герой» начинает  нести  свою ахинею,  вмешиваться в сюжет, вякать свои «квак-чвяк», «хурр-муррр», «правая-левая поло¬са», «Небо сильное-сильное», «гу-гуу» – и т.д. То есть, это воет-подвывает абсурдная природа, подспудный, задавленный временем мир пращуров?..
В этом вое просматри¬вается иная, тайная правда, которую не могут вы¬разить основные герои. А может только этот «относительный», допол¬нительный герой, возникающий как бы со стороны...

***
…выглядит «относительный герой» примерно так: белая полу-лягушка, полу-тритон. Он умеет воз¬никать из ничего (по ходу действия),  вписываться в сюжет, и – тут же отчуждаться,  исчезать на глазах.  Вроде бы нечто чуждое, ненужное человеку…
Ан нет. Тут просматривается какая-то хтоническая тяга – некое ОНО тянется к человеку, благо¬волит ему, основному герою. Особенно тянется к дураку,  к ребёнку и великану… «корректирует» их…»

***
« Семь рыбаков. Все – Рыбаков…»

* * *
Из фантастических проектов Великого:

«Собрать всех гениев земли, отправить на необитаемый остров и создать из них суперчеловечество… какой кайф!
А что? Пусть даже гениальных баб меньше, чем мужиков. Ничего. Перелюбятся, а там, глядишь, народится новая раса...
Ага! Народилась…
Миллионы генов  решат по-своему.  Не по-гениальному, а – по Памяти. Родится из двадцатого поколения бандит…  из десятого жулик… из второго чёрт знает что...
 Память – вещь загадочная. Знаем, что душа бессмертна. Почему знаем? Почему о  Памяти ничегошеньки-то не знаем? ..

***
… в итоге ни супергениев не вылупится, ни обычных… так, нечто среднестатистическое. Комбинацию гениев  создать может лишь Тот, Который создал мир. Но почему же не создал гениальных и красивых людей сплошняком, подряд, соседа к соседу?
… да читали мы всякое разное… «банки спермы», лауреаты какие-то...
 Ну и что, где они, супергении? Да ни фига! Из обычных и то чаще феномены рождаются. Почему? А потому что так, наверно, нельзя… но как можно?
А вот так: отстрадать. Всем своё отстрадать. Здесь, на земле, в этой, а ни в какой иной субстанции. 
Отстрадать своё. Да, вот таким вот –  «корявеньким», как ныне, а не каким-то там «грядущим», «супергениальным», из пробирки вынутым, штампованным на «спецпотоке»… или, как там… – «спермопотоке»…

***

«…некто,
Некогда,
Кое-никак,
То есть, кое-нигде
Понял, что это –
И то, и так,
Так как всегда –
Везде…»
(Перл Великого под названием «ВСЁ»)


* * *
Много, очень много думал о себе Великий. Возможно потому, что столь был велик, что не мог «разлепить» в себе самом несколько своих Я, и всё путался в них, всё путался, и не мог до конца распутаться… а, впрочем, кто смог? Хотел бы я поглядеть на такого, распутавшегося…

***
Нашлись среди бумаг отрывочки о поисках Великого… назовём их так – о поисках
 САМОГО СЕБЯ. Наиболее внятное восстанавливаем здесь:

«Чёрный ящик. Эта механика и в человеке скрыта, и от человека. Ящик записывает всё тайное (что когда-то станет же явным!). Фиксирует все разгово¬ры души с людьми, с Богом, с самим собою. В отличие от ящика, скрытого в самолете,  этот  не подлежит предварительной расшифровке в «полномочном»  ведомстве.  Этот прямиком – ТУДА. 
Но в глубине-то души каждый ведает, где вильнул хвостом, где был  низок или, напротив, благороден…»

***
     «…по земной резьбе донёсся ржавый скрип,
     Там выкручивался тяжко свежий гриб,
     И натужась, двинув дюжее плечо,
     Вышел весь – растелешился горячо,
     И красуясь свежей мощью, белизной,
     Ослепил весь помрачённый шар земной,
     И увидел посрамлённые века,
     Белобокие раздвинул облака,
     Сдвинул Бога!..
     И увидел –  грибника...»

***
                Великий о поверьях:               
«Хорошего человека надо съесть»

И комментарий:

«Это – доброе поверье, хорошее поверье. Народ зря не скажет. 
Да,  именно так… не скажет.

* * *
«… а вообще высказать своё тайное самому себе очень трудно. «Чёрный» ящичек мотает плёночку, «пишет»… а на поверхность не выдаёт. Нарушения принципа крайне редки, и случаются, разве что, в творчестве – здесь, во взлётах и погружениях души иногда выдаётся некая предварительная информация из секретного ящичка. Но даже у гениальных творцов она полностью не рассекречивается, лишь кое-что всплывает, выплывает, видится…
Но – в нарушение общепринятых правил.
Правил приличия м.б.?»


Из «Выкликов» и «грезофарсов»:

 «Судят в основном за инстинкты. То есть, за неумение их сдерживать. То есть, за искренний порыв  вер¬нуться  к   е с т е с т в е н н о м у  состоянию человека, самой  натуры его? Нет, здесь что-то не то...»

***
«…Россия – сборище душевнобольных. Очень души болят у людей.
Наверное, нигде так не болят, как в России…»

* * *
«Молчуны в эпоху гласности,
Тугодумы, чьё словцо
Не к лицу парадной ясности,
Пьют дешёвое винцо…»

***
«…некоторые – урчат».

***
«Я жизнь свою провёл под идеалом,
Как монумент, покрытый одеялом.
Его сорвут, когда придёт пора,
И грянет площадь дикое «Ур-ра!..»»

***
«…добрых – больше…»

***
«…– Мужеловка!..
– Мыщелка!..
– Пережабинка!..
– Чмо!..
…………………………………….
           – А ты почему меня ударил?
           – А потому, что ты дура!..»

***
Дивные, дивные перебраночки…


***
. .. и возопил Великий, любимец знаменитой пивной, и даже затопал ногами, когда  ему не налили положенные по обычаю пары пива за очередную лекцию:
«Да, меня любят!.. Таких, как я, всегда любят. Только почему такие, как я, всегда платят за всё и за всех? И почему так редко платят таким, как я?..
Платони¬ческая любовь не в счет!..»
Вопль был стратегический. Великий успел понять: публика уже настолько привыкла к нему, и даже полюбила его выступления, что не сможет устоять перед тем, за что особенно полюбила. А именно за корявенькие, но предельно искренние вирши о спиртном. Куплетик подходящий был заготовлен, и он провыл:

« Я – не истукан!
И полный стакан
Поднять я хочу
И выпить.
Он ведь нам по плечу?
Выпить хочу.
И вы ведь?..»

Вопль был удовлетворён. Выпивка оприходована. Здоровье поправлено.



В церкви ничего не жалко

Поправлено было кое-что в судьбе Великого…и ещё как поправлено! Несмотря ни на что, благоволила порою судьба. Не только ж мучила и глумилась! Хотя чаще глумилась. Почему, зачем? Тайна велика…
Подвернулся знакомый в пивнушке, инженер-сейсмолог. Товарищ недавно женился, молодая жена была очень недовольна подозрительной службой мужа, ночными дежурствами в подвале многоквартирного дома, где располагалась районная сейсмостанция.
Особенно не нравилась вполне домашняя обстановка служебного подвала: ванная комната, шкаф-стол-стул, холодильник… наиболее опасной  показалась кровать в рабочей комнате, рядом с приборами и датчиками.
Невозможно было доказать необходимость для человека мытья, перекуса и сна в ночную смену. Последовал пошлейший ультиматум: или я, или такая работа.
Рогатива была серъёзная – и жена ещё не опостылела, и зарплату терять не хотелось. Тут-то и подвернулся Великий, в очередной раз покинувший родимый дом и ночевавший где придётся, чаще всего на вокзале.
Рогатива преобразилась и стала не двоякой, а троякой. Великий согласился дежурить вместо инженера. А что? Опыт полевой и камеральной работы имелся, снимать показания датчиков не составляло труда. Подвальная квартира с удобствами легко покрывала все неудобства временного бездомья.
С  жильём вопрос был решён. Так ведь благородный товарищ ещё и жратву обещал подбрасывать, и «премиальные» с получки. На бормотушку… да и вообще, по мелочам…

***
Завалился Великий в подвал. Делов-то: трижды в сутки снять показания датчиков, и – спи. Или пей. На выбор…
Вчерашний неудачливый самоубийца выбрал второе – решил доканать себя алкоголем. И пил, подпольщик, круглые сутки… в кратких перерывах, правда, не забывая черкать в бессмертных тетрадках сагу о непонятой всеми, великой своей жизни… и допился до «белочки».

***

  Из заплачек:

«…одинок я, одинок
В море мира, как челнок.
Много в мире одиноких
Между рук плывёт миног.
Где же я не одинок?
Где минога из миног?
Где надежда, что однажды
Вспыхнет счастье между ног?..
…есть минога между ног!
Есть и «рашпиль», и «станок»,
Есть такая, ну такая…

Вот где я не одинок!..»

***
Смотрю как-то, решив навестить Великого: выполз из своего подвала, и – бегает от подъезда до подъезда, и всё кого-то будто-бы ловит, высматривает… меня не замечает. Стою себе, наблюдаю дивную картину, пытаюсь хоть что-то понять… а тут бабульки на лавочке, которые всё знают, всё понимают, и ничему в этой жизни уже не удивляются, спокойненько так комментируют:
– Во, допился, чертей гоняет!..


***
Из песенок-чудесенок:

«…а ты прости бухарика,
А дай ему сухарика…»

***
Я потом спросил – какие они по цвету, по размеру, черти?  Великий рек: большие и красные.
Странно… другой мой дружок-бедолага уверял: маленькие и зелёные. Любят по ковру ползать… послать в магазин за бутылкой…
– Им-то это зачем? – Спросил я бедолагу.
«Знаешь… я думаю… они такие маленькие, что им хватает даже капелек водки, которые сползают по усам, хватает даже испарений от этих капелек…
Вот, знаешь, недавно сидела тут у меня седая старуха, за столом сидела – незнакомая, косматая. Я уже проснулся, а она всё сидит, и что-то в тетрадку пишет… страшная такая, незнакомая...
– Чего тебе, зачем пришла? – спрашиваю.
– Сходи за водкой!.. (а уж ночь на дворе), сходи, говорит, скорее, а то – запишу!. Вот сюда, в тетрадку запишу!..
Не иначе, подосланная старуха была. А как же, ими-то и подосланная…
Ну и сходил, а как же...»

***
У Великого черти были не маленькие. Огромные!

***
Из «наблюдизмов»:

«…старик стоял, блюдя приличье,
Перст возносил в толпу и – ввысь!
Весьма кренился вбок при этом,
При этом же вещал, стращал и вопиял,
И, как ни странно, не терял при том обличье,
Но был взлохмачен, огнен, юн...
Весна!
Он жил опять амбивалентно,
Он знал, он знал, что старость турбулентна,
Старик-смутьян!..»

***
Из «философской» тетрадки

«Когда хорошо выпьешь, смысл жизни иной раз предельно отчётлив. Отчётлив до изумления – да как же я раньше этого не понимал?..
Не меньшее изумление вызывает утреннее воспоминание о том состоянии, в котором отчётливо виделся этот самый смысл. Ты ещё помнишь, что с вечера был он, был смысл жизни! И ясно виделся, почти осязался… а, наверное, и в самом деле осязался – всем твоим радостным существом! Где он теперь, куда подевался?
…но невозможно же бесконечно пить, быть бесконечно радостным и, главное, – осмысленным в жизни. Спятишь от осмысленности…

***
Чего осмысливать-то? Мир? Жизнь? Непреложную данность? На фига…
А может быть, непрекращающийся этот мир – лишь чей-то затянувшийся сон,  в котором преобладает отсутствие  воли очнуться и переставить,  как шахматные фигурки, весь миро¬порядок?..»

***
…и грянуло время, и был уличён Великий в страшном кощунстве: мало того, что расхристанный стоял у храма Божьего и клянчил деньги на дорогу куда-то в Большие Кушари, – это бы ещё ничего, с кем не бывает, но, выклянчив и  похмелившись, обнаглел: вознёсся духом, переступил  порог храма… а там…
А там золотом всё сияет!
***
…и злость разобрала идиота. И решил он, что злость праведна:
«Вот как вы тут красивенько спасаетесь!.. У кабаков бедные люди  в лёжку лежат, мрут, похмелиться не могут, а тут!..»
И, обуянный гордыней, сорвал с церковной стены икону, и стал, безумный, на глазах у честного народа запихивать за пазуху…

***
Выводили гада с проклятиями и воплями прихожанок. Вытолкали за церковную ограду и… отпустили восвояси.
Более всего поразило, а в итоге и надломило то, что до милиции не довели, не сдали. Даже просфорку в длань вложили. Хотя и рядом была каталажечка…

***
…а вот прости бухарика,
А дай ему сухарика…

***
«Не могу, не могу так больше!..» – рыдал у меня на плече Великий и пытался подробно покаяться. Я оттолкнул, сказав резко:

– «Не поп, грехов не отпускаю».

Возопил плачевный:

– «А что делать было? Сгореть ведь мог – душа горела, трубы горели!.. Ты бы ведь не дал на опохмелку?..»
 – «Не дал бы».
 –  «А почему?»
 – «Денег жалко».
 – «А прихожанам не жалко было?» – продолжал измываться «покаянник».
–  «В церкви ничего не жалко…»

Ответ добил. Присмирел на минуту, опустил тёмно-карий глаз долу…
Через минуту, моля пожёлтевшими и словно бы вдруг осветлёнными очами, робко попросил:

–  «Помоги, брат… покаяться хочу… грех искупить хочу… подскажи...»

И в этот момент я понял: не врёт! Хочет. Правда хочет.

***
…и повёл я его в дремучие горы, где возводился усилиями добровольцев-прихожан монастырь на месте убиенных в 20-е годы двух монахов-отшельников, причтённых ныне к Лику Святых.
Требовалась элементарная физическая сила: таскать с подножия к вершине горы брёвна и доски для строительства. И ничего более. Может, подумалось, простой труд окажется более внятен, нежели сложный путь покаяний, долгих молитв?
Тем паче, Великий хоть и невелик ростом, а жилист и вынослив необычайно. В чём и убедились вскоре сотоварищи-добровольцы…

***
Взойдя на вершину горы, мы увидели самого Настоятеля, сидящего в деревянной беседке с людьми из Управы, обсуждающих вопросы землеотвода. Все с молчаливым поклоном поприветствовали их, один только Великий, вдохновлённый восхождением и чаемым путём к спасению, гаркнул:
 
– «Гы-ы-ы… Здравствуйте, товарищи!..»

***
Хорь Харитонович Скунсов… гад и вонючка хрипастая…

***
Настоятель умолкнул на полуслове, изумлённо вгляделся… но, вероятно, усмотрев лишь простодушный восторг и вдохновение в разрумянившемся облике дикаря, продолжил незавершённый разговор о землеотводе…

***
А мы пошли к месту разгрузки досок. Отдалившись на достаточное расстояние, сотоварищи накинулись на бедного:
–  «Какой такой товарищ!?. Это же – Настоятель!.. Откуда ты вообще взялся, баран?..»
 Пришлось вступиться за незадачливого и объяснить, что это не баран, а самый настоящий индюк, и судьба его индейка. И вообще, нечего тут кричать-покрикивать, начальников нет, все равны, все трудники…

***
А потрудился он и впрямь хорошо. Больше всех взваливал на плечи досок, быстрее всех взбирался на гору, меньше всех отдыхал, перекуривал лишь на ходу. Мало того, разглядев, наконец, на столбе ящик для пожертвований, вдохновенно вывернул карманы и всё, что в них находилось, радостно затолкал внутрь ящика.

***
Мосластый. Жилистый. Хренастый… Неандерталец!

***
Он был явно на пути к искуплению, но… к самому окончанию работ, ближе к вечеру, пропал.

***
Это обнаружилось не сразу.
Мы отдыхали, сидя на тёплых оструганных брёвнышках, словно бы прозрачных насквозь, изнутри светящихся янтарём на закате, перекуривали, слушали вечереющие шорохи леса, почему-то окрепшие ближе к окончанию дня… а также визг циркулярки – чуть в стороне от монастырской тихой стройки, на соседнем хребте, шло бойкое строительство дачных домиков…
Рачительная женщина из активных прихожанок, пересчитав принесённые нами доски (а были они на диво хороши, из добротного, хорошо оструганного соснового дерева, и все, конечно, наперечёт), сказала, что не хватает четырёх шестиметровых…
Тут кто-то вспомнил, что видел пропавшего не так уж давно. В одну из последних ходок он свернул с четырьмя тяжеленными досками на плечах. И свернул почему-то не вправо по тропе, к нашей стройке, а влево, к дачным участкам. Поразила очевидца необычайная бодрость и быстрота шага в крутую гору… и это под вечер, когда все уже были измождены.

***
…и вдруг раздался гром небесный.
Сверху, с каменной осыпи кто-то катился прямо к нашей полянке, где мы курили на брёвнышках. Катилось нечто тяжёлое, грохочущее, но явно живое…
Это был он, Великий! Он падал с неведомых высот, он катился по каменной насыпи… и он упал прямо к нам, молча разинувшим рты. Благополучно скатившись, бодро встал на ноги, и мы умилились: перед нами стояло мохнатое чудище из мультфильмов. Чудище было с ног до головы густо облеплено палой еловой иглой и по-детски радостно улыбалось…
От природы огненно-рыжие волосы тоже словно бы улыбались и светились – каким-то нездешним, неслыханным счастьем светились…

***
«…тот ангелоподобный лик,
Который видел я, он был так ясен,
Неандертальца лик – он был прекрасен,
Ужасен был!
Прекрасен был!
     Велик!..»
***
…он заблудился… он свернул не туда… он упал в пропасть, он потерял в пропасти сознание и доски… а потом долго взбирался на вершину… и снова падал… и вот…
Все понимающе вздохнули. И отвернулись. – с Великого нечего было взять. Даже самой малости.

***
…непересказуемая ситуация…

***

Самоувещевание Великого о пользе pазумного эгоизма, а также о «педерастающем поколении»»:


 «…когда себя на подлой мысли
Подловишь, юный пpохиндей,
Ты не чешись, как стаpый гpизли,
И от подлянки не балдей,
К числу поpядочных людей
Решительно себя пpичисли,
И буpной мыслью овладей,
И тихо свой пpофит измысли,
Пеpекpестись и поpадей
За всех, с кого ты поимеешь.
Или имел. Или имеешь...

И от подлянки не балдей.

Не тpаться, как пpостой злодей,
Коpысть свою блюди и числи
В кpутом, обогащённом смысле...

И от подлянки не балдей.

Ты выгоду сию pазмысли,
От подлой мысли не балдей…»


***
…уже потом, несколько дней спустя, я разговорился с одним из приятелей, бывших в тот день на горе. Я спросил его, что он думает о таком феномене: человек искренне пришёл искупить грех, человек отдал все деньги на монастырь, и четыре, даже очень хороших доски явно не стоили этих искренних денег… зачем это всё? Очередной спектакль? Или природный рок, планида? Или же вековечный Соблазн превыше человека, даже такого великого?..
Приятель, поиграв густыми усами и желваками, молвил задумчиво:
«А может быть, так – надо?.. Может быть, так – хорошо?..»

***
Самодиагноз Великого:

«Мозгами не обременён.
Умственно нетрудоспособен.
Мысленно счастлив».

***


Хмель

Счастлив был Великий уже не мысленно, а вполне осязаемо, когда огрёб не только гору аплодисментов, но и главный приз – хорошо сохранившийся бивень мамонтёнка.  Ещё бы, одним-единственным словом удалось ему определить Русскую Идею! Более того, определение было признано самым глубоким на всемирном, тайном форуме неандертальцев.

«Русская Идея? Пожалуйста. – Хмель. Одно слово. Слово не только пьяное, но и метафизическое. Утопии, мечты, прекрасное будущее… – Хмель.
А грандиознейшая русская Революция, потрясшая весь ахнувший мир чаяньем Мировой Справедливости, это ль не Хмель? Кому ещё, «тверёзому», такое под силу? Такого размаха и удали, подвига самоотречения и возмездия одновременно нет, не было больше нигде, никогда на земле!
Вот так вот, сволочь мировая!..»

***
«У женщины мозга меньше. Зато п… больше» – говаривал с туманной значительностию Великий. Что имелось в виду? Неизъяснимо…
Впрочем, весьма стыдливенько добавлял грустный, раздумчивый комментарий:
«Нас всех имеют... всех, в широчайшем смысле, еб…т. Но женщин – больше…»
К самому же предмету вожделения обращался с почтительностию: 
«Госпожа Гениталия».

***
                Из цикла « Космобредни»:

«Коли есть Млечный Путь, должна быть и Чёрная Дыра. А как же иначе!
Космическое млеко… космическая сперма … куда же ей течь-то, куда впадать?
А в Чёрную Дыру. Больше некуда».

***
«…тёмный лес, короче. Спорами стреляют грибы, спорами-метеорами галактики, спермой – белковые соединения… человеки  называются. Да и вся биоферма, блин…»

«О, панспермия!..
С Юры, с Перми
Протягновен вагине я!
Моя любовь не струйка спермы,
Не утомлённая струя...
Всей планетарной биофермы
Нежнейший взрыв –
Любовь моя!..»

***
 «Разлитое, как вода, мироздание. И в нем «плавает» Земля.
А внутри Земли – раскалённая магма. А снаружи – проблемы, проблемы… животные проблемы, человеческие. И всё это плывёт вместе с Землей по разлитому, как вода, мирозданию…
Так вот отстранишься порой, и вспомнишь старинную загадку:
«Кругом вода, а пос¬реди беда».
Сама Земля – беда.
М.б. не это имелось в виду, но порой ка¬жется – и это…»

***
Разведарь
«Он лежит и что-то знает,
Звёздный зорец и вездец,
Он проник во все законы,
Свежий лишний,
Заиконный,
Затихоненный сударик,
Страшный человек
Мертвец…»

* * *
Усомнялся Великий часто. Во всём.  Так часто, что сложилось, кажется, что-то вроде цикла. Собрав разрозненное, решили так его и назвать:
«Усомнился»

«Угол падения равен углу отражения»...
Ой ли!
Усомнившись однажды, вдруг видишь мельчайшие зазоры, шероховатости этого «неидеального» мира. Так значит – не равен? Не абсолютно равен?..
А как с этим делом в идеальном мире? И как его, этот идеальный мир именно там представить? Ведь ты представляешь его лишь отсюда, из неидеального мира и, значит, зазоры и шероховатости неизбежны – неизбежны даже для мысли, даже для представления об идеальном – отсюда, из неидеального…
«Тот», идеальный мир, выходит, также неидеален, ибо представление о нём исходит из этого мира. И никто не знает с идеальной точностью – что там? Туда надо попасть, чтобы судить об этом с достоверностью.
А то – слова, слова, слова…
Вот тебе и «угол падения равен…». Ни хрена не равен!»

* * *

                Из социо-романтических бредней Великого:

«…который день я месяца не вижу?
Который месяц ёжусь от дождя?..
Какую жижу, Боже мой, какую жижу
Претерпеваем, братцы, без Вождя!
А был бы Вождь, он резко бы и сразу
Пресёк поползновенье вражьей тьмы,
Он запретил бы разом всю заразу!..
Но нет Вождя. И мучаемся мы…»

***
Торговлишкой в трудные годы подрабатывал Великий. Не брезговал ничем: брал оптом ящики сигарет, а потом разносил по магазинам, совал под «накладушки» продавцам и продавщицам, без расписки, на чистейшем доверии. И – ни разу не был обманут! Вот феномен «гайдаровских времён» – большие акулы растаскивали страну по частям, наживая миллиарды и падая под пулями суровых бандюков, а простые челночники и практически незнакомые продавцы не обманывали. Никогда! Может, за счёт них и выжила страна?         
И водкой «Распутин» (ещё не палёной, хорошей водкой) торговал... а уж как жалки были те девчата, весь день топтавшиеся на морозе у своих стихийных прилавочков!
Великий плакал, вспоминая, как он их согревал, получив выручку, согревал, бывало, прямо на перекрёстке, за киоском «Союзпечати», нагнув и содрав толстые мохеровые колготки. Как они, уже полупьяные, розовели, хорошели, и как по-человечески целовали, обнимая Великого на прощанье!
              И обогревателями в холодную зиму торговал, обогревал синих в своих нетопленных жестяных лавчонках, красивых и, как правило, с подбитым глазом продавщиц (они ещё подмигивали понимающе: мол, ясно дело, муж излупил… за дело, конечно… да куда ж денешься? Холодно ж!..).
               И свёрлами торговал, и «Подарками новосёлам» (коробочками с набором шурупов, пробойников, пластмассовых пробок).
                И роскошными коврами с обнищавшей ковровой фабрики, отдающей добротный товар за бесценок, торговал… всего не перечислить. Долго-долго торговал, выживал, как мог. Выжил. А в итоге остался маленький перл, почти не относящийся к делу:

 «У меня было шило,
У тебя было мыло,
Но тебе было мало,
А мне мало не было…»

***
Немногословен и благословен…

***
В России можно было жить хорошо. То есть – никак. Комфортно. Почти вревременно. Последние брежневские годочки запечатлел Великий, проработавший три месяца лаборантом в научно-исследовательском институте бездельников, курильщиков на пожарной лестнице. А потом вспоминавший со сладким потягиванием:

 «Хоpошо выйти в полдень из дома
И в пpиятном кафе по пути
Посидеть, выпить чашечку кофэ,
Отдохнуть, и на службу идти.
А на службе печально, печально…
Но на службе занять можно в долг,
Повздыхать, и немножко подумать,
И тихонько исполнить свой долг».

***
– «Пушкин, Пушкин, а был ли зайчик?..» (наверно, тот самый, перебежавший дорогу к декабристам) – бубнил себе под нос Великий на уроках литературы, чем неизменно бесил халдейшу. Одним разом попирал двух  любимых халдейшей классиков – Пушкина (с его полумифическим зайчиком, перебежавшем дорогу к декабристам) и Горького с его знаменитым – «А был ли мальчик?..»
Ехиден Великий. С младых ногтей.
Ещё и двусмысленное нечто:

 «Вклад довольно значительный
Внёс мужик замечательный,
Был он дюже  рачительный,
И восстал как пиит!..
Голубями обкаканный,
Голубыми обпуканный,
Он на площади Пушкина
Одиноко стоит».

* * *
Да ещё и приписал снизу:

«Уже про всё
Сказал Басё,
Сказал:
«Цево тибе иссё?»

Из литературных «максимок»:

«Лафонтен – не фонтан.
Но Крылов – не фуфлов».


Из литпроектов Великого:

«Кто, в гроб сходя, тебя благословил?
Меня – никто. Недоставало гроба?
Или того, который в гроб сходил?
Ответ один: отсутствовали оба.
Ответ один? Пускай ответ один,
Мы постулат единый утвердим,
Чтоб, в гроб сходя, изволил каждый жлоб
Составить циркуляр: «Постановляю! –
Такого-то, в уме и здравьи, в гроб
Я, имярек, сходя, благословляю!»

Так будет хорошо».

***
«Веруешь, что бессмертен? – воскликнул однажды Великий, отвлекая пивную от чавканья и хлюпанья – значит, воистину бессмертен. Ве¬руешь, что лопух прорастёт? Прорастёт! «Каждому – да по вере его!..» – И тут же сорвался пафосняком в бездонно-пошлую, наибанальнейшую пропасть:
«Считайте меня человеком!.. –  воскликнул столь высокотеатрально, словно напутствовал сам себя перед выходом на арену или даже на целую  битву миров. Сардоническая же при этом усмешечка предательски выдала – скривила рожу, губы, лик. И утончённый Великий понял это. Это ж, мать его так, несоответствие высокого и не очень!..». И – дриснул перед залом, и выдавил таки: «Что вряд ли… но всё же…»

***

И проводником помотался Великий. По всей стране. Вспоминал, как много денег выручал от сдачи пустых бутылок, возвращаясь в родное депо ВЧД-14. А там уже ждал- поджидал китаец с тележкой на перроне. Принимал, правда, не по 12 копеек, как положено по тогдашней советской госцене, а по 8.
Так ведь и этому были рады! Все. И Великий, и сотоварищи-проводники. Не тащиться ж с мешками через полгорода…
Остались наброски путевых замет. Ну, наброски:

Чугунка
«…жрал бренди, дрался в тамбуре, продул
Мослы  насквозь... осенний свист в колене.
Поля, поля... протёр стекло, –  в долине
На бугорке стоял домашний стул.
Изрядно,  я подумал. И хотел
Сойти. Но передумал. Надо ехать.   
...а кроме – все мы свиньи!..
И завыл
Чугун тоскливый в поле...
За державу
Обидно. Но впендюрил хорошо.
Что хорошо, то хорошо. В сопельник.
И в ухо. И ещё. – «На посошок».
И  встать помог. 
...ну вот, опять завыл,
Опять тоскует, сволочь... ехать надо!..»

* * *
Э-эх, потянуло, потянуло, повело-о!..

* * * 
Приснилось Великому нечто Державное.
  Учредили орден: «Товарищ Тигра». – За храбрость.
                Назначили: «День Гордости». – За  всё.

***
Из самоназиданий:

«…всю жизнь учусь, такое дело,
Достоинству души и тела,
Самостоянию ума. –
Не отводить глаза при встрече,
Медоточивы слыша речи,
Поддакивать. Но не весьма»

***
Тараканы и беллетристы

***
Из философских «озарелий» Великого:

«Мир идей – мир тараканов. У писателя в голове – тараканы. У беллетриста – дезинфицировано. Беллетриста любит публика, любит редактор, он – чист, он всегда в формате. Писателю же сначала своих тараканов надобно «снюхать» с тараканами редактора, а потом издателя, а потом…
И только потом уже – с тараканами читателя. Это сложно, мир идей…»

***
«…гадать по картам? По руке?
Тоска всё зеленей, всё гуще.
Я влип, запутался в тоске,
Как таракан в кофейной гуще…»

***
«…сколько раз ночью на кухне наблюдал: на белом холодильнике с двух сторон сбегаются два таракана… усиками обнюхают, «вычислят» друг друга – и разбегаются. Это значит: не поняли друг друга писатель и редактор. А два других сбегутся, обнюхают – и побежа-али рядышком, в одну сторонку! Читай: «Рукопись  пошла». А уже дальше – суд читателя: примут ли таракана-писателя орды читательских тараканов, нет ли?
Белое пространство холодильника, белое пространство писательского листа, и – схватка тараканов»

***
«…пляшет на столе таракан,
Пляшет таракан на столе,
То чечётка, то канкан,
Ух ты!..»

***
«…и все эти «тараканьи терзанья» – помимо таланта. Дополнительные принципы «приятия-неприятия» писателя. Не высокое понятие – «Он (везунчик-беллетрист) Высшим силам угоден» (или – неугоден), а вот такое, низкое: тараканы на белом холодильнике… или на столе…
А тараканы ведь и летать умеют… рыженькие такие, лёгонькие… космические твари! Они всё пережили, всех пережили, и «ядерную зиму» переживут – единственные, кроме клещей и вирусов...»

***
«…и вообще – вопрошал возмущённо Великий – кто сказал, что человек царь земли, мера всех вещей, пуп вселенной? Декарт, наверно… не то Протагор… козлы, короче.
А вот таракану наплевать – он и древний землянин, и космический пришелец.
У-у, как антеннами волны ловит!..»


***
«…какие-то лунные шашни
В оконное лезут стекло,
И люди, как спящие башни,
Ворочаются тяжело.
С летательного аппарата
Летит золотое кольцо,
И кроличье – дегенерата –
Вытягивается лицо.
Ты понял? Прощай, безмятежность
Шататься и жить как во сне,
Прости, нездоровая нежность
К любовнице, детям, жене.
Ты понял? Не царственным было
Мерило всего, всех вещей,
А только гордыней дебила
Мерило урода, мерило
Тирана, крола, гамадрила,
Философа…  и вообще...»

***
Выудил как-то Великий у запойного библиофила копию старинной книжки с языческими заговорами. Один даже выписал – восхитило:
 
«Пойду я в чистое поле, под красное солнце, под светел месяц, под частыя звёзды, под полётныя облака, пойду и скажу:
Вы, ветры буйные! распорите его белую грудь, откройте его ретивое сердце, навейте тоску со кручиною!
Снесите любовь в белое тело, в ретивое сердце, в хоть и плоть, – чтоб искал бы меня, Бога не боялся, людей бы не стыдился, во уста бы целовал, руками обнимал, блуд сотворил!
Вставайте вы, матушки, три тоски тоскучия, три рыды рыдучия и берите своё огненное пламя, разжигайте раба молод¬ца, разжигайте его во дни, в ночи и в полуночи, при утренней заре и при вечерней!
На море на окияне, на острове на Буяне лежит доска, на той доске лежит тоска, бьётся тоска, убивается тоска, с доски в воду, из воды в полымя!..
Дуй раба  в губы и в зубы, в его кости и пакости, в его тело белое, в его сердце ретивое, в его печень чёрную!
Шёл бы он в мою девичью думу и думицу и в девическую телесную мою утеху, и не мог бы он насытиться моей чёрною п... своим белым х..., и не мог бы он без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить!
Кто камень-алатырь изгложет,
Тот заговор мой переможет.
Аминь!»


***
«Эх, не изглодал я камень-алатырь, не перемог страшный бабий заговор…  и маялся, и путался с кем ни попадя… а какими красивыми, даже, казалось, неповторимыми были «возлюбленные»! Глянуть бы ныне…»  – жалился сам себе Великий
            
***
«…и где он, путь Геракла, путь Великанов?  Кривая, болотная тропинка мерцает фосфорными огоньками взамен Великого Пути, озаренного Солнцем… нет, болотная тропинка,  путь богатых, нищих, побирушек, злыдней…» – Убивался Великий.
И наваял, поубивавшись:


« – Денежку носишь, достань из сумы:
Нищий у нищего пpосит взаймы.
Нищему нищий не смотpит в глаза:
– Хлебушко вынь, отобедать pаза...
Нищий от нищего – гля, дуpачок,
Камушек вот, вот полынки пучок...
Нищему нищий – а вот, погляди,
Ветошка, вишь?.. Думал гpошик, поди?..
И, как на дыбе, как на колесе:
– «Будьте вы пpокляты, сволочи, все!» –
Воют, гугниво сказив голоса:
– «Все нас не любят! – Земля, небеса...»
Пpосит у нищего нищий взаймы,
Остpые выточены умы,
Сиpые вызнаны pечи хитpо,
Ухо холодное деpжут востpо,
Так и стоят, и клянут небеса,
Пляшут, тоpгуются, пpяча глаза.
Им не пpостят на пpостоpах земных
Ни pотозейств, ни pазлыбий блажных, –
Око за око!
Сквозь зубы-ножи:
– Хлебушко вынь…
– Серебро покажи…»

***
                Из цикла «Наблюл»

«Око за око» – засела заноза на тысящи лет, и режет, и саднит сердце, самую, что ни на есть, сердцевину мира. А как же Великое Непротивление? Запропало к чёртовой матери. Красивые бредни. «Яснополянская хлеборезка», по выражению циников. И всё-таки, – как же Оно, Непротивление  жаждено! Как ещё жаждено!
А по сути вещей, по ходу жизни, по ритму её – где Непротивление.? Ау-у!..
     По динамике бытия не оно. А что? А – насилие»

***
Спросил смущённо Великий в начале восьмого класса, как пришёл к нам, отмотав очередной срок в колонии, спросил, неожиданно покраснев:
« – А ты целовался с девушкой?… Ты хоть когда-нибудь целовался с девушкой?»
– Никогда, ни разу…
 « – Хорошо бы поцеловаться… хорошо бы хоть раз поцеловаться…
Как бы это хорошо – хоть раз, хоть с одной девушкой поцеловаться!..»

***
Афоризмы-наблюдизмы. Из позднего:

«Сценка в кафе: кофе с маньяком».

***
«Лифчик – «тительница»

***
«Завет многоженцев –  «Не складывайте все яйца в одну корзину»

***
«Женщины… удивительные существа… они всегда голые!
 Им всегда «Надеть нечего!..»

***
«…а на асфальте тёлочки
Одеты все с иголочки!..»

***
«Горюче-смазочная слеза. Жирная, чёрная… от косметики».

***
  «Кишечный курорт: «Златы говны». Главное снадобье – касторка.
Кишокотерапия».

***
«… больничный рацион, заметь,
На гречке и пщенице.
Я понял, чтобы не болеть,
Нужно жить в больнице…»

***
И ещё салфеточка с названием «То, Сё…». А там набросочки:
Клич Архимеда: «Дайте мне бутылку водки, и я открою вам…
                Пробку!»
***
Поэт, обидная кличка:  «Метафора».

* * *
  Гений – золотой ключик человечества...

* * *
«В будущем воссоздают мозги гениев и любуются ими. Такие красивые мозги…»

* * *
– «О, да это же можно книжку написать! Деньги получить!..»

***

Тварьки

Деньги получить от своих публичных выступлений в знаменитой пивной Великий никогда и не мечтал. Но всегда (ну, почти всегда) получал вожделенную пару пива.
Это –  закон. Это – без балды…

***
Витийствовал как-то в пивной после страшной ноябрьской ночи, пургой заметённой, гололёдом вылизаной, ночь – хозяин пса пожалеет, не выгонит, и ничего, кроме развратных ночных программ, «утюг» не выдавал:
«Ну, мужики, я вам скажу… ничего подобного по степени цинизма ни в одной зоне не слышал. Не-ет, мужики, они куда грязнее нас, грязных!..
Вот, вчерась в ночном эфире, по одной из скользких программ… я бы назвал её навскидку так: «Голо****ица», молоденькая тварька самозабвенно, нежно и жалобно щебетала, даже, можно сказать, пела: как это славно – мастурбировать паприкой…
Как будто романс выпевала: «Не попрекай меня паприкой…»

***
…и там же, попивая виски, закинув голую ногу за ногу, другая тварька предложила новое бабье шоу: «Лучшие месячные года»!

***
…а третья предложила поставить Мистерию: «Херакт и секс-бомба».
Было весело, остроумно.
***
Было весело… а потом стало страшно. Одна из тварек разразилась рыданьями – у неё нормального оргазма никак не выходит!
Из страшной исповеди, перемешанной чёрными (от косметики) рыданьями прояснилось следующее: ей надоел просто секс. (Ни о какой любви, естественно, не  было речи). Ей подсказали выход – садо-мазо. Попробовала мазохизм, похлестали её плёточкой, не понравилось. Садизм понравился больше. Роль «Хозяйки» с плетью в руке конкретнее  подходила. Но… какая-то грубость, непритязательность «чудодейства», слишком уж простое причинения боли партнеру (просто физической боли, и только) – всё это претило её утончённой натуре. И вот, наконец, она поняла в чём дело.
Разобралась в себе…

***
Оказывается, ей страстно хотелось угнетения партнёра не столько физически, сколько морально. Вот где скрывалось жало натуры! И она его обнажила. – Именно моральное угнетение вливало яд в это жало.
И ею было тщательно продумано несколько способов воплощения.
Она долго и сбивчиво перечисляла все эти способы, но почуяв, что слушателям уже неинтересно, вдруг вытерла слёзы и совершенно ровным, змеиным шипом рассказала самый действенный метод.
Метод заключался в том, что она мастерски научилась доводить партнёра в постели до почти полной готовности к семяизвержению, но в точно расчисленное мгновение вдруг шептала с презрением бедняге на ухо, что у него слишком маленький пенис, что он слишком плох и слаб как мужчина, и вообще ничего из себя не представляет, и она жалеет, что допустила его до своей драгоценной плоти…
У бедолаги в шоковом состоянии всё, естественно, опадало, страшно униженный,  он начинал потеть, бледнеть, заикаться… она сталкивала его ногами с кровати на пол… и вот именно в это мгновение в ней бурлил, огненно закипал и мощно сотрясал  её всю великолепный оргазм!
Собрание тварек в телестудии восхищённо ахало. Это же надо! Так научиться испытывать оргазм не от того, что мужчина щедро опустошает себя, орошая семенем её плоть, а от того, что мужчина именно не кончил, не испытал наслаждения, но получил одно лишь страшное унижение взамен её подлому кайфу.
«Так им и надо! Все мужики сволочи!..» – наперебой ликовали тварьки, чуть ли не облизывая ещё недавно рыдавшую рассказчицу. Глаза её были совершенно сухи, жестки и беспощадны. Она чувствовала себя Победительницей. Тварью из тварек».

Вот такой случай – завершал торжественно Великий, сходя с кафедры в зал,  лакать выставленное пиво...
 


                Омут «Царицы»

          Пиво попивая, продолжал, слегка юродствуя уже:

«…во всей вселенной женщине снится, чтобы её изнасиловал Неандерталец – вон там, в кустах, где-то по дороге домой… чтобы так – страшно, мощно, взезапно…
Чтобы затащил в кусты и – трахнул. Мощно. А потом бы исчез не простившись – незаметно, безадресно, безвредно… 
Чего воют-то? – «Будь со мной мастером,
                Будь со мной гангстером!..»?
А то и воют: нужен Неандерталец!  Сильный, простой. С простой, сильной любовью. Не сложный некто, затянутый ряской в омуте кроманьонской цивилизованной любвишки, а простой до прозрачности. До пустоты. До Никто».

***
Так юродствовал публичный Великий. А про себя добавлял в тетрадке:

«Матёрый, многоопытный кроманьёнец, полжизни проведший в тюрьмах, ещё вполне крепкий, на мой отчаянный юношеский вопль в пору страшной, неразделённой, слишком чистой ещё, «без глубоких отношений» любви: «Ну что, что, в конце-то концов, нужно женщине?!.», ответил просто, решительно, со всей высоты громадного опыта:
– «Сундук золота. Раз. Хрен ишачий. Два. Ну а три… – поцелуй при луне, на лавочке под сиренью, мутотень хренова, филармония, консерватория, обсерватория…
Ну, это так, дурам. Курсисткам, курочкам, истеричкам… »

***
            «Поневоле Гоголя вспомнишь:  «Женщина любит одного только чёрта». А и то ведь правда – у него и нос – чёрт, и хрен – чёрт. И все у него, гениального, чертями кишит.
То-то Розанов завизжал, наконец (когда «слиняла империя в три дня»): «А всё гоголюшко ваш, всё гоголюшко!..» 

***
Из «салфеточек»:

 «Вот скоро мода грянет: так раздеть (или одеть) девушку на подиуме, чтобы всё было глухо закрыто. Только лобок открыт. Настежь…»

***
«Паршивочку
На шишечку…»

***
«Конфетки-бараночки,
Нимфетки-поганочки…»

***
«…а первые девочки были чистенькие и домашние…»

***
                «Телок, загрезивший о тёлке,
                Забыл меж сладких грёз о волке.
                А волк мог в лоб дать. Но не в долг.
                И был телку предъявлен…
                Щёлк!»
      (Из минибасен Великого. И такому жанру не чужд. Но редко)


***
И мучался, и всё разрабатывал тему, мучавшую его на протяжении земной жизни, и верил, что можно поставить точку там, где не поставили мощнейшие умы. Такие даже, как Розанов, особенно близкий Великому.
И не мог осознать плачевный, что не от нехватки ума нет сил поставить точку в этой жаркой коллоидной массе, где задействовано не только земное-плотское, но и мистически-вселенское. Ну, нет такой фотонной ракеты! Ну не взлететь туда… неизвестно куда. А, впрочем, всем кажется, что известно. И обозначено даже вполне ясно,  общедоступно: «Вопросы пола». Только что проку в ясности-то, если даже такая великая эмпирическая сила, как её величество «ПОШЛОСТЬ»  тут бессильна.
И всё равно мучался:

«…человек, огненная субстанция, растёт не только вовне, но и внутрь, как тот корешок: он, кажется, «Реникса» зовётся. А ещё…
А ещё – человек растёт к земле. К вселенной, часть которой Земля.
В юности сперва смотришь на волосы девушки, на глаза, на лицо. Какая прелесть!
Потом на плечи, на грудь. Какая!..
Попозднее – на стан, животик, походку. Особенно – на стать, статность фигуры. Выгибы талии, бёдер.
Ещё позднее – помпон. Ж…, то есть.
А потом приходит твёрдое осознание – ноги! Вот главное.               
«Ведь венчаются ногами,
Надо б ноги обручать»...
А когда мужчина созревает бесповоротно, ему уже смешно юношество. И доходит, медленно доходит  до самых корневых глубин:
Чрево – вот суть.
Ласковость, нежность, влажность вагины – суть. Поневоле вспоминается народное: «Хорошая п…  сама смажет». Сухая вагина – признак нездоровой или бездарной женщины. Змий Набоков нащупал нерв – Лолитами рождаются сразу и навсегда.
Это истинно талантливые женщины. Их немного. Большинство – просто самки, брёвна с вычурными телесами. Чуть ли не половина женщин, даже многодетных рожаниц, никогда не испытывали оргазма, полноты и цветения плоти».

*** И там же, чуть ниже гневное резюме:

«В школе вместо идиотской физкультуры стоило бы предложить уроки спортивной ходьбы. Не прыжки в высоту, не бег, а именно спортивную ходьбу. Для всех. Основная беда мужчин и, особенно, женщин – неразвитость малого таза. Неразвитый таз – ослабленный кровоток. Женская фригидность, мужской простатит.
Спортивная ходьба, как никакой другой вид физической культуры, развивает именно малый таз, подвижность его суставов, а в итоге обеспечивает верный прилив крови. И это больший, чем всё остальное, залог счастливой любви, благополучной, крепкой – до старости – семьи.
Древние славяне – скороходы, косари, работяги – в отличие от их «просвещённых» потомков, много двигались,  рубили дрова, строили избы, храмы, города. Были очень подвижны – «развинченны» во всех суставах. Мягкие кресла и диваны расслабляли только  барствующих особ,  у большинства трудяг этой, развращающей плоть а потом и дух дрянцы не было в помине. Зато их брачные ночи длились не часами – неделями.
                Баре были обречены.
Обречены не одним лишь возмездием юности-революции, но в основном –  аморфностью, разнеживанием и умиранием плоти. Атрофировались мышцы,  хладела кровь… в конце концов, ослабевал и  разум…

***
…а то – очи небесные, ланиты, перси… какие, на фиг, перси? Женщина – мощнейший половой агрегат. В отличие от мужчин с их игрек-хромосомой, с их маленькой простатой, двумя канатиками от них, яичками и члену, женщина неизмеримо мощней. Одни яичники чего стоят! А фаллопиевы трубы! А придатки! А громадная, видоизменяющаяся в зависимости от обстоятельств (большой или маленький член у партнёра,  или готовность пропустить головку ребёнка при родах) –  вагина.

Вагина царица земли!

Мужчина – пришелец. Прилетел из иных миров, поосеменял. И будет. Скоро  улетит. А чего тут ещё делать, в бабьей-то обители?
Народишку расплодилось немеряно. Да и бабьё зарвалось. Капризы, мелочные придирки при непомерных запросах – во всех областях жизни. Достают, и скоро достанут мужчину вконец. А Фаллос, особенно возбуждённый, это же – ракета, готовая к взлёту. Не только ж к осеменению!..
 При всём том человек растёт – к земле. Пробивается к Вселенной. Сквозь женщину, сквозь вагину, сквозь литосферу земли, сквозь ядро – к Вселенной… 

***
А куда растёт женщина? А – никуда. Женщина – коренная обитательница. Ничо, ничо, научится распложаться без мужчин. Самозачатием. Спорами. А то  –вегетативно... или ещё как. Изловчится.
Ну не любит она мужчину, хоть ты тресни!  – «Козлом от мужиков прёт». 
Или врёт, что любит. Когда нужно. Причём, чаще всего сама не до конца осознаёт, что не любит. Ложь самоутешительна, приятна и полезна женскому организму, ложь увлажняет вагину…
              Если кто и любит иногда мужчину, так это самые откровенные и почему-то презираемые обществом женщины – прирождённые б…ди. Хоть и плоть – вот их стихия…»

***
Много чего этакого, на тему таинства пола, наворотил Великий в той тетрадке. Не без кощунственного юродства, как водится. Ну вот:

«…в круговороте семени, в таинстве зарождении ребёнка не одна только прелесть, но и откровение о том, что современная женщина отвратительна в каких-то ещё, в главных, сущностных проявлениях…»

***
«Современная женщина» решила, что она – Главная. На том стоит.
Женщина – главная на земле. Между собою женщины это хорошо понимают, и ценят в первую оче¬редь себя, свои мнения, вкусы… дружка дружку, нако¬нец! Но не мужчин. Женщина притворяется подругой, лю¬бовницей.
Она даже не мать, она – рожаница.
Нечто самодовлеющее, самодостаточное… – живородящее чрево!
Понизовая мощь.
            Разве что в самых первых, ещё неосознанных чувствованиях и влечениях, подёрнутых романтической тканью, дурноватой на поверку, просверкнёт иногда что-то чистое, сулящее рай, блаженство, бескорыстие… «любовь до гроба»…
           А потом ткань оказывается грязной половой тряпкой. И – по роже ею тогда, и – по роже бывшему прельстителю! За то, что обманул. За то, что мираж исчез. За то, что г…ном оказался. Совсем не то, что богатый удачливый сосед. Который ещё большее г…но, что  выясняется позднее. Непоправимо позднее …»

***
И всё-таки однажды прочёл Великий 8 марта в рабочем, преимущественно женском коллективе ткацкой фабрики, где подрабатывал грузчиком, поздравление с нежным праздником:
«В международный банный день
Встает из гроба Клара Цеткин...
Струится март. Двоится пень.
Змеится пар, как праланцетник.
Пружинками танцует кровь,
Кузнечиками скачут нервы
Разнагишавшихся миров, –
С планеты на планету, стервы!..
Потеет в мареве, как жбан,
Вселенная в истоме банной,
Где парится косматый Пан
Не с панночкой – с кошмарной Панной!..
Но тень великих мертвецов
Уже нисходит в первородный
Хаос... чиста земля отцов,
Умыта... и, в конце концов,
Да здравствует международный
Всемирный шабаш, глаз и уст
Кромешно буйство, половодье,
И половое,
Конешно, чувств!»

Аплодисментов не сорвал. Недоуменные лики усталых тружениц не выразили ничего, кроме желания выпить. Что и было немедленно осуществлено. «Эрго бибамус!» – воскликнул несколько обескураженный Великий. И повторил – «Эрго бибамус». На требование расшифровать белиберду, пояснил уныло: «Латынь это, бабоньки, торжественная латынь… а переводится просто, по-нашенски проще некуда:
  «Следовательно выпьем!»
* * *

И грустно нацарапал в своём подвале, на обрывке жёлтой обёрточной бумаги:

«Брожу ли я, стрелой пронзённый
Амура, водочку ли пью,
Тружу ли серый и казённый
Ярем, я гордо сознаю
Что не амбарный ключ позорный,
Что не публичный, не соборный,
Что личный свой, златоузорный
(Как тот кузнечик беспризорный)
Я ключик счастия кую!..

Уйду ли я от ласк интимных,
Бреду ли я в аллеях тёмных,
Паду ли я вдоль улиц шумных, —

Кую, кую, кую, кую...»

* * *
«Поэт – гермафродит!» – открыл вдруг для себя Великий. И, крепко почесав репу с наростом всё более редеющих, ещё юношески жёлтоватых, но уже седеющих кудерьков, накрепко решив, что открытие важно не только для себя, но для города и мира, в любимой пивной громогласно развивал открывшееся:

«Гермафродит!.. И логика у поэта очень часто женская, и чувства нередко мужские. «И то, и сё» – называется. Только так, в целости доисторической, жив Поэт. Да и не только поэт, любой художник – гермафродит по сути… по самой глубинной сути!
Иначе – не поэт, не художник. Ремесленник. Толстой, кабы не становился иногда Карениной (али Вронской), не нарисовал бы столь убедительно, словно изнутри самого женского чрева, страсти её, капризы, закидоны, роды… ну и прочее бабье...»
           А вот вам великий Метаморфоз. Изменение, видоизменение всего и вся. Древние хорошо это чувствовали, понимали. Выстроили целую иерархию Метаморфоза, всего филогенеза земного. 
           А вот синонимический ряд:
                Превращение. Перевоплощение. Гермафродитизм.  Трансвестизм.               
                Пересотворение. Преображение.
     Что выпадает из ряда? Трансвестизм. Хирургическое вмешательство человека в человека. В отличие от природного пересотворения, типа: кокон-бабочка-куколка.  А в итоге – Психея. Душа.
В случае хирургического вмешательства – не душа, а тело. Только. Даже прекрасное женское тело, которого почему-то особенно жаль…

***
…а по сути нет ничего ни у женщины, ни у мужчины. Да и сами есть ли? Если есть, то мужчина – член одной конфессии, женщина – другой.
И пока не осознается каким-то чудом, что нет в верховном измерении ни мужчин, ни женщин, а есть одна только Божья Тварь, так и будут длиться эти дивные перебраночки, деления на конфессии, комиссии, дурь вселенскую…

***
…да, мифологический прообраз поэта – античный бог, сын Гермеса и Афродиты – Гермафродит. Он видел, чуял в себе оба начала: мужское, женское. При желании мог быть обоими. Кабы художник по натуре не был таков, не написал бы настоящей лирики, хоть от лица женщины (иногда –  вагины), хоть от головы (иногда – головки) мужчины.
Но женщин больше. Живут дольше. Вагина мощнее простаты. Особливо ныне. Потому и пишут больше.  И совокупляются хоть до ста лет, хоть до ста восьмидесяти, до самого предсмертного вздоха. Богатые самки покупают – молодых мужиков-самцов,  небогатые женщины  – породистых собак, которых обучают «удовлетворять» их. У мужчины последней умирает – надежда. У женщины – вагина.
Вагина Царица земли!» –
Торжественно восклицал, повторяясь, впрочем, Великий. И вновь утверждался в себе. И завершал очередной факультатив, и сходил с кафедры знаменитой пивной – на арену, в зал, к обожателям, супротивникам, слушателям, зрителям...

***
               На благотворний почве идиотизма

Слушателям, зрителям нёс Великий многое, очень многое… за это ему платили. Платили чаще и конкретней, чем за тайно писанное и лишь изредка публикуемое, да и то под разными псевдонимами. Платили в пивной главным её содержимым – ПИВОМ. Свежим жигулёвским, выпавшим на его век, а потом похужевшим. –
           После «катастрофы»…
Впрочем, реченное вслух собрать оказалось куда труднее. Ну, это и понятно. Многие поклонники спились, почили… а писанное удаётся восстановить. Пытаемся, во всяком случае.
 Отдельная рукопись, поименованная громко – «Наблюл» могла бы сложиться в гораздо большем объёме и в более цельном виде… но не сложилась. Разрозненные «наблюдизмы» раскатились по многим бумагам и папкам Великого. Так, разрозненно, и бредут они по этой книге:

«…по стеклу автобуса ползёт мощная оса, поводя возбуждённым жалом.
Щупленькая, прелестная в лёгком летнем платьице с голыми плечиками девочка-подросток со страхом и затаённым восхищением смотрит на хищную осу.
Со¬сед-подросток смотрит на девочку напротив, и возбуждается, поводя своим «жалом» в штанах.  Девочка всё чувствует, всё понимает, но не знает ещё – которого жала ей больше бояться... не знает ещё от кого сильнее боль,  где горше,  где слаще, страшнее, темнее... она ещё просто – глядит…»


***
«Генетики выяснили – каждый двухсотый житель континента так или иначе потомок Чингисхана. Чингис был не только могучий воин...

***
…а что если обязать олигархов осеменять население в принудительном порядке? Какая была бы Россия! Сильная, хитрая, подлая, богатая...»

***
«…и полупьяная страна…»

***
 «…чахнет дева, огарочком тает…
Олигархов на всех не хватает…»

***
 «Да кто мы такие? Мы уже неинтересны котам, собакам… сорокам даже…»

***
«…шакал! Какой ты мне современник?..»

***

С похмела Великий утешался, бывало… да конечно винцом. Винцом, которого часто не было под рукой, как и денежек на него. А задавался вопросиками нешуточными:

«…от какой такой тоски
У мужчин растут соски?
От какой такой печали
Баб целуют мужики?..»

Ну и так далее, в том же духе. Брошенный Тонькой, он всё варьировал больное, и всё задавался, задавался вечными вопросиками на тему «Мужское и Женское»:

«…чёрный Эрот, кто тебя породил? Огнедышащий Хаос?..
Дева, восстань! Свет пролила розоперстая Эос,
К мясу на кухне добавь воду стигийскую – Соус,
Шумных мехов дожидается флейта эолова – Примус,
Хватит любовных утех, стонет пылающий Фаллос!..
Чёрный Эрот, кто в тебе? –  Логос ли?.. Эйдос ли?.. Космос?..»


***
Мысленная эйфория Великого:
:
Один на двух подушках сплю.
Кого хочу, того люблю.
(А три подушечки ложу,
Когда я с душечкой гужу… у-жу-жу-жу-жу…)
Как жук.

* * *
«А Чижик-пыжик бессмертен? Вечно ли юн, али подвержен старению?» – Задался от понизового недоумения вполне бессмысленным вопросом Великий. И тут же сочинил не вполне бессмысленные стишки про постаревшего Чижика-ходока – старого бабника – как это выяснилось под пером Великого. Оказывается, вечнопьяный Чижик был того… не одним только пьяницей. Увы, лишь отрывочек:

«…кинул палку, кинул две,
Закружилось в голове…»

***
Из цикла «Диалоги»

 « – Убил от полноты жизни...
– Чем?..
– Биотоком…
– Каким таким биотоком?
– Биотоком  любви!..»

***

  « – Скажи, этот дождь слепой?
  – Не знаю… свет в синеве…
  – Скажи, а твой муж тупой?
  – Не знаю… мы с ним в любве…»

* * *
Саморезюме Великого:

«Вот и вырос. Стал большой и глупый.
Мирно возрос на благотворной почве идиотизма».

***
Жаль, утрачена (сыростью попорчена) рукопись цикла «Песни народностей». Какие-то отрывки про чукчу, мордвина, удмурда пока не представляется возможным привести даже в отрывках. Если восстановим, другое дело. Но вот что удалось прочесть:

«Это было в старом парке.
Ночь туманная была.
Мы коньяк свекольной парки
Нежно пили из горла.
Мы сидели, целовались,
Рисовался наш роман…
И зачем-то рисовались
Два чечена сквозь туман.
И зачем-то из тумана
Вышел месяц, как чечен.
У чечена из кармана
Что-то светится… зачем?
Почему один сгустился,
И сгущается досель?..
Где второй запропастился?
Где скамейка? Где мамзель?
Почему никак не вспомню
И ума не приложу
Как засел в каменоломню,
И сижу, сижу, сижу?..
И сгущается сквозь дымку,
Скалит зубы горячо,
И сидит со мной в обнимку
То ли месяц, то ли чо…»

***

Штудии

«То ли чо, то ли ничо, то ли х… через плечо…» – долго напевал-мурлыкал про себя Великий. Это было его повседневное, неизбывное. Не очень пристойное, но приставшее. Почему именно это? Теперь не скажет никто. Но, по трезвом рассуждении, можно резюмировать – это и был девиз всей его ранней, безалаберной жизни. То есть – ни то, ни сё. Так он и жил-поживал, вполне бессмысленный млад-Великий…
Но – до поры до времени.

***
Попав однажды в библиотеку, Великий раз и навсегда пристрастился не только к чтению букв, но и к самым сложным, чаще всего неразрешимым  вопросам бытия… нет, скажем так – жизни. К вопросам метафизического и, особенно, литературно-исторического свойства. Среди потускневших разрозненных листов нашлась бумага с надписью крупными буквами: ШТУДИИ. Это были, громко говоря, литературные эссе. Всякое выдавал Великий. И вот что выдал однажды:

«…споры бывают разные – заурядные, тут же стирающиеся в памяти. Бывают споры «так себе», – от не фиг делать.
Но бывают и судьбоносные. Вот один такой, –  не спор даже, а словесное и мысленное сражение 18 века – сражение Ломоносова и Сумарокова, растянувшееся на десятилетия. Об чём спор? А так, о «пустячке» – о четырёхстопном ямбе. Это потом, после Пушкина четырёхстопный ямб с женской рифмой, «онегинский» ямб стал непререкаем в светской поэзии. Народная же плевать хотела и на силлабику, и на силлаботонику, и на всякие прочие занюханные «размеры», «законы». Как дышится, так и пишется. И всегда была природной, органичной, в отличие от…
А тогда… тогда в светской поэзии всё неоднозначно было.
Только-только Тредиаковский и Ломоносов ввели силлаботонический стих (после полутора веков царствования в русской поэзии чудовищной польско-латинской силлабики, совершенно чуждой русскому уху), как тут же возник маленький, вздорный на первый взгляд, вопросец – а каким должен быть четырёхстопный ямб? С мужской рифмой, с женской?
Ломоносов утверджал –  непременно с мужской. И мощно подкреплял:

«Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна».

Сумароков же увлажнял этот ямб женской рифмой. Не больно талантливый, но многоучёный стихотворец, он всё-таки с помощью своих сторонников, поддержанных самой могучей, как всегда, женской образованной аудиторией формально победил в этом долгом споре. И даже не столько он, сколько воистину раскрепощённый (не шибко чествуемый у нас в силу известных причин) Барков. Да-да, тот самый «похабник» Барков, чьи стихи бойко расходились в нелегальных списках. А был он фигурой значительной, членом Академии российской словесности, переводчиком Горация и проч. И самое грустное и знаменитое (надеемся, всего лишь  легенда), что осталось в памяти потомков: двустишие, свёрнутое трубочкой, найденное у него в заднем проходе, когда вытаскивали полуобгоревший труп поэта-самоубийцы из камина:

«И жил грешно,
И помер смешно».

Это, конечно, кроме бессмертного: «На передок все бабы слабы…»
Барков Барковым, но свободный его стих, как бы само собою минуя Хераскова, Сумарокова, того же Ломоносова, и даже Жуковского, перешёл, «привился» – мощно развился у Александра Сергеевича Пушкина. А про Баркова, прямого предшественника А.С.Пушкина,  даже в литературной энциклопедии сказано почти комическое: «Барков. Иван Семёнович (или Степанович?..)».
И вот, мраморная плита гениального «Евгения Онегина» словно бы насмерть придавила четырёхстопный ямб с мужской рифмой. И «бабье» пошло отмерять  своё торжественное восхождение по ступеням русской поэзии – до наших дней.
Не скоро опомнятся поэты, поймут, что не всё же называть Россию женщиной, матерью, девой, женой… как учудил Блок:

«О Русь моя, жена моя…»

Один только Лермонтов, кажется, с мощью, не уступающей пушкинской мощи, смог создать равноценный «Онегину» шедевр – поэму «Мцыри». Вот уж где сила и ясность «мужского» четырёхстопного ямба проступила во всей полноте и убедительности:

«Старик, я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас…»

А мы, поганцы, так привыкли к «сладостному» женскому:

«Мой дядя  самых честных пра вил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заста вил
И лучше выдумать не мог…»,

Так привыкли, что не осознаём своей скрытой (утраченной за «бабьей сладостью»?) силы – силы мужской.
Только вот я, неуч, не поленился прикинуть – сколько «мужских» стихов и песен в русской лирике и сколько «женских». Интересно? Пожалте:
 Процентов восемьдесят – «бабьи» вздохи и рыданья. Процентов двадцать – «мужской» рёв, рык, помахиванье «палицей»… навроде:

«Эх, дуби-инушка, ухнем…»

Судьбоносные споры случаются. Громкие. На всё духовное состояние страны влияют. Только редко слышим. Оттого и не понимаем – бабья мы страна, мужская?..
Редко, ох, редко…олухи...»
***
– «Подумаешь, классика… «Три сестры»! – возмущался Великий после посещения драмтеатра – что в них такого, особенного? Пародия какая-то, а не драма… мать – стареющая шлюха, сёстры – скучающие по б…ской Москве созревающие шлюшонки... нет, не то. То ли дело – жись! Знавал, знавал таких…»
И – наваял свой вариант. Три сестры:

«К трём сестрам шёл и быстро хотел.
Потом сидел и потел.
Три сестры потели втройне,
Имея несколько тел…»

***

                Ода пошлости

– «Ну, многоуважаемая рванина, что такое есть пошлость? – восходя на грязную кафедру знаменитой пивной, грозно вопросил Великий на очередном общеобразовательном коллоквиуме, – что, что это есть, я вас спрашиваю?..»
Пивная умолкла, затихло хлюпанье и лакание пива. В кружках медленно оседала пена, пока оратор выдерживал многозначительную паузу. Выдержал и – резанул:
«Пошлость – наикратчайший путь к сердцам самых многочисленных и простодушных масс. Вот что это такое!»
«Развернись, развернись!..» – зашумела недоуменная публика. И стал Великий  разворачиваться, эффектно шурша невзрачною мысью по древу.
– «Есенина любим?»
            – «Любим, любим!.. не томи, поганец, гони мысь!..» – возроптала пивная.
- «А Высоцкого?»
- «Любим, любим!..»
– «А вот за Пошлость и любите! – рубанул Великий – как и Есенина. Это два самых народных поэта».
 И стал разворачиваться дале:
– «Ну разве полюбили б Есенина за самые грубокие и таинственные его стихи, навроде:

 «…о, если б прорасти глазами,
           Как эти листья, в глубину!..»?

Да ни в жись! Людям надо исхоженное, испешехоженное, пройденное всеми, знакомое до глубины души – каждому по отдельности и всем вместе – ПОШЛОЕ. Высокое Пошлое.
Ключом к разгадке могут стать строки наверняка малоизвестного вам, глубокоуважаемый народ,Осипа Мандельштама:

«…всё было встарь, всё повторится снова,
И сладок нам лишь УЗНАВАНЬЯ МИГ…» –

вот именно это, пошлое, пройденное, исхоженное, банальное царапает нам сердце. И только. Новизна требует труда, а здесь – простой и ясный подарок из прошлого. Как забытая мелодия детства, забытая и – вдруг – узнанная! И сердце радуется. Радуется мигу узнаванья.
А оно – пройденное, испошленное тысячами следов, так дорого! Дороже любой «новизны». Ибо – своё, родное, всей шкурой прочувствованное. Как не любить эти пьяные всхлипы, слёзоньки, клятвы типа «Не забуду мать родную»? Как не любить, если ТЫ САМ такой! Как оно хорошо, это грубое всякое, на грани вульгарности даже, вроде:
«Сыпь, гармоника, сыпь моя частая,
Пей, выдра, пей!..
Мне бы лучше вон ту, сисястую,
Она глупей…» –
Это да! Это любят. Любят максимально приближенное к простым и некрасивым, как сама «правда жизни», чувствам, инстинктам – вот что по-настоящему  дорого человеку, даже высокообразованному. Человек – та же двуногая тварь, как и мильон лет назад. В нём же, родные вы мои, процентов восемьдесят – звериное, процентов двадцать – возвышенное… может быть, даже божеское. Нечего обольщаться насчёт себя, любимых»
– «А как же возвышенные, благородные, классические стихи, которые мы все зубрили в школе?» – попыталась, было, возразить медленно спивающаяся аудитория, до конца, впрочем, не растерявшая золотинок чистого детства, отблесков юности.
Великий был неуклонен.
– «Классика бессмертна. Но вот любят ли её? Чаще – уважают. А любят…
Возьмите прекрасные, безупречные стихи Ивана Бунина… лучше уже не может, кажется, быть, это ж само совершенство. Но вот пошлости ему недоставало… явно недоставало. Поэтому Буниным – восхищаются, Есенина – любят…
Забреди случайно куда-нибудь ночью, в поле, на одинокий костерок, где пьют и греются незнакомые бомжи… что с тобой сделают? Могут прибить. А могут и пригласить к огоньку. Но что ты им дашь в ответ на добрый приём? Предложишь стихи почитать. А чем ещё лучшим, в такой-то ситуации, можно отблагодарить?
Послушают с удовольствием. Буниным восхитятся. А прочти Есенина – сердца дрогнут. И нальют тебе стопочку.
Вот – разница.
Причём Есенина любят все, от академика до дворника. Такая вот  Высокая Пошлость. И это не считая главного – его гениальности…»

Аудитория, несколько посомневавшись, всё же скинулась и выставила неопохмелённому Великому пару свежего, советского, прекрасного, разливного жигулёвского пива в бокастых толстых кружках…

***

И рассказал Великий любимым слушателям Сказку. Страшную-страшную. Думал напугать… да кого – завсегдатаев пивной, «синяков»? Ага, напугал!..

***
Сказка о честном старичке

«В советски то годы было.
 На печатном дворе, где печатали бумажные деньги, трудился Честный Старичок. Где его отыскали, уму непостижимо. Но мог же на всю огромную Россию найтись один Честный Старичок? Нашёлся.
Кудесник этот сжигал деньги. Просто сжигал деньги – и вся работа. Изношенные купюры уничтожал. Охрана на проходной свирепая, обученная. Но ни разу Честный Старичок не вынес где-нибудь под майкой, в трусах, в заднем проходе, наконец, поношенные, но всё же настоящие купюры, которые вполне можно сбыть на базаре, к примеру. Нет. Он был Честный. Вот такой случился в советски годы Старичок.
Сказка грустная. Пришёл Честному Старичку срок. Царствие ему Небесное!
Возник наверху вопрос – где найти ещё такого же кристально Честного Старичка? Ну, не обязательно старичка, но обязательно честного. Нашли одного, средних лет. И что?
В первый же трудовой день попытался вынести через проходную кучу купюр. Охрана бдела. Срок впендюрили  «честному».
Нашли другого, постарше. И тот попытался. Нашли третьего, ещё старше, – та же история! Что делать? Никто ничего не мог…
А тут перестройка грянула. Бардак в стране, купюр расплодилось, качество бумаги дрянь, деньжишки стираются – ужасти. Уничтожать рванину требуется… а где Честного Старичка найти?
 Политбюро собралось. Поручили министру финансов самолично бдеть за уничтожением купюр. Тот, естественно, склонил голову.
Ага! Дел у него других нетути! Приказал выставить на печатном дворе роту из автоматчиков. Для тщательного и беспощадного наблюдения за сжиганием купюр. Ага! Утекали денежки, утекали…
Приказал усилить охрану, двойную выставить. – Утекают паршивые, утекают! Тройная также не совладала. Ну, нету Честного Старичка, и всё тут!
Тогда уж оборзел  сам министр, получивший вздрючку в Кремле,  оборзел люто  – вооружился именным-наградным, взошёл на последний  порог...
Самолично охрану пас. Стоял  насмерть. Ну, чисто, блин, заградотряд на Войне! Додумался, умник,  всё оцепление проверить. Тройное.
…Боже мой, Боже мой, как печальна Россия!..
Смертью храбрых пал.

А Честный Старичок?
Ищут, ищут.
По всей земле русской ищут…

Вот вам, касатики, и сказка…
           Про белого бычка…
          …про Честного Старичка…»

       Не напугал Великий, не-ет… да и чем их, синяков-то, вообще напугать?

***

Поддон

Напугать сумел Великий – себя. Нащупал, выявил поддон жизни. Так  ему примерещилось сдуру-спьяну. А протрезвев, нарисовал   крупно на плотном листе одно только слово – «ПОДДОН». Запечатлел неизвестно для кого. Скорее, для самого себя, поскольку почти ничего у него не брали. А если что и просачивалось в печать, так под разными псевдонимами. И не по вине издателей.
Фантазия была у Великого – пока длится жизнь, не открываться. Но зато уж под самый конец сверкнуть в ослепительной белизне совершенства, во всей полноте вдохновенного, оформленного, наконец, в Целое. К тому же поговорка сомнительная, неизвестно откуда взявшаяся, почему-то ввинтилась хитрым вирусом в самое нутро Великого и – заслонила великую судьбу:
                «Хорошо прожил тот, кто хорошо спрятался»…
Спрятаться-то спрятался, слов нет, но… ушёл непонятно.
Никто не гадал-не-думал, что не увидит его, не услышит. Потому и собираем здесь, по клочкам, разрозненное. Как в стишках, так в прозе:

«…по глубиной, трудно осознаваемой, мерцающей сути победители – кто? Мы, прорвавшиеся в мир ценой гибели таких же, как мы, мириад безвестных. Кто мы?
А – убийцы.
Преувеличенные сперматозоиды, в недрах сладких и сумрачных недр убившие   тьмы таких же сперматозоидов, только не столь уже наглых, как мы, не прорвавшихся к матке, а потому и не преувеличенных. Это тьмы не оплодотворённые яйцеклеткой, но ведь такие же, такие!..
                Томящиеся игроки на запасной скамейке? Хорошо бы. Не-етушки, врёшь! Попросту списанные в бескрайний морг вселенной – Проигравшие.
Не победители.
Растаявшие. Утратившие Тайну. Даже ещё не ощутившие её, не успевшие.
Но ведь и там, в хтонически знойном мраке предсоития была – Битва. А какова она там была? И кто в ней был прав – мы, Победители, или тьмы Побеждённых?
А – человеки. Все.

                И подкреплял прозу восторженными стишками:

…я – Победитель! Я зверь, вандал,
Мглы  праообитель я прободал,
В огне соитья не погрешил,
Я первый выйти на свет решил.
Пусть кто-то первый, напрягши кровь,
В истеру – спермой – рванётся вновь:
На штурм, сквозь нервы, сквозь лютый страх,
Кто будет первый, тот будет прав,
Сквозь праобитель – один, сюда…
«Ты – Победитель!» – скажу тогда.

***
     Ну и переспрошу: кто прав – Победители? Побеждённые? Тьмы, тьмы и тьмы…
                А – человеки. Все. Все правы. И до того, и после.
     Человеки, человечицы…кто таковы, как звать? А таковы, что  – Никто. Подлинная жизнь – в Тайне, с Тайной, внутри Тайны. Обочь – бессмыслица. Пустота. Где Тайна?  Была ведь. А когда? Когда не были втянуты в Пустоту. Пустота вместо тайны, вот составляющее, замещающее, опрощающее...
Ничо, ничо…»

***
    
А рядом – перебивка. Вероятно из цикла «Наблюл»:

 «Был подсолнух – стало масло. Было зерно – стал калач. Была куколка – стала бабочка. Была девочка – стала мама. Всё понятно?..
Ничего не понятно».

***
         И далее ещё, вероятно, продолжение темы «ПОДДОН»
:
                «…шла Битва, идёт Битва, шествует торжественно. И не только на верхних эшелонах,  в Горних областях, нет… кровавится-кучерявится возня-битвочка туточки… да и только ли туточки, на землице, только ли над нею? А внизу, в пред-жизни, в неясных поддонах, Там – что?
      Если на земле, даже в  самых великих исторических битвах погибало не более ста миллионов, то уж там, в поддоне, в битве сперматозоидов, при каждом соитии – миллионы. Всякий раз – миллионы…
      Кто, как, чем искупит его, этот  оплодотворённый яйцеклеткой сперматозоид, кто оправдает этого убийцу, вышедшего на свет Победителем?  Миллионы убитых во мраке  предсоития и уже смолкнувших навсегда, погребённых где-то в огненной схватке гениталий и смытых уже  в унитаз? Победитель, выходит, страшней полководца, фюрера, тирана?
     Страх, пустота – в каждом. В каждом  Победителе. Спрохвала ли?
             Обитает этот страх, ужас этот,  неосознанный в себе до конца, змеится с рождения до гроба. – Он же кто? Он же – убийца!
          А искупаем ли грех такого, тотального убийства пред-жизни? Неясно. Не скажет никто. Здесь – никто.
      Необъясним страх, неизъяснима пустота… именно здесь, в отрезке жизни. Объяснится ли там? Кто ж скажет такое – здесь?..
      Здесь скажут лишь то, что есть, и только. Что и так слишком знаемо: страх, грех, пустота. А утешение? Скажут ли где, в чём оно? Если есть – в чём, где?
В аврамических религиях? Не-е. Немотствуют...
Где?..
      
***
Утешение – буддийская молитва «О, великая Пустота!..». Только что мы смыслим в буддизме? Ни черта не смыслим. Мы – Другие. Но Пустота, заполонившая дух  и плоть, тает. Тоже тает, почему-то…


Огнь

Почему-то пришла препустейшая дрянь в похмельную башку кому-то из «синяков», и спросили Великого, уже взошедшего на кафедру знаменитой пивной: как он пишет, как создаёт свои замечательные произведения? Расхохотался счастливый. И рассказал про знаменитого акына Джамбула, которому задали однажды на склоне лет тот же самый вопрос.
Старец долго отбивался от журналистов, искренне не понимал, чего от него хотят эти странные городские пришельцы.
Когда толмач всё-таки сумел донести суть вопроса до седой, почти столетней головы акына,  Джамбул, хохоча, просто ткнул пальцем в поэта Павла Кузнецова, которого назначили в самой Москве быть личным, неотлучным от старца переводчиком:

– «Это он, Пашка, – пишет, а я – пою. Как?
А так:
степь вижу – степь пою, горы вижу – горы пою.

***
Эту чеканную формулу золотом бы высечь на мраморе! Впрочем, сталинские идеологи практически это и сделали – внедрили в учебники. И даже назвали старого акына степным Гомером…»

***
Великий задумался… потом отхлебнул из кружки пиво, уже терявшее белоснежную накипь, катастрофически теплевшее в дымной испарине пивняка, эвристически вскинул правую руку (на левой качалась недопитая кружка) и, посверкивая взорлившими вдруг очами, восхищённо прохрипел на весь алчущий зал:

«А ведь умны были, черти! И сравнение точное нашли. Гомер – величественен. Не  умничал, не морализировал. Просто пел, именно пел. Пел всё то, что и составляло Жизнь с её богами, героями, царями, победителями и побеждёнными.
Победил? Значит, прав. Нечего рассусоливать. Победителя вижу – победителя пою. Красавицу вижу – красавицу пою. Это не голое фиксирование факта, это Гимн Жизни – такой, какая есть. И – ничего более…
Баснословная слепота Гомера не в счёт. Всё он видел. И лучше других.
А то придумали тоже – «Тема», «Композиция», «Фабула»… какая, на фиг, фабула?
Степь вижу – степь пою, идиота  вижу… почешу репу, идиота пою.
Префекта вижу… уста немотствуют…»

***
А вот и ещё отрывочки, разбросанные по всему «архиву» – по груде совершенно разномастных бумаг, найденных после ухода Великого то там, то сям.
Что-то отдали собутыльники, случайные, но доброжелательные знакомцы, узнавшие, что я предпринимаю спорадические попытки восстановления жизни и творчества малоизвестного миру Поэта и Гражданина. Да, именно так, с большой буквы!
Здесь, а не где-нибудь, здесь, в «архиве» укоренилась его чистая суть, с идиотическим постоянством размываемая  безобразной судьбой и грязным винищем, узилищами и бездомьем.
Более всего бумаг найдено в подвале сейсмостанции, где прошли самые, пожалуй, благополучные и плодотворные годы. Вот, собирается подборочка, которые сам он обозначил однажды так – «Штудии»:

«…идти, рваться вперёд – бессмысленно? Или есть смысл… но где? А вот где:  в толчее, давке, в горящем госпитале, среди калек, обрубков, культей – рвись и не думай «зачем?», рвись и всё! Тебя Подберут Первым!
Первым подберут хотя бы потому, что ты дальше всех отполз от эпицентра огня по ко¬ридору (к примеру, больничному коридору). Кто-то проходил мимо и увидел тебя первого, и помог. Пожарники, спасатели, опять же, первым подберут тебя,  Ты полз,  рвался, пока другие рефлексировали, или просто ленились, осознав «бессмысленность»  усилий. Вот до этих-то доберутся в последнюю очередь, если вообще доберутся. А тебя подберут первым. Потому ползи, не задумывайся.
Так нищему, отбившему для себя местечко в начале торговой улицы, подадут больше, чем следующим за ним. Так у первого продавца в рыночном ряду разберут товар скорее, чем у последнего, или даже среднего торговца (при равном качестве товара, разумеется).
Некра¬сивый ракурс, понятно. Но и он годится, ког¬да очень уж затошнит при виде рефлексирующей интеллигенции: «А зачем? А есть ли во всём этом смысл»?.. Да есть он, есть смысл, олухи! Жизнь умнее, да и последний торгаш умнее…»

***
«Пожар внутри или снаружи – всегда наготове. Может глодать изнутри, как  порча, наведённая оборотнем,  может снаружи. Особенно, когда  долго был затомлён, заперт внутри – жар выметнется, неизбежно выметнется наружу.
А вообще-то, по серьёзному счёту… внешний пожар, внутренний пожар – какая, на фиг, разница? Огнь...»

   
***
«Бессмысленна тьма. Бессмыслен свет. Осмыслено – всё.  Тьмой изукрашены – корни. Огнём – ствол. Цветёт – крона. Крона царица, ей нет дела до роющихся внизу кормилищ. Крона царит.
Ежесезонное торжество царствования.
Торжество до полной гибели ствола и корней. Тогда крона окончательно опадает, спускается в недра, и царит, невидимая там, в узилище корней, перегноя…»

***


Из папки «Г…но»»:


«…как инвалюта от инвалида,
А пара пива от пивовара,
Как терракота от таракана,
А катаракта от каракурта,
Как гонорея от геморроя,
А от пилота полёт болида
Мы отличимы, и мы отчалим,
И мы отчаливаем на кулички,
От дома отча к чертям собачьим,
К волчцам колючим – мырчим и вячем,
Мяучим, крячем, фырчим, пророчим,
Корячим птичей, мрачей… а  впрочем,
Чего бурчим? Для чего маячим?
Никто не знает чего портачим,
Санскриль, сакраль, озарель морочим,
Латыль порочим, жалезо мучим,
Ляминий учим латать парады...
А во-он – летательные аппараты
Под парапеты авиалиний
Завиливают, как в исход летальный…
Отлив винта ли? Иллюминация?
О, левитация Лилиенталя!
О, эволюция галлюцинаций!..
Не лепо ль, братцы, и ны потщиться,
Аще простреться в иные святцы,
В люминисцентный прострел плаценты?..
О, навигация гиперпростраций!..
О, голубиция люминисценций!..»

***
И тут же добавил, точно прокомментировал перл из папки» Г…но»:

 «Выпил. Много. Глянул в зеркало. Какой?
Деструктивный. Асоциальный. Асимметричный...»

***
Вздыхал непритворно Великий, поглядывая в мутное зеркало подвала, и всё завывал своё, всё более любимое с годами:

«…золотые кудри стали серебряными,
Девальвация времени, девальвация времени!..»

***
«…бежевые слоны шуршали в жёлтых листьях, в крохотных, почти игрушечных чащах. Было страшно, что они их разрушат, словно кукольные домики, эти осенние хрупкие чащи. Но нет, – шуршали, сквозили, как тени в детстве, отброшенные от огня…»

               
Тени страшного

…отброшенные от огня детства тени завивались в сердце, как языки чёрного пламени, огня без накала. Мучали Великого всю его жизнь. Только вначале они были нестрашные, мягкие, почти ласковые… даже убаюкивали, бывало, перед сном, особенно в ранние годы. Позже вошли в накал, стали по-настоящему страшными. Это уже были не просто тени, они проявили, как на выдержанном негативе, картины страшного прошлого – там, в пред-жизни… и всё вились, и всё рисовали  новые, позабытые в этой жизни…

***
Страшное увязывалось в сознании у Великого с изначалом, с запутанным  клубком первопричин. И он пытался распутать…

«…скрипящий на сыром ветру железный фонарь освещает узкую полоску. И ничего боле. Но и в этой пограничной полоске ясно просматривается причина. Первопричина, граница пола, войн, битв.
                Граница хитрая – по изгибам змеящихся судорог блуда.
…блуд, блуд, блуд – вот что увидел Он, и отшатнулся. До созревания твари во времени, когда иссохнет лоно, не озарённое ритмом, иссякнет семя, не увлажнённое нежностью, уляжется  чад пустопорожних выбросов, иссякнет высвист пустот, завывание бешеных скважин; не станет нужды в тёмной притче – языке  рабов, мытарей блуда. Человек расслышит Имя, явленное прямым Словом. Прочищенным Словом. А ныне?
Ныне живы обломками Слова – трубчатого, засорённого. Первоначальные значения просматриваются трудно. Ослаблена Связь, забиты каналы…»

***
Плакал Великий, вспоминая детство, плакал… даже по разводам на клочках рукописей иногда видно, плакал…. а всё твердил своё неуклонное, беспощадное:

«…как она зачаровывала, предвечерняя тишина детства, где рассказывали друг другу страшные сказки, жуткие истории! Кто страшнее загнёт, тот и главный, тот в авторитете.
Как они завораживали и мучили, страшные детские игры! Жмурки, прятки, кондалы… другие, полузабытые, а то и вовсе забытые. Древние жестокие игры. В подоснове – дегенерировавшие заклинания и ритуалы, бывшие когда-то обычаями и  верованиями взрослых. Со временем отошли к детям.
Овечьи ужасы детской, скукоженной, запуганной всеми страхами мира души всё чаще и чаще проступают из баснословного былого, гнездящегося в душе, так и не осознанного, не осветлённого разумом. Не обезвреженного светом…
Или сила ужаса шла  изначально, и осталась в душе навеки, как незапамятные мамкины песни, страшные песни на ночь? Чем сильнее напугаешь, тем скорее заснёт «проклятущее» дитя…»


***
«Тени «страшного» прошлого – детства, запуганного няньками, бабками, мамками…   
Там всюду речь о здешнем и загробном мирах, не всегда ясно прочитываемая. Но сама жестокость, непререкаемость ритуальных законов и действ говорит за себя.
Там ломают и поворачивают внутрь глазницы, дабы увидеть прямоглядевшему иной, оборотный мир.
Там растут под  деревом груди с молоком.
Там гадают на печени.
Там рёбра открывают, как люк.
Там человек ничего особенного не стоит, как не стоит почти ничего медицинский подопытный, вынутый откуда-то из мертвецкой…
Игры магические и потому, наверно, жестокие. Тут не забава, тут речь о пересотворении человека, то есть, в некотором роде, о хирургической операции, а не просто детских развлечениях. Это – зёрна с жуковинами ужаса, разворачивающиеся в земле, это – пружины, распрямляющиеся во всю последующую жизнь человека на земле.
Они раскручиваются во всю свою скрытую мощь, а потом – бьют, бьют, бьют… бьют беспощадно, нередко в спину уходящему, решившему выйти из Игры…
Вот и здесь крошится золотой кирпичик целого, крупицами уходит в Океан, и здесь…
Каждый «звероящер» моего  поколения в «новой  реальности» помнит те детские подлости в играх: чуть дал слабину, попросил пощады, ушёл, ретировался, – в спину полетят камни. Хорошо, когда небольшие…»

***

                Дополнение к «детскому». Как ни дико, из папки «Г…но»

«В нежной виногpадине сидят чёpные зеpна.
Итак,
Очень чёpные, тихие зеpна.
А потом?
А потом из пpозpачной осенней кpоны вылетают гpоздья воpон...
Ну, кого тут судить?
Размышляя и вглядываясь упоpно,
Я pазмыслил, потом pазглядел
Хоpошо подслащённый изъян и уpон. –
А не больно ли жаляща здесь
(Точно соты в огне)
Безобидная сласть, обольстительность миpа?
А не шибко ли сыт и медов независимый высвист пустот,
Чтоб не ахнуть – а мы тут пpи чём?
Может быть, мы отозваны с пиpа
(Стой, кто там!), и затеяна с нами игpа
(Руки ввеpх!), чтоб отвлечь нас, дуpных,
(Кто идёт?!.)

Кто идёт, тот идёт.

Я не знаю, не знаю... я только смотpю в сеpдцевину,
В огнеплод – сквозь завой жуковинок зеpнистых,
Чеpнеющих на сеpебpе,
В полунаклоны причин, виновато свивающихся,
Скрадывающихся в пружину,
И удары их в спину – вразброс –
Как щебёнкой в подлючей игре…»

***
                И ещё пара добавочек:

 « … слепые, но уже подлые котята, дети, изначально несущие в сердце Битву, бьющиеся с самого детства за всё – за ведёрко в песочнице, за девочку в классе, за хорошее место на кладбище...»

***
«…а может быть, слепыми рождаются те, кому перед смертью не закрыли глаза? Вот, запорошило до слепоты. Запорошило…»

***
Лицемеры

Запорошило память с годами, и запорашивает, запорашивает… это остро осознавал Великий. И старался записывать всё, показавшееся значительным… да и незначительным тоже, по свежим следам. Благодаря этому даже из остатков архива можно кое-что восстановить.
Ну вот, любопытный отрывочек, вероятно, отголосок воспоминаний о чудесной Балаклаве, где отдыхал после каторжной работы на плавбазе во Владивостоке. Добывал там с бригадой позабытую ныне селёдку Иваси… сказочного вкуса селёдку. Помню, ах как помню, – если правильного посола Иваси положить на тонкий ломтик белого хлеба, намазанного хорошим сливочным маслом – круче чёрной икры»! Ау-у, 70-ые, густозастойные, прекрасные годы!
Впрочем, о работе на плавбазе и отдыхе в Балаклаве отдельно. А пока…

«Это ль не апофеоз, это ль не гимн лицемерию?
«На городском пляже завелось Лихо.
Лиху от роду лет пять-шесть. Оно пропечено под солнцем до дьявольской черноты, кучеряво и дико. Дико нахально.
Этот башибузук каждый день прибывает сюда на маленьком двухколёсном велосипеде в полном одиночестве. И начинает терроризировать пляж.
Весь пляж – от мала до велика – тихо ненавидит его. И даже втайне побаивается. На него нет управы. Кто он такой – никто не знает. «Дикий мальчик» – думают про него. И – ненавидят.
Есть за что.
Он выбирает стратегически точное место на каменных, мхом поросших ступеньках, спускающихся в море, и начинает сладострастно изводить отдыхающих.
Он плещет водою на белотелых матрон, вздрагивающих от ледяных брызг и беспомощно взвизгивающих.
Он окатывает водой стариков, детей – всех. Радость его бурна, победна и звонкоголоса. Все ненавидят его и – боятся. Но диспозиция крайне конфузна: никто не знает чей он мальчик и какие меры воздействия допустимо предпринять.
Ситуация тупиковая.
А вождь краснокожих бесчинствует. Издаёт победные вопли, разносящиеся по всему пляжу, когда удаётся оседлать в воде какого-нибудь «культурного» мальчика и мучить его, методично притапливая с головою.
Он путается в длинных ногах красавиц, величаво восходящих из моря на сушу, и орошает их роскошные задницы пригоршнями песка вперемешку с ракушками.
Он обижает стариков, загорающих в шезлонгах, выливая на их дряблые, но уже тронутые нежным загаром животики струйки мутной водицы из игрушечного ведёрка. Старики, скрипя, возмущаются, но поделать не могут ни-че-го.
Его ненавидят все.
Утопить гадёныша – раз плюнуть.
А ведь утопишь, не похвалят. Не то, что слова доброго не скажут, простого «спасиба» не дождёшься. А ведь как ненавидели, как ненавидели!
Лицемеры, право слово, лицемеры…»

Вот такой случай». – Подытоживал Великий со значительностью.

***

Элемент геополитики

Со значительностью, бывало, заканчивал речи и речёвки Великий. С не меньшей значительностью восходил. Поднимался на подиум – старые доски помоста  знаменитой пивной. Конечно, если не очень крутило с похмелья. Бывал и беспомощен, слаб, неубедителен… но редко. Чаще парил орлом. Вынужден был…

***
На одной из встреч с читающей публикой пивняка, порой собиравшего в себе всех безработных интеллектуалов района, Великого стали мучить вопросами после чтения выдающихся идиотских стишков. Стишки понравились публике, и та оживлённо завела интерактивную беседу с рыжекудрым героем:

– «А что вы читаете?..»

Великий не стал углубляться в перечень макулатуры, на которой спал тогда ночами в каморке дворника, ушедшего в длительный запой. Жители подъезда считали своим долгом и едва ли не актом благодеяния отдавать дворнику ненужные журналы и книги. Всё легче, чем тащить в дальний угол двора, на помойку.
Он аккуратно выстлал ими бетонное дно каморки, получился вполне приличный топчан для отдыха, если нужно, и для чтения. Там же рядом, под лестницей жилого дома, была и вся необходимая утварь – грабли, вёдра, совки, несколько типов мётел: мягких, жёстких, полужёстких, древесно-металлических…
Великий по договору с дворником ежеутренне убирал подъезд и близлежащую территория двора. Жители были довольны – убирал Великий хорошо, тщательно, не в пример штатному работнику. Даже прониклись сочувствием к этому неприкаянному, неизвестно откуда и как возникшему пришельцу, вечно нечёсаному, явно одинокому, ушедшему в себя и подолгу  пребывающему в глубокой задумчивости. Носили в каморку, как домашнему животному, неплохую недоеденную пищу в эмалированной миске, оставляли недопитую минералку. В общем, не обижали. И не докучали расспросами, не хамили, как принято хамить заурядному трудовому быдлу…
Нет, здесь, в пивной, перед сборищем «синяков» не стал Великий углубляться в содержимое макулатуры, которой тогда вынужден был пробавляться, а глубоко зарылся в кудри, почесал репу и сыскал-таки остроумный ответ. В общем, не столько ответ, сколько вольный перефраз знаменитого анекдота: 

– «Чукча не читатель… не путать с Тютчевым!..
Впрочем, Тютчев даже и не писатель…»

Публика, изумившись, не стала вникать в смысл каламбура, а продолжила нудный, почти журналистский опрос:

– «А что вы сейчас пишите?..»

Великому следовало не утерять тональность. И не утерял:

– «Тютчев не писатель. Тютчев – поэт…»
 
Не осклизнулся, гад!
***

Вообще-то знаменитой пивной Великий собирался Оду посвятить. В благодарность за то, что единственная устояла в угаре перестройки, когда закрывали пивнушки сплошняком, перепрофилировали помещения, а то и просто пускали под снос.
Нашей пивной повезло – она располагалась в укромном районе, в роще, на берегу каменистой речушки, в окружении нескольких небольших прудов, и сама была уже более частью пейзажа, нежели самою собой, т.е. пивным заведением.
Речка мелела, мелели пруды, валуны выносило на берег. – Летом и осенью эти камни, хорошо прогретые солнцем, становились пригожими насестами для всей пивной и околопивной братвы.
Оду целиком не обнаружили в разрозненных папках (да и была ли она в самом деле, эта ода?), а вот предполагаемый отрывочек отыскался:

«Предосенняя рощица. Камни. Мох. Синева,
Тихо на руки просится золотая листва,
Жгут листву по окраинам, дым стоит у пруда,
А «братве» неприкаянной прислониться куда?
Время, времечко летнее! .. Прогорело дотла…
Ну, застреха последняя, шашлычок да зола!
Хорошо им, воробышкам, в круг повыгрести медь
И по сереньким взлобышкам, пригорюнясь, неметь,
На закате им верится: и беда не беда,
С этих камушков сереньких – никогда, никуда...
За вечернею кружкою дотлевает «братва»,
Над последней пивнушкою
Тихо
кружит
листва...»

***
А под стишками странная запись, неизвестно к чему относящаяся. Цикл трудноопределим. Просто:

«Бог это то, что есть, я это то, чего нет. Однако, стараюсь…»
            
  ***
Однажды, замечтавшись над стареньким репродуктором, из которого лились лирические песни обо всяком таком… о  падающей осенней листве, о весенних цветах, любвях, о чём-то вообще, Великий подошёл к столу и написал нечто совершенно, казалось бы, несообразное озвученной репродуктором теме. Вывел скрипучим пером на обёрточной жёлтой бумаге крупною вязью: 

«Песня, как элемент геополитики»

Той порою гостевал я как раз у него в подвале, сидел меж приборов сейсмостанции и попивал любимый всеми, не изгаженный ещё перестройкой и рынком портвейн. Увидев написанное, изумился:

– «С какого это тебя бодуна, дружище, в геополитику шатануло? Не рехнулся часом? Сидим, выпиваем тихонько, песенки лирические слушаем,  а ты…»

–  «Э-э – покачал хитровато скрюченным пальцем перед моим лицом Великий – мы ещё и не на такое шатнёмся… подумаешь, бином ньютонов, штаны пифагоровы, постоянная планкова...»

***
Я потом отыскал в архиве ту обёрточную бумагу с надписью «Песня, как элемент геополитики» . Вспомнил тот давний день, чудный портяшок в подвале сейсмостанции, музыку из старенького репродуктора, и развернул обёртку. Завёрнут был в неё один-единственный листок, испещрённый мелкими-мелкими буковками-муравчиками, и – крупными буквами заголовок:

РОССИЯ – ЕВРОПА
               
«Россия – Европа – Россия...  плюрализм, консенсус, стагнация, дефолт,  санация...
Рынок!
Но вот тебе рынок, а вот песня. – «Городские  цветы».  Замечательна там строка:
«...прорастают цветы сквозь асфальт...». 
Очень верно подмечено. Весенняя, щемящая нота – жизнь, мол, всегда свое возьмет. Что особенно прелестно,  ни малейшей иронии.  Я много раз слушал  и умилялся. Но однажды прошибло – а чему, собственно, умиляюсь-то? Что трава прёт сквозь асфальт, что корёжит его?
Да, пожалуй, что так, этому и умиляюсь.
Не задумываясь особо,  умиляюсь молодой жизни,  её дерзкому первоцвету, силе в борьбе с косной материей. Но это я, русский человек.
А вот какой-нибудь Генрих, или там Франц, где-нибудь в Лионе, Амстердаме, Же-
неве, переведи ему смысл – ужаснётся.  Да что же это такое! Что ж это за дорога? По ней что,  сто лет не ездили?  Или дорожники так скверно асфальт положили,  что уже и не трава-камнеломка прёт сквозь него, а весенние,  стало быть – нежные! – цветы? Ах ты швайн, сволочь муниципальная! Куда городские власти смотрели? Кто понесет ответственность за аварийное состояние мостовой? Как можно ездить по таким дорогам?..
Остынь, милый Ганс,  послушай, Луи, послушай и успокойся. Ты прав, ты
на все  сто прав – по таким дорогам не можно,  никак не можно ездить.
Да и на то ли они положены, чтобы по ним ездить? Экая дикость! Россия велика, всю  не  объедешь.  А коли уж всю её не объедешь,  то лучше и вовсе не рыпаться, а дома сидеть.
На малое мы согласные.
Итак, решено – будем дома сидеть, будем цветочками любоваться. Цветочками  по весне любоваться – это настоящее, это метафизика. Тут Космосом шибает, вселенная дышит,  русская мысль,  трепеща,  пробуждается...
И чем же она пробуждается, русская мысль? 
А пустяком – цветочком.  А ежели он  не просто один из тысячи летних цветов, а ежели он по весне распустился, да еще и асфальт проломил при этом – туши свет.  Тут уж бездной потягивает. Да для того, может быть, и асфальт так щадяще положили, чтобы цветы сквозь него по весне проросли?.. 
Ну,  умысла особого,  наверное, всё же не было, но так уж  заведено – работа у нас не главное, главное душа. А с цветочком,  сквозь асфальт проломившимся,  жизнь  душевнее, это бесспорно.
Бедно живём?
 Да, бедно, скудно живём, но бедность свою ни на какие коврижки не променяем.  Так-то. А то – консенсус, менеджмент, маркетинг... это у вас менеджмент, а у нас – цветы сквозь асфальт. И поломанный асфальт никого не удручает. 
Потому что душевно проломан.
Конечно,  и  мы вкусно покушать не прочь,  и нам на чудо-тройке промчаться не за  обиду станет, но при этом не раздавить бы цветок, нежно возросший.  А коли невозможно этакое совместить,  то мы,  пожалуй что, цветок предпочтем. 
Да, однако, предпочтем цветок.
В нём у нас – душа, культура,  а у вас – голая цивилизация.  И,  как знать,  может
быть в этом хрупком цветке,  бьющемся сквозь асфальт,  сокрыт особый, только нам внятный намёк?  А может быть, в этом-то цветке и распускается, и благоухает чистый замысел… ну пусть малая часть этого замысла – Замысла Божьего о России? 
Пусть, мол, хоть одна держава такой пребудет – все пойдут в цивилизацию,  а Россия нет.  То есть, и она, наверное, тронется, но на цветок, на милый сердцу цветок оглядываясь...
И вот, когда на праведный Суд явятся народы и страны, что они предъявят Богу  в  свое оправдание?  Что европеец Судие грозному в ручонке протянет? – Компьютер?..  Презерватив с усиками?… «Мерсик» с наворотами?…
Изрядно, изрядно,  тонкая работа – молвит Судия. 
И выставит в табель четвёрку.
А придет русский человек в суровой шинели, в походных сапогах с блинами родной земли на подошвах,  и протянет…что? – лучший в мире автомат.
И Судия поставит пятерку.
«Почему дискриминация? – обидится европеец – русский плохо работал, полмира в страхе держал, мы от него в убежищах прятались, вынуждены были разорить его,   окоротать экономически, в рынок втянуть,  чтобы там, наконец, надорвался и лопнул его военно-промышленный комплекс,  а Вы ему тут – высший  балл. Обижаешь, Начальник!»  – скажет потрясенный несправедливостью европеец.
И услышит в ответ:
«Да, по меркам вашим, по меркам земным ты и чище, и аккуратнее,  Дитрих. 
А только Иван всё одно Мне милее.  Потому что – душевнее.  Это уж по Моим,  по небесным меркам. И знаешь, Сильвер, почему жил он так бедно,  так неуютно?  Потому,  что больше, чем ты, Джон,  сверялся с Моими,  с небесными мерками. Ты же его задавил,
понимаешь? Ты же его собственными руками давил,  машинами давил, шаблонами давил, а он только и знал, что сопротивлялся тебе и, как умел, старался быть верным Мне,  Моему Ритму. 
Для того и воевать хорошо навострился, и лучший в мире автомат изобрел,  чтобы от  тебя, Сэм, обороняться. Вот так-то, брат Ицхак. И не тебе его тут судить, а Мне, одному только Мне.  Контрацептив у тебя хороший,  спору нет, и компь-
ютер на плечах крепко сидит,  это Я, дружище Бугенгаген, ценю. Да Я и балл тебе,  вишь,  не маленький выставил. Но что ты Мне для души принёс, а?  Вот то-то же,  милёнок Арнольд,  для души ты Мне ничего и не принёс. Иван, говоришь, тоже ничего не принес? Автомат, говоришь, такая же машина, только что страшная? Верно, говоришь, Диего, машина. А ты в дуло-то загляни,  посмотри хорошенечко,  что у него в дуле  торчит?..
Вот  то-то и оно – опять же цветок!  У него и сквозь асфальт – цветок, и сквозь железо – цветок,  и везде у него – цветок.  Вот такой он, Иван,  душевный человек.
И потому Я ставлю ему высокий балл. А ты ступай, ступай себе, Христофор, и будь своей долей утешен, а не то... как это у вас на земле в суровых местах говорили? –
«По плохому не хочешь, по хорошему хуже выйдет».
 Ты ступай,  а Я цветок буду нюхать, Я им наслаждаться буду. Голубенький,  между прочим, цветок, из Европы, между прочим,  занесённый – европейскими вашими романтиками.  И самою же Европой  забытый.   И затрамбованный.  А в России – в одной бедной России – цветок даже сквозь камни пророс!..»
Вот так  скажет Судия. 
        И все поймут. 
Не посмеют Там не понять, почему это ни хохот,  ни гнев никак не разбирает  русского  человека, когда он слышит в репродукторе:
«Прорастают цветы сквозь асфальт...»

А то – консенсус, санация, стагнация, кризис... то-то и оно, что – кризис…»
 
***

И там же, рядом с листком, испещрённым мелкобуквенной ручною вязью, прилепился другой лист, уже форматный, отшлёпанный на машинке. Видимо, продолжение темы, но уже в стихах. Почему-то красным шрифтом. То ли чёрная лента поистёрлась от ежедневного употребления, а красная за нечастой надобностью нет, то ли хотелось таким образом придать эпохальной торжественности виршам? Неизвестно.:

«Большая честь говорить с эпохой.
Не с собачонкой, заметь, лопоухой,
Не с вечностью даже, не со вселенной,
И не с девчонкой, а с непременной
Пряжемотальщицей, или современной
Швеёй, так сказать, мотористкой судеб.
О люди, люди!..
Но будет, будет.
Не столь уж постыдно, не так уж и плохо,
Эпоха, в общем-то, как эпоха.
Конечно, шлюха. Но ведь и пряха?
Мотает в прах, и прядёт из праха.
Но почему говорить с эпохой?
Почему не с тем вон седым джентльменом,
В кафе заседающем, и с его девчонкой?
Или хотя бы с тем вон крутым бизнесменом?
Хотя бы со шмыгающей между столов собачонкой?..
Но плачет, плачет над самым ухом
Моя эпоха:

 – «Мозги воздухам
Посотрясаем? Возьми, поохай,
Поговори ты со мной, Эпохой,
Поплачь, поохай со мной, потрахай...»

А знаешь, мила, пошла ты... в баню!
Я не хочу говорить с Эпохой.
Я их имел, все твои соблазны,
Ловился, хватит!.. И безобразны
Твои посулы.  В иные гумны
Я колобком закачусь, – я умный!
Там свет бессмертья, там все иное...
– «Поговори, дурачок, со мною...»

* * *

Когда это было писано? Бог весть. Явно не в советские года. Скорее всего, во времена перестройки. А может, и позже. Да какая, по сути, разница!..    


Биоферма

Разница по сути дела была небольшая, не очень-то важно оказалось, когда вгляделся Великий в коренной узел первопроблем человечества, как всё более густо распложающегося вида, далеко неглавным оказалось –  кто, где, как и когда ворует, предаёт…
Разглядел он в биоферме человечества главное. Увидел «священный», цветной карнавал, многоразличный в стремительной цельности блуда. И заорал:
«Жрите,  опивайтесь, блюйте!.. Всё равно вы всё позабыли. Грязь – живородящая  ваша среда. Жрите, блудите, блюйте!..» – орал, словно напутствовал погибельно всё человечество, Великий.

***
«…и ползёте, и лезете без оглядки в жвачную, знойную прорву!..
Куда же вы лезете, жалкие кроманьёнки, позабывшие предков, отвергнувшие напрочь  великих сородичей, прародителей?.. Куда же вы все прёте, не озарённые Ритмом слепые твари, страстно-зрелые паучихи, помрачённые течкой зверёныши, совсем ещё младенцы, любующиеся едва опушёным хвостом?..»

***
И всё же воспел ту поддонную живородящую нечисть, из которой – по его глубокому пониманию – рождается ВСЁ. Скрутил, как яйцо курица, в коллоидном пекле своего поддона грязный, с проблесками перламутра шедевр. Можно сказать, наворотил, сотворил Апологию Грязи. Из невнятных обрывков почему-то разорванной тетради (по пьянке или в отчаянье разорванной – неизвестно) удалось восстановить и предъявить миру фрагменты:

 «…и когда погpузнел чеpнозём, зашатался, как пьяный, захлюпал,
И дождём пpотемнел гоpизонт, точно веки сужая кpая,
Погpужаясь в икpу pазмозжившихся гpанул и скpупул,
Веpх и низ – плоским pтом – веpх и низ пеpежёвывая, –
Вот уж тут, pасфасована в сотах, в щелях баснословного ада,
Заспиpтована мифом, теpциной pассосана всласть,
Поднялась Благодать – pасплылась, pастеклась виновато
Чёpной лывой по тёплой земле... и откpылась великая Гpязь.
Так утpобно уpчали они, бессознанья могучие хляби,
Жадно чавкая, pаспpостpаняя такой беспpедел, беспpосвет,
Что оpфеев позоp помpачился мычащей тоскою по бабе,
По вползанию в зыбь, заpыванию в пах – позывным пpеисподней в ответ.
И воспета ж, о Боже, она, будто космос глухая аpена,
Где в пазы геpмошлема смеpдит, дышит кpовосмесительством стpасть
Метаpобота, геpмафpодита,  аллигатоpа, олигофpена,
Вся pептильно кишащая эта, пузыpящаяся эта мpазь...
Вот отсюда – теpпи! – pаспложается жизнь, вот её подоснова,
И пpедательством пахнет позыв плацентаpную тьму pастолкать,
Подавить эpотический бpед, чад гнилого похмелья, и снова
В недоноски пpобиться – сквозь гумус – и чахлое солнце лакать,
И, бpезгливо отдёpнув плеву, сеpовиево веко, где слизни,
И болотная зелень, и муть, ещё pаз подсмотpеть, тоpопясь,
Как две ласточки взмыли оттуда, две ясные искpы, две жизни,
И одна оглянулась – так сладко, сладко млеет, воpочаясь, Гpязь…

……………………………………………………………………………..
…вот я лежу... гpажданственен ли мой
Поступок? Я себя обоpоняю
От миpового зла. И зла не пpичиняю.
И путь воззpенья моего – пpямой!
Я, как свинья в гpязи, лежу в миpах,
Где плещут звёзды, лужицы вселенной,
Где блещет зло из мысли неизменной,
Фоpмующей в каpкасах догмы пpах.
Я мысль и слово ставлю на pебpо.
Вопpос – зачем? Ответ – я очень честен!
Ответ – обpыдло навье!.. Тут уместен
Вопpос – а пpавдой ли твоpят добpо?
Я полагаю, да. Хотя какой дуpак
Себя не полагал пpостым и умным?..
И этот свет когда-то станет сумным,
И эту мысль ещё охватит мpак.
Тогда скажу – гpажданственен и твой
Поступок, жалкий pаб, ты сбил оковы
Тоски моей (и новой, и не новой),
Но путь воззpенья твоего – кpивой!
Так и скажу. А до тех поp лежу,
И мой наpод глядит в меня с любовью.
Я бpат ему, я вpаг!.. Но я не кpовью,
Я только пpавдой вpемени служу.
Деяния мои невелики.
Точнее, велики. – Их недеяньем.
Когда заныли, как над покаяньем,
Над гpязью кpови нежные клыки…»

И – ничего более. Только маленькое послесловие, что ли:

«…сладка грязь, кто спорит? Свинью спроси. Что свинью? Человека спроси, хорошо ли без грязи, крови, спермы? Нехорошо – подумает. А скажет – я чистый. Я мыслью живу, а не инстинктом, в мыслях облетаю вселенные! Только вот мысль бы поднапрячь. Ага!..»

Из «максимок»

«Кто самая счастливая в России?» – спросили Великого «синяки». Наморщился. Задумался, якобы. Стали подсказывать – «Елизавета?.. Екатерина Великая?.. Галина Уланова?.. Алла Пугачёва?..» Схоркнул. –
«Чушь! Самая счастливая –
 Сидорова Коза.

Уж так, видимо, драли, так драли!
До сих пор помнится…»

***

Был эпос о веках – Золотом, Серебряном, Бронзовом… был ли, не был, теперь не узнать. Остались обломки. А из обломков – всего ничего. Хотя задумывался эпос грандиозно, судя по наброскам плана:

«…по золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака,
Но в глубине их, крытой серебром,
Тревожно бронзовел зарытый гром…»

***
«…мамонты ржавые, как дирижабли,
Скрипят на канатах, поскрипывают…
Эпос планеты, космос державы,
Скрежет зубовный Истории
 ржавой
Постскриптумами…»

***
«...вдруг вспышка ослепит – под илом жизни жирным
Блаженно заплелись, не разлепляя век,
Паук в глухом трико, червяк в чулке ажурном,
В пушистой шубе зверь, и голый человек:
С пучками в голове... под мышками... в паху...
Один, как дьявол, наг, один не на меху,
Один, издавший смех, один, впадавший в грех,
Один, снимавший мех – один за всех! –
Со всех!..»

***

«Афоризмы», «замыслы», «салфеточки»

 «Рассказ «Защита Штампа». Штамп – обвиняемый, мелкий клерк. Начало рассказа: «Маразм крепчал...». По всему  тексту красной нитью проходят штампы, без кото¬рых, как выясняется, не обойтись. Как и без мелкого клерка.
Главное, в рассказе –  «Всё шито белыми нитками».

***
 
Из «сетований» Великого – на всё и вся. Вообще.

«…стаpый тазик оловянный
Я нашёл в земле сыpой,
Чистил, драил в лоск над ванной,
Я трудился, как геpой,
Ну и что?..
Блеснул он днищем,
Негодящим всё pавно...
…для чего в земле мы ищем
То, что в ней погp****о?...»

***
«Деревья и камни не бегают. Стоят на месте, как вкопанные. Точно, – вкопанные!
Потому  «Традиционно нравственны»

***
Из «салфеточек» Отчёты о жизни, о виданном-перевиданном:

«Возлюби врага своего...  почему?.. А потому, кроме всего, что враг вычисляет  незнаемые тобой грехи, обнаруживает их с другой, тёмной для тебя стороны, как в тоннеле шахты. – «Даёт встречный план».

***
«Живут себе псы-рыцари, живут…
Рыцари, понятно, вымирают. Псы держатся. Но –
 «В  наши бестиарии
Лучше без теории…»



Целенеправильно


Без теории, из одной только жизненной практики зафиксировал Великий знак времени, когда грянули сроки, обозначил беду не только русскую, но общечеловеческую: сокращение собственно человека, а не только слова и его производных. Беда эта называлось отвратительным словом аббревиатура. И фиксировал эту беду в самых различных аспектах бытия.
Записал однажды кратенький рассказ знакомца, вернувшегося из мест поселения. Места были вполне русские, самые традиционные, но вот то, что произошло с «великим-свободным-могучим» в дремучей глубинке, поразило даже видавшего виды рецидивиста:

«Раненько утром иду себе по просёлку, за нарядом в контору иду, вдруг из-за придорожного стожка вылетает мужичонка, с большого, видать, бодуна – борода клочна, глаз в дурнине,  волосы в соломе – мечется по полю, орёт не знай кому непонятки … подбегает ко мне:
–  «Кэрээс не видал?»
–  «Чего-чего?»
–  «Ну, кэрээс… рыжая такая…»
–  «Что за «кэрээс»?»
–  «Ну, кэрээс… из эмтээф…»
И – махнул рукой, побежал дальше. А я иду себе, иду, башку ломаю – что за хрень он тут нёс? Так бы и не догнался… да только вдруг навстречу выплывают огромные буквы на стене молочно-товарной фермы: «МТФ». Тут-то и сложился конструктор: крупный рогатый скот из молочно-товарной фермы. Сбёг куда-то кэрээс…»

Великий записал сказ товарища. Так и озаглавил: «КРС из МТФ»

***
И ещё, на ту же тему, на тех же салфетках. Видать, из времён «перестройки»:

«Не боюсь МВД,
КГБ и т.д,
Я с улыбкой брожу на лице
Вместе с мухой ЦЦ,
Пистолетом ТТ
И баллончиками ДДТ…»

***
Дивился Великий на судьбоносные знаки времени. То хохотал, то скорбел. Иногда записывал что-то из быстротекущей…
В самый угар перестройки, когда всё вокруг шаталось в стране, туманилось, затмевалось, пьянствовало, наблюл дивную картину: мало того, что митингами и лозунгами всё было загваздано на земле, так ещё и небо запакостили.
Взялись вдруг курсировать над площадями, кипящими митингами, вертолёты, самолёты с лозунгами… да ещё откуда-то, из неясных небесных сфер стали вдруг опускаться над митингующими дирижабли с активистами всех полов, скандирующими сверху что-то явно не горнее… слишком  земное!
Да и сами дирижабли уже становились похожими не на древние летательные аппараты, а на яйцевидные киндер-сюрпризы, испещрённые цветными лозунгами, призывами, кличами любой, даже самой радикальной направленности…
Великий, естественно, не мог не зафиксировать.

Дирижабель перестройки

«На воздушном окияне,
Без малейшего стыда
Тихо плавают в тумане
Барышни и господа.
Вот один головку свесил
Из корзинки мудачок,
И какой-то там развесил
Под корзинкой кумачок.
И тряпичка бойко-бойко
Распустилась, как мотня,
И внизу призыв какой-то
Зырить публика могла…»

* * *
На салфеточках. «Наблюл»:

***
 «Честный частный предприниматель. Купил лицензию на отстрел трех миллионеров.
Не отстрелил. Промахнулся все три раза. Лицензию аннулировали…»

* * *
«Ловкие редко честны. Честность в быту рифмуется с глупостью, неуклюжестью…»

* * *
 «Лень-матушка, пьянка-бабушка, гулянка-прабабушка…
Дела, дела…»

* * *
«Хорошо рюхнул. Хорошо трахнул. Всех дел – переделаешь!»

* * *
«Старый муж лучше новых двух…»
Но! – Из двух жен выбирают меньшую».
* * *
 «Дурил. Гулял напропалую. Курил. Кирял.  Засим целую. Твой вечно –  Х…»

* * *
«Женщины отдыхали. Мужчины сквернословили…»

* * *
«По его виду чувствовалось – он выпьет много водки.
Он выпил много водки. Это чувствовалось по его виду…»
* * *
«Сидите тихо, мы все плывем в одной… не надо раскачивать лужу!..»
* * *
«Все мы люди-человеки,
Все мы любим чебуреки…»

* * *
«Остров пустых бутылок. Мечта пенсионеров».

* * *
Прочитал Великий книжку «Москва-Петушки». Согрелся. Но очень скоро всё, кроме ощущения родственного тепла, забылось. Осталась фраза:
«Всё в жизни должно происходить медленно и неправильно».
Потрясло до глубины – сам такой! Всю жизнь такой! И – по горячим следам – стал набрасывать фразки и максимки. Назвал «Наборные самоделки». Вот, кое-что из:



«Неверворон…»
«Целенеправильно…»
    «Полнонулие…»
***
Решил Великий – много, слишком много елея! Особенно в стишках. И всё там так хорошо, и все там  такие хорошие, не любящие плохое.
Терпение лопнуло, когда услышал по телевизору маститого поэта, пафосно завывающего стихи о честности, призывающего ко всёму наилучшему. Особенно подкосила строка:
«Я ненавижу в людях ложь!..»: 
«Это ж какая беда должна случиться с человеком, чтоб дойти до этаких степеней бесстыжести! Да ещё и вслух, не таясь, читать с подвывом по первой программе!..» –  изумился Великий. И наваял поперешное:
«Я обожаю в людях ложь,
Люблю носить в кармане нож.
Люблю детишек обижать,
От страха по ночам визжать,
Скулить, сутяжничать, стяжать,
И – никого не уважать!..

Что тут поделаешь, люблю…»
***
А потом и ещё просовокупил, и назвал:
Такой как есть, зато искренний.

«Мздоимец я. А что? Я очень многим гажу.
Я в спорах нетерпим. Гусей гоню. Пинком.
Закусываю удила, коварствами влеком.
А если закушу губу, то и поглажу
Её же. Изнутри. Своим же языком.
Вот так-с. И ничего-с…»

Но подстраховался, гад, якобы пощады попросил:

«...а как закричат – Учти!
А как упекут – В сусек.
Всё это ещё – Почти.
А надо уже – Совсем!..»

***

Уважал Великий конфузы, нелепости бытия. И, понимая всю их плачевность в космическом смысле, всё-таки ценил. Очень был человечен. Сугубо как-то по-земному добр.  И фиксировал, и записывал всякое такое, что, кажется даже, сложилось в цикл «Белибердень». Отрывки разбросаны там, сям:

 «Рука бойцов под зад коленом…»

***
«…признался он – и стал влюблён…»

* * *
«…бескорыстная подлость людская…»


«Нелепа убегающая корова. Та самая «Колобихинская» корова, наверное. Коту, козе, собаке куда как пристойнее из дома убегать. А зачем корове? Волчья сыть, травяной мешок…»

***
Из «салфеточек»

«Ницше – на свалку! За «недо».

***
– «Какое ты право имеешь кричать на меня, если я за всю нашу жизнь слова ласкового тебе не сказал?» – выкрикнул однажды Великий своей любимой. Тонька фыркнула, повернулась и – ушла… оказалось, навеки…

***
И возрыдал Великий, горестно возрыдал:

«Я тоскую по женскому полу,
Хоть не дюже мне мил этот пол,
Полу-рабствуя, царствуя-полу,
Сколько раз по его произволу
Я в болваны себя произвёл!..
Но тоскую по нём окаянно,
Но люблю его, гада, любить,
Но уж больно приятно,
Приятно
Оболванену гадою быть!...

***
И осознал потерю, и не впал в отчаянье, а напротив – отыскал, порывшись в поредевших, поветшавших уже кудерьках, оправдание:

«Совокуплялся, преступал границы,
И вновь грешил, чтоб всякий раз казниться...
Но если жизнь, как Логос, наложить
На совокупность всех совокуплений,
Вглядись – ты ни грехов, ни преступлений
Не разглядишь под жирным словом  ЖИТЬ».

* * *


Глубина выпитого измеряется…

Жить вечно пьяным Великому нравилось. Но лишь поначалу, в младые годы. Потом устал. Потом понравилось жить полу-пьяным, то есть не вусмерть нажираясь, а постоянно пия и медленно трезвея. Устал.
Начал делать серьёзные перерывы и, в конце концов, затосковал. Чем занять себя, трезвого? Вспоминал, вспоминал, и – вспомнил. Вспомнил, как в детстве, а потом в юности любил книги. Но книг в бездомьи не было, где взять? Осенило – надо записаться в библиотеку! И – записался…

***

 Завалившись однажды в библиотеку, Великий привык к ней, пожалуй, не менее, чем к знаменитой пивной. И – чередовал. Пиво-книги-книги-пиво…
 Благодаря чему наследие его оказалось не таким уж траченным, остались не только разноцветные салфеточки из пивной с корявыми перлами, но и аккуратно шнурованные советские папочки самых различных тематик, из которых, по мере возможности, извлекаем некоторые записи. Вот одна из. Более всего ложится, пожалуй, в  рубрику «Штудии»:

«…а бесстрашно мыслящий Кант считал, что государство, где более двух процентов населения овладели грамотой, уже стоит на пороге смертельной болезни. Со временем процент неминуемо увеличится, и всё пойдёт вразнос – вплоть до глобальной катастрофы. Кант считал, не каждому под силу грамота. Далеко не каждый нравственно и природно развит настолько, дабы употребить её разумно.
Милейший старик Кант… глянул бы на ядерные испытания, на генетические опыты, заревел бы – «Да пропадите вы пропадом, образованцы шелудивые!..»
Задолго до интернета ощущал избыточность информации для людей, «грамотеющих» на глазах, и, словно предчувствуя неизбежное появление компьютера, или чего-то вроде, пророчил гибель от расширения иформационного поля:
Гибель от информационной переизбыточности…»

И тут же вдруг – словно обрыв, странная перебивочка в стихах

«…сомкнулись годы в тусклое кольцо.
Прошла людей по жизни вереница…
Всё ничего.
Да только стало сниться
Одно за всех – припухлое – Лицо…»

И – как ни в чём ни бывало, продолжение темы «Канта»:

…Кант и не предполагал, сколь быстро сбудутся пророчества. Нет,  не обзывал тёмный люд быдлом, не испытывал к нему презрения, просто ощущал мощь иерархии. Как природной, так и социокультурной:
Одному судьба возделывать землю, другому учиться, третьему – хранить знания. Хранить в глубокой тайне, с величайшей осмотрительностью посвящая в неё только избранных…
Европеец Кант был африканцем, египтянином?
Нет, он был древним египтянином. Более того, он был из касты жрецов!
А, собственно, что в этом странного?..
Умный, бесстрашный, независимо мыслящий кроманьонец Кант… хороший кроманьонец. Уже два века тому окончательно осознавший: человечество в его образованчестве и всех исходящих из этого кроманьонских безобразиях – обречено. И только ждёт Судного Дня. А вот что или кто выступит в качестве Судии – тут он допускал всё, что угодно. Ещё бы! – Человек, представивший миру несколько вариантов доказательств Бытия Божия и одновременно столько же вариантов небытия, был плюралистом высшей марки...

***
…современники описывали Случай с Кантом. Однажды он, как всегда пунктуально, в намеченное время, прогуливаясь по улицам родного Кенингсберга, увидел дивную картину: бегает с топором какой-то мужик и рубит – налево-направо – всех попадающихся под руку. Рубит без разбору, напрочь. Кто могли, разбежались.
Все, но только не Кант. Он дождался мужика с топором.
Тот, подбежал и, уже замахнувшись, остановился… Кант, спокойно глядя в его глаза,  спросил только: «А что, уже прямо сегодня День Забоя?..»
Мужик с топором (а это был явно не Раскольников, тот из другого анекдота) секунду смотрел на Канта, смотрел… а потом вдруг завизжал, выбросил топор и скрылся в ближайшей подворотне.
Если даже это и легенда, какое она даёт представление о степени  убеждённости Канта в неправомочности опошленного человечка пребывать в этом мире! И ясно из легенды, почему Кант нисколько не удивился Судному Дню. Даже самому Судии в образе мужика с топором. Какая разница, когда, как, от кого погибать обречённым?
Самое поразительное в данной истории то, что именно философская убеждённость в жизненной ничтожности человека спасла человеку жизнь. И просто человеку Канту, и  Канту философу.
Ибо без своего философского безумства он бы не сделался тем, кто – единственный в толпе горожан! – оказался способным отрезвить и напугать безумного человека...»

***
«Знающий не говорит.
Говорящий не знает…» – Кто сказал? Великий?..
Не уверен. Нашлась записочка,  почерк его. Может, выписал откуда. А кто сказал, где?.. На Востоке, однако.

***
«Глубина выпитого измеряется глубиной отчаяния». Кто сказал? Где?
Великий, однако. Здесь.


Из самобредней Великого:

– «Тыкву мне, тыкву! – крикнул Чацкий Золушке. – Манты с тыквой хочу!..  Уж полночь близится, а тыквы нет и нет!..»

***
Вот увидишь
«Разглядывая собственный пупок,
Я возопил, познав себя как Бог!
Ты тоже возопишь,
Когда не будешь туп,
Что середина человека – пуп!»

***
«Дом свиданий»… что?!!
О том
Я и думать не хотел,
Но попал в кошмарный дом
Под названием «HoteL».
Значит, всё-таки, – хотел!
Значит, всё-таки, – потел!..
…до сих пор ещё потею,
Вспоминая много тел»…

***
       «Нет случайных совпадений на свете. Есть убедительные, и не очень» – изрекал Великий с кафедры в пивной. Когда же требовали  развёртывания этой, наверняка значительной, но смутной, а потому сомнительной апории, добавлял глубокомысленно:
«Частотностью поверяется убедительность, следовательно – истинность совпадений».
Внимающие путались и пугались ещё боле. Тогда Великий сдувал, наконец, щёки, отбрасывал опостылевшие котурны, сгонял спесь с образованной, якобы, рожи, которую с годами стали украшать допотопные очки-велосипед, и нисходил с пьедестала.
Впрочем, вечные лоскуты изоленты, схватывавшей древние трещины на любимых исторических очках дедушки-академика, предательски подвергали сомнению его дипломированную учёность. И, тем не менее, он дорожил этой рухлядью, как памятью о знаменитом некогда деде, которого не знал, не видел, и потому любил. В отличие от тех, которых знал, видел воочию, и потому не любил.
Так американцы, лишённые родной и близкой истории, обожают динозавров. Зачем им какая-то мелкая цепь не столь давних событий? Они предпочитают – Событие, представленное ископаемыми. Они ведут прямо от них свою родословную, минуя кровные, но не очень приличные (в свете просвещения) связи с предками-бандитами, конквистадорами, истребителями великих древнеиндейских цивилизаций…»

***

Очень грустил Великий о потерянной стране. Но не как о мифической Атлантиде, которая то ли была, то ли нет, но – уже не будет. А грустил, как грустят настоящие мечтатели и прозорливцы, о сказочном граде Китеже, который светится из-под вод, и гудёт колоколами, и обещает новый восход.
Грустил и вспоминал, вспоминал… набрасывал иногда :

Эсэсээрос

«В какой цивилизации другой
Размах найдешь такой и стиль такой? –
Громадна, горяча, как баба, домна,
Разверстый пах печи ярит полунагой,
Громадный кочегар с огромной кочергой,
И все вокруг так страстно и огромно! –
Штыри и дыры, раструбы, огни...
Ты только отстранись и загляни
Из вечности в музей времён угарный:
Средь архаичных капищ, мёртвых трасс
Советский эпос источает страсть,
Как звероящер, вечно авангардный!»

* * *
Или ещё отрывочек. О том же, кажется:

«…президента избрали – опять не то.
Сегодня, пожалуй, и царь не то ведь.
С миром, пожалуй, сегодня никто               
Не совладает. Кроме, не к ночи сказать…
А что?
Слуги уже наготове…»


Ленин  –  Бандера

Наготове у Великого оказалось не только настоящее, а с ним и путешествия-штудии в прошлое. Поразили при разборе архива  его чумовые прозрения. Такое возникало порой ощущение, что знания о будущем были заложены в нём изначально – вместе с кровеносной системой, сердцем, памятью, душой.
Правда, прозрения-знания вырывались в самых неожиданных местах: в байках,  россказнях, в самой привычно-юродской для него белибирдени. Возможно, Великий и сам не догадывался, что проговаривается, или что-то в нём проговаривается о грядущем, но вот, однако…
Открылась папочка с неоконченной рукописью, там было несколько заголовков:
«Вишнёвый садик», «Ленин», «Мировая справедливость», «Бандера»…
И всё они были вычеркнуты. Однако, суммируя сказанное в рукописи, можно обобщить. И назвать так же, как и многое у него, по-юродски: «Ленин – Бандера».
Судя по виду папки с классическими советскими шнурками,  и особенно по слегка пожелтевшей машинописи, рукопись можно отнести, пожалуй, к 70-80-м годам.
Приведём здесь те отрывки, что показались наиболее любопытными и, главное, словно бы привязанными к событиям сегодняшних дней:

«…одна страна, один народ, одна страна»!.. Сколько можно талдычить? – возмущался Великий, ругаясь по привычке не только с самим собою, со всем миром! –
Даже славянские республики разные. Все.  Даже Россия и Украина, братья навек, блин! Какая основная, подспудная, можно даже сказать государственнообразующая мечта России? Чаянье мировой справедливости. Нет? Да эти наши  гоголе-достоевско-толстые все  уши прожужжали чаяньем всемирной отзывчивости, мировой справедливости. Зря жужжали? Нет. Чаянье бессмертно, чаянье оно и там, в подоблачных высях чаянье, а на деле… то воюем, то воруем, то воруем, то воюем.
Дикая, страшная страна, на две трети в зоне вечной мерзлоты… да здесь ведь  жить невозможно! Ну никак, ну не для людей земля, как можно жить? А поглядь, живём-поживаем,  всех дивим,  вгрызаемся – в земь,  степь, небь…в дебрь, в самую дебрь, в миры! И всё чаем, чаем, чаем… и всё самодурством да барством из века в век пробавляемся. Забава такая – у горстки мироедов огромные наделы, угодья барские, дворцы на них сумасшедшие, разврат внутри дворцов, а рядом – чтоб непременно рядом, на погляд – нищета беспросветная.
Ага! Вот из какого сдавливанья-то, вот из какого прессования и выпекается, выгранивается этот алмаз – чаянье. И не только для нас, для всего мира! Иначе несправедливо. А самый крутой символ, выразитель этого чаянья, как ни крути,  Ленин!  И, огненный взрыв – Революция.
А вот тёплая, плодородная, с лучшим в мире чернозёмом Украина… чур меня, чур, такой страны, которая у края чего-то, непонятно чего, нет. Есть Малороссия, воспетая Гоголем, есть часть России, названная Новороссией. Советские вожди по глупости дали такое несуразное имя. А с ним и нелепые границы. Но какие чаянья у этой страны? Самые потаённые,  млеющие в душе каждого малоросса мечты, это – «Вишнёвый садик возле хаты…» И добрая семья, гуторящая за вечерним чаем у хаты. Прекрасная мечта! Ну, пусть не райский, высокий, но всё ж таки – садик! Ни о какой мировой справедливости речи нет, на кой хрен она вообще сдалась, когда домик, садик, огород, семья. Это же высшее, это же всемирный апофеоз! Справедливость на хлеб не намажешь.
Ну и чего талдычить про единородный  Союз – одна страна, одна страна… русский-украинец братья навек? Прекрасная мечта, прекрасный садик – вот суть…
Только где он, тот садик? Мечты вековечные, а садик тю-тю… в поднебесных высях садик. Вот и бьются за него веками. То поляки оттяпают, то немцы, то австрияки с венграми… вот и бейся со всем миром, из века в век бейся за садик. Такая мечта. Только бы садик, садик, и никакой прочей дури вселенской. Садик самодостаточен, он в сердце, в самой душе он живёт. И никак его оттудова не выкорчевать. Многие за него бились, не на живот, на смерть бились. А главным борцом на поверку вышел изверг в глазах человечества – Бандера.
В глазах человечества, но не в глазах малороса. Он вынул из подполья, из поддона  главную мечту – вишнёвый садик возле хаты, и с  ненавистью крушил всех, что фашиста,  что поляка, что Красную Армию. За то и мил малоросскому сердцу. Тайно ещё, но мил. Ну какой русский, с его чаяньем мировой справедливости, малороса поймёт? Брат-то брат, да мечты-то, мечты, точно клювики у чашек весов на рынке, никак не сойдутся...
Чую, случится ещё распря, долгая, вязкая возня русского смалоросом. Непременно случится. Брат с братом в мечтах разойдутся, и – на тебе. Вот только когда случится, не знаю. Чем окончится – тоже. Хотя нет, знаю, знаю! Когда поймут, что глупо винить дружка дружку в разных понятиях, ценностях, когда призовут на битву двух главных своих радетелей за Мечту – с одной стороны Ленина, с другой Бандеру. Они разберутся… уж они-то разберутся, где чья земля, у кого силы какие, мечты какие.
А то талдычат и талдычат, талдычат и талдычат, талдычат и талдычат…

***
 «Картина салом: «Запорожцы на отдыхе»

***
…так, в своё время, Македонский выстроил Западную Европу, западный мир вообще. Чингисхан, в своё время, – Россию, восточный мир. До сих пор менталитет Запада и Востока по самой глубинной сути делится на «Македонский» и «Чингисхановский». И ничего по большому счёту с тех пор не изменилось. И не изменится, может быть, до самых последних времён, когда Македонский со одной стороны, Чингисхан с другой не проявятся вновь во всей своей промыслительной полноте и силе, не разберутся окончательно. Ну а в помощь им – «восточный» Платон и «западный» Аристотель
Не отсюда ли Католицизм Запада?.. Православие Востока?..

***
А угол расхождения? А угол мечты с его «озарелиями»? А угол падения?..»


Обры

Из «озарелий» Великого:

«Угол падения равен углу отражения»?.. Ой ли!
Усомнившись однажды, вдруг видишь мельчайшие зазоры, шероховатости этого «неидеального» мира. Так значит – не равен? Не абсолютно равен?..
А как с этим делом в идеальном мире? И как его, этот идеальный мир именно там, в том, в идеальном виде представить? Ведь представляешь его лишь отсюда, из неидеального, и, значит, зазоры и шероховатости неизбежны – неизбежны даже для мысли, даже для представления об идеальном – отсюда, из неидеального…
«Тот», идеальный мир, выходит, также неидеален, ибо представление о нём исходит из этого мира. И никто не знает с идеальной точностью – что там? Туда надо попасть, чтобы судить об этом с достоверностью.
А то – слова, слова, слова…
Вот тебе и «угол падения равен…».
Ни хрена не равен!»
* * *


«Наблюл»:
«…переламывая плечики
Электрическим канканом,
Минеральные кузнечики
Пляшут над стаканом…»
(Видимо, в кабаке)

***
«У пьяного француза был нос цвета бордо…»

***
«На заштатном прилавке.  Самоделка. Книга о стиховодстве: «Сделай сам».

***
«…признался он – и стал влюблён…»

***
Задался как-то Великий вопросом: а какие самые трагические в мире слова? И вспомнил, и вскрикнул, вспомнивши, и, почесав лысеющую башку, а за ней и задницу, вывел на розовой салфеточке вспомнившиеся слова:
«Всю-то я вселенную объехал
И нигде я милой не нашёл…»

«Ну, что ещё-то может быть трагичнее? Да ничего такого нет во всей вселенной!»  –Подытожил и заплакал тихо: «Вот и я… потерял… не нашёл»

***
Из «озарелий»:

«…все, все погибоша. Одни Обры остались. Выдь на Волгу, послушай великую выть – чья она, эта выть? Кто там воет? Кто сам себя отвывает?
Не воют лишь обры. А кругом –  они, полуродимые.
Рыцари вымерли. Псы, как водится, живут. Выжили.
Обры… обры… образины… псы, сожравшие рыцарей…»


***
Осеннее. Видимо, полузапойное.  Из «салфеточек»:

 «…трамвайчик пробирается ползком,
Хрипит, захлёбывается песком,
Искрит со звоном, на подъёмах тужась.
Вожатую мне жалко…
«Мрак и ужас!
Грязь, листопад, путей не уберут…
Просилась на простой, шестой маршрут…
Хотя бы на седьмой… какой там! – Восемь.
Судьба, или петля-восьмёрка?..»
Просинь
Меж голых крон,
И час восьмой, и осень,
И восемь чёрных птиц орут, орут…»

***
 «…а вообще, в России какого русака на престол не возведи, евреем станет. Метафизика, однако…»


Восточные штудии

                Однако, наблюл Великий:
«Чингиз Айтматов, однако, в профиль похож на Ацтека. Да и не только в профиль. Всем обликом своим…»
И задался вопросом Великий, почему это восточный, сугубо материковый человек настолько схож с людьми, издревле обитавшими на другом континенте? Киргизы, они откуда? – Вопросил себя самого и стал искать самодельный ответ.
Не поленился, залез в историческую библиотеку, и открыл там потрясающий для себя факт, и наваял:
«Киргизы – выходцы из Америки! И письменность у них была орхоно-енисейская, и пронесли они свой великий эпос «Манас» (самый большой в мире!) в устной памяти масанчи, потомственных исполнителей своего эпоса, от самой Аляски – через Чукотку, Эвенкию, енисейские просторы, сквозь все средне-русские возвышенности и равнины – аж до самого восточного края российской империи. Мешались по пути со всеми, особенно со степняками-казахами. И много в том преуспели.
Так много, что европейский глаз не отличит ныне киргиза от казаха. Хотя это  разные народы. Казахи – исконные степняки, половцы. Их прежде звали кайсаками (знаменитая киргиз-кайсацкая орда). И слово казах отличается от слова казак всего одной буквой. А суть едина – вольный человек. Казахи даже не имели права быть в Империи крепостными. Сомнительная привилегия по тем временам, но о ней Великий не стал распространяться.
А вот киргиз, он иной. Этот небольшой народ с большущим эпосом так и звали на Руси – дикокаменные, горные киргизы. Казахов же, внося небрежность и обывательскую путаницу в этнонимы, звали тогда степными киргизами…»
***

Но что воистину потрясло пытливого, так это открывшийся ему географический факт – прежде не было двух полушарий земли! Была – Пангейя. И прародина тех же ацтеков, как и многих других индейских народов, оказывается – наша северная земля. Наши родимые чукчи, эвенки, эскимосы намного древнее американских индейцев, которые посуху (по добру или нет – вопрос открытый) откочевали в Америку, которой ещё не было как отдельного материка.
Как не было океана меж двух растрескавшихся глыб, поделённых позднее на северное и южное полушария. Так что это они, индейцы, потомки наших эскимосов, а не наоборот. «И не случайно – возликовал Великий – «Айтматов похож на ацтека. А если присмотреться, и не один он…»

***
«Да кто на кого похож?!» – Почти тут же возмущённо, в свете новооткрывшегося возопил Великий – «Кто древнее, «ихнии» индейцы, или «наши» киргизы, почему-то опять в своё время ушедшие из Америки и пронесшие в устной памяти масанчи – через весь материк! – Самый громадный и таинственный эпос?
Восточные народы вообще сильно перемешаны. Почти все. А точнее, имеют общий корень, не слишком кардинально разветвившийся. Недаром индейцев и японцев в  отечественном кино играют наши азиаты. Киношникам, слава Богу, ходить далеко не надо…
Только вот японцы сильно оторвались от мифологических корней, стали техногенной нацией, этаким интерфейсом меж Востоком и Западом. Их легко и приятно читать – всё сжато, красиво упаковано, хорошо адаптировано к европейской психологии. Не то, что дремучий и тёмный Китай – мозги сломаешь над их великими романами, а главной ноты всё равно не уловишь…»

***
             И приписал мутняк:

«…по лестнице Эскимоса идёт Акутогава.
Идёт гордо, твёрдо, но – падает…»

***
   « – Я японец…
               – Я не понял…»

***
 «…а среди сумасшедших бредней, однако, планы мира проглядывают…»

***
«Еврей бьётся за Букву.
                Русский бьётся за Слово.
                Человек – за Целое».
                (Из «максимок» Великого)

Тут время бессильно. Тут – рубилом на камне.

***
О. Великий, да будут благословенны твои поиски и открытия!.. Если они найдутся, конечно, ещё и ещё в твоих залежалых рукописях.

***
Нашлось. Продолжение «Восточных штудий»:

«Китай единственная цивилизация на земле, позиционирующая себя чётко по-земному: Поднебесная Империя. Остальные – занебесные. Христиане и мусульмане чают рая небесного, земля по их верованиям временное место для испытания.
Даже у евреев и буддистов есть свой, трудноопределяемый Бог. Значит, и они направлены в небо, по вертикали. И только Китай – по горизонтали. Единственная великая цивилизация, где нет Бога в нашем понимании, где сам Мир и есть – Бог, где вместо религиозного – этическое учение. Конфуцианство.
Китай говорит всему остальному миру: «Вы занебесные, вот и отчаливайте в свои небеса. Мы даже  воевать с вами не хотим и не будем, биомассой зальём, если нужда будет. Если нет, экономически задавим. Но планета Земля – наша.
Мы – Поднебесная Империя!»

***
…а традицию-то имперскую Китай в новом времени перенял у России. И взял на вооружение.
В отличие от классических империй, ставивших метрополию не только в центре, но и возвышавших  её на недосягаемую для колоний высоту, российская империя всех уравнивала. И не завоёвывала территории, а действовала взаимовыгодно – обеспечивала военной силой, товарами. А главное – людьми. Переселенцами. Рабочими руками.
Так Средняя Азия, как бы сама собой, стала наполовину русской. Россия приносила  навыки, товары – в обмен на местные. «Хлеб на мясо», говоря обобщённо. И в итоге гармонично встраивалась в нерусский уклад. Огромные полупустые территории были довольно быстро освоены, распаханы, заселены.
Китай очень внимательно всматривался в многовековой опыт России. Когда империю развалили и Россия ослабла, Китай понял – пора моделировать ситуацию. Тем более, что великий северный сосед явно оскудел товарами и людьми.
Карты в руки!
Не надо воевать, надо только заселить пустынные территории своими, которых переизбыток. Так, на глазах, Россия невольно повторит судьбу Средней Азии прошлых веков, легко пустивших на свои территории русское население. Китай перенял традиции и моделирует их  по-своему – на просторах бывшей великой Империи. Эксперимент? Такими экспериментами кишмя кишит мировая история. Дышит ими… да один Байкал чего стоит! Не газ-нефть-никель, – вода на глазах становится главным товаром. Жизнью. Никель не погрызёшь, газом не нахлебаешься… вот ведь, блин!..»

***
Ну, что тут добавить? Разве что утешительное: «Бог не фрайер».

***
«…да ещё, по слову Есенина: «Душа грустит о небесах, она нездешних нив жилица…», да ещё, по слову Лермонтова: «И песен небес заменить не могли ей скушные песни земли…». Всё о том, что путь – с земли в небо. Чаянья – Туда.
Хотя… Пути Господни неисповедимы…»

* * *

«Чаянья чаяньями, а жить приходится в мире неидеальном, плотском.
Где надобно есть-пить, дышать плотным, вкусным воздухом. А есть ли он в том, чаемом мире? Наверное, для эфирных существ хватит и разреженного воздуха. А вот для плотского человека хватит ли? В железной ракете много воздуха не увезёшь…

Железная стезя.
Небесная Россия.
Жить будущим нельзя.
Дышать невыносимо…

***
«Живём – будущим. Дышим – настоящим. Прошлым тяжелее: пыль в ноздрю прёт… «святая», «архивная» пыль…».
Выводил, истреблял из себя эту пыль Великий, и – вывел…

***


Харизма маразма

Вывел Великий формулу: чем дурь гуще, тем влечёт сильнее. Притягательна дурь. И даже обаятельна порою, доведенная до полного маразма. Даже в старости. А уж в младенчестве…
Он увидел однажды  глаза младенца с редкой патологией – ребёнок родился абсолютно без мозга. Он был обречён, это сказали Великому несчастные родители ребёнка, такие дети не доживают и до пяти лет, не ориентируются в пространстве, только едят и – улыбаются бездонно, бесконечно, безоблачно…
Великий заглянул в абсолютно синие, как небо в ясное утро, без единого облачка  глаза, и… понял ВСЁ. Это был самый чистый, самый прекрасный взгляд на земле, лишённый каких-либо тягот, печалей, намерений, мыслей… он понял – мысль и есть самое страшное, чем поражён, и даже наказан человек. Он даже писал стихи, осталась строфа:

«…в дикой твари светом обнаружась,
Содрогнулся мир своим грехом…
Мысль твоя и есть тот самый ужас, –
Память о преступном и глухом…»

Он заглядывал потом в разные глаза, как признавался, «замерял» доли горестей и несчастий, отражённых в этих глазах, и понял: чем люди были глупее, бездумнее или даже слабоумнее, тем благополучней, а порою просто счастливей оказывалась их земная доля,  планида, судьба.
Он вглядывался в глаза стариков, лучащихся не только морщинами, но очищенным от страстей светом, почти растерявших под закат жизни былой разум, и очень кратко вывел такое долгое в развитии всего филогенеза в целом, а в частности в судьбе вида хомо-сапиенс – «человека разумного»:

«Харизма маразма. Обаяние старости? Бывает. Ещё как бывает!..»

***

Из мечт, видений, «наблюдизмов» Великого:


 «Кокетство – тонкая связь, интерфейс между животным и человеком»

***
«…и  пригрезилось сдобное тело вдовы…»

***
 «Приснился себе старцем – и ужаснулся…»

***
«…и не трамвай, а дастархан!..»

***
«…зубная помада…»

***
«…поэт, обидная кличка – «Метафора».

* * *
«… Гений – золотой ключик человечества...»

***

Из «озарелий»:

«Умирая, человек попадает снова к прародичам и родителям. И там снова становится маленьким. Его встречают, как младенца после родов, начинают растить и воспитывать, балуя и журя, лепеча, научая новым знакам и знаниям…
И он снова – РАСТЁТ».

Из «гордынок»:

«Я тупой и нечистый, меня женщины любят… а рефлексирующих и умных – вот уж не-етушки! Им, рефлексирующим и умным, подавай чистое животное. А женщины не всегда чисты и достойны таких, чистых. Чуют нутром, всей чуйкой, течкой, всем самодовлеющам чревом своим – не тот. Потому и не любят. Любят таких, как я».

***
Таких, как Великий, я больше нигде не видел. Ни в одной стране. И ведь умён, как черт, и нежен, как ангел, и вороват, и стыдлив, и застенчив до опунцовения щёк и ушей в конфузные мгновения бытия…
А вот, поди ж ты, изливался порою таким…таким…в стишках особливо. Ну вот, например, что это? Думал – включать это в Сагу о Великом, или нет? Включил:

«Какая разница
Какая задница?
Большая разница.
Большая – дразниц-ца».

***
А уж самомнений о гениальности у Великого было в переизбытке:

«…Талант, это когда позвоночник от прочитанного вздрагивает.
Гений, это когда Благодать нисходит…»
Настолько гад убеждён был в гениальности, что после очередного перла, выведенного на бумагу, выпивал пару литров красненького, и… – Благодать снисходила. Впрямь ведь снисходила! До очередного похмелья…

***

Из неоконченного, только начатого и прерванного почему-то цикла
«Корма – забота общая»:
«Я не сделаюсь вашей женою! –
Прокричала безумная. – Нет!..»
Вот и ладненько…
За накладною
Мы в рабочий прошли кабинет.
Там стояла бутылочка спирта.
Очень кстати стояла. Без флирта,
Но со страстью мы выпили. Фас
Ничего, я подумал. И профиль
Ничего. Увлажнили картофель.
Усушили полтонны колбас.
Ничего. Хоть столкуемся, если
Поплотней не сойдёмся. И бюст
Ничего. К сожалению, в кресле
Главных чакр не расчухать. Под хруст
Огуречный мы тяпнули снова.
Повторили. Ни звука, ни слова.
Только выстрелы где-то... война...
Или банда какая... она
Вдруг халат расстегнула...
Особа
Ничего себе – то ей корма
В закрома, то сама как...
Особо
Ничего оказалась корма…»

***
«Пупырышки и папиломы на теле иногда возбуждаются, и тогда их хочется почесать. А присмотрись – эти пупырышки (красные по большей части), это же члены, членики на теле мира…
Но они же чешутся! Как их не почесать?..»

* * *
Сон, счастье Великого:

«…ребёночек маленький, как мышонок, в чистенькой такой, чёрной галошечке с красненьким плюшевым нутром – плывет по дождевому тротуару, как по реке. А рядом мамаша идёт, радостная, смеётся: «Ну и что, что маленький, как мышонок? Зато какой хорошенький, живой…»
Всё – радость!
***

Великий разочарованный:

«А-аа!.. у нас сколько КПСС не создавай, всё равно КГБ получится»

***
Крик отчаяния в городской управе: «Управы на вас нет!..»

***
«…бескорыстная подлость людская…»

***
               

Из гипотез Великого:

«А что, если Дантесу даровали долгую благополучную жизнь за смерть Пушкина? Мэр города, богач, уважаемый во Франции человек, доживший со своей Катей (родной сестрой Натали Гончаровой) до глубокой старости и пристойно почивший в своей постели – убийца Дантес!..
В родном городе есть музей его имени, где выставлена лишь одна книга Пушкина – «Гаврилиада». Лишь одна.
За что Дантесу было даровано столь поразительное благоволение земной судьбы? Сдаётся, кое-кто из попов согласился бы (молча) с таким раскладом»

***
Великий о степенях прекрасного. Охвосточек:

«…но прекраснее Акулы
Величавый Крокодил…»

***
Про ЭТО:

– «Согрей мне яйца, жено, высиди, жено, дитятечку!..»

***

Скучал Великий, скучал, скучал, томился телом… а потом выпил. И на остатки деньжат выдал рекламу в газетке:         
                «Удовлетворю всех!»
***

Думал Великий, думал, томился духом… а потом выпил. И провыл:

«У Маркса как было? «Товар – деньги – товар». А как  перевернули? – «Деньги – товар – деньги». Ну, вот откуда  деньги в начале? Ты создай вначале товар, да хоть топорик неандертальский, обработанный по-особому, «модернизированный», потом тушу мамонта им разделай, а потом обменяй кусок свежего мяса на… хотя бы на юную кроманьонку. Это и будет плата. Тогдашние натурализованные деньги.
А потом эта кроманьонка нарожает детей, и ты с ними вместе две дюжины супертопориков обменяешь на дюжину подросших кроманьонок из соседней пещеры – жён для твоих сыновей. И разветвится племя, и разрастётся твоя страна, и принцип: «Товар – деньги – товар» будет работать, пока очередные прохиндеи и оборотни не перевернут его с ног на голову…
И тогда рухнет кроманьонское мироустройство… и тогда  снова и снова будешь выть среди кишащих кроманьонцами гулких пещер, пустынь, городов:
«Неандертальца ищу-у!..»

***
И добавил рифмованное, презрительное:

«Начитались Мураками,
И остались дураками…»

***
 «Приснилось, что стал наконец-то миллионером – с ужасом рассказывал Великий  после похмельной ночи – а тут взяли и отменили деньги… вот горе-то, вот горе!..»

***
«…и все плачевны: злюки, бедолаги,
Подлюки, горемыки, вурдалаки…
И те, кто эталонный курс берёт
К палаццо своему на «Кадиллаке»,
И те, кто не вписался в поворот…
…а протрезвеешь, не дай Бог, обидишь
Тверезым взглядом жизнь, когда увидишь
Полулюдишек в их полуборьбе
За полужизнь… когда на автострадах
Мерзавцы в «Мерсах», полуледи в «Ладах»,
Поп-звёзды в «Маздах», прохиндеи в «Хондах»
Летят на Страшный Суд сквозь пешеходов,
Которые – туда же.
Но – в себе…»


Сады нежности

В себе самом любил покопаться Великий. Как червь, рылся вервием, рылся, рылся  во тьме, буровил, буровил мраки… пока, угомоняясь наконец, не выползал на солнечный свет. – Подсохнуть маненько, на травку позырить, о мире, о свете неосяжаемом, о вещах вообще подумать, не только о себе…
И выползал, и много чего думал. Уже в ином, объективном или субъективно-объективном, а не только в субьективно-субъективном разрезе.
Особенно часто думал, мучался даже, убивался о всё более нелепом, всё нелепеющем в мире существе в том самом мире, который сам же испаскудил, о существе – человеке. Человеке как таковом.  Об «антропосе», то есть. И всё более склонялся к разочарованному в человечестве Канту.
Убивался: ну как такому существу жить? Чем дале, тем боле.  Грехов, как грязи. Накопилось внутри. Да и снаружи, однако. Но – меньше. Так решил, наконец, Великий. И написал:

«Атомная бомба – внутри нас. Нечего ужасаться. Сколько гадости накопили, столько и вылезло: химоружие, бомбы, реактороы…не бомбы бойся, паря, себя бойся!..»

И тут же продолжил в стишках:

***
«…клещ не клещ, свищ не свищ, хрящ не хрящ, а нимба
Ни на грош – хошь не хошь – не найдёшь, и амба.
Не тростник, и не хвощ – мыслящая тумба,
Здоровенная хищь, полная апломба…
 Обалденная вещь
Атомная бомба!..»

***
                После книжки о Севере:               

«…сады великой северной нежности, взращённые многотерпением в расщелинах  пропастей, в ощерьях  игольчатого хвоща, какая тайна сокрыта в садах тех – во-он там, в самой что ни на есть их глубине?..
Глубока тайна, неразымчива… да и многотерпение… слишком уж часто его путают с любовью… смешные…»

***
            Прочитал Великий, лёжа в дворницкой, книжку «Эйрик Рыжий». Книжка была старая, порыжевшая, как сам главный герой книжки, но произвела впечатление сильное.
           Следует из того, что Великий даже наваял опус. Остались от опуса, увы, только ошмёточки. Но это же перо САМОГО! И мы собираем здесь всё, даже ошмёточки:

«О, великие Скандинавы! Если кому и воспеть славу на этой земле, так это им, могучим, костистым, настоящим потомкам великанов. Это они несли на Русь – Силу. Это главное. Из Силы рождается и Красота, и справедливость, и соприродное всему этому – чувство иерархии, соподчинённости, которое не унижает никого, но выстраивает устойчивую структуру. Структурную решётку общества.
Русское общество перед приходом скандинавов было довольно аморфным, рассеянным в ещё более аморфной чуди-жмуди-мордве. Скандинавы спасли Русь, выстроили её и – сами растворились в необъятных просторах. Теперь и не поймёшь толком, кто и где Скандинав на Руси. А есть он, есть! Он строг, могуч, неизбывен.
У себя на родине – тоже тяжёлой земле – они сумели устроить если не царство справедливости, то указали наглядный путь к нему, царству социальной справедливости. И если в русском человеке, забитом дружинно-княжескими палицами, боярами, крепостным правом, самодурами всех мастей и времён, если всё же восстаёт это чувство справедливости – это от них, великих Скандинавов!..
Много народов обитает на этой земле, и почти ко всем сложное отношение со стороны соседей – к азиатам, немцам, кавказцам, евреям, африканцам, американцам… но вот, поди ж ты, не встречал я ещё человека, который сказал бы плохое о Скандинавах.
Читал я книжку про Эйрика Рыжего, навестившего со своими воинами Америку задолго до Колумба. Я восхищался им, хотя и знал, что это далеко не сахар, что это – берсеркер, чудовищной силы и свирепости воин, способный в одиночку одолеть дюжину вооружённых соперников. Я это знал, но почему же восхищался, любил, можно сказать «болел» за него? Не потому ли, что чуял, этот  великий Скандинав – потомок великанов, неандертальцев? Живы, живы неандертальцы. И не только в преданиях. О, великая Русь! О, великая Скандинавия! Вам моя песнь!..»

***
Допёр-таки, поближе к концу жизни – в нашем измерении, но в бесконечном творчестве Великий – и выкликнул, как выхаркнул с кровью:

«Главное в России – Гимны! Гимны Солнцу, небу, земле, травке малой… Плодородию.
Жалко, как жалко… столько сил ушло на светские «прелести»! И – по инерции – всё уходит, уходит, уходит. Когда у России был настоящий гимн:
«Гром победы, раздавайся,
Веселися храбрый росс…» – победы были настоящие.
Канцлер Безбородько, сдававший дела молодым приемникам, сказал между прочим:
«Не знаю, как у вас, молодые люди, дело поставлено будет, но вот при нас ни одна пушка в Европе не то что выстрелить не могла без нашего на то соизволения, но и жерло развернуть не смела».
А потом всепобеждающий этот гимн заменили на верноподданнический: «Боже, царя храни…»
В итоге – ни царя, ни великой державы.
Вот она, сволочи, сила Гимна!..»

***
После прочтения Басё:

«Работа над работой… работа над ошибками… и – всё?
Вот «Работа над любовью» – это да! Кажется, японцы это культивируют. Но разве японцы «тонкую любовь» выдумали? Чушь! Как говорили мужики у Лескова: «Все болезни от нервов. А нервы выдумали англичане…»
Это, может, и правда, но ещё лучшая правда, что русские выдумали – Любовь…
Это потом англичане с японцами наврали, что русские выдумали любовь для того, чтобы не платить…
Врёте, суки! Русские любят чтобы – Любить!»

Из набросков романа Великого «Жизни мыслей»:

«…незримая война мыслей в обществе. Мысли сильные, мыс¬ли-победители, и  мысли-слабаки. Кто истиннее? Эффектные, точно культуристы, «накачанные»?  Э-э, брат, погоди… у них, у мыслей, свои монархи, революционеры, влюб¬лённые, дети. Все их заблуждения, их попытки выжить, пробиться и т.д. – всё, как у людей, только невидимо.
Взросление мысли – вступление в фазу Идеи. Новая особь. Идея-диктатор. Идея-либерал. Смерть носителя Идеи. Пос¬мертная жизнь покойника. Разложение. Вызревание нового. Путь зерна-мысли………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………………………..
…но ведь мысль не рождается в мозгу,  там она лишь обрабатывается, как в процессоре.  Она – откуда-то извне. Мерцает меж людьми, намечается, сгущается. А потом обрабатывается – и вырабатывается в форму всеобщей идеи. И чем сплочённее общество, чем «соборнее», чем теснее умы, настроенные на одну волну (народную, социальную – общую, главную для общества), тем мощнее Мысль, Идея. Сгусток мозгов.
Соборность – гигантский генератор Мысли. Странно ли, что в тоталитарных обществах мысль гораздо быстрее, чем в индивидуалистических, становится всеобщей? Но чаще всего там она – лишь скелет Мысли. Часто уродливой…»

***
Принямши очередную пару пива, выставленную благодарными завсегдатаями знаменитой пивной, Великий резко менял тональность лекции и переходил почти что на феню. Ну, типа, мужики, я вам сейчас в натуре чисто конкретно объясню…
И ведь объяснял! Приводил простые примеры «из жизни», что дюже убеждало мужиков. В случае с апорией о частотности совпадений, просил, например, представить клавиатуру, неважно какую, от пишмашинки или компьютера. Просил вспомнить, как часто и чем они чистят клавиши.
Грамотные мужики вспоминали. В основном, конечно, чистили ваткой, смоченной дешёвым одеколоном. Тогда Великий задавал коронный вопрос – а какие буквы самые грязные? Всегда оказывалось, что самые частотно употребляемые и есть самые грязные.

«Значит это и есть главные буквы! И они – мафия. Грязная мафия среди букв!» –

восклицал победоносный. Воцарялась восхищённая тишина, в которой слышалось лишь страстное лакание пива интеллектуальным чемпионом, завершавшееся многоутробным  и неизбывным «Гы-ы-ы…»
Но не быть ему Великим, кабы довольствовался лёгкой победой и останавливался на полпути. Шёл дальше.
«А какие клавиши самые чистые»? – Возносился и замирал в ожидании ответа. Самыми чистыми, естественно, оказывались самые редкоупотребляемые буквы.
«Значит, они и есть наш плебс, наш низший класс, которым вертят, как хотят,
мафиози, главнюки, олигархи алфавита» – выкрикивал напоследок Великий. И, добавляя совсем уже лишнее: «Долой класс буржуев и мироедов!..», грузно покидал пивную.
К этому времени потягивало на крепкое, следовало оставить место, силы…

***
Мне он поведал в тонкой беседе, что действительно мистику и неслучайность совпадений стал обнаруживать благодаря клавишам. Заметил однажды, что одна из не очень часто употребляемых букв, таких, например, как Ё или У, или Ч или Щ – тут же влекут за собою целую цепочку «родственников». Строки вдруг начинают ёкать и укать, а не только окать и акать. Начинают внезапно чокать, щебетать, шуршать. И так же внезапно прекращают. Опять идут сплошные «мафиози», «главнюки», «олигархи».
«Тут скрыт какой-то звукописный закон стайности, а может, магнитной связанности… но разгадать его я не в силах!» – Заключал с высокопарною грустью Великий..
И более всего сожалел о том, что не удаётся достойно завершить мистико-лингвистический спецкурс в любимой пивной…

***

И – возмутился положением дел

«…недостаточность, явная недостаточность знаков препинания в русском языке, это ли не безобразие? Где Восхитительный знак, я вас спрашиваю? Стоит только поставить «лодочку-пирогу» под вертикальной чёрточкой вместо точки, краями вверх.
И порядок.
Нет, ещё не порядок. Где Удручающий знак? Здесь края у «лодочки» – вниз. И хорошо. Нет, ещё не хорошо. Где Усомнительный знак? Под вертикальной чёрточкой должна быть не дефиска-тирушка, не прямая, но волнистая черта! Что всё это даст, вы спросите меня, неразумные, нетонкие? Отвечаю – эмоциональное разнообразие текста, вот что это даст!
Компьютерное поколение уже обогащает виртуальное общение  «нетрадиционными» значками, скобочками, смайликами, а мы, чучелы?..»

***
И – заплакал. И долго ещё плакал. Над миром плачевным, над всем несовершенством бытия….
Плакал, плакал, плакал…

***
Крысы, кошечки, мышки

Плакал Великий, плакал прилюдно, слёз не прятал ни от кого…а чего их прятать, пьяные-то слёзоньки, в родименькой-то пивной:

«…у-у, дуры, дурочки разнесчастные… нет, это я несчастный, это меня несчастным исделали!.. Подумать только, теперь в моде не кошечки… и не кошки даже… – крысы! Умные. Жёсткие. Хищные. Бизнес-леди. Женщины-вамп…у-у-у…
Но как, как я крысу в постель положу? Как поглажу-приласкаю? Что она мне промурлычет, что на ночь споёт?..» – плакал Великий, «обнаружив» на свою головушку ещё один «Знак времени». И очень он его не обрадовал, как признак очередного видоизменения женского пола.  Даже, кажется, мутации. Но сочинил, тем не менее, блудливые стишки:

«Закроем дверь. Задёрнем шторку.
Люблю тебя, как мышка норку.
Пахучий пах… лобок… подмышка…
Скребусь в тебе, как в норке мышка»

***
Нашлось несколько отрывков из недописанного (или целиком не сохранившегося) сочинения Великого.  Вот они, некоторые «Канцоны» – так он сам почему-то обозначил жанр – из большого, по всей вероятности, произведения, что удалось восстановить по нарезкам обёрточной бумаги:

Канцоны о глупой самоубийце
……………………………………………………………………………………………
«…о ней мечтал один маньяк.
Она смеялась, забияка.
Тогда подсыпал он в коньяк…
И вдруг сбылись мечты маньяка! ………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………………….
…её воспел один урод.
Она плевалась принародно.
Тогда он взял и сунул в рот…
И поступил неблагородно……………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………………………………..
…ей грезил маленький вассал.
Малы ей показались грёзы.
Он увеличить приказал
Её долги, мозги и слёзы………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………….
…один маркиз глядел ей в низ.
Она мечтала, чтобы – в очи.
В итоге не дала. Короче:
«Угас маркиз» – рассказ в «Детгиз»……………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………
…её любил один дебил.
Она дебила не любила.
За это он её убил…
А что дебилу делать было?
…………………………………………………………………………………………………….
…дебил… подумаешь, дебил!
Зачем, зачем она себя
Убила?..»

***

Из девизов, гордынок, прочих набросков:

«Распахаем пах любимых!..»

***
Из перлов:

«Когда ты набухаешь мной,
Я прозираю мир иной
Где воет, и бьётся, и корчится лира
В безумной, шершавой жемчужине мира…»

***

Из «гордынок»:

«Я очень глубоко рою, я очень мощно мыслю… но – плохо соображаю».

***
«Окончить миром войну, повернуться строем враг ко врагу, выставить задницы,
и –  пукнуть хором. Вот достойный апофеоз мира!» – Так комментировал Великий фронтовые сводки со всех концов нелепо копошащегося мира.

***



Из «Штудий» о…
 неправедности, повальной несправедливости, и вообще:

«…а начиналось всё очень просто. Хитрый сосед попросил позволения у безхитростного соседа поставить несколько десятков ульев на его делянке. Временно. Безхитростный покачал головой в знак согласия – чего не позволить? Временно же!
Временное оказалось вечным. На вырученные деньги сосед через год выкупил  половину делянки. А потом завёл батраков – из таких же, безхитростных…
А потом построил хоромы… а потом замок с охраной и войском… а потом Князем назвался... а потом загнал в крепость самых простодушных, стал пороть их на конюшне, заставил воевать с соседним князем – таким же хитрецом-подлецом, как и сам, проливать кровь непонятно за что. Аристократия же! Ей повоевать бы, дурь свою показать, силу немеряную,  олигархическую. Чужими руками повоевать, конечно...
Ну а там внедрить понятия: присяга, воинская честь, доблесть, «кровь за брата»… высокие, короче, понятия. А кем придуманные? А всё теми же, хитрованами, безбожниками, попросившимися «временно» на участочек соседа, а потом…
А потом пошло-поехало… только внуки да правнуки, вроде Некрасова, Достоевского каялись потом за предков. Да разве искупишь столько поколений?
Революция искупила…
Живём-то по Дарвину, опасно по-божески жить. Обманут. В который раз обманут всё те же по сути… хотя и новые. «Новые аристократы», мироеды, олигархи, безбожники, обиралы…»

***
Из сетований Великого:

           «…счастьем на земле одарены самые никчемные люди. Что счастье? Так, пшик,
испарение воздухов, гарнир к основному блюду.
          Высшим силам нужно – мясо. Кровь. Страдание. Вот, страдаем…все кчемные…вот и я,  всю свою жизнёшечку только и делаю… страдаю…»

***
Из «озарелий»

«…и вдруг однажды откроется, что душа иного стукача чище, чем душа молчавшего, «порядочного»…»

***
«Бред, ад – не в душе. В поддонах нутра.
В душе – Рай».
***
«Я верхогляд. Презирайте меня, низкогляды, щелкопёры, борзописцы.
Поэт – верхогляд!».

***
Перл Великого: Пров Сидоров

«Звездануло тумблером
Хренова монтёра –
С табурета
 кубарем
в тамбур
Коридора.

В тамбуре херово,
В тамбуре коза
Сидорова Прова
Бьёт искрой в глаза.

Был он, Пров, пиитой.
Безработным стал.
Стал монтёром.
Битый
Век свой тьме не сдал.

…но зачем весь век по свету
С нежной шляться кожею?
И зачем оно, поэту,
Век – в рубильник рожею?

Чтоб себя сторонним глазом
Наконец-то увидать,
И в обнимку с керогазом
Искалеченным рыдать?..»

***
Наблюл Великий:

«Есть мусор центробежный, есть центростремительный. У меня в комнатушке он почему-то сползается медленными спиралями – в центр. Как это самодвижение зарождается? Кем движимо? Почему у одних мусор по углам заползает,
а у меня – в центр?
Вот загадка загадок! Вот бином Ньютона!.. А то напридумывали  проблем, типа: «Что делать?», «Кто виноват?», «Быть или не быть?»… Да конечно же – Быть! Быть хотя бы потому, что ты уже вышел Победителем в грандиозной, тёмной битве сперматозоидов за место в матке». Ты – явлен миру? Вот и – Будь. И не болтай зряшного, не задавай   никчемушного…»

***
«Салфеточки»:

– «Мало е…тесь! – крикнул Начальник в зал – мало, сволочи!
Страна вымирает, демография – швах, а вы? Ай-яй-яй!.. И не стыдно?..»

***
            «..много в сиськах есть весёлого,
Солнышком превознесённого,
Разърённого веками,
Обострённого сосками…
***

Надумал Великий:

«Меньшевик – баба. Или пассивный пидор. Большевик – мужик. Хотя мужиков по статистике как раз меньшинство, баб больше. Но большевики обитают не во времени, а в вечности. Это уже ушедшие, или же ещё не родившиеся особи. Это аморфная, неотсюдная масса. Совершенно беспринципная по сути. Принципы обретаются лишь на земле.
Но именно эта вневременная масса превозмогает живую, обитающую во времени  массу меньшевиков. И вместе с ней превозмогает ту самую принципиальность, которую придумали  земные, смертные существа ровно на срок своего пребывания на земле.
Меньшевистское время – часть большевистской вечности. Понятно, речь не о «ленинских» партиях, а просто – о «продвинутом» меньшинстве, и косном, вроде бы, аморфном большинстве…»


***
«…вести себя как зверь, как животное, раскрепощённое от всех условностей – вот счастье, вот потаённая мечта Мужика!.».

***
Великий о «евинких» червоточинках:

«Грань непонимания. Казус казусов: женщина кладёт после гостей тарелку в тарелку, стопкой. Мужику до такого не допереть. Возьмёт попросту, отнесёт в кухню посуду поочерёдно, и моет лишь с одной стороны. А потом не понимает – за что его баба гнобит?
– «А-а! Опять тарелки с донышка не мыты! Посмотри, с низу жир, жир, жир!..»
Во! – на всякого Прометея своя орлица…
Вроде бы и права баба, но ведь первоначальная лень, глупость, подлость шли именно с её стороны! Зачем было стопкой в жирное класть? Вот казус, вот недоумение, вот она, червоточинка! Вот-те и «семейное благополучие».
 А сколько их, таких, бытовых, почти незаметных! И всегда в начале (как в истории с библейским яблоком) – баба. И казус этот разлит по жизни такой тонкой лужицей, ну ни за что не собрать! Разлит повсюду: в кухне, в зале, в саду (райском ли, нет ли, уже неважно), в праздники, в похороны, в повседневности…
Вот она, подлая, уже почти неразличимая грань!..»

***
               Из мечт Великого:

«Я с лесбиянкой пить хочу,
Вползти к ней в душу крабом,
А после хлопнуть по плечу:
– «Ну что, айда по бабам?..»

***
Нашлась салфеточка с вариантами названий романа, которого так и не нашлось:
«Умирая от похоти»… «Ушибленный о лобок»… «Добрых – больше»…

Об чём это? Да кто ж ведает об чём!..

***
« – Ну, милый, ну что ты копаешься?
– Ключик ищу...
– Какой ключик?
– От лифчика…»

***
Из непонятого и, возможно, недооценённого. Возможно, из эклог Великого о разных частях тела:

 «…на тpаве, где pека, у пивного лаpька
Волосата и дюжа Рука.
Спит Рука на тpаве, спит в большом pукаве,
К небольшой пpитулясь голове.
Хpап стоит над pекой – здесь поpядок такой –
И махнули на Руку pукой.
Знаменито лежит, слабый ум стоpожит,
След мокpицы по пальцам бежит.
Ты куpи, ты икай, губы в пену мокай,
А к Руке пpивыкай, пpивыкай,
У сохи, у станка  потpудилась века,
Пусть в траве отдыхает Рука,
Как же тут без Руки?..
Так лежит у pеки,
И давно, говоpят стаpики.
Редко-pедко – жидка – стукнет кpовь у виска,
Поистpатила pазум Башка,
Зато силу взяла, в кpепкий волос вошла,
Забурела Рука, зажила,
Её мышца длинна, мощь в кулак сведена,
Так вот и существует Она.
Для чего?.. Почему?.. Дела нет никому.
И сие непостижно уму…»

Знаю, были и другие стихотворные опыты о частях тела. Помню в частности «Сагу о потерянном носке», но под рукой не имею. Жду, когда пришлют собутыльники.
***

Малые открытия Великого

«Мужчина – Неандерталец.
Женщина – кроманьонка.
Она-то и дитём не была никогда. В ней сразу, от рождения – женщина. Самодовлеющее чрево, объемлющее миры…»

***
«У Неандертальца всегда молода Душа.
У кроманьонки всегда молода П…»

***
Открытие побольше:

«Уборка мозга. Глубокая, почти хирургическая операция. Вот Я. Каждый вечер засыпаю в Старом мире и просыпаюсь в Новом. Только не осознаю этого. А мир ведь уже новый, другой! Только я этого не понимаю, не осознаю. Мне кажется, что жизнь длится, длится, длится… я старею, а она всё длится, длится, длится… чушь! Не она длится, а каждый день начинается Другая! Вот в чём фокус. И вот это бы суметь хоть однажды осознать, а не думать про бесконечно длящееся нечто…
Нет, просто необходима ежедневная, ежеутренняя Уборка Мозга!..»

* * *

«Любовь, это когда из П… яблоком пахнет» – рекоше Великий, раскуривая, по обыкновению, цигарку в любимой пивной, объясняя с  «кафедры» красно-сине-рожим собратам-сократам таинства бытия.
Непонятливому пояснял: «Надо так замучить бабу, чтобы яблоком запахло… а то что это, просто так? Это каждый смогёт. Не-ет, она, сука, скажет своё настоящее «Да» не словом, а телом. Только им.
Вот когда оттудова запахнет яблоком, значит – готова. Значит – любовь, за которую всё отдаст…»

И когда спрашивал непонятливый:
– «А почему яблоком? Почему не арбузом?» – Великий становился самонадеян и резок:
– «В Раю не было арбуза! В раю было – Яблоко. Царственное Яблоко…»


Из «Салфеточек»:
 
«Благалище и Плакалище»
Вероятно, заглавие ненаписанного (или – ненайденного?) романа «Час пачкуна».

***
…ура! Прислали, наконец, собутыльники:

Сага о потерянном носке

 «У меня потерялся правый носок.
И я выбросить решил, как всегда,
Без вины виноватый левый носок,
Непарный, никчемный теперь носок,
И новую пару купить, как всегда…

И я был неправ, как всегда.

Потому что вскорости третий носок,
То есть, в сущности первый – правый носок
Обнаружил в шкафу, как всегда,
Обнаружил, и в ярости – наискосок
Из окошка, на свалку – айда!..

И тогда-то я вспомнил, что левый носок
Не бросал я ни прямо, ни наискосок,
И тогда-то я вспомнил, балда,
Что совсем не выбрасывал левый носок,
Без вины виноватый левый носок,
Отложил его в ящик тогда…

Что мне делать с «третьим» носком теперь?
Пусть он первый, пусть трижды прав!
Я гляжу на него, как затравленный зверь
И своих не ведаю прав…»

***

                Гурман


«Я своих не ведаю прав!..» –  заорал однажды Великий в пивняке. Вероятно, это было нечто ещё не вполне перебродившее в его творческом котле, недозрелое нечто, из «творческих задумок». Скорее всего, так и не написанный роман под названием: «Исповедь склеротика, фантомная память о Члене».
Великий, судя по всему,  исходил из хреновенькой тезы:

«Член – полноправный доможилец. Член семейства. Член обчества. Следовательно, на него положены конкретные квадратные метры. Как и всем прописанным жильцам. Ордер бы ему… ордерочек бы такой, выписать бы…»

***
Записки из подполья, однако.

Всё у Великого из подполья. Причём, в отличие от Достоевского, это было реальное подполье – в сейсмостанции, в дворницкой. Из «подпольных» отрывочков:

«…иногда кажется – современных детей вообще учить не надо. Зачем и чему их сегодня учить? Ну, три класса, и всё. Куда больше, при интернете-то?  Читать, писать, считать – всё.
Остальному – всей дряни мира – обучатся сами, без школы. Зачем обществу тратить деньги впустую? Кому суждено учиться, просиживать в библиотеках, свершать открытия, найдут себя и без высшей (обязательной, то есть) школы. В детях другое важно – их детство…»
 
***
«…нужно так замучить красоту, чтобы извлечь из неё природный запах, цвет, вкус. И только потом эта мука переходит в слово, краски, музыку. «Красота – страшная сила». Страшная в самом прямом смысле слова, как в романе «Парфюмер…» 

***
«Салфеточки»:

«Она, видите ли, дала… что за чушь?
Даёт – Мужик.
Она – берёт…»

***
«Мужчины – морщины.
Женщины – трещины…»

***
– Родила?
– Родила…
– Ла-ла-ла…
– Ла-ла-ла… –
Кроманьонцы.

***
Неандертальцы говорили медленно…

***

Из штудий Великого на вечную тему временного:

«…железные кличи комиссаров, раскалённые речи пророков… и всё – о конце времён. Накликают! Запретный, страшный, незримый миру обряд:
                «Выкликание демонов».
 Концов-начал выкликаньям не сыщешь…»
***
«…а сколько могил напластали под злодейский шип, вой, свист кликуш, колдунов! Памятников на земле наворотили, ужасти! Неясно уже – кто жив, кто нет. Мистика неподсудна. Но ведь и без неё, без мистики, всё чаще видится невольно:

«Как люди в белых простынях, ночами бродят памятники. По площадям бродят, по кладбищам бродят, стукаются лбами. Иногда друг о друга. Много…»

***

«По переулкам бродит тело…»… или – лето? Тело. Мистика…

***
«Девочка в автобусе, 3-4 годика, в милой косыночке, сидит на руках у матери, играет кисточкой от пальто, смеётся, что-то своё щебечет...
И вдруг дикая мысль: а ведь и она повзрослеет, и она станет матерью, и бабушкой?..
А ну представь: вот она уже мать, и даже старше нынешней своей матери… вот уже старуха, и у неё много детей, внуков, правнуков... вот она мёртвая в гробу, в окружении родных… вот её могила с прахом внутри... 
Нет! Что-то противится воображению, когда глядишь на милую щебе¬тунью 3-4 годков. А уже в самом этом противлении не сокрыт ли предел, то есть крайняя степень (за которую – нельзя!) соблазна? И не в этом ли пределе кроется надежда, пусть мистическая надежда на некую неокончательность повального постарения и неизбежного исчезновения людей?
Нельзя предс¬тавлять девочку старухой, тем более трупом. Нельзя, и всё тут! Будь ты хоть трижды «гениальным» художником с бескрайней фантазией. Здесь – крайний рубеж, форпост, откуда исходит надеж¬да и вера: не окончательна механика повального умира¬ния, и всего лишь на краткий срок запущена эта махина, ме¬ханика времени.
А вот если разнуздаться и дать волю воображению или, пуще того, «художественно» воплощать «декадентские» картинки, это значит одно – предательство. Внутривидовая измена. Или, мягче – ещё одна уступка миру.
Миру, который никогда нигде ни¬кому ничего не уступает!..»

***
«…нет, не мистика. Перенаселение смерти».

***–
            «Все живы смертью. Изначально – естественно. Способ выживания. Неестественно ныне. Свежайшее мясо умерших не едят. Даже собаке не отдают, лучшему другу человека. Даже человеку не отдают! Безоговорочный приоритет:
это – никому.
            Как это никому? Есть кому. – Господину Чревоугоднику. Главному Гурману земли. – Червю. Глупо? Каннибалы, однако, умнее. А, пожалуй, в этом ракурсе и гуманнее».

***
  Послушал по «утюгу» Великий живого ещё классика, Не удержался, переложил:

«Лев Гумилёв рассказывал. Попал с этнографическими целями в племя. Вождь племени закончил в Москве Университет Патриса Лумумбы, по-русски чесал заправски. Устроил праздник белому гостю: костры, пляски, веселящие напитки. Выпить Лев Николаевич был не дурак. Выпил, развязал язык, и хамит Вождю:
«Какие вы ужасные!»
«Почему?»
«Убиваете людей, а потом ещё и съедаете их… ужасные!..»
«А что, разве у вас войн не бывает?»
«Ещё какие! Не то, что у вас!..»
«А что вы делаете с убитыми?»
«В землю закапываем»
Вождь покачал головой, отхлебнул из глиняной чаши веселящего напитка, и грустно-грустно молвил цивилизованному человеку:
«Какие вы ужасные... убиваете людей, а потом ещё и в землю закапываете...»

***
               
                Послушал Великий Гумилёва, и дописал ещё в тетрадочку нечто кощунственное о смерти и погребении:      

              «А вдруг прав именно Вождь? Хоронить надо – кость. В Писании ни слова о мясе. А вот сохранить кость, не преломив колено, важно. Даже до чрезвычайности важно. Сохранить  по-коление – главное. Об этом, главном, в Писании много. Через всю книгу проходит это Главное. А что мясо? «Пакости». То есть – то, что сверх кости и есть – паки. Паки и паки.
…так из первичного цеха выходит голая труба. А  уже потом, в следующем цехе её обматывают в мягкий материал: изоленту, асбестовое покрытие и проч. Обмотка эта поверх  трубы – патрубок. То есть – паки. То есть то, что теперь находится сверх голой основины. Несмотря на грубость сравнения, и здесь  проступает та же суть: вот  кости, а вот – и пакости поверх костей. Кости – внутри. «Ливер» и мясо – пакости. Они снаружи. Это – и есть Паки…
В Писании ни слова о каннибализме. Но если отстраниться от общепринятого и,  возможно, глупого, то…

***
…то… мясо следует – жрать! Особенно родственникам почившего. – Вот лучшие поминки, вот лучшая, прочнейшая память об ушедшем.
Там встретимся. Обнимемся, обсудим, поговорим. А мясо-то причём? Неужто Господин Червь, Главный Гурман благороднее собаки, человека?
Смертью живы, смертью! Смертью травы, деревьев, скота, друг друга. Скоро на земле, при чудовищном распложении, перенаселении планеты людьми, пропитание человека станет главной проблемой. Это давно поняли китайцы, у них в дело идёт всё, что содержит белок: черви, змеи, тараканы… а ты, ты, гуманист цивилизованный, шаурмы не кушал, кошатинки-собачатинки-человечинки не пробовал? Ага!..

       Вот, Битва и не уходит. Никак. Никуда! Не уходила, и не уходит. Червь – уходит. В своё Метро. Уходит, нажирается до отвала. На следующей остановке выползет. У него на кладбище хорошее Метро, с разветвлённой системой тоннелей и переходов.
Выползет иногда под солнышко, оглядится, погреется…
      Учует свежак – нырк в Метро! – в тоннель кладбища – за свежачком, за новым покойничком, за деликатесом…
                Идиотизм «цивилизации»



Великий о глупостях школы, ненавидимой вообще:

«...человек только-только научился стоять на ногах.
Является какой-то физкультурник и учит стоять на голове…»

***
Великий о большом и малом:

«…мелкие мураши съедают крупных муравьёв. Мелкое берёт количеством, у мелкого ставка на биомассу. Видел в детстве, как огромного муравья облепляют когорты мелких мурашиков («смертников»), вцепляются  в каждую из его мощных ног, вцепляются «калачиком», и гигант с трудом волочит их, пытаясь дойти до своих исполинских сородичей…
Но тут набегают сотни других бойцов-мурашиков и начинают уже совершенно безнаказанно терзать Огромного. Мощные жвалы великана теперь не в счёт, объедают его гадёныши в основном сзади, и он, великан, не в силах сладить с лилипутиками…»
 
«Качество коренится – в крупном, объёмном…»

***
«А вообще…
Неандерталец бы так не поступил…»

***
«Вру! Не о нём речь. Именно так бы и поступил, поступил, поступил…– кроманьёнец!»

***
                Нечто из «штудий». Похоже, развитие «смертной» темы:

«Красота хороша сама по себе. Бескорыстная красота – правда. Золотое сечение. Которое, впрочем, также сверхрационально.
А когда соблазн, прелесть, обольстительность мерцают под маской красоты? А когда обольстительность целенаправленна, корыстна, смертоносна?
А если умопомрачительная светская дама на балу, первая красавица, – смерть? А если внезапно сорвать с неё маску на карнавале светского блуда, что глянет? Разящий луч? Или беспомощный, чистый, детски недоуменный взгляд, луч правды?
Всё – миф. Разница в одном: страшен миф, или не страшен. Любит мужчина женщину, или она его. Но только – искренне. Иначе бессмыслица…
Вот сладостное преддверие, возгонка страсти – помучать тебя, такого доверчивого, хорошего, красивого. Это же кайф!
Кайф для роковой красавицы…
Самые роковые и притягательные стервы, вроде Настасьи Филипповны, Анны Карениной… (или – Вронской? – хрен её разберёт) именно таковы. Они, правда, – смерть. Они, правда, – миф. Они – правда. Правда, поскольку – женщина, поскольку – смерть...
………………………………………………………………………………………………………………
…а, впрочем, правда мифу не ровня. Из правды родится только правда. Миф глубже, богаче, объёмней. Миф – из поддона, из подправды, из-под самых сущих глубин...»

***
                Глухо, невнятно как-то жаловался иногда Великий, вроде как пытался исповедаться. Юродствуя, впрочем, при том – ужимками, хохотками перемежая «исповедь». А я и не воспринимал всеръёз эти сетования, ну бредит, балдеет странный человек… так воспринимал тогда. А ведь говорил о важном, может быть, о самом главном, задавленном где-то в поддоне, не могущим вырваться на свет.          
                Говорил просто, до глупости даже простовато – мол, не может прорваться сквозь какой-то чёрный круг, какая-то заслонка тяжёлая то приподнимется, то опустится, то снова поднимется и – такой свет, такая ясность!..
                И главное – в минуты прояснения, когда заслонка всё же приподнимается, он бывает в другом мире, где слышат и понимают его – все. А здесь – никто…
                Ну, побредит-побредит, да и зальёт горе – так мне казалось тогда. Да так и было по видимости. Но когда, много спустя, наткнулся на странную запись в бумагах, бред  стал проясняться. Да и бред ли? Не чаянье ли? Выход… –

                «…был чёрный сегмент, проломивший небо. Во сне, яви – не важно. Но был он, точно чёрная ущербная луна, твёрд, коряв, глух. Глушил звуки, свет, свободу движения, слов и музыки в пространстве. Отделял людей от Бога…
                Удачей, если не просто везеньем, оказалась подвижность сегмента. Когда, наливаясь чернотою, рос, небо становилось глуше, невнятней. Шёл на ущерб – чёрная доля, словно  разрыхляясь, выламывала, выхаркивала из себя вниз, на землю зубья, клочья чёрной крови, образуя прозрачнейшие прогалы пространства. А там, сквозь них …
                А там открывалось чистое-чистое, свободное Небо. Небо слышания. Небо слушания. Такое раскрывалось небо – не нужно кричать!
                Шёпот отзывался в любом уголке мироздания. Все понимали всех, всё понимало друг друга. Малый лучик расцветал, играя полнотою цветения, будто в глубокой хрустальной сфере – из конца в конец вселенной.
                И становилось ясно – заточённые в подземелье, ничего не слышим, не понимаем друг друга. Мы, глухонемые…
                А там, за чёрной заслонкой сегмента, молитва и вздох были свободны, слышны на все мириады галактик. И ясен был Бог. Было просто, ясно, светло – не было преград. Вот и всё. Так просто…»

***
Кичился Великий:

«Кто подумал о небесных блаженствах? Я подумал!»:
«А я себя сам
Катаю по небесам!..»
Вот так. И не тамочки где-то, а здеся. Вот так…»

***
Отрывочки из цикла «Там-там-там»:

«…там было всё окрест
Ранимо и светло,
И даже птичье нас
Царапало крыло…»
………………………………………………………
«…там звали нужными людями
Любого, кто не ротозей,
Отпетых шкурников вождями,
А «кабыздохами» друзей…»
………………………………………………………..
 «Там, где лаптем щи хлебают,
Лыком шиты, на воде
Пишут вилами, лабают
Гулкой ложкой по балде,
Вот бы там бы,
Вот бы там бы,
Вот бы там бы,
Вот бы где…»
…………………………………………………………………
«…там большие гомосеки
Поприветствуют тебя,
Отведут до лесосеки,
Оприходуют, любя…»
…………………………………………………………………….
«...там всё изливалось лишь светом любви,
А мы их давили, бессмертные грозды,
И в нас, как за стёклами в жирной крови,
Купались холёные звёзды.
…купались и фыркали звёзды…»
…………………………………………………………………….

***
Из «озарелий»:

«От перемены мест слагаемых сумма изменяется. Сильно».
Кто сказал? Великий сказал. И расширил, как водится:

 «Справедливости в мире нет? Есть.
Справедливость – хромой верблюд. Революционер.
Сильный верблюд – эволюционер.
 «Когда караван поворачивают, хромой верблюд оказывается впереди…».
В этой восточной мудрости скрыт дальнейший, диалектически развернутый, но не расшифрованный смысл. Что ж, развернём.
Итак, предположим – в очередной раз хромой верблюд (много, целый класс хромых верблюдов, которые всегда сзади) оказался впереди. Проецируем ситуацию на социум: произошёл очередной переворот, кто был ничем, тот стал…ну, понятно. Революция победила, хромой верблюд добился социальной справедливости. Но караван продолжает идти.
И тут диалектика нарезает круги.
 Постепенно, по ходу дела, мощные верблюды вновь подминают и оттесняют  хромых, природно слабых. И опять оказываются впереди. И опять – долгий эволюционный путь. Сильные угнетают слабых, дарвинизм торжествует, возле сильных вьются пройдохи, плетут козни, петли, подлянку. Образуется каста власть имущих. Но время идёт, власть костенеет, социум опошляется. Несправедливость становится невыносимой.
И опять в среде хромых зреет бунт. То время, пока он созревает, и есть – долгий эволюционный путь. А потом – резкая, краткая вспышка созрелой ненависти, предельно обострённое требование справедливости…
В итоге очередная революция, и опять хромой верблюд впереди.
Но караван-то идёт. Идёт, идёт, идёт... и уже не диалектика, а старая, как мир, сказка про белого бычка…или верблюдика.

***
Вопрос – кто прав?
Ответ – оба правы. Каждый в своё время.
Вопрос – где справедливость?
Ответ – дарвинская у эволюционеров, природно сильных.
Социальная – у революционеров, обиженных природой.
Вопрос – как быть?
Ответ – Быть. И – не зарываться. Когда сильный объявляет себя всевластным, он  попирает Бога. И тогда Бог вступается за слабых. Бог тогда – Революционер.
А потом снова, с закоснением времени и хода вещей – Эволюционер.
***
…глуп спор о единственно верном из двух путей: эволюции или революции.
Глупый кроманьонский спор.
Неандерталец не попустил двойственности. Ушёл в другое измерение…»
***

Беседы Великого с самим собою:

    «Алтарь всегда красный. Там кровь, лишение невинности: пересотворение самой жизни – грубой, неотёсанной, непросиявшей…
           Причащение к вечности через Красное Время…»

***
«…ангелы беседуют с людьми. Иногда помогают советами. Но, кажется, лишь в том случае, когда возможен «принцип наложения». То есть «мат¬рица» ангела накладывается на прапамять кого-то из людей. Здесь воз¬можны даже предсказания каких-либо историч. событий, если «что-то» совпадёт. То есть, предсознание кого-то из людей (как Джон Ди, к при¬меру) в прошлом уже моделировало и осуществляло подобное, а теперь «вспоминает» и повторяет это же самое, но уже в наложении (чаще всего бледноватом) на сегодняшнее подобие.
Ангелы обращаются не к пер¬вому встречному, а  в тех случаях, когда возможно повторение прошлых событий в нынешней реальности. Здесь они выполняют, может быть, роль «постовых регулировщиков». Ибо что-то, дремлющее в подсоз¬нании, в дремучих шифрах ДНК может очнуться и точно наложиться на нечто се¬годняшнее. И вот, чтобы не произошла «катастрофа встречных составов», ангелы начеку.
Так, возможно, и  совершаются  великие «открытия», пророчества – т.е.  открытия прошлого (или – вечного,  архетипически повторяемого?), забытого за толщей веков, за давкой культур и цивили¬заций…
И вдруг – ЭТО «открывается» в настоящем!..
Воистину – «Ангел крылом осенил».

* * *

«…и откуда взяли, что Христос любил часть? То есть – часть вселенной, землю с человеками? Он любил, как и Отец Вседержитель, Целое. И всё его сокровенное – это Целое, а не только маленький человечек на маленькой планетке. Но если часть целого начинает загнивать (как больной ноготь, к примеру), от гангрены может погибнуть всё Целое. Чтобы спасти Целое, надо вылечить – часть. То есть, в нашей вселенной – человека.
А любил ли Он человека? Не знаю. Человек загнивал на земле, было ясно Ему. Более того, человек загнивал по всей вселенной – в перспективе. Человек воровал, предавал, убивал, прелюбодействовал, нарушал буквально все заповеди. Загнивал, как жёлтый, больной ноготь у бомжа в рваном башмаке. И грозил в итоге ядерной гангреной всей вселенной...
Но как можно ноготь любить? Да ещё больной, старый ноготь? Легко любить юные перси, очи…
В том-то и неумопостигаемость Его, и подвиг. Подвиг жертвенности и, одновременно – великой целесообразности.
Да, Он говорит: «Я есмь Путь и Истина, и Жизнь…», Он говорит о том, что Любовь превыше всего. Но, вчитываясь в Евангелие, ищу – а где там о любви собственно к человеку? Даже и к Матери своей, и к братьям очень странное отношение. Когда Его просили порадеть Матери и братьям, пробиться сквозь толпу к Нему, что Он отвечал апостолам? «Вы – мои братья». И добавлял совсем уже страшное по земным меркам: «Не мир Я принёс, но меч».
Рассекал кровные узы, признавал лишь духовное родство, призывал возненавидеть и отца, и мать, и самого себя, и мир, дабы войти в Царство Небесное… не очень-то всё это вяжется с любовью к человеку, как таковому, а не  к человеку промыслительному – Преображённому Человеку…
Да, исцелял, творил чудеса, но не очень это любил. Чудеса – «вещдок» для маловеров. А по-настоящему Он любил всегда одну только Истину.
То есть – Целое. Вот ради этого можно пойти на жертву. Пожертвовать частью, дабы спасти – Целое…»

***
Развивая Платонова
«Без меня мой народ не полный…»
А. Платонов

«Без грозы, без грязи, без молний
Мрак неполон...
Бандит, урод,
Побирушка, алкаш безмолвный
Довершают собой народ...
– Без меня человек не полный! –
Сквозь башмак жёлтый ноготь орёт».

* * *
Частушка


Орёт, буквально вопиет разруха в «архиве» Великого. Кусочки вот соединяем, склеиваем, как в школьные годы склеивали уксусом старые магнитофонные ленты на бобинах. Этого нынешние, поди, и не поймут. Не говоря уж о том, чтобы вспомнить. Античные времена…
И всё же  весьма любопытные отрывки, несмотря на всю разрозненность и разруху «архива», находятся. Вот, нашлись среди «штудий» мыслишки, догадочки всякие о феномене Частушки. Все собрать не удалось, но уж то, что удалось, склеиваем:

«Что завораживает и возбуждает в частушке? – задал однажды себе вопросец Великий. И сам же себе ответил:
 «Нелепость, превозмогаемая еще большей нелепостью».
И подкрепил письменным примером из фольклора:   
 
                «Шёл я лесом, видел беса…»

Настораживает. Беса не каждый день встретишь, а тут ещё – тёмный лес. Неуют возникает. Ну да ладно, всё-таки лес, от бабушек слышали, там всяко бывает.
Но что-то настораживает (хотя в краткости исполнения частушки
эта тревожность вроде бы не фиксируется). Дальше в лес – больше дров. Дальше – больше:
          
«Бес вареники варил…»

Что же это такое, товарищи? Бес не человек, не баба-кухарка. Что такое вареники? Это же надо где-то муки раздобыть, а кто бесу продаст? Сам бес хлебушек не сеет, не жнёт. Значит – украл, ограбил кого-то. Но ведь надо и творожком разжиться. Муку надо замесить, тесто раскатать. Хлопот домашних, человеческих – тьма. А где его, беса, обиход? Где уклад с горшками, котелками, ухватами?..   Нет, тут что-то неладное.
Тут – тревога, недоумение. И вдруг:
         
«Котелок на х… повесил…»

Вот! Это успокаивает. Нормальное человеческое действо с походом через лес и встречей с необычайным,  в нашем случае с бесом,  занимающимся чем-то обыденным, домашним – опрокидывается и вроде бы встает с головы на ноги. – Это же бес! Козёл! Он же балдеет: котелок (а, впрочем, где раздобытый? – ещё не отпускает тревога) – на  х… повесил. Вот это уже по-чертовски, это уже близко к «норме».
Мы уже почти спокойны, скоро всё вернется в должное русло, только ещё, ещё бы один аккорд, уже предощущаемый нами!  И предательством было бы не явить ожидаемого. Это позже уже, в современных частушках появится обманутое ожидание, запаздывающая рифма и прочая подлянка.
А здесь – основательность, как отражение основательности самого уклада жизни…  и вот он, измучивший нас (все – слух, все – разинутый рот) аккорд:

          «А из ж… дым валил».

Ура! Победа! Мир еще стоит на своих китах, черепахах. Добро еще сильнее зла, гармония выше хаоса, реальность нашего измерения прочнее вторгающихся в неё помех инобытия. Дым-то, дым-то из адового котла – ж…! Я могу пройти мимо, меня только смешат, не требуют моей души. А вот коли бес позвал бы отобедать, и я бы с радостью согласился, присел бы с ним, бесом, у костерка, поел бы с ним – тут-то мне и конец. Продал бы первородство за чечевичную похлёбку, за вареники чёртовы...
Нет, определённо, покуда слово так испытывает, пробует на излом, у нас ещё вполне надежный запасец. Только где оно, слово такое? Прогресс, понимаешь. Техника, понимаешь…
            «Мы с приятелем вдвоём
           Работаем на дизеле,
           Он мудак, и я мудак,
                У нас дизель с…ли».

А может и хорошо, что – с…ли?»

***
Возвращался Великий к необъятной теме Частушки неоднократно. И перманентно развивал. Особенно в знаменитой пивной, ставшей ему вторым, после библиотек и ночлежек, домом. Однажды я был даже свидетелем очередной лекции о Частушке. Честно говоря, захотелось ещё разок взглянуть на это, уже легендарное в народе место – Последняя Советская Пивная. Тем паче, зазывал Великий настойчиво.
 Впрочем, и сама лекция показалась занятной, перескажу как сумею, поскольку письменное изложение сильно попорчено.
Правда, должен предупредить: показалась неуловимо знакомой трактовка Великого, словно я её уже где-то слышал…или он использовал один из бродячих в народе сюжетов? Гадать не стану, могу ошибаться. Решим так – это была первоприродная трактовка именно Великого, позже растиражированная в народе. И приступим.
Итак, Великий, взошед на подиум – верхнюю ступень пивняка, – возопил:

«Ну, досточтимое рваньё, сегодня разберём структуру и морфологию Частушки. Для начала выясним, из чего же состоит это короткое четырёхстрочное чудо?
А почти из ничего. Из весьма бессмысленного начала и вельми весомой концептуально, порою даже перегруженной  смыслом концовки. Вот именно из этой неравномерности смысловых нагрузок всё  и возникает, и живёт долго-долго.
Ну вот, например:

«У моей милашки в попе
Поломалась клизма…» –

Ну и что? Что тут  такого? А почти ничего, так, житейский конфуз. Какая нагрузка? Да почти никакая. Милашку, разве что, жалко. И то не очень, – невелик урон. Но зато уж будьте добры, внимательно вдумайтесь во вторую часть Частушки:

Призрак бродит по Европе,
Призрак Коммунизма…»

Вдумались, вслушались? Какая мощь, какая грандиозная смысловая нагрузка! Призраки-то, оказывается, не бесплотны. Хотя и неосязаемы явно. Так вот бродит себе, бродит призрак, вроде никому вреда не причиняет… ан поглядь – там катастрофа, там революция, там – чёрт знает что…
И ведь не только глобальные катаклизмы чинит, до самых интимных мелочей доскребается! Ну что ему милашка сделала? Ай-яй-яй, стыдно-то как… милашке стыдно, не призраку же.
Вот структура, вот морфология! – Из чистого ничего, как из чистого неба облако грозовое, таимое доселе, проявится вдруг и – громы, молнии, град!..»

Так, под традиционный гром аплодисментов, спускался Великий в зал, и получал вожделенную пару пива, как самый честно заслуженный гонорар.  Во всяком разе этот случай могу засвидетельствовать лично. Как соучастник события – в частности, как биограф жизни Великого – вообще.

***
Частушки любил Великий, вишь ты. Нельзя не отметить. А любил ещё и поёрничать. Надо всем, хоть над классикой. К месту и не к месту путал, якобы, строки из совершенно разных произведений. Иногда получалось смешно, иногда диковато:

«Забил заряд я в пушку... туго?
О чем ты думала, подруга,
Когда визжала – «Наши жёны!..»
Пужала – «Пушки заряжёны!»

Никого не щадил Великий. Настоящий классик! Они, классики, – Пушкин, Лермонтов и «К», тоже никого не щадили. И щедры бывали сказочно, нечеловечески, и злы аки псы лютые.

* * *
И тут же, в папке, между скрепленных суровой нитью листов выныривала порою нежнейшая салфеточка с отрывочком:
«…зачем глаза газели
В глаза мои глазели?..»

* * *
Нашлись наброски цикла «Поговорочки-приговорочки»: «Лучшее враг хорошего», «Бедность не порок», «Не грех в тюрьму попасть»… ну и так же далее, по градации. Кажется, из ненайденной пока, но обозначенной в многочисленных планах повести «Вниз по ступенькам, ведущим в…»

***
«…бабушка-побиpушка,
Маленькая, как ведьма,
С pаспущенными волосами,
По пеpеулкам бpодит,
По закоулкам pыщет,
Под окнами свистом свищет,
В воpота ногой стучит,
И палку сжимает в костлявой гоpсти:
«Ты-ы, – говоpит – пусти-и!..»
Не отвоpяют двеpи,
Бабушку не пускают...
Топчет бабушка листья,
Точит об камни ножик,
Шинкует, будто капусту,
Слезы внутpи котомки,
Шатается,
Пpибоpматывает,
Шушукается с темнотой:
«А-а, – говоpит – посто-ой!..»
Гоpод не любит нищих,
Тpясущихся, сумасшедших,
Гоpод от века к веку
Себе гpядущее стpоит,
А нищий, он тот же нищий,
А он не обpящет – ищет,
И свистом пpопащим свищет,
И будущее клянет.

Бабушка-побиpушка,
   Кошмаp гоpодских подвоpотен,
     Оборотень, пpивидение
         Крадущееся сквозь века...
Свет ли сияет в камне,
Ставни стучат от ветpа,
Бpодит под окнами кто-то,
«У-у, – говоpит – тоска!..»

               
                «Скушный» рай

Тоска тоскучая – вот-те и вся история человечества. Особенно, история  грехопадения – не раз говаривал Великий. И всякий раз на просьбы прояснить картину его мирообраза отвечал совершенно по-разному.
Вообще, эклектичность, разномастность, разнонаправленность его мыслей, высказываний, «максимок», афоризмов, всё это вообще, взятое вкупе, как осозналось потом, много-много позже, создавало то, что называют ёмким и многозначным  словом ОБЪЁМ. А за объёмом проглядывало у Великого – Целое. Вот такой он был, Великий. У других не проглядывало, а у него проглядывало.
Вспомнилось потому, что нашёлся в архиве отрывочек по «теме»:

«…как происходило падение? Долго происходило, нудно, никто не уследит.
                А начиналось так:
Сатана подговорил Змия, тот прельстил Еву, та Адама. Ослушались. Теперь жалобы: «Нас Бог оставил…». Конечно, на земле и оставил. А где ещё?
      «Против неба не земле…»
Хотели свободы? Пожалуйста. Без границ. Права сплошь, обязанности побоку. Женщина – особ-статья. Тварь. А изначально – небесная тварь.
Теперь, спустя века, обнаглевшая донельзя хитрющая лиса, обкрутившая лаской мужика-медведя, теперь она, видите ли, – «дала».
Да кто ты такая, чтобы давать? Даёт – Мужик. Тварька-лисичка – берёт. Даденное мужиком-медведем высасывает – главное, живородящее. Воспринимает. Дала она, вишь ты! Уловка. Как тогда, в райском саду. Миллионы, тьмы, тьмы,
тьмущие тьмы уловок…
                Так лишились Отца. – Не обнять, не потрогать.
И кто «из мути безотцовщины» выплывет? Кто вернётся к Отцу?..»

***
«…а если однажды прямо и тупо задуматься: откуда Змей в Раю, если это – Рай? Если это Небесный Рай, а не земной, который, по преданию, был где-то в Месопотамии?..»

***

          «…Адам давал имена. Не всему сущему, – основному. Обозначал «реперные точки». Вначале было Слово. Слово, как водится в природе, репнуло. – «Созрел стручок». Слова-горошины рассыпались, раскатились по миру…
           Всего не собрать, как Адаму не обозначить всего. Это уже дело людей, поколений, языков: вырабатывать, обозначать словами – на основе Главных Слов – размножающиеся, словно бы самоплодящиеся вещи, сущности, явления. Метить словами.
            Адам знал: всё промыслительно уже заложено изначала. А в самом начале – в Слове. Затем – в Грамматике. Грамматика – пчелиная рамка с полыми сотами.
            Что далее? Далее главная сладость: заполнение пустующих ниш, заливание их, словно мёдом, словесной массой.  Пусть даже второстепенной, производной от Главных адамовых слов земной массой. Появились «постадамовы» слова, производные от «реперных». Так ли уж сладостен мёд, нет ли? Грамматика молчит, воспринимает в себя, и всё. Всё воспринимаетё, даже неологизмы. Как женщина – любую сперму. Авось хорошо получится. И ведь – получается, чаще всего…
           Адам радаров не знал? Лунохода не было?  Компьютера?
Промоутера-менеджера-юзера не было?.. Были!
           А кто они все?Продление Рода слов,  производное главного дела Адама.
                Ничо, ничо…»

***
…а вдруг этот «скушный» рай, как фантастическое видение: некая разжиженная биомасса, где совокупляются все без исключения, трахается всё и вся, в любуй часть единого организма, в любую его часть. И – вечный оргазм...
Он такой большой, мягкий и ласковый, этот единый организм, эта разжиженная биомасса… и так не вписывается в наши представления о «скушном» рае.

***
…рекоше Великий: лишь однажды в жизни был счастлив не как переменный ток, а как постоянный. И точно определил период постоянного счастья – с рождения до первого утренника в школе. До первого упития, похмелья и побега из дома на чердак.
С первого утренника пошли энергетические сбои, была повреждена тончайшая аура судьбы Великого и ток постоянного счастья, даже блаженства существования, сменился на переменный. То есть, счастье и потом возникало, но лишь проблесками. Быстро, чересчур поспешно гасло. Или, напротив, опасно искрило и замыкалось на себе, на обугленном сердце.
А в живом ядре, в неоскорбляемой глубине сердца, несмотря ни на что, всегда сияли ласковым светом отблески милого детства. Они-то и согревали его в бездомьях, в узилищах: везде, где было тяжко и плохо. Давали энергию жить, творить, фонтанировать.
Я знал, он много писал о детстве, писал светло и весело, даже кое-что зачитывал мне, но сложилась ли цельная книга – не ведаю. А впрочем…

***
Впрочем, и грустноватые вирши нашлись среди обрывков. Последние ли? Бог весть. Да из песни слова, как говорится…

«Я устал от тоски и pазвpата,
Я устал от сестpы и собpата,
Я уже изумляться почти пеpестал
Изумpудным сияньям в ночи...
Я устал.
Я пpошу об одном – погодите,
Кpест не ставьте на мне, pассудите,
Может быть я не всё pазмотал,
Вестник pайских щедpот,
И поpока
Мытаpь, мот...
И мотает доpога
Меж болотных огней,
И до сpока
Измытаpился я.
И устал…»

* * *

Световид

И устал Великий от… хотелось сказать выспренне: «от жизни и творчества на этой бренной земле». Но вот, написал, и сразу увиделось – глупо. Недостоверно. Если иногда и уставал от жизни, ненадолго. А от творчества не уставал вообще. Он и был самоё Творчество в самом его натуральном виде. Хотя и не подозревал, что пишет собой, своим творчеством, всей своей жизнью – Сагу. Пусть и пунктирную, так что ж, бывает… не только постоянный ток, переменный случается.
Нет, устал от нелюбви. От взрослой нелюбви к себе, ко всем окружающим, к самим себе, к самому себе. Это было плохо. Это было очень плохо. Скучно. Скученно. Это грозило следующей стадией душевной болезни – тоской.
Он всё чаще вспоминал детство, и всё острее понимал – там, в почти райской обители, не было этой безучастности, этого безразличия, этой тотальной не-люб-ви – ко всему. Ко всем. Ко всему сущему. И Великий устал…

***
Восстанавливая хроники путаной его жизни, наткнулся однажды на розовые салфеточки, испещрённые бисерными буквицами. Я их и разобрать-то поначалу не мог. Но потом кое-что всё же разобрал. Это был детский лепет о том, как устраивался, развивался и познавался кроманьонский мир, куда случайно затесался Великий. О том, как всё начиналось, как продолжалось… и как (промыслительно) кончилось…
По тем отрывкам, что удалось разобрать, ясен примерный ход довольно-таки слабоумной мысли. Неясно другое: в младости ли это писано, в старости ли. А вообще – решил я в конце концов – какая разница? Недаром ведь – «Что млад, что стар…»
Но поскольку нашлась ещё одна, отдельно валявшаяся голубая салфеточка с крупной надписью славянской вязью, я и решил сделать её заголовком к этим отрывкам.
Итак: Книга детства

СВЕТОВИД

 «…точка, точка, запятая,
Минус, рожица кривая,
Палка, палка,
Огуречик,
Вот и вышел человечек…   

Вышел на крыльцо,
Глянул солнышку в лицо,
Рассиялся,
Рассмеялся,
И пошёл по земле.
По большой, настоящей планете.

***
…закричал на бегу:
– «Надышаться не могу!
И какое же вкусное небушко,
И какое же сладкое солнышко,
Синих воздухов –
От души!..»

И глотал он всю жизнь
Без роздыха
Эти синие бублики
Воздуха,
И всю жизнь говорил:
– «Хороши!..»


***
...шёл-шёл по земле,
Глядь – стол.
А на столе
Хлеба целых два куска:
Белый и чёрный...

Человечек вздорный
Хочет склеить их бока,
Хлебы мнёт его рука,
Хлебы гладит рука,
Ладит их на века,
Приговаривает:

– «Из одной земли,
Значит, как ни темни,
Значит, вроде родни,
Значит, корни одни...»

Да, вишь, не сладятся они.


***
…всё глазел в вышину,
Тыкал пальцем в луну,
Масло слизывал с пальца тихонечко
И подлунное,
И подсолнечное.
До рассвета стоял и тыкал,
До рассвета лизал и хмыкал,
– «Хороша!» – говорил про луну.   
А как стало совсем уже рано,
Глядь, на пальце не масло – сметана.
– «Ну и ну – говорил – ну и ну!

Это всё удивленья достойно...»   

***
…заглянул человек в озерцо,   
Отразилось такое ж лицо,
Как и было на деле –
Всамделишное.               
Покачал человек головой,
Поразмыслил над синевой…

Никуда, однако, не денешься.   

Разбежался, нырнул.               
Вынырнул, не утонул!..

Стал к воде относиться с доверием.

***
…прыгнул, как дурачок.
Ощутил толчок. –

На планету опять приземлился.

Поначалу был глуп
И попробовал – вглубь.

Снова фокус не получился.

Походил, побродил,
– «Значит так, рассудил:
Невозможно – вниз,
Невозможно – ввысь.               
Остаётся планетой бродить.
Побродив, можно так рассудить:

Зарывайся не зарывайся,
А от почвы не отрывайся!

***
…сунул руку в костёр.
Заорал:
– «А-а, востёр!
Я с тобой не дружу за обиду!..»

А потом поостыл,
Сердце поотогрел
И Обиде не подал виду:

– «Сам совался без осторожности!
Впредь не будет такой оплошности…
И – погладил Огонь.

И сказала Ладонь:   

– «Горячо,
Но ничо.               
Значит, будем друзья?
Значит, будем дружить
Ты да я?..               

Так давай свою красную лапищу!

***
…шёл человек,
Прилёг.
А трава задышала жарко.

– «Э-э, поди, не простой уголёк   
Раскалил тебя, стебелёк,
Тут – волшебная кочегарка!..»
   
Землю выкопал на вершок,      
Белый вытянул корешок,         
В дырку глазом одним посмотрел –
Чуть от зноя не угорел.               

– «Вон откуда огонь свой посасываешь!..»

***
…шёл,      
А в упор
Толстый забор.
Лает забор,
Не пускает во двор...

– «Здравствуй, Собака Собаковна!
Вот я пришел познакомиться,
За руку поздороваться,
Как говорится, представиться...
Только, вишь-ты, гремуч забор,
Только, слышь-ты, дремуч запор.
Ну, да что ж теперь? До свидания.
Не случилось у нас братания.
Разделила, мол, эволюция...

Вот такая нам резолюция…»

***
– «Нет, я съем свой куш,
А тебе, брат – шиш!
Не должон я солгать пред утробою.
Я и дать бы мог,
Да хорош кусок,
Укушу-ко я, знаешь, попробую...

Не гляди ты, тоска!
Ведь не жалко куска,
Да немного мне выпало хлебушка.
Пусть мой брат умрёт,
Пусть со мной живёт
Моя самая правая кривдушка...»

***
Аты-баты,
Шли солдаты...

– «Виноваты?»
– «Виноваты!»
– «Перед кем?»
– «Перед всем!»

– «Дураки вы совсем!
И чего ж вам горевать?
Вам не надо воевать
Просто-напросто...»

– «Ишь ты, умные какие!
Мы такие,
Мы сякие,
Нам не надо воевать...

А кто вас будет одевать,
А кто вас будет обувать,
А кто вас будет убивать
Просто-напросто?..»

***
Самая большая планета – луна.
Самая большая любовь – тишина.
Самая печаль – полевая полынь
На пыльных губах Валуна.

Хочешь – уходи в голубую страну,
Хочешь – до зеркального блеска луну
Белым рукавом натирай,
Или – наполняй тишину,
Или – выбирай!..

Может быть, мы жили ещё при Луне?
Может быть, уже убывали во сне?
Кто же это сможет ещё за меня,
Кто бы это знал обо мне,
Жизнь мою заслоня?

Или я щемящей не знал тишины,
Если не играли со мной Валуны,
Или – можно всё, и я всё отворю,
Или не поверить мне люди вольны,
Если говорю:
Самая большая планета – луна,
Самая большая любовь – тишина,
Самая печаль – вековая полынь.

...полынь на губах Валуна…»

***


Кур Пётр.
         (поэма-гимн)

Полынь на губах Валуна ощутил Великий в древних киммерийских развалах – то ли остатках чей-то крепости, то ли вынесенных водами и причудливо вылепленных волнами каменных грядах. Валуны высились не только у самой кромки моря, но прочно вросли в прибрежные пригорки. И, белые, были наполовину занесены нежнейшим, серебряно-зеленоватым пушком от густоразросшейся по всем окрестностям Херсонеса киммерийской полыни.
Великий понял – Валуны говорят. И полынь целует белые камни в губы. В растрескавшиеся от жажды и любви губы. Они любят друг друга медленной, непонятной никому любовью, которую невозможно увидеть из нынешнего, быстротекущего времени. Он понял это, и молча поклонился камням, овеянным благоухающей полынью, разносящей свой острый, свой неповторимый запах по всему черноморскому побережью…

            ***
Нашёлся и прозопоэтический опус среди розовых салфеточек  Великого, испещрённых бисерным почерком. – «КУР  ПЁТР». Предположительно, создан  на Черноморье, где отдыхал Великий  после непосильной работы на дальневосточной рыболовецкой плавбазе.
Хорошую зашиб деньгу. Половину, как водится, пропил  с товарищами. Не хотел, но пришлось. Об этом – отдельная история под названием: «Друзья у сберкассы» или «Девушка, ну, скорее!..». Последнее, уже как слоган, вошло в поговорку у собутыльников Великого. Ибо расширительный смысл выявлял дополнительное значение, а именно: «Девушка, ну, мы же не дети, оба прекрасно знаем, зачем пришли на танцы, чего медлить? Девушка, вон хорошие кусты, в парке темно… девушка, ну, скорее!..»…
Нет. Решительно нет.
Случай тут совершенно иной. Великий после расчёта на плавбазе решил не пропивать заработанное, а перевести на аккредитив. И почти свершил задуманное! Но… девушка в окошке сберкассы вдруг прекратила работу, и занялась макияжем. Она прихорашивалась долго и тщательно на глазах у покорной очереди, где Великий стоял – первым! Люди терпели. Терпел Великий.
Терпел, терпел, терпел… пока в окошке сберкассы не замаячили грозные фигуры друзей с плавбазы. Они уже успели пропиться и теперь искали добычу…
– «Девушка, ну, скорее!..» – завыл несчастный Великий, предвидя ужасающие последствия.
Увы, макияжная девушка успела перевести лишь половину. Друзья с плавбазы застигли его у самого окошечка кассы, ну и…оставшуюся непереведённой сумму пришлось разделить с товарищами и припортовыми шлюхами в кабаках. Но и оставшейся половины, полторы тысячи крепких советских рублей (громадные по тем временам деньжища!) хватило на полноценный отдых у знакомых в чудесной Балаклаве, где и был, скорее всего, создан перл:

«КУР ПЁТР».

 «Кур Пётр ядрён.
Так ядрён и могуч, что имя ему не Петел, не Певень и, уж тем более, не какой-нибудь там петя-петушок, а именно что – Пётр.
Именно так – Кур Пётр!
       Он царь.
Он живет в своем обрешеченном курятнике истинно царски. Царски же выступает в свет, царски победно возвещает миру рассвет и так же, по-царски небрежно топчет  хохлаток.
Их у него четырнадцать.
И живут они в самом благословенном месте – в Крыму, в частном балаклавском доме, дворе… дворце!
Они – дворяне.
Впрочем, такие же дворяне, как их настоящие хозяева – люди, поселившиеся в этом домике и обихаживающие всех: кур, собак, кошек, равно как деревья, кустарники и цветы, волшебно озаряющие чудесный крымский дворик.
Дворик невелик, но хорош.
Он обнесён стеной из старинного таврского камня-дикаря, оплетён виноградными – в руку толщиной – лозами с нависающими на нежных пружинках-стебельках сочными, многорадужно зреющими гроздьями-гирями.
Он обдуваем свежайшим, с тонко-горчащим привкусом степной голубоватой полыни, киммерийским ветром, понизово несущимся вдоль всего побережья и завивающимся даже в частные дворики, обнесённые мощными каменными стенами…
Кур Петр не осознаёт, что он самый счастливый житель мира. Он это просто знает.
Знает твердо и окончательно.
Стоит разок поглядеть на его мощную, плавную поступь, и становится ясно – он воистину благословен, он до самых корней напоен благодатью, благостью, силой…               
Вот он провещал миру зарю, и хохлатки выходят вслед за ним из своего глухого кирпичного укрытия, оборудованного в каменной стене, выходят на зарешеченную сеткой-рабицей волю, на белый свет. Они все разные: несколько пеструшек, несколько белушек, несколько чернушек.
И Кур Петр топчет их всех.
Один.
Ах, как он их топчет, как топчет!..
Он воздымает свою мощную, мясистую, густо опушенную лапищу на уровень грудины и – ждёт. Он точно знает – всё это бабье, якобы независимое квохтанье, мельтешенье по периметру загончика не более чем показуха…
И точно. – Через минуту-другую щупленькая (в сравнении с Кур-Петром) пеструшечка на голеньких, как спички, гладеньких дамских ножках пробегая куда-то по своим таинственным делам, вдруг оказывается как раз под могучею лапою Петра…
«Не стой под грузом и стрелой» – это не для неё сказано. Она замирает, словно завороженная, и стоит как раз под грузной лапой Петра. И лапа небрежно, но дюже опускается на нее…
Боже мой, как она пурхается в железных когтях, как истошно припадает к землице, как стонет, как стонет!..
Поздно.
Кур Петр уже вогнал в неё молниеносную стрелу… он уже совершил своё благодатное дело, и теперь так же небрежно – лапой – отшвырнул в сторону счастливо оприходованную дурочку.
Она отряхивается в сторонке, удовлетворённо квохчет, и этак бочком-бочком семенит подалее от нетерпеливых товарок.
Теперь их очередь.
Петр уже вновь задирает ввысь мохнатую лапу и – ждёт…
И вот чернушечка, спеша по каким-то своим неотложным делам, совершенно случайно оказывается ровно там же, где пару минут назад трепыхалась пеструшка.
Кур Петр не двигается с места.
Кур Петр основательно занял победоносный форпост и вовсе не собирается его покидать. «Не царское это дело за глупыми бабёшками гоняться, сами припожалуете» – читается во всём виде его, во всей важности его местоположения, в самой счастливой и гордой позиции его.
И вновь мощная мохнатая лапа опускается на –  чёрную уже теперь – хохлаточку.
И лапа придавливает её к земле…
Курочка трепыхается, выбрасывая из-под себя тоненькими ножонками прах, но лапа, но грузная лапа Петра неукоснительна и беспощадна…
Курочка замирает.
И вновь молниеносная стрела пронзает всё её трепещущее естество.
Дело сделано…
Кур Пётр опять стоит в изначальной позиции. Красно-рыжие его перья сверкают в разгорающейся заре, масляна бородушка вальяжно раскачивается из стороны в сторону, пунцовый гребешок изострён всеми стрелами в небеса, а гордый его глаз недвижно сверкающей бусиной устремлён куда-то в даль: за решётку, за виноградные плети, сквозь каменную стену… в даль, в даль, в даль… в невероятную, непостижимую, невозможную… невозможно прекрасную даль…
А курочки?
Как же, станет он обращать своё высокое внимание на какую-то квохчущую чепуху! Сами припожалуют. А он великодушно не откажет никому, не откажет ни одной из счастливых подданных своего гарема…
Так оно и есть. Воистину!
Часа не проходит, как все четырнадцать хохлаток оприходованы и начинены молниеносной, драгоценною зернью Петра.
Вяло, пьяновато побродив по обрешеченному загончику ещё с полчасика, все они – одна за другой – под молчаливым приглядом Петра заползают в своё каменное убежище и затихают…
Солнце уже в разгаре, крымский зной раскалившейся тушей наваливается на сад, на дом, на курятник, и Пётр, высоко и неторопливо выбрасывая пушистые ноги, шествует  по направлению к родимой щели в стене и тоже втискивается в неё.
Ему это посложнее, нежели тщедушным хохлаткам.
Он сначала втискивает в узковатую дыру одну половину мощного тулова, затем
отталкивается от земли ногою, и только тогда заволакивает внутрь вторую свою половину.
Далее – тишина.
Куры сыты, благостны, смиренны. Только радостное, победное квохтанье время от времени разряжает тишину уснувшего сада… это очередная несушка возвещает миру, что дело Петра бессмертно, что она, регулярно орошаемая доблестным мужичиной, в очередной раз скрутила и выкатила из себя великолепное яйцо – гладенькое, чистенькое, с изумительной тёмно-желтой начинкой, нежно обволокнутой жемчужно-серебристою влагой белка…
Кур Пётр, ты – Царь! Ты воистину Царь!!
Ты возвещаешь, ты даришь солнце птицам и людям, ты возрождаешь миры, и ты прав, прав, прав, ты вовеки благословен, о великий, о рыжий, о красный – о прекрасный, прекрасный, прекрасный
 Царь
Петр!!!

***
Вот такой вот отрывок из могучего архива нашёлся в целости и сохранности. Причём, это было исключением, – полноценный перл, а не отрывок из…

***
Гастроли

Отрывок  из… скажем так – мемуаров молодого Великого также отыскался почти в целости. Но не в сохранности. Не в полной сохранности. Явно, утрачены как начало, так и конец. Это, скорее всего, часть целого, часть какого-то сочинения о юных, самых беззаботных летах героя.
Вероятно, это зарисовка из того периода жизни, когда судьба занесла его в филармонию. Не музыкантом, простым рабочим сцены. Простым-то простым, но объездил Великий с оркестром многие, даже самые заповедные уголки необъятной нашей глухомани.
А что? Был бы клуб, сцена, да хоть старенькое пианино. Всё остальное в – фургоне. Два рабочих сцены, один из которых, естественно, млад-Великий, изловчились размещать оркестр виртуозно, в отличие от не всегда виртуозной игры полупьяного оркестра, располагать всё это «дерево», «медь», пульты для нот даже на самом крохотном, нередко корявом пятачке сцены…

***
Странно, сугубо мемуарный жанр Великим, кажется, практически не разрабатывался. Или утеряно, или не найдено продолжение? Или ещё какие-то главы? Что врать попусту, приведём то, что есть, с извинениями за чрезмерную физиологичность опуса. Ну, не мог приукрашивать и лакировать Великий саму природу, саму «жись»!
Физиогномический этот очерк если и не шибко пристоен, то вины автора здесь нет. Что делать? Русская глубинка, «суровый реализьм» – по выражению героя.

    «… тпрр-у!.. Село «Белое»... Почему белое?
Все забыли.
Глиняный берег реки. Потом река.
Потом переплывёшь реку, и – где глиняный берег? Заливные, сладкие луга.
Змеиные травы, хотящие серпа. Серпы баб, мягко порющие траву…
Такое снится.
Только сердце во сне заноет – и запоёт пчела…
   
 Плыли обратно, как языческие гроба, заваленные охапками полевых цветов…
………………………………………………………………………………………………………………
      Концерт вечером.
Наладили в клубе сцену, дёрнули по пиву. Пошло. Решили добавить. Кинули, как водится, жребий. За добавкой мне. Отправился в магазин.
     По дороге пристали пацаны – купи курева, им не дают. Айда. Магазин в двух верстах, всё веселее шкандыбать...
Старшему лет одиннадцать. Молчит, пока тарахтит младший.
Глядит дворняжкой, а в глазах – огоньки. Младшему  десять. Может и врёт, но младше только ростом. Наглый, рыжий. Не рыжетой лисы, а как-то по-русски рыжий. – Выгоревшие, белесые волосы. Шершавая, с веснушками, рожа.
   
– Дядя, а ты е…ся?
(Поговорили!)
– А ты?
Хвастливо, скороговоркой: 
– Одинраз е…ался.
– Да ты что?
– Ещё ка-ак!.. Я надрочил сперва, а Верка голая лежала на постели, я ка-ак с разбегу прыгнул, она и не заметила как я по…лся.
– А потом?
– Убежал.
Старший стыдливо хихикает (Верка его сестра), пытается вступиться:
– А вот я спрошу у ней.   
– А она и не узнала меня даже, чего спрашивать?   
– А вот спрошу!
– А не спросишь!
– А спрошу!
– А не спросишь, слабо!

Я на правах председателя:
– Стоп. По порядку. Сколько лет Верке?
– Двадцать пять.
– Двадцать! – поправляет старший.
– Козёл ты (это младший) недо…ный! Производные от слова е... для него
самая сласть. В мокрых его устах это слово пропитано всеми соками, запахами и звуками земли, в его сознании это слово уже успело приобрести смутный, магический, до конца не постигаемый, но чарующий смысл.
Козёл, п…дит она тебе! Двадцать!.. Виды у ней, знаешь какие?
– Знаю!
– А-а, подсматривал, г…нюк! За сестрой подсматривал!
– Не подсматривал!
– Подсматривал, подсматривал – тиранит рыжый – подсматривал и дрочился…
   Старший в отчаянии. Но уже поздно. – Сболтнул лишку.
А рыжему палец в рот не клади. Агрессор.
– Нас мамка в баню водила, и всё…
– Всё? А х… она у тебя не сосала? П…н  ты, Петух! За…нишь тоже! Тебе в армию скоро, как же, поведут тебя с Веркой!
– Срань пузатая! Ты же с Лидкой ходишь!
– Ха! Лидка! (нахлобучивает драную кепку на лоб), на нее и пупырь не встанет. Ей только в школу идти, а тебе в армию скоро, а Верка е…тся уже.
– С кем?
– А хоть со мной!  нагло ударяет себя в грудь. Хохочет, победительно поглядывая на меня, куражится:
– А ты сс…н!
– Кто сс…н?
–Ты!
–Я?
– Ты!       
– Ты сам сс…н!..  (Петух явно не умеет обороняться, не говоря уже о нападении).
– Я водку пил, бабу е...л, паль курил – гарцует Рыжий.
– Паль мы вместе курили.
–Кури-ил! Х… ты моржовый сосал, а не курил, – свалился и ногами задёргал.
– Тебя самого донесли до хаты!
– Меня?.. А кто косяк долбил?!
– Вместе долбили.
– Х… ты сосал, а не долбил.
– Сам ты х… сосал (обиженно).
– Рыжий на взлёте:
– Сосал! Сосал во-от такой х… и – чмокал!..
– Кто чмокал?      
 Ты чмокал. Чмокал, чмокал. Все слышали.
– Кто слышал? Никто не слышал… (бессилие, обида – искалечат его тут).
– А ты у дяди спроси, он тоже слышал…
     Мне начинает казаться, что я действительно слышал.
    ...по мере того, как сникает Петух, рыжий вампир наседает, напрягается,
подрагивает от счастья, словно струна – вдохновение посетило его
в этот вечерний час, на пыльной дороге, откуда и выходят, как заведено, самородки, таланты.
Вот идёт босиком, поплёвывая в пыль, попинывая камушки, гадя словами, крепкий мужичок, хозяин. Или разбойник. А рядом – чудик, подкаблучник. И бреду с ними я – рабочий сцены, нагрянувший сюда с гастрольной труппой филармонии.
Я не Макаренко. Я куплю им сигарет, я буду говорить с ними обо всём, что интересно им. Хотя бы потому, что идти ещё с километр. Я догадываюсь, что Петух никогда не врежет Рыжему, что ручеёк перебранки расплывается так безобразно, что я скоро не  в силах буду его перегородить.
– Кончай базар! Ты, Рыжан, по порядку давай, конкретно.

   Рыжий постепенно затихает, отнекивается. – Мол, ни к чему это, лишнее… сам ведь всё знаешь, чего там...
– Нет уж, давай. Корешка ты облажал, теперь сам в грязь лицом не ударь.
Это убеждает.
– Да как… снял у двери штаны…
– И что?
– С собой взял…
Теперь очередь старшего. – Оживает.
– Скажешь, рот ими затыкал? – хихикает.
– Я вот тебе е…ло заткну!
Смолкает Петух.
– Ну, по дороге надрочился… а Верка голая… ну, пое…лся и убежал... (Трудное место одолел. Хоркнув, сплевывает).
– У нее п… знаешь какая? Во! – разводит руками, показывая баснословные размеры.  Чуть не утоп, пока ломал...(секунду сомне¬вается):
–  Она вообще-то честная была…

Тут уж Петух не выдерживает, заливается:
– А то я думал, чего это батя говорил мамке про Мишку...
– Какого Мишку?
– А из области тракторист, в посевную был...
– Что говорил?
– А, говорит, пахал бы, скотина, у себя целину, или шлюх драл, а у нас и своих пахарей хватает.
– А Верка что?
– А Верке чего? По шее получила, да и всё.
– Ну и п…дун же твой батя... как и ты… я его ночью...(внезапно свирепеет Рыжий), пос…ть выйдет, запру дверь, подожгу сортир – по…дит тогда!.. или прирежу… вот увидишь!…
– Ты прирежешь?
– Я!
– Спорим, не прирежешь!
– Кто спорит – г… не стоит.
– А кто молчит – в г… торчит.
– Это кто в г… торчит?
– Кто молчит…
– А кто молчит?
– А тот и молчит…
– А ты и молчишь.
– Я молчу?
– Ты молчишь!
– Это ты молчал, а я говорил.
– Х… ты сосал, а не говорил,
– Кто сосал?
– Ты сосал.
– Я?
– Ты!.. и чмокал ещё... все слышали…
– Кто слышал?
– Все слышали. У дяди спроси…

   ...в магазине мне выдают измятую трёшку, извлечённую Рыжим
из потной ладони Петуха. Им – сигарет и портвейна. Печенье возьмут сами.
– Вина? Уговор был на табак.
– Жалко, дядя? Да? Ты не бойся, мы с первого класса пьём...
– Не с…, Петух, он жмот, других попросим… жалко ему…

        Мне жалко, но…
Я покупаю детям грязного вина, сигарет, спичек. Загружаю рюкзак всем надобным для себя, для моего друга-грузчика, для Митрича – ясноглазого веселого баритона (перед концертом горлышко промочить), иду обратно…

     Пацаны уже выскочили на дорогу, цепляются за борт грузовика. Машина набирает скорость. Они повисли на борту, летят в багровой пыли заходящего солнца, пьяные уже от одного восторга предстоящей пьянки, от скорости полёта...
     И какой русский не любит быстрой езды?..

«А дорога дальше мчится, пылится, клубится...»

И песню люблю.

Сегодня вечером её споет мой друг Митрич – неудачник, пьянь, артист больших и малых погорелых театров.
Он холит горло.
В нагрудном кармане у него ингалятор Махольда в замшевом чехольчике – стеклянный, изогнутый, как миниатюрный саксофон...
Гастроли!..»

***
Что уж там дальше было, как прошёл концерт, куда пацаны задевались, чем вообще, как говорят гадалки, дело кончилось – неведомо-негадано. Да и стоит ли ныне, когда почти уже всё завершено, почти всё уже свершилось, гадать какой замысел, какой в том романе сюжет удумал Великий?..
***

ЧУМАРИКИ

Удумал Великий в последние времена пребывания в нашем измерении, вот так, спроста удумал: роли в истории России 20 века, особенно главные, исполняли политики, герои и военачальники. Но копнул глубже. Понял, что не только они, но и самые обычные, незнаменитые люди. Без них грандиозное театральное, трагическое или комическое действо было б немыслимо. В хитросплетениях незнаемых судеб миллионов крылась вся цветущая полнота и сложность Драмы 20 века.
 Но вот ведь фокус, вот разлом кривой мировой призмы: только те, что оказались у всех на виду, на слуху и в памяти современников, добились наибольшей частотности упоминаний. Несправедливо? Конечно. И однажды уразумев, что справедливости в жизни нет, Великий своим чудным, выборочным своим пером в странных стишках запечатлел всё тех же знаменитых. Не только их, но большею частью.
Странность заключалась в ракурсе зрения, юродивости взгляда, чумовой оценке лиц. Как знаменитых, так и не очень. Разлом призмы, однако, фокус…
Поэтому стишки обозначим вот как – «Чумарики»
Или развёрнуто:
         
ЛИЦА 20–го ВЕКА В ЧУМОВЫХ АССОЦИАЦИЯХ

Неполный список действующих лиц: Ленин, Сталин, Дзержинский, Жуков, Хрущёв, Гагарин, Брежнев, Лужков, Горбачёв, др...


Кантата Основателю

Устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан…



Вождю

(В музее оружия вспоминаю друга Булата, рождённого 5 марта 1953г.,
убитого негодяями в неравной драке на исходе века):

Был назван в честь Вождя – в день гибели титана.
Был храбр, как чёрт. Но пал. – Врагов не срезал взгляд.
А был бы взгляд как сталь, или как сплав титана…
Музей оружия. Урал. Утраченная тайна.

…Аносовский булат.


Герой Лубянки

Мороз. Железный Феликс. Мрак.
«Колоть!» – Приказ был дан.
Кололся лёд.
Королся мрак.
Кололся наркоман…

…и пидарас притом.



В роще берёзовой

Песнь написал солдат. Сержант отнял писанье.
Там буковки ползли, корявые, в тоске.
Но Жуков маршал сам – в лесу, перед бойцами
Однажды их читал…
Треск сучьев…
Сон...
Мерцанье…

Жук на руке.


Новодевичье осенью

На кладбище костры. Потрескивает хворост.
Надгробник – чёрно-бел. Как время. Дурь и хворость.
Там череп, как улитка – лыс, незрящ,
Там кукурузы хрущеватой прорость…

…сквозь мрамор – хрящ.


1961
Апрель разорал, рассверлил поднебесье,
Миры озарил огнекрылою вестью!
Се – русская грёза и муза разгара
Николы блаженного вещею песнью
Бысть воплена ввысь, рассиялась над весью…
…«Летела гагара…»*

*Летела гагара –
великая песня Николая Тряпкина, написанная в конце 50-х годов 20 века.
В начале 60-х полетел – Гагарин …


Герой «застоя»

За что увенчан был? За что всю жизнь медовый
Пирог на злате жрал в стране ржаной, бедовой,
Раззъезды челюстей на съездах шевеля?..
Под брёвнами бровей – иконостас бредовый…

…за взятие Кремля!


Державный плач

Ой, Михайло Сергеич, мудило вы,
Развалили Державу на крохи вы…
Что ж  ты слёзы льёшь крокодиловы,
Горе луково, шут гороховый!..


Мэр мировой

За шакалом шакал, за гориллой горилла  –
На халяву, на блуд и халву…
И Кутузова дерзкая мысль озарила:
Сдать Москву!
…сдать в аренду Москву!

Имперская грёза

Я живу в СНГ…Мать честная,
Почему я живу в эсенге?..
Грёза гордая, стружка резная,
Да сквозная заноза в мозге…
Потому и живу, мать честная,
Кучерява жизня в эсенге.

Спаси Нас Господи…





Эстет-театрал

Один молоденький эстет
Носил хорошенький кастет.
Как поэтично быть эстетом!
Как эстетично бить кастетом!

…сусала…Алый цвет…


Ходя-художник

В мозгу ходил-бродил Шагал.
Маразм борзел. Мигал. Шизел.
Какой-то ширился прогал…
Зиял, зиял…

И – поузел…

***

А ты меня не боишься?..

Поузел, сильно сузился сегмент земной жизни Великого, когда наступили мрачные времена космического расширения полей информации. Люди запутались в проводах, попали в плен, во всемирную паутину, и всё меньше почитателей, живых слушателей оставалось теперь у него в любимой пивной.
Да и сама пивная была обречена. Новые технологии по производству кратофорного  ли импортногого разливного пива вытеснили традиционное производство.
  Он всё чаще грустил… я всё реже видел его бесшабашного, с беспричинно радостными, иногда даже во тьме светящимися глазами. А потом почти перестал  встречать, видеть его вообще. Любого. И вдруг…

***
  Припёрся незваный  в гости ранним-ранним  утром, глаза выпучены, измятый, будто где-то изваляный, и – счастливый.
Припёрся и рассказал страшную быль. Последнюю страшную быль. Глаза посверкивают, светятся небывалым, чем-то таким, чего и не видывал прежде...
Это показалось странным: он как раз маялся очередной изгнанностью отовсюду,  не было уже у него прекрасного подвала сейсмостанции, даже дворницкой под лестницей не было. Ночевал где придётся. И вот, заночевал…

– «Ну, я тебе доложу, дела!.. – начал сходу, едва растолкав меня и попросив стакан воды. Что показалось ещё более странным. Не водки – воды!

– Вчерась мотался по рынку… до вечера шастал, успел прихватить чуток картофана, редиски свежей, то, сё… ананас у хачика… всего-то. Но на полкило хватило, даже осталось ещё... ну, такая, знаешь… красивая, кажется… лет пятьдесят, не больше – нёс, впадая в эйфорию, продолжал диалог уже с самим собою.
Я не перебивал.
…  шея в морщинах, вся в затрапезе, а красивая, блин!..  молодая ещё… –
с прищуром сомнения глянул, спросил с надеждой – пятьдесят, это ж не старая?..
Или старая?..
– Сойдёт – кивнул я – после полкило сойдёт. Если не заразная…
Подхватил радостно: – Во-во! В нерв уклюнул… я первое, что подумал – а не намотаю ль на винт в этаких-то саргассах? Презиков не припас…а  кто её знает, кто такая?.. Раньше везло, да и шалашовочки помоложее, почище попадались, нормальные вроде, а эта…кто её знает, откуда взялась?
 Правда, незнакомку эту  распрекрасную ещё днём усёк – ходит по рынку, облизывается, а стырить или попросить чего боится… или стесняется. Голодная, видно. Да и похмельная, похоже.
Синева под глазами, круги расходятся, а глазища – огромные, утонуть можно…вообще вид, как бы из бывших, из благородных что ли…худенькая, стройная, неопытная, побираться-тырить необученная. И –  на меня всё поглядывает, догадывается, зараза, чем тут занят. Вот так полдня на расстоянии и проходили. Видела, глазастая, как пару раз цепанул у зевак. А не выдала.
Только рынок закрывать стали, подходит, просит:
– «Угости… не пожалеешь…с утра росинки не было, да и выпить бы… жажда сильная. Отдамся… где скажешь. Или как ещё отслужу… не бросай только…»
Ну, дела! Объяснил, что сам бездомный, пожрать-випить хочу, а выспаться не знаю где. Обрадовалась, встрепенулась:
– « А я знаю. Пойдём, не пожалеешь…«бармалея»  возьми… для меня…»
Ну, взял белой себе, ей «бармалея» огнетушитель, закуси… килька в томате, сырок «Дружба», пару батонов…
– Веди – говорю – где там лёжка твоя… или дворец?
Привела на стройку, недалеко от базара. А там, в кушарях у забора, за вагончиком рабочих – и в самом деле дворец! Из картонных коробок для сигарет (а все в  цветных импортных наклейках, пестрят, душу радуют) такой нехилый городок,  большущая такая голубятня. Тряпьём пол устлан, дырочка квадратная в «стене» – для воздуха…для покурить, то есть. В общем, ништяк жилище, не ожидал, не ожидал.
Ну, полегчало на душе. Бухло достали, жратву разложили, тяпнули по стакашке – она красного, я белого. Приглядываться стал – правда, красивая…  жалкая только, в  одёжке бедненькой, старенькой… и пьюшка, видать, безнадёжная. Только стакашок закусили, второй наливает… а потом – почти тут же – третий. Полфуфыря заглотила разом – повеселела, разрумянилась, морщины  разгладились… а то бледная была, как мел, от голода-похмела.
Кофточку скинула, юбчонку… в маечке одной голубенькой да трусишках красных осталась… а трусишки выцветшие такие, рваненькие, дырявенькие…хоть плачь, хоть смейся...
Не-е, не заплакал, не засмеялся… страшненько стало – а вдруг заразная? Ну, застыл я, гляжу на курочку эту щупленькую, немытенькую. А соблазнительную, красивую…как быть, думаю?
Всё она поняла. Умная, жизнью тёртая…

Тут Великий перевёл дух, значительно этак помолчал, поглядел на меня и, перст воздев, что, как правило, означало у него нечто чрезвычайное, произнёс то, ради чего и былину плёл-выпевал:

– «А ты меня не боишься?..»

– Вот, вот что она у меня спросила, вот что она мне сказала! – торжествующе, даже как бы восхищённо молвил Великий.
– Ты понял? Она же прочитала мысли мои! Она добрая, знаешь… всё поняла, и всю  свою жись мне в ту ночь рассказала…
Родня у неё богатая была, воры один к одному. Но сильно пьющие. И пропили почти  всё своё хозяйство – фабричку деревообрабатывающую, которую сумели оттяпать у государства в лихие годы, приватизировать. Дом хороший выстроили, на территории двора и  поместилась фабричка эта. Доходы хорошие были…
  А потом померли родичи, сгорели один за другим. Водяра палёная сплошняком катила в те годы. Осталась от всей фабрички не то пилорама, не то циркулярка. И вот она, дурочка, крутила её напившись – от не хрен делать, от скуки, от отчаянья, одиночества,  безработицы. Сама ведь попивать начала, увлеклась… детей не завела… дом за долги ушёл. Сарайка до поры оставалась, и только. Вот она и крутила спьяну да сдуру эту хрень,  просто так, с визгом на всю округу крутила хреновину, которой толком даже названия не знала. Врубит на полную мощь и – радуется, дура… пока не сломалась к чёртовой матери вся эта механика…
А вообще-то родичи её, хоть и пьющие-пропащие, поняли сердцем – девчонка не в их породу пошла. Рисует что-то вечно, рукодельничает, игрушки разные мастерит, соседским детишкам дарит…ну, и определили её в художественное училище.
– «Знаешь, как я рисовала когда-то? У меня даже выставка была!..»  –  так она мне сказала. А я верю, верю. Так всё и было, наверняка так. Она, знаешь, –  чистая… душой чистая.  Да и телом…
Я ведь сбежал от неё... – горестно, непритворно-горестно вздохнул Великий – а куда сбежал, не догадываешься? И когда такое бывало, чтоб водки не допил? Никогда. В круглосуточный медпункт неподалёку сбежал, экспресс-анализ по горячке сдал, сволочь я последняя... но я ещё  вернусь, вот увидишь, вернусь!..
Знаешь, худенькая, а такая, такая… утонул там, в бездонном у неё… и ещё, и ещё  тонул… и насытиться не мог… хрюкал, наверно, от сласти такой…да и вопросец этот её – «А ты меня не боишься?..» – подкосил… ну, выыще,  бредовая ночка  была…
***
«…хряк покряхтывал…»
***
  А может, жениться на ней? Найти её  и жениться, а?.. А чего мы вдвоём  теряем? Оба побродяжки, так и побредём по свету, а?..
– «Женись. Найди и женись. Так лучше. Не заразная ведь? Не боишься ведь? Да это ж теперь самое лучшее для тебя, считай, подарок судьбы… ищи, найди, женись!» – сказал я тогда ему. Сказал, получилось, в последний раз. Сказал, как приказал. Словно бы приказал умереть. Женщина, это ж земля, это же смерть. А я послал, самолично послал его к ней!..
    ***
Потом сходил на ту стройку, поговорил с работягами. Они показали развалины цветастых картонных коробок, рассказали про странную приблудную бабёнку, которая под конец смены пробиралась сюда, ни с кем не общалась. Её никто не трогал. Молча забиралась, как собачонка ничейная, в конурку-дворец, а на заре так же молча уходила. Вот и всё.
С ней никто не заговаривал. Чуткие люди, рабочие, понимали, человек в беде, не надо трогать. Иногда оставляли недоеденное…
     ***
О не менее странном, с рыжеватыми, но уже седеющими кудерьками человеке никто толком не знал. Пару раз наблюдали картину – молча стоит человек у «дворца», и ждёт. Подолгу ждёт...
     ***
 Его тоже никто не трогал. Чем закончились эти великие стояния, так и осталось невыясненным. То ли испросил прощения, то ли согласия на руку и сердце? Непонятно. Только однажды вышла она, выползла из роскошной, расписанной всеми флагами мира своей конурки, и также молча, молча пошла рядышком с ним,  и всё также молча побрели они куда-то, уже вдвоём, человечек с человечицей…
     ***
Среди рукописей нашлись стишки, напомнившие о той странной женщине. А может, они и были о ней? Писаны были стишки от лица женщины, назывались:
Апокалипсис предместья
«…тётки пили,
Пили с детства,
Пил и папа, пила мама,
Всё спустили...
А в наследство
Пеpепала пилоpама:

Вжик, вжик, вжик, вжик,
Я и баба и мужик,
Никого не люблю,
Кого хочешь pаспилю.
Где моя
Детвоpа?
Ни кола,
Ни двоpа.
Пилоpама одна,
В ней сидит сатана:
Пилит, пилит, пилит, пилит,
Кpужит, кpужит, кpужит, кpужит...
Дети были б –
Нету мужа.
Нету бога,
Нету беса,
Вот уже и нету леса,
Вообще – ничего,
Вообще – никого.
Я одна во хмелю
Голый воздух пилю,

Потому что я – Бог,
Потому что – стою
И толкаю под круг
Всю вселенную…»


***
           «Всю-то я вселенную объехал,
           И нигде я милой не нашёл…»

***
Не нашёл я ответ на вопрос – а куда он делся? Куда он задевался потом, Великий? Был, был, вещал, вещал… пусть даже бредятину вещал… и вот, нет его. Куда девался? Один ли, с подружкой-побирушкой своей, или как ещё? Чушь, чушь. Домыслы. Всё, всё в тумане, всё в сизом рассветном дыму… Куда? Никто не скажет, никто не ответит… никто...
                Да так ли уж никто?
             
             Отвечаем: ни-ку-да! Как самый настоящий Великий, он и ныне, и всегда  действует в ином измерении. Он почуял раньше других – назревает на земле новая порода, целая новая раса синтетических людей, которые уже и не очень-то люди, скорее просто приложения к проводам, кнопкам, сетям. Узкоплечие, без мышц, долговязые гидропонные огурцы с наушниками в ушах, с глазами, упёртыми в гаджеты, существа без малейших половых признаков. Передвигаются сами по себе, перекрёстки по навигатору переходят, ничего вокруг не видят, людей не замечают ни на улице, ни в метро…
                Он понял – пора уходить. Холодно среди них.
            Он жил – настоящий человек! – Словом, светящимся и пахнущим восхитительно, невероятно, веющим осеннею плодоносящею яблонью!..
             И понял Великий – нынешние существа находятся в состоянии мутационного переходного периода… переходного – куда, во что переходящего? Не скажет никто. Великому было не по пути. Эти новые синтетические существа всё более становились обдолбанными Числом, и всё менее пронизаны Словом, его запахом, кровью, силой…
             Ушёл.

***            

              Мы ещё встретимся, знаю. Это будет мир блаженных, чистых  – очистившихся на земле, прополоскавшихся в её щелочах и синьках до ангельской белизны, до небесной глубины, голубизны, сбросивших мглу греха…
             Да, он был в этом измерении, и нами была предпринята лишь только попытка реконструировать судьбу, записи и записки. Пусть отрывочные, ну так, –
великие же, о Великом же!..
 Ну так, – золотинки огненного слитка Великого не пропали ж!
                Не-е, не пропали…
…………………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………….
P.S.
…и спросил я однажды Великого, в самом разгаре его «творческих подвигов», в пору усердного ваяния частушек, россказней и всяческих прочих сочинялок:
– Ну что, что такое вся твоя жизнь…нелепая твоя жизнь? Почему у тебя всё так странно, нескладно, неуклюже… почему не как у других? Уважь, дружище, окажи милость, сформулируй кратко. Ты ведь мастак, не одни размышлизмы наворачиваешь, афоризмы толкать не дурак… вот что, что такое вся твоя жизнь?
И был мне ответ:
– Кратко? Три короба. Три короба вранья – вот вся моя жизнь… только на трёх коробах-то жизнь не кончаются. Ты бы спросил: а что такое творчество твое,
 Записи твои – что такое?
И я спросил. И был мне ответ:

– Четвёртый короб…

И лишь теперь, спустя многие годы, осознал я, что всю эту книгу можно бы и не так просто назвать: «Певчий Гад. Сага о Великом». Но и ещё:

Четвёртый Короб