Три руки на двоих
История эта произошла давно, на самом излете советской власти.
После окончания института, в середине восьмидесятых, я работал травматологом в межрайонной ЦРБ. Мы обрабатывали практически всю острую травму пяти окружающих районов, кроме особо сложных вариантов. Например, реплантация оторванных конечностей – это был уже не наш уровень. Таких пациентов мы возили в Ленинград. Обычно сопровождающим врачом отправляли меня, просто потому что я был самым молодым в отделении. Так и в армии за сигаретами и водкой отправляют салабонов. Тем более, что GPS-навигаторов и мобильной связи тогда еще не было, а я, свозив пару раз сложный пациентов в Ленинград, дорогу запомнил и помогал нашим водителям не заблудиться в чужом городе.
Руку Ленке оторвало в 12.35.
Был конец сентября, и школьники помогали убирать картошку в родном колхозе. К концу дня картошка с поля была собрана, уже уносили ведра, но транспортер картофелеуборочного комбайна еще работал, засыпая в бункер последнюю партию. Одна картошина упала с ленты на землю. Лена была девочка аккуратная – она подняла картошину и положила ее повыше. Рукав куртки затянуло в шкив, и через минуту в бункер вместе с картошкой упала оторванная выше локтя правая рука.
За рычагами комбайна сидел отец Лены.
Я в тот день работал в поликлинике. Прием уже заканчивался, когда меня позвали к телефону в регистратуру.
– Доктор, там начмед звонит, что-то срочное.
Чего хорошего можно ждать от начальства, когда оно срочно ищет тебя под конец рабочего дня, да еще в субботу? Я спустился на первый этаж без особого энтузиазма и далеко не бегом.
Кличка, или, как сейчас модно говорить «позывной», нашего начмеда была «Екатерина». Не за имя (звали ее Валентина), а за внешнее сходство с императрицей, за железный характер и головной мозг, которого хватило бы на пять-шесть обычных людей.
– Где вас черти носят? Бросайте прием и пулей в операционную!
Ну, вот, думаю, радости полные штаны. Принял с утра вместо сорока двух по норме восемьдесят человек, только собрался обедать…
– Ну, и что у вас там за геморрой?
– Это у вас, доктор, геморрой. А у нас травматическая ампутация руки у девочки семнадцати лет.
Моя ирония мигом испарилась, как будто ее и не было.
– А я зачем? Культю дежурный обработает… Реплантация?
– Да. Руку привезли. Давай быстро, надо оценить рану и состояние руки – возможно пришить или нет?
– Отмойте физраствором и упакуйте в лед, и - в полиэтилен. Только не в морозилку, держите просто в холодильнике. И пускай пока аккуратно ПХО раны культи сделают, с хорошим гемостазом – жгут срочно снять! Реаниматорам скажите, чтобы не кровь, а эр.массу лили. Если придется везти, мне надо, чтобы они гемоглобин задрали, как у альпиниста, до 150-160.
– Давайте. Ждем.
Я вернулся в кабинет, быстро переоделся и короткими перебежками рванул в больницу, на ходу отковыривая присохший к ногтю гипс. Ходу быстрым шагом было минут двадцать пять. «Дурак, надо было "Скорую" взять! Но зато хоть проветрюсь по дороге».
В голове еще мелькали отголоски обычного субботнего приема: мелкие переломы, ожоги чаем, разбитые похмельные физиономии. Со злорадным удовлетворением вспомнил, как закрыл больничный местному поэту. Поэт был нагловатым сорокалетним мужиком двухметрового роста. На жизнь он зарабатывал одами к юбилеям местным и областным партийным бонзам, а для души пописывал плохо рифмованные пейзажные зарисовки, оставляющие во рту пошловатый привкус спитого чая. Я снял поэту гипс и немедленно закрыл больничный, объяснив, что сломанная нога стихи писать не помешает, поскольку, на мой взгляд, это можно делать и лежа. Поэт возмущенно ухромал жаловаться, но начальство в субботу уже ушло на рынок, и возмездие мне было отсрочено.
Я даже засмеялся, представляя нашего местного Державина, рифмующего очередные «выросла морковь» и «к Родине любовь». Правда, погорела моя завтрашняя охота, и жена еще на сутки останется одна, с детьми, грызущей обувь собакой и уже неделю протекающей раковиной на кухне…
В оперблоке было привычно светло, стерильно чисто и уютно. Пахло гибитаном, ритмично хлопал аппарат ИВЛ, поднимались вверх пузырьки газа в испарителе аппарата. Деловито скользили по кафельному полу сестры, переговариваясь в полголоса. В этом храме не принято громко говорить и кричать. Здесь всегда тихо. Из предбанника вкусно пахло щами, и я почувствовал, что хочу есть. Санитарка, баба Феня, ровесница больницы и большая язва, мирно шлепала шваброй по кафелю. Это был мой мир. Передний край, где круглые сутки люди боролись с болезнями и смертью.
Баба Феня принесла мне бахилы и чистую маску.
– Мыться будете?
– Символически. Мне только глянуть одним глазом.
Я быстро вымыл руки.
– Где она?
– Четвертая гнойная.
В четвертой гнойной операционной так же мирно хлопал аппарат ИВЛ. В головах накрытого стерильной простыней тела пациентки дремал на табуретке анестезиолог, операционная сестра позвякивала инструментами, хирург Сашка Хачатрян сидел на подоконнике, держа перед собой накрытые стерильной салфеткой руки.
Я поздоровался. Хачик показал мне культю. Рана, аккуратно стянутая направляющими швами, была ровная, свежая, почти не кровила
– Кость покажи… Давай вот этот шовчик снимем, натяжение большое. Рентген культи делали?
– Да. – Саша ослабил шов, – Я смотрел: выше осколков нет, перелом почти поперечный.
– Ладно, все, вроде, хорошо. Руку покажите.
– Баба Феня! Принеси руку из холодильника! На верхней полке.
– Не кричи, соколик, я уже, – баба Феня из-за Сашиной спины протягивала мне завернутую в полиэтилен бледно-желтую руку.
– Положите на стол и разверните. Два пинцета мне. Хирургических…
Рана была ровная, чистая. Торчащий в центре обломок плечевой кости был розовый и с кровяной росой.
Я с уважением повернулся к Хачику:
– Обрабатывал?
– Ну да, конэшно!
– Это ты Катьке посоветовал реплантацию?
– Ну да, я. – Сашка покраснел так, что было видно даже сквозь маску. – Молодой же еще совсем, обидно, да? – как всегда армянский акцент усиливался, когда Сашка нервничал.
– Молодец, Санька, красавиц! Может, что и получится.
Начмед ждала в предоперационной, пила чай и смотрела старенький черно-белый телевизор. На экране прыгала и пела какая-то попса.
– Можно делать, рана ровная и аккуратная. Санька молодец!
– Не Санька, а доктор Хачатрян, – автоматически поправила меня Екатерина, неподвижным взглядом продолжая смотреть сквозь мельтешащую попсу, – сколько времени у нас?
– Уточните, когда с институтом созвонитесь. Я думаю, около пяти часов. Ехать до Питера три… ну, два тридцать с мигалкой. Добавьте час по Питеру. И водителя дайте хорошего, я плохо город знаю.
– Час на организацию… Идите, Александр, домой, быстро обедайте и пулей обратно.
– Да мы здесь его накормим, – вмешалась в разговор баба Феня, - давайте серых щей налью, доктор?
– А жену мою кто предупредит? Телефона-то дома нет, – я вздохнул, представляя себя реакцию жены. Очередной выходной в одиночестве. Жена моя выросла младшей дочкой в большой семье. Жили они в курортном городе. Старый сад во дворе их дома заканчивался обрывом, а внизу было море. В саду между старыми яблонями цвели магнолии, за городом, в лесу, больше похожим на парк, можно было увидеть пятнистых оленей. В доме всегда было многолюдно и весело, младшую дочь любили и баловали.
До сих пор чувствую себя виноватым, что превратил любимую девушку в жену декабриста. Низкое, чуть выше потолка, серое небо северо-запада, «девять месяцев зима, остальное – лето», семь лет жизни на съемных квартирах. Борьба с печками, вечно замерзающим водопроводом, крысами, болезнями детей – и все это в одиночку, без бабушек и дедушек. Да еще муж, хирургический фанатик, проводящий на работе по восемь-десять ночей в месяц, а в редкий выходной норовящий смыться на охоту, да еще и хроническая, знакомая всем врачебным семьям, нищета. Короче, настоящий рай в шалаше.
В то время мы снимали перекосившуюся от старости избушку недалеко от больницы. Плюсом было газовое отопление, минусом – туалет во дворе типа «люфт-клозет» и алкогольный магазин через дорогу. Русская народная речь легко проникала сквозь стены нашей избушки и не заглушалась даже телевизором.
Я чмокнул жену, погладил по голове старшего, потрогал мягкий нос спящему младшему сыну и сел обедать. Лосятина катастрофически быстро кончалась, а завтрашняя охота мне не светила. До зарплаты оставалась неделя, так что вариант привести из Питера пару килограммов сосисок тоже не пролезал. «Занять пятерку у Кузмича из реанимации!» - осенило меня. Мать анестезиолога Виктора Кузмича шила шапки всему городу, и деньги у него водились всегда. Жизнь налаживалась… Я по-быстрому сполоснулся под рукомойником холодной водой, надел чистую рубашку и легкой рысью рванул обратно в больницу, на ходу засовывая к карманы бутерброд с селедкой и резервную пачку сигарет.
«Скорая» уже стояла под парами, вокруг нетерпеливо выхаживала Екатерина. Даже под моросящим дождем она выглядела по-царски величественно.
– Где вас черти носят, доктор! Двадцать пять минут ждем!
– Ну, и сказали бы водителю, чтобы заехал за мной, – я привычно огрызнулся, чувствуя себя объективно виноватым: мог бы побыстрее жевать и не полоскаться под краном.
– Водитель не наш, – Катька вздохнула, – суббота же! Кто на охоте, кто на рыбалке, а Семенов, гад, сказал, что ему выспаться надо в выходной и ложить ему на наши трудности.
– А где этого нашли? – машина действительно была не наша, не больничная. Зато новая и с понтовой длинной мигалкой на крыше.
– Да согласился один… дедушка... из «Скорой помощи».
Я оценил организаторский талант Екатерины. Похоже, за сорок минут, пока меня не было, она поставила на уши весь город.
– А Питер ваш дедушка знает?
– Питер наш дедушка не знает. Питер знаете вы, поэтому и едете. Давайте пулей, они вас ждут через три часа, готовят операционную бригаду.
– А по времени что сказали?
Екатерина посмотрела на часы:
– Четыре часа у вас. Так что час в запасе.
Она подняла голову и продолжила нормальным женским голосом:
– Удачи вам, доктор. Легкой дороги.
***
Почти всю дорогу до Питера я спал.
Постоянный недосып – самое тяжелое в профессии врача.
Армянское радио спрашивают: «Почему врачи работают на полторы ставки? Потому что на одну ставку есть нечего, а на две – некогда».
Спать тоже некогда. Еще во время учебы работая по ночам санитаром, а потом медбратом в родной травме, я научился спать везде, в каждую свободную минуту и в любой позиции. И не только спать, но и мгновенно просыпаться от любого тревожного звука: застонет тяжелый больной в палате интенсивной терапии, кто-то встал с постели (а вдруг – психоз?), в конце коридора открылась дверь… Легко спать сидя, положив голову на пачку историй болезни. Неприятно спать на каталке для вывоза трупов. Неудобнее всего – на секции «стульев кинотеатра», изогнувшись между ручками. А уж в командирском сиденье «Рафика» – спать просто кайф.
За окном мелькали мокрые голые деревья осеннего леса, бликующие сине-красными полосками от нашей мигалки. Дедушка, звали его Петр Степанович, знал свое дело туго и мчался на грани фола, при обгонах на несколько секунд включая гнусно воющую сирену. Раз в двадцать-тридцать минут я поворачивал голову в салон. Анестезиолог Лида докладывала гемодинамику, подкладывала нужные препараты и меняла бутылки с растворами. Мирно качались трубки системы переливания, сидящая в ногах девочки мать потихоньку что-то ей говорила. Лицо девочки было спокойным, почти все время она спала. Профессионалы привычно делали свое дело, мне было хорошо и спокойно. Я прислонялся к дверце, закрывал глаза и досматривал сон с того места, где проснулся.
В Питер мы въехали в сумерках.
Степаныч уже не выключал сирену и мы двигались довольно быстро. Город я знал весьма условно и напряженно крутил головой, с трудом узнавая дорогу в наступившей темноте. В прежних поездках я спокойно занимался пациентами, предоставив выбирать маршрут водителю. Мы ехали довольно уверенно и я почти расслабился, когда улица впереди оказалась перекрыта. И не только перекрыта, но и перекопана! За барьерами высились огромные отвалы земли, на ветру покачивалась табличка: «Ремонт метрополитена. СМУ № 44. Извините за временные неудобства». Минут двадцать мы упорно пытались объехать этот геморрой, пока я наконец не понял, что заблудился.
Попытки спросить дорогу у редких прохожих, пробегающих под холодным осенним дождем, оказались безрезультатными. Я физически чувствовал стремительно утекающее время. Утекающее из моей тупой головы.
Взгляд упал на стоящую на углу телефонную будку.
Так, придумал.
Телефон, к моему облегчению, работал. Я набрал «02» и стал ждать ответа. Никто не отвечал! Невероятно! Центр города, до ночи еще далеко, а милиция не отвечает. Повесил трубку. Набрал еще. Гудок. Гудок. Ответа нет. Хорошо, сволочи. Набрал «03». Ответили сразу, на втором гудке. Дребезжащий старушечий голос, диспетчер, понятное дело, пенсионерка, которую не уволили из-за жалости:
- Ноль три слушаеть.
Я быстро объяснил ситуацию: везем пациентку на срочную операцию, академия ждет, время уходит, я заблудился, нужна машина сопровождения.
Дальше начался диалог психа с «тормозом»:
- Ась? Я чаво-то вас не поняла… А зачем?... А куда едете-то?... Почему нам звоните?... Мы таким не занимаемся. Я должна с начальством посоветоваться.
Я вдруг перестал орать. В груди появился не холодный камешек, а тяжелый булыжник бешенства. Услышал, как скрипнули сжатые зубы. И спокойно, холодно и отчетливо сказал:
- Слушай меня внимательно, мать-олениха. Я знаю, что наш разговор записывается. Я привез больную. Объясни, где ее ждут. Сейчас я высаживаю ее из машины, и дальше – это уже ваши проблемы, питерские. Диктую адрес… Посмотрел на номер ближайшего дома и продиктовал.
- Ой, что вы! Ну, зачем скандалить? Сейчас «Скорая» выезжает, одну минуту подождите!
- Одну минуту подожду. А через пять еду на хаус.
Повесил трубку и вышел из будки, хлопнув дверью. Дрожащей рукой сунул в рот сигарету. Из окна нашей машины на меня смотрели. Смотрела мать девочки. Смотрела Лида. Смотрел Степаныч. Я отвернулся.
Через минуту, не позже, из ближайшей подворотни выехала «Скорая». Подстанция оказалась во дворе, в двадцати шагах от нас! Машина, взвизгнув изношенными тормозами, остановилась впритык к нашей. Старая «буханка» с бахромой ржавчины вдоль кузова. Экипаж был под стать своей труповозке. Водитель с жестким лицом питерского рабочего и беломориной в желтых зубах. Девчонка-фельдшер в стоптанных туфлях. Халат цвета «пятьдесят оттенков серого». На плоской груди дешевый фонендоскоп. Полное отсутствие макияжа. Не по возрасту умные глаза голодной собаки.
Мне вдруг стало спокойно. Это были свои. Линейная бригада, рабочие лошади медицины. Теперь я был не один.
До заветного института оказалось десять минут езды. Огромная колонна хирургического корпуса, мне показалось – этажей двадцать, была темной. Свет горел только на самом верхнем этаже, в оперблоке, и внизу, в холле. Двери были закрыты.
Я остервенело жал на звонок. Звонок послушно громко звенел. Сквозь модерновые двери были видны стулья, красивый новый аппарат-кардиостимулятор и пустой стол дежурного персонала. И ни одной живой души.
- С-с-суки, да что же это такое?
Я посмотрел на часы. Оставалось двадцать пять минут. Оформить бумаги, переодеть, поднять в оперблок, осмотр анестезиолога… А оперировать когда?
Питерская бригада, явно испытывая незаслуженный стыд, металась вдоль здания, пытаясь найти боковой вход. Нашли. Закрытый. Я оглянулся вокруг. Дверь в соседнем корпусе была открыта. Забежал туда, растолкал спящего вахтера. Через 07 заказал срочный разговор с родной больницей. Соединили почти сразу. Объяснил ситуацию дежурному, попросил связаться с Екатериной. Да, понятно, что она уже давно дома. Только для хорошего начмеда в сутках тоже двадцать четыре рабочих часа. Катька прикроет, найдет этого козлиного академика.
Когда я вернулся, у запертых дверей ничего не изменилось. Питерская фельдшер жала кнопку беспрерывно гремящего звонка, мать девочки и два водителя пытались что-то разглядеть в пустом холле.
Я секунду подумал.
- Мужики, идите сюда.
Водители подошли.
- Включите-ка ребята, обе сирены. И гудите, пока я вам не махну.
Лица водителей посветлели. Питерский весело засмеялся:
- Сейчас эти козлы у нас проснуться!
Сирена – это сигнал тревоги для человека. Когда слушаешь сирену внутри машины, это терпимо, хотя и вызывает напряжение. Когда она воет над головой на улице – это страшновато. Когда две сразу – это непередаваемо. Питерская сирена была более-менее мелодичная, наша гудела гораздо гнуснее. Две вместе выли, не совпадая по частоте, создавая в резонансе адскую какофонию страха. Не просто страха. Ужаса.
Через минуту у меня заболел желудок, все тело дрожало, как на морозе. Я увидел, как завибрировали дверные стекла, почему-то вспомнил стены Иерихона, разрушенные звуком израильских труб, взглянул вверх, и мне показалось что дрожит все, и стены хирургической башни вот-вот рассыплются.
Через пару минут наверху раскрылось окно и из него показалась рожа в белом колпаке. Рожа, как в немом кино, страшно гримасничала и махала пухлыми ручками. Я махнул рукой, и постепенно стало тихо. Остался только звон в ушах.
- …тите хулиганить! Тут больные спят! …ицию вызову! – донеслись наконец вопли с верхнего этажа.
- Не приедет твоя милиция, можешь поверить. А я сейчас снова буду гудеть! И буду гудеть, пока не откроете! Рано вы свой публичный дом закрыли!
Я повернулся к машинам и дал отмашку. Знакомый дикий звук вновь заполнил вселенную. Опять заболел желудок. Ленинградская фельдшерица беззвучно смеялась, закрыв уши ладонями. Потом поднялась на цыпочки и крикнула мне в ухо, показывая пальцем наверх:
- Смотрите, доктор, у нас аншлаг!
Это действительно был аншлаг. Башня Мерлина на глазах оживала: одно за другим вспыхивали окна, и в каждом маячило несколько лиц. Стали зажигать свет и в соседнем корпусе. В холле показались две бегущие фигуры, причем с каталкой. Видимо, Екатерина тоже времени зря не тратила, разбудила академика.
Двери открылись, сирены стихли. Не тратя время на выяснение отношений с чужим персоналом, мы в темпе переложили Ленку на их каталку. Медсестра из приемного отделения взяла у Лиды капельницу, другая – термоконтейнер с оторванной рукой.
- Ребята, у вас пятнадцать минут.
Я бросил на Ленкины ноги, накрытые простыней, листок направления.
- Документы у матери. Побежали!
Открылись и медленно закрылись двери лифта. Холл снова опустел. Облегченно пересмеивались, стоя рядом водители «Скорых». Наш дедушка взял у питерского беломорину и неумело мял ее в пальцах. Фельдшера по-женски ловко наводили порядок в салоне нашей машины.
Стало зябко.
Ну, вот и все. Можно расслабиться и дремать до дома.
- Стойте! Подождите!
Я обернулся. Каталка с Ленкой снова была в холле. Рядом качалась полная фигура матери, волоча по кафельному полу синий порванный бахил. На улицу выбежала молоденькая медсестра. Очевидно, у мужчин не хватило смелости.
- Вы понимаете, академик не дождался. Сказал, что все равно уже поздно, и час назад домой уехал. У него день рождения сегодня… - медсестра заискивающе заглядывала в лица окруживших ее людей, стараясь не смотреть на каталку.
- Он сказал, чтобы на Байкова везли, в ЛИТО. Там ждут, операционная готова.
Я отвернулся. Поймал тяжелый взгляд питерского водителя.
- Сколько до туда?
Он помолчал.
- Через весь город. На другой конец. Час, если повезет.
- Поехали. Быстро поехали. Грузите, чего встали?
***
Мы доехали за сорок восемь минут. По дороге я понял, что такое езда без правил. Правда, в то время машин в Питере было гораздо меньше и дорогу «Скорой помощи» уступали по определению, но все равно драйв был редкостный.
Буханка перед нами неслась, не снижая скорости, пролетая светофоры на красный, перепрыгивая поребрики и трамвайные рельсы, ныряя в какие-то проходные дворы, обгоняя справа и слева по тротуарам, под «кирпичи» и по встречной. Наш дедушка держался достойно: машина как приклеенная висела на хвосте «буханки» с нехорошим интервалом в один корпус, повторяя все ее сумасшедшие маневры.
Через сорок восемь минут мы подъехали к приемному отделению ЛИТО. Здесь нас ждали. И не сонные равнодушные медсестры, а целых четыре травматолога во главе с длинным худым профессором. Ждали на улице, прячась от дождя под козырьком пандуса. Не успела машина остановиться, они сами открыли дверцы, выкатили носилки с бледной, цвета простыни Ленкой, один подхватил бутылку капельницы, профессор придержал двери и – вся процессия исчезла. Измученная мать девочки едва успела прошмыгнуть за ними.
Через минуту профессор вышел.
- Кто привез?
- Я.
- Заходите, расскажите анамнез. Где конечность?
Я вытащил из машины термоконтейнер и зашел в приемное отделение.
Профессор внимательно слушал мой доклад, одновременно разглядывая покрытую изморозью бледно-голубую руку.
- Сейчас снимки сделаем, потом решим. Результат скажу минут через тридцать. Подождете?
- Конечно!
Я вышел на улицу. Обе машины стояли рядом, как две усталые лошади, хорошо выполнившие свою работу. Люди окружили меня.
- Не знаю. Через полчаса скажут, после рентгена.
Я посмотрел на питерский экипаж.
- Спасибо, ребята. Очень помогли. Езжайте отдыхать.
Питерские переглянулись. Фельдшер плотно сжала бледные губы.
- Мы подожжем.
Водитель улыбнулся.
- Солдат спит, служба идет. Потом поможем вам на московскую трассу выбраться.
Я дремал, сидя в приемнике. Можно было бы красиво, как Хемингуэй, написать: «Ему снились львы». Но ни львы, ни медведи мне не снились. Снилась всякая хрень. Наконец из боковой двери вышел профессор. Я все понял без слов, по выражению его худого усталого лица.
- Поздно… Ампутированная кость начала деструкцию. Пятна остеопороза по всем сегментам. Будем оформлять культю на уровне ампутации. Мать оставим с дочерью.
Мне стало зябко и как-то мерзко внутри. На этом экзамене я получил двойку.
- На сколько я опоздал?
Профессор жестко посмотрел мне в глаза:
- Вы опоздали на полтора часа.
***
Я плохо помню обратную дорогу. Помню, что сидел в какой-то подсобке на станции Скорой помощи, пока водитель и анестезистка Лида отсыпались в машине. Мне принесли жидкого чая, поставили вазочку с мелким сухим печеньем: бегемотики, зайчики и еще какие-то советские животные. Во рту помойный вкус бессонной ночи, сигарет и поражения.
В телевизоре все так же мельтешит попса, истерично завывая на электрогитарах. Входят и выходят фельдшеры и водители. За окном в желтом свете фонаря хронически сырая стена с облупленной штукатуркой.
Я смотрел на стену и считал, где я потерял время. Где я потерял эти проклятые полтора часа.
Первое: я шел пешком из поликлиники, хотя мог потребовать машину. Это тридцать минут.
Второе: я поперся обедать. Не сдох бы и так, а жену мог бы предупредить об отъезде, заехав домой на минуту по дороге в Питер. Заодно и бутерброд бы взял. Это еще тридцать, а то и сорок минут.
Третье: двадцать минут я потратил, пытаясь найти объезд по незнакомому городу. А если бы еще не бегал по подвалам вокруг башни Мерлина в поисках телефона… Еще почти полчаса.
Короче, я должен был успеть.
Чай был допит, разбор полета окончен. Оценка «неудовлетворительно».
Цена моего торможения – тяжелая инвалидность ребенка. Сломанная жизнь, которая еще толком не успела начаться. Не родившиеся у Лены дети. Кому она нужна в деревне без правой руки? И так-то, тонкая да звонкая, на деревенскую красавицу не тянула. В деревне любят крепких, коренастых и здоровых. Там и очки на носу – дефект и повод для насмешек. Не нужны в деревне женщины. В деревне нужны бабы: навоз таскать, корову доить.
Это не было интеллигентским самобичеванием. Я не размазывал по щекам сопли. У меня были хорошие учителя. Некоторые из них были фронтовыми хирургами. Меня учили, что если у тебя начинаются осложнения на операциях или позже, есть золотое правило: начни с себя. И вот когда исключишь собственные ошибки, есть повод наехать на медсестру или санитарку.
Много лет спустя, работая главным врачом района, я сформулировал для себя еще один закон. Не бывает форс-мажорных обстоятельств. У каждого успеха и у каждой неудачи есть фамилия, имя и отчество. Все остальное – отговорки и оправдание собственной импотенции. Ты обязан предусмотреть все, включая землетрясение.
***
Прошло около года.
Я также работал на приеме в поликлинике. Обычный будничный день: мелкие дешевые переломы, придавленные дверью ногти, разбитые морды. Больше визгу, чем проблем.
И вдруг вошли двое с огромным букетом цветов. Ленка с матерью.
Ленка улыбалась.
Я не мог поверить своим глазам: Ленка оказалась высокой и красивой! Я понял, что никогда не видел ее стоя. Видел тело под наркозом, с мертво раскинутыми ступнями ног, видел на носилках: белое лицо, искаженное ужасом, под белой медицинской простыней, с торчащей трубкой катетера под ключицей и заострившимся синим носом.
А тут… Передо мной, гордо выпрямившись, стояла красивая девушка. Стройные ноги, вызывающе торчащая грудь. Но главное было не это. Главное – она просто светилась счастьем!
Это было невероятно!
Ленка продемонстрировала мне протез: одетая в перчатку пластмассовая кисть сжимала пальцы, когда девушка поднимала руку, и разжимала при движении вниз. Говорила, что окончила школу и поступает в техникум. Еще что-то говорила. По кабинету, заглушая запах антисептиков, крови и гноя, плыл густой запах роз. Никогда не думал, что цветы пахнут сильнее крови.
- Вы знаете, через неделю Лена выходит замуж!
- За кого? – глупо спрашиваю я.
- Так у нее же был жених, Володя! Ну, еще до этого всего. Правда, его родители сначала были против… Но он им сказал, что тогда уйдет от них совсем. Сказал, что Лену любит и что на двоих у них целых три руки! Мы вам очень, очень благодарны!
- Мне? Мне-то за что? Это ведь из-за меня вы опоздали! Вы понимаете? Это из-за меня вместо руки – протез! За что вы меня благодарите?!
С травматологом работают две медсестры. Я вдруг увидел, что ни одной из них в кабинете нет.
- Не надо, доктор, - мать Ленки осторожно погладила меня по плечу. – Мы же видели, как вы старались. И в институте… такие врачи все хорошие. Они так за нас переживали. Предлагали американский протез подождать. Но тут Володя приехал. Надо со свадьбой торопиться, а то ему в армию уходить. Вот, заехали вам спасибо сказать.
Ленка наклонилась и чмокнула меня в щеку. Я вспомнил, что утром не успел побриться. Короче, я был растерян и чувствовал себя полнейшим идиотом.
Когда они ушли, я тормознул очередного ушибленного пьяницу и вышел покурить. Мои сестры тихо, как мышки, сидели на кушетке в гипсовой и как-то странно на меня смотрели.
Я стоял во дворе поликлиники, пускал в небо синий дым и чувствовал невероятную благодарность к неизвестному парню Володе, который исправил мои ошибки.