В начале полевого сезона 1984, в апреле, лошади в экспедиции распределились как-то сами собой, без конфликтов и недоразумений. Было в этом что-то коммунистическое: каждому по потребностям. Некоторая иерархия в экспедиции среди людей, конечно, была, но жили все как одна семья, дружно. Была своя иерархия и среди лошадей. Работники экспедиции были как лошади, всех мастей: русские, украинцы, греки, уйгуры, таджики. Ну и я ещё, советский финн. Местное киргизское окружение было чуть враждебным. Это добавляло сплоченности коллективу, так происходит в осаждённой крепости или на пиратском судне.
В мае произошла первая моя двухнедельная выброска, в которую отправились два геолога, техник Аркаша с женой Светой и я. Пять человек, пять коней. Рабочей лошадью Аркаши был Спрут, жеребец шести лет каштановой масти со светло-пшеничной гривой и несколько непропорционально вытянутым, как торпеда, телом. Имя ему придумал сам Аркаша. По бумагам имя было банальным и пионерским, оно как-то не прижилось.
За время сезона с весны по июль Спрут сделал головокружительное восхождение на лошадином поприще. В апреле он был ещё в середине табуна, а уже в июле держался на тропе третьим, пропуская вперед только жеребцов Вьюна и Монгола. Эти два лидера находились в постоянном единоборстве за влияние и на вольном выпасе всегда делили табун надвое. С меринами жеребцы обращались как с кобылами: пасли их, сгоняли в кучу и охраняли от киргизских пришельцев. Кобыл у нас было мало, на безрыбье и рак рыба. Было понятно, что при таких темпах и в том же составе, уже через год, Спрут неизбежно станет местным авторитетом.
Обычно при движении в горах я ехал верхом за Аркашей и не сводил глаз с его лошади. Так восхищенный зритель наблюдает за танцором балета. Была в его легких, напористых движениях грация и жизнеутверждающая сила. Походка у Спрута соответствовала скорее канонам академической гребли: пульсирующие, длинные, с решающей доводкой, движения. Мышцы его полностью сокращались и полностью расслаблялись в течении одного шага и поэтому никогда по настоящему не уставали. Увлечённый перемещением в пространстве, Спрут был стремителен и неутомим, становясь подобным горячему ветру пустыни. Сам процесс поступательного движения вводил Спрута в кинестетический экстаз и, казалось, что если направить его четко по меридиану на юг, так он скроется за горизонтом, обойдет всю землю и вернётся через пару лет с севера, с пригнутой головой, с тем же неистовым исподлобья взглядом, с той же распущенной гривой. Заметили мы, что Спрут даже не радуется приходя в лагерь, как радовались другие лошади. Видимо в этой страсти к движению и заключалась его главная радость жизни.
Аркаша, хозяин Спрута, был злобным парнем, часто пришпоривал и стегал коня без всякой надобности. Просто упиваясь властью или хвастаясь перед нами своим достоянием. Спрут же был терпелив, послушен и безропотно подчинялся совершенно неуместному насилию Аркаши. Мы все и так знали, что Спрут лучше всех. Но этого было мало Аркаше, он нуждался всё в новых и новых признаниях.
Как-то раз Аркаша сам предложил мне сделать «тест драйв» Спруту на широкой, зеленой долине. Место для этого было идеальным. Луга, мягким пологим спуском, уходили на пару километров вниз, обрамленные с одной стороны шумной рекой, а с другой стороны красноватым сыпучим склоном. Я с радостью согласился и пустил сходу Спрута по траве вниз галопом, испытывая восхитительное чувство слияния с лошадью и состязания с ветром. Ощущение контакта с землёй пропало, мы летели вниз по долине. То ли от переживаний, то ли от ветра, у меня потекли из глаз слёзы, я перестал видеть вокруг и стал тянуть на себя удила. Остановить Спрута удалось мне не сразу, был он горяч и азартен. Я вытер глаза, вернулся рысью и с готовностью признался Аркаше, что Спрут - лучший конь в нашей экспедиции.
После этого несколько дней я просто грезил Спрутом, я хотел его с той же страстью, с какой иногда хочет мужчина женщину. И вместе с этим я ревновал и всё больше ненавидел Аркашу. Но наша вылазка быстро закончилась и уже в конце мая работа развела нас в разные стороны. Думаю к лучшему, любовный треугольник не сулил ничего хорошего. Рабочие пары менялись часто, менялись и лошади. Обычно кусок территории отрабатывались малыми группами в 2-5 человек, а радиальные вылазки длились в среднем 1-2 недели.
В начале августа все группы стали спускаться на базу. Нам полагался 2-х недельный отпуск, накопленный за летнее время работы. На базу пришёл грузовик ЗИЛ, который должен был вечером увезти наших в город Ош. Я вниз совсем не рвался, так как был уверен, что просто помру от жары там. Август был самым кошмарным месяцем: +40с, мокрые простыни ночью, невыносимая духота в городе были обычными в это время года. А наверху, в горах, было очень комфортно.
Последней на базу спустилась группа геолога Боженко с Аркашей и я сразу увидел, что со Спрутом не ладно. Был он слаб, жалок, трясся и хромал на одну ногу. «Разбил колено и оно загноилась. Надо его на базе оставить»-сказал Аркаша. На передней правой ноге под коленкой зияла дыра в шкуре с кулак размером из которой текла клейкая сукровица. По запаху было понятно, что рана гноится.
Уехал грузовик и на базе остались четверо: разбитная повариха Женя, её любовник рабочий Вова, несчастная в семейной жизни геологиня Люда и я, сезонный рабочий из Ленинграда. Остался хворающий Спрут. А также 12 баранов, их количество стремительно таяло, в октябре было суждено съесть последнего. Как источник мяса лошади и овцы вполне заменяли друг друга. Списывать пару лошадей за сезон считалось нормальным. Люда рассказала мне, что летом 1979 года овец потеряли и пришлось приговорить пару старых лошадей.
Всех рабочих лошадей мы с Вовой прогнали на вольные пастбища вверх по ущелью. В конце лета зелёную траву можно было найти только начиная с 3000 метров и выше. Ниже трава уже выгорела. Лошади сами собой поднимались до первых зелёных пастбищ и там отдыхали, набирая вес, быстро отбиваясь от рук и дичая.
Мы с Людой пошли рыться на складе. Нашли бинты, ножницы и мазь Вишневского. Люда предложила мне прогуляться пару километров по дороге до дома киргиза Сальпеддина, может он чем поможет.
Чабан Сальпеддин жил в сером мазаном глиной жилище с двумя женами. У нашей партии имелся с чабаном некий уважительный нейтралитет и взаимовыгодный товарообмен. Открыла дверь и впустила меня старшая, первая жена Сальпеддина. Младшую жену, перешедшую ему со смертью брата, он прятал, боялся что украдут. За чаем я рассказал Сальпеддину про гниющую ногу Спрута. «Как тут лечить? Наш всегда глиной лечил. Открытая рана - теперь нельзя глиной лечить. В холодный река пусть стоит, так старики делали. А если не помогай, скажи, я приду, зарежу коня. Вкусный мясо будет, всем хватит». Я обещал прийти, если решим резать.
Спрут сильно сдал. Его лихорадило, был он больной, тусклый и жалкий. Смотрел грустно высохшими глазами и явно ждал помощи. Делать давал с собой всё что угодно. Боль терпел легко и даже ногой не дрыгал. Лучшего пациента у меня не было. Я попытался сначала вытягивать гной мазью Вишневского, но под шкурой были карманы и пазухи, в которую она всё равно не проникала. Я загнал Спрута в холодный ручей. Как ни странно совет Сальпеддина помог, коню явно становилось лучше, он стоял в холодном ручье часами. Рану закрывать было поздно, в неё уже села муха. В ней завелись опарыши, я помнил из медицинского опыта, что на них теперь вся надежда. Личинки едят только разложившуюся ткань, чистят рану, но не могут есть ткань здоровую. Мой уход состоял в основном в том, что я загонял Спрута в холодную воду и срезал омертвевшие ткани ножницами, раскрывая рану при помощи распорок, открывая доступ к гною личинкам. То есть, по сути, разводил в ноге насекомых.
На 7-й день стало заметно лучше и выделения гноя прекратились. Вонь исчезла. Под шкурой образовался приличный карман с дефектом ткани, но поверхность быстро зарастала сухой соединительной тканью. Часть личинок исчезли сами, превратившись в мух, а часть я выпроводил при помощи шприца и содового раствора. Я стал прикрывать рану лёгким слоем марли, чтобы новых не село, в воду его больше не гонял, днём сушил колено под палящим азиатским солнцем. На 9-й день Спрут нехотя поел. На 11-й день он, хромая, ковылял по базе. Потерял он по моим подсчетам килограмм 30.
Когда приехал грузовик с отпускниками, первым вопросом был Спрут. Подошел ко мне и Аркаша. «Гад ты, Аркаша»-сказал я. «Мне рассказали, как ты гнал его на спуске, когда он колено разбил. Ты бы хоть рану промыл, может и не было бы тогда нагноения. Хреновый ты хозяин, Аркаша»
«Это моя лошадь и не тебе меня учить. Захочу-забью насмерть. Подавись, можешь забирать Спрута с собой в Питер». Аркаша так полоснул меня ненавистным взглядом, что в животе у меня стало холодно. Мы стали лютыми врагами и сторонились друг друга. Я не спускал с него глаз и боялся его присутствия сзади.
Работать на Спруте Аркаша пока не мог. Он взял другую свободную лошадь. Спрут опять на целый месяц остался на базе. Я уехал и не видел его недель 5, но слышал по рации, что его балует повариха Женя, он ходит за ней как собака. Доложили, что Спрут с базы никуда не уходит и что рана совсем зажила. И что рабочий Вова уже седлал его пару раз и куда-то ездил.
В октябре мы опять спустились на базу. Спрут узнал меня и радостно пошёл навстречу. Он отъелся, шкура приобрела былой блеск. Рану затянула бордово-коричневая лысая кожа размером с ладонь. Он уже не хромал. Спрут шел ко мне и ритмично кивал головой, шел и кланялся. Я сказал ему: «У меня нет овса, Спрут, даже пустой торбы нет. Ты что, не видишь?». Но Спрут и не искал торбу, он просто стоял рядом и кланялся. Тогда я процедил ему: «Держись от меня подальше, Спрут. Ты не моя лошадь. Я скоро уеду отсюда. Аркаша твой господин. Вот он увидит, что ты тут кланяешься, так изживет тебя со свету. Если не этим летом, так следующим. А ну, проваливай!»
.....................