и летней ночью думай обо мне

               
       ...И ЛЕТНЕЙ НОЧЬЮ ДУМАЙ ОБО МНЕ               
                1
          Когда меня уже не будет,
          Стихи найдёт потомок мой;
          Меня потомок не осудит,
          Что занимался ерундой.
  …Приехал я как-то в отпуск, в Армавир: лет десять не был на родине, пока не закончились 90-е. И решил я пройти по главной улице города – улице Ленина – от центра до окраины, до самой «20-й линии», где я когда-то жил. Жил укоренело, с крепкой детской памятью и эмоциональными метами: всех живущих от «20-й» до «15-й линии» я знал подворОво и лично. По чётной и нечётной стороне. А дальше – от «15-й линии» до «1-й» – только тех, с кем учился и дружил.
 
  Улица Ленина стала заурядной улицей: узкой, с выбоинами и канавами поперёк. Около домов, вдоль заборов – молодые фруктовые сады; старые спилены или подрезаны и тоже суживают улицу. И только пирамидальные тополя от «5-й линии» в сторону «20-й» стоЯт мощно и стройно, как солдаты эпохи.

  На «7-й линии» я нашёл кое-кого из старых знакомых: они-то и дали адрес Кошеля и его телефон. Я с ним созвонился, мы встретились, и с тех пор в каждый мой приезд в отпуск на родину, я захожу к нему.  А года три назад стал Веня присылать мне свои стихи. Меня это удивило. А, оказывается, душа у этого технаря после семидесяти лет жизни потребовала своего выражения и, главное, фиксации своих состояний.
          Так было, есть и будет так всегда:
          Проходит жизнь по краешку обрыва:
          Тем «помогли», а тех взяла беда,
           А кто-то всласть живёт, легко и без надрыва.
 О стихах мы с ним  говорили не однажды, и визит этого года был естественным и приятным, когда при встрече мы вспоминали и говорили «за жизнь».

  …После зябких сырых дней, странных, не летних, навалился зной тяжёлый, душный и совсем не в радость. Выйдя из маршрутки, я сориентировался, на какой стороне больше тени и отправился на поиски Вениного дома. Посёлок  знаю плохо, самостоятельно, без сопровождения был один раз в прошлом году и сейчас, похоже, вышел не на той остановке.

  На перекрёстке автобус и «Нива» соревнуются в вежливости. Я уступаю пространство для манёвров обеим машинам и перехожу улицу.
  - Саня!
  Я не реагирую, потому что меня здесь никто не знает: я живу за две с половиной тысячи километров отсюда.
  - Саня!! Остановись!
  Разворачиваюсь всё-таки к вишнёвой «Ниве». А из салона мне улыбается Веня. Вене – семьдесят пять лет. Он весь – крепкий, широкий, коренастый. Голова круглая, седая, волосы коротко стрижены – одуван такой.
  Сажусь в горячий салон, а Веня с места в карьер:
  - Как это я скосил взгляд вправо! Боковым зрением тебя увидел. А уже ведь развернулся, сейчас бы погнал по Южной – и разминулись бы. Как это я вОвремя! ЗдорОво!

  Как будто вчера виделись, а не год назад: ритуальное «здорОво», а – не встреча. Хотя – понятно: вчера мы созванивались, а встреча не состоялась. А он ждал меня на «даче» весь летний световой день. Я не понял его объяснений и заплутал в посадках и садах. Досадно. Оба расстроенные созвонились вчера вечером – и, наконец-то, вот они мы.
  - Хотел утречком на «дачу» смотаться и раздумал: решил дома ждать, а то опять заблудишься.
  Веня долго смотрит на меня, впитывает, сканирует:
  - Ну, здравствуй!
  Теперь уже с похлопыванием по спине:
  - А бабка говорит: «Езжай, забери его, а то опять заблудится». Вот я и поехал к тебе домой. А ты – вот он! Ну, надо же!
…А «бабка» уже приготовила стол и встретила нас спокойно, естественно и даже величаво. Зовут «бабку» Анна, она лет на пятнадцать младше Вени. Овдовел он давно и Аня – его вторая жена.
  - Что-то быстро вы. Встретились, что ли?
  - Да чуть не разминулись! Садись, Саня.

  В зале прохладно, затенено, на столе домашние наливочки да настоечки. Веня их делает сам: любит делать и умеет, но почти не пьёт.  «Да я и не пил-то по-серьёзному. Так, за хорошую компанию
можно, конечно. Вот с тобой, например. Да и сердце уже…».
   И выпил, и не одну. Пошёл разговор – громкий эмоциональный.
  - Сейчас уже жить можно – это не девяностые. И тем более не военные-послевоенные. Мы жили в Фергане. Мать на работу, а мы с братышом – на базар. Шкорки собирали, ну, скибки, объедки  от арбузов и дынь.
  - Да понимаю я, понимаю: не забыл, что это такое.
  - Выгрызали, что осталось. И обязательно  - косточки от урюка: у них зёрнышки вкусные, как орехи.
  - Прищепы. На Кубани прищепой называют.
  - Нет, Саня. Прищепа – это к дичку привитая, прищепленная, культурная абрикоса. А урюк – это урюк.
  Веня – ещё тот ботаник! Мичурин кубанского розлива.
  - Потом разбивали косточки и ели зёрна. Спасибо им. У меня и стихи есть про это. Давай ещё по одной.

  Думал, заговорим о стихах, а Веня - о другом. Вспомнил вдруг:
  - Вот мы чуть не разминулись, в одном городе, на одной улице. И не удивились бы. А вот с матерью был другой случай, другая встреча. Вот это – удивительно.
  Мать работала в Фергане на мельнице. Может, не мельница – элеватор, не помню точно. Но факт, что из вагонов зерно, пшеницу, выгружали на транспортёрную ленту. Совками. Специальные такие были. Работа не прерывалась сутками, если было зерно.
  - При хлебе были с матерью?
  - А? Нет-нет! Что ты! Тюрьма сразу. Так вот. Попадает ей однажды в совок фотография из паспорта. Помнишь такие: три на четыре, с уголком? Тётя Шура, вылитая! Это – сестра матери, двоюродная.

  Веня наливает себе наливочки, выпивает, не приглашая меня, молчит.
  - Но это не сестра была, да? – догадываюсь я.
  - А хтО зна! Похожа и всё. Так мать думала. Откуда тёте Шуре тут быть - она осталась на Кубани, под немцем. Конечно, тёть Шура это была. Но мать-то не знала! Она и подумать так не могла! Тогда любая фотокарточка была редкостью, а уж с тётей Шурой… Вот мать и сохранила эту фотокарточку.  А после войны съехались наши семьи в Армавир. И планЫ наши, огороды, оказались почти что рядом на «7-й линии»: тёть Шуры и наш. Как там шёл разговор, не знаю, но мать как-то вспомнила про фотографию: «Сейчас покажу, Шур: вылитая ты». И принесла. Тёть Шура и ахнула: «Так это же я и есть!». Оказалось, что тёть Шура работала на весовой. Помнишь, наверное, такие крытые весы для машин? Пол там – платформа для весов. Машина заезжала на эту платформу…

  - Да помню я, помню! Вот здесь, на Чернышевского, где сейчас девятиэтажки – весовая была. Мы там, в сорок шестом, рядом в домике жили.
  - Как она обронила фотокарточку в кузов машины с зерном – непонятно. Ну и…
  - Да и как дошла – тоже непонятно!
  - Ну, да: тысячи километров, столько станций…
  - Зерно вообще могли увезти в другую точку союза.
  - Да! Но именно в смену матери, именно в её совок попала фотка!
  - Непостижимо.
  - Думали они друг о друге, вот и получила мать весточку. Аня, неси ещё наливочки!

                2
  Мы сидим на широкой лавке-завалинке вдоль всей стены дома, выходящей на задний двор и сад. Солнце прошивает сад золотыми лучами, а в них гудят пчёлы и зависает дневная невидимая пыль.
  - Мужики, вам ничего не надо? – выходит из дома Аня.
  - Будешь чего? – спрашивает у меня Веня.
  - Нет, спасибо.
  - Кваску принеси.
  - А что это у тебя, Веня, яблоки такие странные?
  На ближайшей к нам яблоньке разные плоды: крупные и мелкие, краснобокие и белые.
  - Да это я от скуки: на основную – три черенка других яблонь привил. Говорю Аньке: вот, не будешь по всему саду ходить, грядки топтать. Вышла – и на тебе: все яблоки на одном стволе.

  Я до сих пор путаю: где привой, а где подвой. И если бы я что-то к чему-то привил в своём саду, то это стало бы достижением и предметом гордости. А тут – «от скуки».
  Появилась Аня: квас принесла:
  - Всё?
  - Всё. Иди.
  Выпили квасу, холодного, ядрёного, с изюмом. Хорошо!
  - Я однажды на рябину привил черноплодку, яблоню и айву. И всё росло! – говорит Веня.

  Огород у Вени небольшой, но всё растёт, всё есть. И главное: крупно, мощно – на радость.
  - Скоро молодая картошечка будет? - спрашиваю я.
  - Да уже есть. Надо было сварить тебе. Ладно, в другой раз.
  Веня помолчал, улыбнулся.
  - Тут случай был. Копаюсь я как-то тут,  смотрю, на какой деляночке лучше картошка. А на капустной грядке – три слабеньких куста. Вспомнил, бросал три картошки - и забыл. И в это самое время по транзистору, тут у меня постоянно приёмник, когда работаю, частушечка:
Это что же, чучело,
Ты там отчебучело:
Три картошки посадило,
Даже не окучило!
Надо же так! Именно в это самое время! – смеётся Веня. – И именно про три картофелины. Как будто подсмотрели.

  - А зачем тебе ещё и сад, «дача»? Здесь же всё есть?
  - Здесь – огород. И несколько корней. А там – черешня в основном. На продажу. Ранняя, крупная вкусная. Беда с нею. Воруют. Дача только называется «дачей», а там ничего на самом деле нет, только сад. Забора почти нет. Вот и приезжают: они ж, звери, не рвут, а ломают! Им же быстро надо, чтобы не застукали. Обломали, бросили в машину – на машинах приезжают, блин! – а потом общипывают! Вот я тебя вчера и ждал там, насобирал несколько вёдер. Сдаём оптовикам – всё какая-то денежка.
  Дом у Вени большой: двухэтажный красавец-коттедж. Дворец! Высокие голубые ели у главного входа, цветы, стильные фонари. Интерьер богатый, отделка – ручной работы. А в подвале – полуэтаж – мастерские и кладовые. Всё требует ухода, поддержания в хорошем состоянии, а, значит, - денег и сил.

  Коттедж Веня построил, можно сказать, своими руками. Продал свой прежний, хороший кирпичный дом на «20-й линии», сплюсовали сбережения свои и зятя, купили землю здесь, в Заветном, и построились. После несчастного случая и смерти дочери зять, получив отступные, уехал в Германию, оставив детей-сирот на попечение деда с бабкой. Веня оформил опекунство и вырастил внуков. Внучка уже получила жильё, как сирота, а Дениска живёт здесь.

  Сердце и память у пенсионера Вениамина Ивановича Кошеля натруженные и памятливые: и своё детство помнит, и жизнь внуков перед ним, и поэтому посылает он с «бабкой» сотню-другую больным детям, если успевает записать номер телефона по телевизору. Так что и силы и деньги нужны, да ещё как нужны!
  - Принимали бы бесплатно, - жалуется Веня, - а то ещё за эсэмэску семьдесят рублей снимают.

  Вечереет. Звуки становятся громче, явственнее. Вот на перекрёстке раздаётся громкий смех, вот долетело «ну и ладно!», и всё это на фоне звуков федеральной трассы.
  - Кого-то где-то ждут, - задумчиво говорит Веня.
  Подумав, я добавляю:
  - И кто-то где-то нужен.
  Веня улыбается: понял,  и вносит свою лепту:
  - А дни идут, идут…
  - И остывает ужин, - заканчиваю я невпопад. И мы оба смеёмся.
  - Ну, что – к столу?
  - Нет! – возражаю я. – Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит!
  - Покой нам только снится, Саня!
  - Нет, Веня, нет! Спасибо.
  - Тогда минутку.

  Он входит в дом и почти сразу возвращается с футляром, будто бы тот стоял прямо за дверью. По форме футляра я догадываюсь, что там какой-то музыкальный инструмент: похоже, что труба.
  - Вот, говорит Веня, - труба Эдькина.

                3
  Мы идём по посёлку: Веня провожает меня. Я несу трубу Эдика Кошеля: младшего брата Вени. Эдик в юности играл на трубе, причём неплохо, достойно, и мы все гордились дружбой с ним. Он какое-то время продолжал играть и после, но работа механика-рефрежираторщика на железной дороге не позволяла регулярно посещать репетиции в коллективе, и ему пришлось оставить это хобби. А когда он умер, Веня взял эту трубу на память о брате. А сегодня подарил её мне.
  - Зачем, Веня!? Это – твоя память об Эдике! Не надо!
  - У меня и без трубы достаточно причин помнить брата. А у тебя она будет жить как память о нас с ним, о «7-й линии». Когда ещё встретимся: расстояние, годы…

 Навстречу нам по тротуару идёт девушка. Мы отступаем в сторону, пропуская её, и идём дальше. И вдруг оба останавливаемся и оглядываемся. А девушка стоит и смотрит на нас.
  - Что это? – изумляюсь я.
  - А чёрт его знает! – тоже недоумевает Веня. – Чертовщина какая-то. У меня однажды уже было так.
  Девушка развернулась и быстро-быстро пошла от нас.
  - Красивая!
  - Да-а. Так вот, случай. Ты же знаешь, мы «рефы» весь Союз исколесили по железке. И не по одному разу. Куда-то фрукты, вино, в другую сторону – овощи, мясо… Да мало ли! Месяцами бывали в дороге.
  - Я помню. А потом – месяцами гуляли.

   - Ну, да. Прибыли мы как-то в Саратов. Стоим на разгрузке целый день. Кто-то там из наших остаётся, при разгрузке-погрузке, а я был свободен. Шатался по городу. Иду, обращается ко мне девушка, ну, может быть молодая женщина, не знаю: «Вы не подскажете, как доехать до вокзала?». - «Подскажу, сам там живу». - «Прямо на вокзале?» - смеётся она. - «Ну, да. Работа у меня такая». Объяснил ей, что да почему. Она обрадовалась: «Отлично. А у вас есть сейчас время?». - «Вагон». – «У меня тоже есть время. Вы не могли бы подарить мне пару своих часов: мы бы погуляли по городу?». – «С удовольствием, - говорю я. – Ради бога, располагайте мной!». Ну, не так сказал, как-то по-другому, но в этом смысле. А она – красивая.
  Веня оглянулся вослед ушедшей девушки.

  - Просто… красивая! Я давно таких не видел. И меня так «ведёт», что я… Не знаю.  Я ведь понимаю, что она «не по моей морде». Перешли на «ты», гуляем. Зашли в какой-то ресторанчик, перекусили. А тут и время подошло возвращаться на вокзал. Она оказалась москвичкой и работала, чуть ли не на «Мосфильме». А здесь была в командировке. Мне парню из Армавира – и нате! Такая красивая, да ещё и москвичка! Оробел я, в общем. Купил ей шоколадку…
  - Шоколадку?!
  - Ну, да! Я же говорю: смутила она меня, завела. Посадил в поезд: «Пока!».
  Веня замолчал.

  - У Ивана Бунина есть рассказ «Солнечный удар». Тоже мимолётная встреча. Однако, какая!
  Мы подошли к остановке, а Веня вдруг продолжил:
  - На прощанье она мне сказала: «Захочешь написать – пиши на главпочтамт». И фамилию назвала. Писать я ей не стал. Что писать: я был женат, а это – именно мимолётная встреча. Но и из головы она у меня не выходила. И вот однажды, в конце лета где-то, смена у нас в Москве. Нас там меняет другая бригада, а мы втроём отправляемся домой в Армавир. Дорога у нас – бесплатная, еда есть и только трёх рублей не хватает на постельное бельё. Как-то не подумали перехватить у сменщиков, а сейчас уж – поздняк: на вокзале сидим, полчаса до отхода поезда.
 
  Ладно, доедем. И не такое бывало. Хотя, думаю, хорошо бы встретить мою знакомую из «Мосфильма» и занять у неё «трёшку». Смотрю, к автомату девушка подходит. Вижу её со спины, а сердце ёкнуло: фигура знакомая - запала! Подхожу. Стою сбоку, смотрю. Она! Точно – она, моя москвичка! И она мельком глянула на меня. Отвернулась и замерла. Напряглась. Затем медленно развернулась на меня с трубкой в руке. Бросила трубку, выскочила из кабины: «Ты?! Ты сегодня думал обо мне? Думал?!». От такого напора я опять оробел, онемел, будто не со мной это происходит. А в душе – горячо и пусто. - «Думал… Да…» - вякаю я. – «Ну, вот, видишь! А мне – не по себе сегодня! Что-то не так, думаю! Что же, что же?! Четверг, 19 августа?» На всю жизнь запомнил: четверг, 19 августа. «Ах, да, думаю, - говорит она. – Яблочный Спас сегодня! Мне на студии сказали!» Она говорит громко, неконтролируемо и я стесняюсь её напора. «А дело совсем не в этом, - говорит она, - оказывается ты приехал!» И снова: «Ты сегодня думал обо мне?». Я смотрю на своих парней, на людей, которые стали приостанавливаться. – «Я вот даже яблоки взяла. Два! Ешь! Значит, ты сегодня думал обо мне?» – третий раз спрашивает она. Я не знал, что делать. Мне уже и «трёшка» от неё не нужна была, и но я ляпнул невпопад: «Три рубля мне нужно… было…». – «Так возьми! У меня вот есть пятьдесят рублей!». – «Понимаешь, мы проездом..., поезд через двадцать минут… - мямлю я. – Вон, ребята сидят…». – «Возьми, возьми, сколько надо!». Чёрт возьми! Вот, что делать?! А она – к моим парням: «Возьмите деньги! Он стесняется взять!». И отдаёт деньги ребятам. В это время объявили посадку. Она как-то сразу успокоилась, обняла меня, поцеловала: «Спасибо» - и ушла не оглядываясь. Вот что это было?

  Пока Веня рассказывал, во мне звучала и звучала музыка (а может, стихи, кажется Евтушенко): «Весенней ночью думай обо мне, и летней ночью думай обо мне…»
  - А вот и твоя маршрутка, - говорит Веня. – Ну, пока!
Он обнимает меня:
  - Приедешь – позвони.

  …Я выхожу на своей остановке, иду по зелёной садовой окраине, размышляя о встрече с Веней. Да, только те события жизни, на шипах которых оставляешь клочья кожи, мяса, сердца – и есть жизнь. Остальное – так, паузы.
  Ветки вишен, абрикос, слив нависают над тротуаром, а в вечернем воздухе звенят цикады. И под их аккомпанемент звучит труба. Дюк Эллингтон, «Караван». Любимая мелодия Эдика-трубача.

Жаль, что нам отпущено так мало.
Жизнь прожить, что поле перейти.
Думал я, что поле лишь начало:
Я хотел бы шарик обойти.
Но, увы, такого не бывает:
Правило одно для всех краёв;
Мы – хотим, господь – располагает.
Поле дал он каждому своё.


                (В рассказе использованы стихи Вениамина Мошеля)