В бархатном халате и кожаных домашних туфлях знаменитый актер Андрей Сергеевич Поляков кружил по спальне своей огромной квартиры, заполненной антикварной мебелью и предметами роскоши. Перед глазами он держал белый лист, исписанный чернильными строчками, но не читал, а просто смотрел на них. Круглые буквы складывались в неторопливые фразы о жизни одинокой женщины в многолюдном городе, с обращением во главе письма: «Милый, добрый мой сыночек». Через некоторое время, сложив листок и зажав его между пальцами, Андрей Сергеевич в унылой задумчивости бухнулся в кресло, расположившись в нем так, словно его оставили все силы: ноги вытянуты, руки - вдоль туловища, а голова откинута на спинку. Патриция Петровна Полякова, его супруга, вернувшись из кухни, бросила на мужа недовольный взгляд, взяла письмо из слабой ладони и сунула его в стоящую на столе шкатулку, хранительницу небольшого архива.
У Андрея Сергеевича сегодня был день рождения, ему стукнуло 56 лет, и хотя дата была неюбилейная, жена пригласила немало гостей. «Ты, как лауреат Сталинской премии, народный артист, не имеешь права игнорировать людей в свой день рождения», - отчитала она мужа в ответ на его заявление, что ему надоели и праздники, и общество, и он хотел бы побыть в кругу семьи. Поляков подозревал, что не занятая работой и активной светской жизнью Патриция ищет общества не ради него, а ради себя, но спорить не стал, желая сохранить в доме мир и покой. Нынче этот мир и покой оказались под угрозой: Полякова была настроена на праздник и страдания над письмом, которые продемонстрировал ей супруг, никак не входили в число задуманных ею мероприятий.
Андрей Сергеевич поднял на жену свои круглые очи и пожаловался:
- Я не хочу идти в баню.
- Только не сегодня, дорогой. Только не сегодня! Ты просто обязан сходить в баню со своими друзьями.
- Обязан? – вскинул он брови.
- Ты всегда это делал, каждое утро в свой день рождения, - напомнила Патриция Петровна. – Это добрая и полезная традиция. Ты же сам всех пригласил, а теперь что, отменять? Из-за чего? Из-за письма? Из-за твоего плохого настроения? Каждый раз одно и тоже: прошлое, которое врывается в нашу жизнь каждый твой день рождения, - поморщилась супруга.
- Дорогая, моя мама имеет прямое отношение к этому дню, - ответил ей Андрей Сергеевич, и почесал лысеющую голову так, будто у него внезапно возник нестерпимый зуд. Опытная в успокоении истерик мужа Патриция Петровна подошла к нему и полным нежной заботы движением взяла его руки в свои, прощебетав на ухо:
- Не спорю-ю-ю-ю, мой дорогой. Конечно, твоя мама – самая замечательная мама в мире и очень важный в твоей жизни человек. Говорю это искренне, ты знаешь. Мы обязательно поднимем за нее бокалы … вечером. Мы вспомним ее. Просто сейчас не время. Тебя это письмо настраивает на грустный лад, а сейчас надо не грустить, а действовать. Иди в баню, попаришься, пообщаешься с друзьями, ты просто, как заново родишься. А я, тем временем, как всегда, займусь столом. Ну? Ну… дорогой? Что ты? Ты должен быть весел и бодр…
- Должен? – мрачно поинтересовался Поляков.
- Должен, - ледяным тоном отрезала Патриция Петровна.
В ответ Андрей Сергеевич отвернулся от жены и уставился в пол перед собой.
Она присела на подлокотник кресла и прислонила к нему свое пышное тело, облаченное в легкий шелковый халат. Патриция Петровна относилась к женщинам красивой породы, воспетой художниками эпохи ренессанса. Сегодня она была особенно великолепна, благодаря хорошо уложенной парикмахером прическе, и отдохнувшему виду, обеспеченному дорогим косметологом.
Андрей Сергеевич горько вздохнул, желая продолжить хандру, но близость тела супруги, сдобренного парфюмерной свежестью, ванильный запах выпечки из кухни, шум большого города, вдруг проявившийся в комнате из открытого окна, вернули ему ощущение радости весеннего утра, и Поляков подумал, что надо все-таки жить настоящим, а прошлому – место в прошлом.
- Выпью-ка я еще кофе? – спросил он у жены, оживившись.
- Ни в коем случае, - запретила она. – Ты в баню идешь. Хочешь давление нагнать?
Патриция Петровна вскочила с подлокотника, и направилась в соседнюю комнату, используемую под кабинет, откуда раздалась трель телефона.
- Да ничего страшного,- неуверенно огрызнулся супруг ей вслед, поднимаясь из кресла. Глянув в сторону шкатулки, он покачал головой, будто окончательно принял в отношении нее отрицательное решение, и двинулся к шкафу, чтобы переодеться. Когда он вышел в комнату к жене, та заканчивала разговор, произнося радушно в телефонную трубку:
- Ждем, очень ждем. Надеемся, что вас надолго не задержат.
Опустив трубку на рычаг телефона, ехидно прокомментировала:
- Горгунские придут чуть позже, просили начинать без них. Вечно у Эдуарда то одно совещание, то другое...
-Ладно, - равнодушно прервал ее Андрей Сергеевич.- Я пошел. Сумка в прихожей?
-Да. Ты в порядке?
- В полнейшем.
Когда за супругом закрылась дверь, Патриция Петровна вернулась в спальню, подошла к шкатулке, открыла ее, и замерла, устремив недобрый взгляд на квадрат письма. Этот удивительный лист был способен привести ее мужа в состояние депрессии, а в ней вызывал приливы ненависти. Нависнув над шкатулкой, рыжеволосая светская дама последовательно представила себе костер, в котором исписанный лист корчился, превращаясь в пепел и дым, затем - ветер, который уносил его в неизвестные дали и, наконец, гору макулатуры, растворившей письмо в своих недрах.
- Петровна, пончики готовы, - вторглась в ее мысли подошедшая со спины Василиса, миловидная тридцатилетняя женщина, помогавшая по хозяйству за завышенную, как иногда казалось Поляковой, зарплату.
- Ни «Петровна», а «Патриция Петровна», - поправила она ее. – Сколько тебе говорить? Ты в приличном доме работаешь….
- А что неприличного в отчестве?- с вызовом спросила домработница и повторила: – Пончики готовы. Что дальше делаем?
- Сейчас подумаю, - ответила ей хозяйка, у которой желание стереть с лица земли письмо, вылилось вдруг в конкретный план действий. – Знаешь что? Не могла бы ты оказать мне услугу?
- Так, только тем и занимаюсь, что услуги вам оказываю, – ухмыльнулась Василиса. – Чего надо-то?
- Надо потерять это письмо,- кивнула Патриция Петровна в сторону шкатулки.
- Как это, «потерять»?
- Ну… как…. Как обычно это бывает… . Например, в процессе уборки шкатулка могла упасть, бумаги - рассыпаться , и письмо - просто потеряться.
- Потеряться? Это ж вам не улица, что потерялось – не найти.
- Верно, не улица. Но ты могла его просто по ошибке выбросить, оно могло затеряться среди других бумаг, ты могла его случайно разорвать…. Да все, что угодно, с ним могло произойти!
- Не-а,- сказала Василиса с насмешливым прищуром. - Я же не такая дурная, чтобы выбросить письмо, как какую-нибудь бумажку, или не найти его в комнате. Нет. Не годится. Я за такое не возьмусь. Да и хозяина жалко. Хозяин с ума сойдет без своего письма. Он его в рамку готов повесить, а вы говорите: «потерялось».
- Ладно,- расстроено опустила плечи хозяйка, думая о том, что муж и так не в своем уме из-за этого бумажного клочка. – Ты иди, Василиса, приступай там к салатам, готовь. Я скоро подойду.
Походив в размышлении по комнате, как это совсем недавно делал ее муж, она поняла, что лучше оставить тему истребления письма на будущее, не позволив черным идеям испортить грядущий праздник и светлый, в связи с этим, настрой.
=======
В это время Поляков стоял у входа в свой театр, расположенный неподалеку от дома, в состоянии растерявшегося школьника, который решил прогулять уроки, но не придумал, как именно провести время прогула.
Шум города, несколько минут назад вернувший ему ощущение жизни, сейчас подчеркивал его одиночество и ненужность: птицы звенели в густых макушках кленов, по дорогам с гулом проносились машины, спешили куда-то озабоченные люди, - и только он без дела болтался по улицам, не зная, что ему предпринять вместо похода в баню.
Совсем рядом застучали каблучки по асфальту, и, обернувшись на звук, он увидел молодую актрису их театра Наталью Лепинскую, тоненькую, маленького роста девушку с темной кудрявой головой. Она была такая хрупкая, что на роли значительных персон ее не брали, а спектакли с детско-юношеской тематикой были малочисленны, и она, несмотря на присутствие таланта, прозябала в мелкой работе. В театре заметной среди коллег она стала лишь потому, что была покладиста и отзывчива, с готовностью бралась выручать всех, кто ее об этом просил: посидеть с ребенком, дать в долг, сходить в магазин. Она занимала комнату в общежитии, здание которого соединялось с театром переходом в форме арки, и у нее иногда до утра засиживались небольшие актерские компании.
- Здравствуйте, Андрей Сергеевич,- поздоровалась Лепинская. Она остановилась возле своего великого коллеги и приветливо заглянула ему в лицо. – Вы в театр? Так рано? – поинтересовалась она из вежливости, прикидывая, не посчитает ли он ее вопросы бестактными.
- Здравствуйте, Наталья,- обрадовался ей Поляков. – Нет, ни в театр. Просто гуляю.
Лепинская бросила взгляд на его пухлую сумку, и он пояснил:
- Собрался в баню, да передумал. Решил просто прогуляться. Погода-то какая,- развел он руками. Наталья разговор о погоде не поддержала и он признался: - Пока не придумал, куда бы сходить, вот стою, размышляю, что делать.
В словах зазвучали заискивающие ноты, и Лепинской в голову пришла мысль, что эта встреча – добрый случай в судьбе вопроса, который она хотела бы решить, но ранее не знала, как к нему подступиться.
- Пойдемте ко мне, Андрей Сергеевич, я вас чаем угощу, - предложила она душевно.
- Пойдем,- тут же согласился Поляков, отгоняя возникшее вдруг беспокойство о том, что их пару могут увидеть театральные сослуживцы.
Они прошли через арку и поднялись в комнату Лепинской. Это была стандартная комната общежития с двумя кроватями, тумбочками, самодельным столом, парой стульев и шкафом. Небольшой коридор, который использовался также в качестве кухоньки, связывал эту комнату и соседнюю в блок. Обстановка была скудная, но в помещениях было чисто и вполне уютно.
Поляков с видом скромного посетителя, пришедшего с челобитной в важное учреждение, присел на стул. Лепинская засуетилась возле чайника и плитки. Чтобы развеять тишину, вносившую в рождавшуюся дружбу двух коллег скованность, она включила радиоприемник, создавший приятный фон концертом эстрадной музыки.
Не зная, как и о чем говорить с молодой коллегой, Андрей Сергеевич для начала решил прочистить горло покашливанием, на что Наталья тут же предложила воды. Он отказался, но так, из пустяка, родился разговор.
- Вы себя хорошо чувствуете? Что-то с горлом? – спросила девушка.
- Сейчас пройдет, - ответил Андрей Сергеевич. – Такое иногда бывает. Это от волнения. Вы, я, эта неожиданная встреча, и вот - я в вашем жилище. Сам не понимаю, как мы оказались вместе. Нет. Я не против этого. Просто странно немного, не находите?
- Нет. Не нахожу,- улыбнулась Наталья. - Что странного в том, что вы зашли ко мне в гости? Мы все-таки работаем в одном коллективе.
Закипел чайник, и Лепинская принялась готовить чай, сервировать стол, достала из тумбочки пряники и сушки.
- У меня сегодня день рождения,- поделился с ней своей новостью Поляков.
- Ах, да! Точно! Я слышала об этом. Простите, что забыла. Поздравляю! Счастья вам и здоровья, Андрей Сергеевич. К сожалению, у меня нет для вас подарка….
- Что вы, что вы! - он в притворном ужасе замахал руками.- Я же не ради подарка. Это я к вопросу о странности: у меня день рождения, а я сижу здесь, пью чай с вами, с которой ранее и двух слов не говорил, а дома жена… Она думает, что я пошел в баню.
Воцарилась пауза, в течение которой Лепинская, жуя пряник, размышляла, что это за тема такая с баней, как ее развивать дальше, но тут Поляков пояснил:
- По давней традиции каждый свой день рождения я хожу в баню с приятелями, это неизменная часть моего праздника.
- В этом году вам не захотелось туда идти?
- Да. Не захотелось, - подтвердил Поляков со вздохом. - В какой-то момент я подумал, что традиции человека, традиции семьи – это прошлое, за которое мы цепляемся, как за нечто устойчивое в этом мире, состоящем из событий, порожденных либо волей случая, либо волей других людей. Но что, кроме этого, в них хорошего? Это как один и тот же повторяющийся дубль, в котором ты играешь одно и то же.
- Да,- отозвалась Наталья, - я понимаю вас. – Однако каждый дубль играется по-новому, он не полностью похож на предыдущий, поэтому его нельзя считать прошлым.
Лепинская, взирая на поглощающего чай с сушкой Полякова, в действительности рассудила его философствования так: ему уже столько лет, что какие-то традиции, регулярно повторяющиеся по примерно одному сценарию, вполне могли ему надоесть. Сама она считала традиции чудом, сплачивающим семьи и коллективы, где у каждого были свое место и роль, и позволяющем человеку хоть на какие-то события иметь предсказуемо оправданные надежды и планы.
- Вы, наверное, думаете, что я уже старый, поэтому объяснимо, что традиции меня утомили? – спросил у девушки проницательный, как оказалось, Андрей Сергеевич.
- Нет, что вы,- зарделась Лепинская. – Я думала о том, что в день рождения, наверное, не очень-то весело идти в баню,- соврала она несколько не в тему, сбившись от неудобства за угаданные мысли. - Может быть, лучше в парк? Вы не думали о парке?
- А вы правы! – воскликнул он. – В парк! Пойдемте в парк! Я сто лет не был в парке! Дочь еще совсем маленькая была, когда я был там в последний раз!
=======
Они, наслаждаясь прогулкой, двигались в парк, неторопливо вышагивая по солнечному тротуару. Этот совместный поход, имевший целью наполнить безделье развлечением, придал времяпровождению Полякова смысл, не меньший, чем, если бы он мчался в театр на службу. В парке отдыхающих было мало, но аттракционы работники включали даже для гостей-одиночек.
Поляков и Лепинская с азартом детей, подбадривая друг друга и смеясь, ринулись в пучину забав: они стреляли в тире, катались и кружились на всевозможных качелях и каруселях, послушали репетицию небольшого студенческого оркестра, а затем забрели в кафе под зонтиками, которое так и называлось: «Кафе под зонтиками».
Сидя под разноцветной шляпкой гигантского зонта, они смаковали мороженое и вели легкий беззаботный разговор, рассматривая окружающих, и друг друга.
Поляков, глядя на собеседницу, вдруг удивился тому, что естественный румянец на щеках девушки средней привлекательности, способен превратить ее в настоящую красавицу, тогда как румянец на щеках его пятидесятилетней жены – знак повышенного давления, злости или обильного грима. Он размышлял о себе и об относительности: рядом с юной и хрупкой Лепинской он чувствовал себя старым и не очень спортивным мужчиной, которого тоже беспокоит давление, тогда как рядом с женой, ее подругами и своими поклонницами казался себе молодым и бодрым.
Наталья, обращая свой взгляд на Полякова, думала о том, что у Андрея Сергеевича замечательные глаза, возле них совсем мало морщин, а те, которые там собирались, когда он улыбался, лишь подчеркивали возникающее в них веселье. Черты лица его были крупные, но не грубые, придавали лицу аристократизм, который особенно усиливался, когда он задумывался, а задумывался он часто, вот как теперь. «О чем он думает?»,- задала себе вопрос Лепинская, и вдруг получила ответ, который, как ей показалось, свидетельствовал о проницательности Полякова, но, скорее, был результатом совпадения:
- Я думаю, Наташенька, что, благодаря вам, у меня родилась новая традиция отмечать день рождения: я буду начинать свой праздник в парке. Мне очень понравилось ваше общество, и то, как мы здесь веселились. Это, конечно, ни к чему вас не обязывает, это я просто к сведению сказал.
- Мне тоже понравилось то, как мы здесь повеселились,- искренне ответила Лепинская, забыв, что у нее к Андрею Сергеевичу было дело, которое, она надеялась, он поможет ей разрешить.
Они поднялись и направились из парка к общежитию Натальи. До него было минут пятнадцать пешего хода и Поляков, заметив про себя, как пронеслось время в парке, мысленно просил его замедлить ход. Он не мог разобраться, что больше ему по нраву: общество Натальи или то, что впервые за долгие годы он провел время так, как хотел сам, без контроля жены, толкующей ему о добрых друзьях, среди которых было больше полезных и значительных персон, чем истинных товарищей.
- Вы скажете жене, что прогуляли поход в баню? - прервала молчание Наталья.
- Да. Правда, не буду говорить, как именно и с кем прогулял,- заулыбался он,- иначе она не просто расстроится, а заревнует.
- Заревнует? Но это хорошо,- тоже улыбнулась Лепинская. – Как говорят: ревнует, значит, любит.
- Вы думаете? Я бы не решился такое утверждать: у ревности, Наташенька, есть много причин, и одна из них – любовь к себе, к своим завоеваниям, а не любовь к другому.
- Наверное, вы правы,- согласилась она, помолчав. – И все-таки в вашем случае причиной, я думаю, будет любовь к вам.
- Почему вы так считаете?
- Вы ведь много лет вместе. Когда люди долго вместе – это и есть любовь. Все общее. Дом, быт, дети, родители. Что же это еще, если не любовь?
- Семья, общий дом – необходимая часть жизни человека, может быть, такая же необходимая, как дыхание. Человек нуждается в дыхании, но ведь нельзя сказать, что он любит его. Любовь, Наташенька, – это то, что обычно сводит людей вместе, и в чистом виде она существует только на первоначальном этапе. Потом она меняется вместе с людьми: взрослеет, стареет, становится требовательной и нудной, морщинистой и болезненной, иногда невыносимой, и, в конце концов, растворяется в каком-то ином чувстве, оставляя за собой лишь шлейф воспоминаний, объясняющих, почему люди оказались или были вместе.
«Зачем я ей это говорю?- думал Андрей Сергеевич, косясь на Лепинскую.- Решит еще, что я открещиваюсь от любви к жене, а не рассуждаю в общем. Хоть бы не разболтала», - забеспокоился он.
Взгляды, которые он бросал на Наталью, были ею замечены и истолкованы по-своему: ей показалось, что Поляков ужасно ею заинтересовался. Она видела жену Андрея Сергеевича, и внешне Патриция Петровна ей очень понравилась. Образ морщинистой и болезненной любви никак не вязался с гладкостью и чистотой ее круглого лица. Вывод, который она сделала, был таков: прекрасная супруга ему просто надоела, его любовь к ней износилась, и он дает понять, что готов к новым чувствам. Ритм сердца Натальи начал выбивать что-то музыкально-торжественное, то ли танго, то ли марш, а ноги были готовы исполнить и то, и другое. «Мне-то что? Ну, влюбился он в меня, радоваться-то чего? Зачем он мне?» – с кокетством думала она, чувствуя, сладкую гордость за себя и свою привлекательность.
Поляков, между тем, размышлял о том, что телу Лепинской не хватает женской пышности, и это не может компенсировать ее свежий и здоровый вид. Но не только это останавливало Андрея Петровича в вопросе, стоит ли приударить за Натальей. Дело в том, что история его любовной жизни знала романы с молоденькими актрисами, которые заканчивались осознанием грустного факта, что женщины использовали его для решения своих профессиональных проблем или попытки создать совместный семейный очаг, к чему он не был расположен, будучи довольным браком с Патрицией. В итоге, по его глубокому убеждению, дамы словами о любви прикрывали грубый расчет, самолюбивое желание завладеть мужчиной для реализации собственных планов. Быть объектом подобных экспериментов он больше не хотел.
Искоса наблюдая за своим спутником, Лепинская поражалась преображению внешнего облика Полякова в ее сознании. «Вот, он уже и не кажется мне старым, - рассуждала она. - Конечно, не скажешь, что он – молодой, но и не старый, это точно». Ей не хотелось расставаться с Андреем Сергеевичем, она боялась, что расставание охладит возникающее между ними чувство взаимного интереса и доверия, и с сожалением представляла, как они зайдут в сумрачную после светлой улицы комнату общежития, и ее новый товарищ, подхватив свою сумку, упорхнет к жене. Та встретит его и скажет… «Что же она ему скажет, как она к нему обратится?» – возникла мысль, и Наталья, которой захотелось узнать, как называет Полякова супруга, сказала, слегка рисуясь:
- Меня мама называет «Букашкой», потому что я в детстве любила насекомых. Звучит, конечно, глупо и смешно для взрослого человека, но для мамы я и теперь – «Букашка». – Она не заметила, как нахмурился Андрей Сергеевич, и продолжила, считая, что вступление достаточно объясняет ее следующий вопрос: – А вас как называют близкие? Мама? Жена?
Поляков замер с побледневшим, слегка перекошенным лицом. Лепинская, испугавшись, вскричала:
- Что с вами?! Дышите! Андрей Сергеевич! Дышите!
Он повернулся к ней и холодно, чеканя слова, произнес:
- Моя мама называла меня: «Милый, добрый мой сыночек».
У Лепинской от этой странной реакции вытянулось лицо, она уставилась на Полякова немигающим взглядом.
- Давайте присядем,- пригласил он, придя в себя.
Они уселись на скамейку, находившуюся неподалеку от места происшествия, и какое-то время молчали.
Андрей Сергеевич словно, следуя совету своей попутчицы, глубоко и медленно дышал.
- Как вы? – решилась нарушить тишину Лепинская. – Вам плохо? Что у вас болит?
- У меня душа болит,- с горечью ответил он ей и опять умолк. После небольшой паузы сообщил: – Как только не называла меня мама, и это всегда были нежные прозвища: это же мать. А в последнем своем письме она обратилась ко мне: «Милый, добрый мой сыночек». Добрый…. Понимаете? А где во мне доброта? Нет ее. Только мать могла видеть то, чего нет.
- Матери виднее,- возразила Наталья.
- Нет,- покачал он головой. – Не виднее. И теперь это понятно совершенно определенно. Я не добрый, но и не злой, конечно: я не хочу никому зла. Я - равнодушный.
Поляков посмотрел на Лепинскую и продолжил:
- Я родился и вырос в Ленинграде, а здесь, в Москве, учился, работал и женился. Родители жили в Ленинграде. Кроме меня, у них никого не было. После смерти отца мать осталась совсем одна. Перед войной она написала мне письмо, просила забрать к себе. Писала, что тяготит ее одиночество. «Не то, чтобы скучно было, от скуки спасаюсь разговорами с соседками, книги читаю, радио слушаю, а мучает меня то, что не в семье я живу. Страдаю, сыночек, что не могу видеть вас с Патрицией, внучку, не могу помочь вам, хотя и силы есть, и желание быть полезной. Ты знаешь, сыночек, что я всегда жила среди людей, в семье, привыкла что-то делать для других», - вот так писала моя мама. – А я не забрал ее. Патриция, жена моя, не захотела. Сказала, что мать привыкнет к одиночеству, что она просто без привычки так одиночество чувствует, а то, что живет она в Ленинграде, даже хорошо, мы будем ездить друг к другу в гости. Однако после этого мы так и не повидались, не было времени. Потом началась война, я тогда в театре работал, нас эвакуировали в Алма-Ату, а что было в Ленинграде – вы и сами знаете. Блокада. Так и не стало у меня мамы.
- Вы жену свою вините в случившемся? – осведомилась Наталья с осторожностью.
- Что? Нет. Нет, конечно. Себя. Она – женщина, невестка, в матери моей, вероятно, видела соперницу, а не помощницу. Это я виноват. Даже не попробовал сказать своей матери «да», а жене – «нет». Так-то. Слабак. Наши слабости нам дорого обходятся, Наташенька, очень дорого. Всю жизнь хочется переписать, а не перепишешь, все всегда пишется набело, с ошибками. И память нам не подчиняется. Вот, что многие не понимают, и понять не хотят. Если бы имели возможность в момент принятия решения прочувствовать всю ту боль, которая обрушится на них в случае недостойного выбора, или всю силу памяти, которая будет мучить, как палач, рисуя каждый день картину твоей ошибки, принимали бы только моральные решения. А я ведь и письмо то сохранил, если бы и захотел что-то забыть, оно всегда готово напомнить мне о моем предательстве.
- Зачем же вы его храните?
- Не могу выбросить: она его писала, в руках своих держала. Хотя, признаюсь, по эгоизму своему и слабости мечтаю, чтобы потерялось оно, чтобы сгорело, истлело или вытерлось совсем, до белого, чтобы и не узнать его, среди других бумаг.
Лепинская положила свою руку на руку Андрея Сергеевича и сжала ее, ободряюще. В этот момент ее затопило чувство восхищения им: не каждый в этой ситуации оправдает свою жену, будет так благороден в своей оценке ее действий и ситуации. Одновременно у нее возникло желание поддержать Полякова, израненного своей безжалостной совестью и памятью, защитить его.
- Вы должны выбросить письмо,- дала она уверенный совет.
- Да. Я знаю. Должен, - бесцветным голосом согласился он, а потом слегка оживился: - «Должен» – какое интересное слово, как часто оно превращает нас в рабов.
- В рабов нас превращают не слова, а чувства, - запротестовала Лепинская.
- Да. Пожалуй, вы правы, - не стал спорить Андрей Сергеевич, который, однако, исходя из собственного опыта, был убежден в огромной силе слова, текста, даже не окрашенного особыми эмоциями. - Спасибо, Наташенька, за поддержку. Пойдемте. Пора бы мне домой.
Они поднялись и продолжили путь к общежитию. И тут Наталье пришла в голову мысль, что она может помочь Полякову, изложив ему свою просьбу. Это была искренняя вера в то, что помогая ей, он может переписать свою собственную историю, проявить ту заботу и интерес к нуждам престарелой женщины, которых он не дал своей матери:
- Андрей Сергеевич, у меня есть проблема. Я не хотела к вам с ней обращаться, но в виду нашего разговора, решилась. Дело вот в чем. У меня мама живет одна, в другом городе. Она болеет, и никого из близких рядом нет.
Рассказывая, Лепинская посматривала на Полякова, и ей показалось, что он напрягся, но она продолжила речь, не придав сему значения:
- Я живу в общежитии для холостяков, в комнате я одна, хотя, вы видели, она рассчитана на двоих. Я хотела бы перевезти мать к себе, но боюсь, что комендант не вселит ее без официального разрешения. В нашем общежитии комнаты для семейных все заняты, другие комнаты в разряд семейных не переводят. Я в профком обращалась, они и слушать меня не стали, говорят, что не положено, что скоро появятся незамужние и холостяки на заселение. Может быть, вы мне поможете решить этот вопрос?
- О, дорогая моя, - замахал он на нее руками, - это очень сложно! Я не знаю… не знаю, как можно решить этот вопрос! Я ведь не имею отношения к профкому.
- Но вы такой авторитетный человек….
- Да, но только в вопросах профессиональных, а это – жилищно-бытовой, вы уж, Наташенька, как-то сами, сами решайте.
- Но ведь вы только что рассказали мне о своей маме. Вы так остро чувствовали и понимали, что такое мама, что такое одиночество. А… теперь…
- Что теперь?!- воскликнул возмущенный Андрей Сергеевич.
Он остановился, и начал выговаривать, едва сдерживая ярость, развернувшейся к нему Лепинской:
– Теперь я вижу, Наталья , как вас.. а… Викторовна, Наталья Викторовна, что зря вам рассказал о своей боли, потому что вы тут же решили воспользоваться этой информацией, чтобы решить свой вопрос. Вот что бывает, когда открываешь душу постороннему человеку, пусть даже и коллеге!
Поляков вдруг завелся не на шутку, он говорил и говорил, а Лепинская с изумлением смотрела, как некрасиво открывался и закрывался его рот, выпуская порции слов, смысл которых сводился к изложению мнения о ее эгоизме, расчетливости и бессовестности. Что именно произносил ее собеседник, она слышала плохо, поскольку уровень эмоций перекрывал значимость и необходимость слов. Куда-то испарились его добросердечие и мягкость, лицо, в котором она ранее видела достоинство родовитости, исказилось гневом и брезгливостью, стало заурядным, неинтересным. За несколько минут из человека, в которого можно было влюбиться только за его интеллигентность, он превратился в скандального оратора без определенной социальной принадлежности. Происшедшая метаморфоза оказалась для Натальи трудно выносимой. Безобразный вид раскрасневшегося Андрея Сергеевича, его несправедливые обвинения и поток оскорблений стали упреком в адрес ее доверчивости, неразборчивости и влюбчивости. Ее начало трясти.
- Да пошел ты… - сквозь зубы возмутилась Лепинская, отступая от Полякова, который в ответ схватил ее за рукав кофточки, заорав:
-Что вы себе позволяете?!
Наталья с силой выдернула руку, отбежала от него на безопасное расстояние, и крикнула:
- Я не хочу вас видеть! Не приходите ко мне! Сумку я оставлю на вахте театра.
- Я вас уничтожу! - крикнул он ей.
- Только попробуйте, - с тихой угрозой сказала она, вернувшись на несколько шагов назад. – Ваша история о письме – это нечто особенное,- со злобной мстительностью произнесла она. - Очень интересная история. Очень. Странно, что о ней никто, кроме меня, в театре не знает. Ведь, не знает? Ну, вот. И знаете что? Вы можете собой гордиться: редкая точность в оценке собственной персоны. Как вы говорили: «Я равнодушный»? Так и есть. Как бы вы не казнили себя, сегодня в отношении своей матери вы поступили бы точно так же! До свидания, дорогой Андрей Сергеевич! Хорошего вам и вашей совести праздника!
«Черт возьми, вот это стерва!»,- подумал заинтригованный выпадом Лепинской Поляков. – Надо будет помочь этой ее маме, а то еще раззвонит по театру, что я, якобы, сволочь, век потом не отмоешься». Закусив губу, он провожал взглядом Наталью и размышлял о том, что напрасно не послушал жену свою, Патрицию Петровну, и не пошел в баню, как она ему советовала. «Праздник в парке? Каков дуралей! Нет. Хватит экспериментов. Только жена. Только традиции и хорошо знакомые люди,- чуть позже бормотал про себя Поляков, торопясь домой к любимой своей супруге, желая скрыться в ее теплых объятиях от требовательных и бесцеремонных вызовов окружающего их мира.