Сидеми
Это странное слово – Сидеми – я впервые услышал в мае 1957 года.
– Летом отправим тебя в лагерь, в Сидеми, – наигранно-бодро сказал отец. – Достал путёвку в месткоме. Райское место!
В 1956-ом году я пионерлагерь пропустил: все слишком живо помнили, как в июле 1955 года я истёк кровью в известной «Заре» на Океанской; полухолодный, в глубоком сне случайно попал я на глаза врачу. Но «Сидеми» звучало загадочно, как Самоа и Таити сразу.
Не автобус, не поезд – нас вёз туда корабль!.. Ну, катер «ПСК». Отец на нём был свой; он водил меня и к штурвалу, и в машину, и – выше всех. За долгий путь я ни с кем из множества детворы даже не общался.
По широкой дуге влево наш фрегат вошёл в бухту. А справа – громадный зелёный купол, чуть наклонённый к морю.
– Полуостров Янковского, - кивнул на него отец.
– Он – мореплавателем был? – спросил я, смутно припоминая эту фамилию.
– Нет, просто был хозяин всех этих мест, богатей один. Вот это – бухта Гека; так тот был знаменитый капитан, один из первых в наших морях.
Пришвартовались; и по серой мелкой гальке возбуждённой толпой пошли к воротам из железных прутьев в сотне метров от причала. А за воротами открылся странноватого вида дом под крутой сопочкой, чуть далее – уже обычные корпуса, да и левее вон…
– А тут была усадьба Бринеров, тоже знаменитая семья, - пояснил отец. – Говорят, и половины не осталось.
А потом все суетились, таскали матрацы, одеяла, постельное бельё, как-то разбивались на отряды. Несколько шустрых пацанов постарше уже сбились в команду, и – вытеснили меня, неизвестного, из большой комнаты в коридор. Я бросил постель в угол и пошёл на широкое крыльцо прощаться с отцом.
Вдруг такая грусть обуяла, одиночество, беззащитность,… губы задёргались, глаза увлажнились…
– Ты что? – встрепенулся отец. – Да здесь… И всё будет…!
– Место вот мне не дали, - нашёлся я.
– Как это? А ну-ка, пойдём!
Он и тут легко и быстро познакомился с кастеляншей, она и на кухне числилась; кажется, из ближайшего посёлка. Представил меня и сдал под её покровительство. Потом её опеки я стеснялся, избегал; потому и не помню, как её звали. Пусть будет «тётя Надя».
Устроили меня в комнате-веранде с южной стороны дома, в группе семи мальчишек на год младше. И отец ушёл на катер; а нас провожать уже не отпускали.
После «Зари» даже мне было очевидно, что дом этот строился не под пионерлагерь: комнаты были очень разные, двери нелогичные. Числился я в отряде среднего возраста, но жил-то с младшими. Они со мной не шутили; да и я их сторонился.
Наша пионервожатая, Ирина Васильевна, была лет двадцати с хорошим гаком, другие – не моложе. Так что дисциплину помню; план мероприятий, распорядок дня соблюдался строго. Конкурс концертов, шахматно-шашечный турнир… Нет, скучать нам не давали.
Вскоре появился в лагере некто Тимка – парень, возможно лишь на год-два старше меня, но гораздо мощнее, общительный и добродушный. Говорили, что он из местных, из посёлка, туда и уходил ночевать. То ли работал в лагере кто-то из его родичей, то ли как…
Наконец, первый поход за пределы лагерного забора, и с таинственно-жуткой целью – смотреть склеп Бринеров. Не так уж далеко, у подножия горы с ровной, как по линейке, но зарастающей просекой до самой вершины. Конечно, просеку тоже Бринеры пробили. Или Янковские? Ничего себе – могучие были!
И вот сильно заросший подлеском сырой бетонный куб, ребро – метров по шесть? Со стороны бухты – портал входа. Внутри куба – ещё один, поменьше. А всё пространство между ними забито оленьими черепами! Странные причуды были у этих Бринеров…
Наша Ирина рассказала, что они большие стада пятнистых оленей развели; а Янковские - ещё раньше, и табуны лошадей держали не малые. Склеп вот Бринеры для всей семьи приготовили…
– А кто в нём похоронен? – спросил я.
– Да вроде никто: все сбежали в революцию… Хотя,… кто знает?
– А зачем они черепами весь мавзолей закидали?
Она промолчала. И стала созывать весь наш отряд, ругая тех, кто тащил с собой череп оленя.
После ужина тётя Надя спросила меня, понравилась ли экскурсия. Я рассказал всё, в конце напирая на загадку черепов, на причуды помещиков.
– Да это скотомогильник сделали, когда стадо забивали, уже после Янковских. Не надо бы так-то…
Я вздрогнул от нового жутковатого слова: скотомогильник.
А второй поход был чудесный. Во-первых, на полдня; во-вторых – мы видели стадо пятнистых оленей! Оно не спеша пересекло большую поляну на склоне горы, метрах в 60-80 от нас. Эту гору мы обошли вдоль сеточного забора.
Замыкая круг маршрута, мы вышли к озеру с водяными лилиями. Нет, к воде нас не пускали; но физрук наш сплавал и принёс для Ирины 3 – 4 цветка. И она вскоре дала их нести мне! Хорошо помню их стебли – зелёные «резиновые» шнуры.
Кувшинки были и белые, и жёлтые, различаясь не только цветом.
– Странно, вроде бы они вместе обычно не встречаются! – заметила Ирина.
– Наверное, Янковские развели специально, - предположил физрук.
Друзья у меня всё-таки появились, причём старше меня на год. Не помню, как; но уверен, что первым подошёл Егоров Лёшка. А потом – и его приятель Сашка Бахтин. Вскоре я узнал, что отец Бахтина – адмирал, а Егорова – пока ещё капитан первого ранга. И живут они на Посьетской в одном «адмиральском» доме. Мой отец – механик Вспомогательного флота, со средним образованием; но я никогда не комплексовал по этому поводу.
Вскоре Лёшка предложил мне совершить преступление – тайком уйти за пределы лагеря.
– А что я тебе покажу!! Нашёл, когда на склеп ходили.
Действительно, не доходя до склепа, он завёл меня в дебри и, раздвинув густые ветки, показал мне гнездо с птенцами.
– Это дрозды! – уверенно сказал он.
До того я видел такое лишь раз на картинке; но разве сравнишь! Птенцы меня потрясли. Они дружно открывали красные, с жёлтой оторочкой, пасти на полголовы при малейшем нашем шевелении. Только пасти, даже глаз я не разглядел. И раскачивали головы на длинных тонких и голых шеях.
Пробираясь обратно в лагерь, Лёшка рассказывал, что главный Янковский был большой знаток местных птиц, и бабочек тоже. Да откуда Лёшка-то это знает?
Помню, сидели мы втроём как-то на обрыве, глядели на море. А прямо перед нами – живописнейший островок-скала.
– Остров Кроличий! – авторитетно просветил нас Бахтин.
– Почему – Кроличий? – удивился я.
– Наверное, Бринеры или Янковские разводили на нём кроликов, - предположил Егоров. – И клеток не надо!
« Возможно, - подумал я. – От этих помещиков всего можно ожидать».
– Говорят, они прорыли подземный ход на этот остров, – сказал Сашка.
– Ну,… что-то не верится. Зачем? – засомневался Лёшка.
– Может быть, кроликов кормить? – сказал я по глупой молодости. – Травы-то там почти нет. А на лодке рискованно приставать к таким скалам, когда волны.
– Да я на их месте просто сделал бы подвесную дорогу с этого обрыва и прямо на Кроличий! – сообразил Егоров.
Мы оба с восхищением посмотрели на него. А возможно, и была эта подвесная дорога?
Ближе к концу смены объявили нам о военизированной игре. Нас разбили на две армии, одну вывели за территорию лагеря. Каждому должны были пришпилить бумажки – погоны: если противник сорвёт их – ты убит. Я предвкушал не столько победу, как длительную борьбу, приключения и стресс.
Нашей пятёрке прихватили ниткой погоны, дали задание и направили в ближайшие кусты. Едва мы влетели туда, как тут же были схвачены! И минуты не провоевали… Горчайшая обида. Но погоны нам не сорвали, а повели в плен; у противника уже была готова тюрьма, причём на нашей территории – заброшенный белёный домик за пустырём в северо-восточном углу лагеря.
Сквозь переживания позора пленения смутно пробивались мысли: почему в нашей армии не было Егорова и Бахтина, она вообще из малознакомых пацанов, только Тимка вот? Почему нам пришивали погоны на виду засады врага и тут же направили прямо на неё? Почему на попрание правил противником вожатые смотрели сквозь пальцы?
Нас предали ещё до «боя», нам подстроили поражение… Между тем в «тюрьму» заводили всё новые группки наших. Под окном злорадствовали двое часовых.
Тимка долго не раздумывал; поразительно, как быстро он сплотил нас восстать и бежать. Он и ещё один силач одновременно ногами вышибли оконную раму с фанерою вместо стёкол, и мы горохом посыпались в окно!
Хорошо помню, как сволочно я перед тем прикинул: «Первых схватят, сорвут погоны, за следующими побегут; ловить последних подоспеет подмога…». Я расчётливо выпрыгнул четвёртым или пятым и рванул зайцем вправо, не как все.
Задыхаясь, летел сквозь полынь и крапиву, рискуя сломать шею, через какие-то ямы. Отмахав сто метров, плюхнулся в одну из них и затих. Едва отдышавшись, переполз в другую яму, метров за десять: вдруг кто из часовых видел, куда я упал?
«Что дальше? Всё равно мы с позором проиграли… Но вот я жив, убежал; ну и что: зачтут поражение. Нет! Я лучше уеду домой из этого лагеря, спрячусь; не найдут, пока не признают, что я лично не побеждён! Они не по правилам – и я буду не по правилам».
Таким мечтаниям я предавался часа полтора. Впрочем, нет, скоро полезли другие мысли: «Вот эти ямы,… не как попало, а по углам больших квадратов. …Какой-то шлак, галька, осколки кирпича и штукатурка… Да ведь весь этот пустырь – следы бывших построек, складов каких-то… Здесь были постройки усадьбы Бринеров! Это их пепелище…».
Времени было с избытком, и я постепенно додумался: «Ведь и они, помещики, так же бежали отсюда, как я сегодня. И не от страха – они не хотели сдаваться, гордые были. И «война» наша пацанская – это гражданская война. Между сынами бедных и богатых.
Но мы проиграли, как белые... Так я, выходит, белогвардеец? Нет! Но так же, как они, был почти уверен в победе, не зная, что уже обречён. Так же нас разгромили беспощадно.
Бежал, очертя голову; и вот думаю, куда же мне в эмиграцию, где отсидеться, пока не признают, что я лично не проиграл, не отдал свободу. Или партизанить: подкрадываться к противникам и срывать им погоны? Да они все уже давно их поснимали, победе радуются…».
Между тем брюхо шептало, что ужин давно прошёл. Игры кончились; я встал, сорвал свои погоны, бросил их в лебеду и поплёлся в центр лагеря.
Конечно, все уже умиротворённо отдыхали. Наши «невесты», как обычно, четвёрками баюкались на железных качалках и распевали модную песню того лета:
О чём я мечтаю, о чём я грущу,
Одной лишь гитаре открою –
Девчонку без адреса всюду ищу,
И днём, и вечернею поро-о-ю-у!
– Ты куда пропал? – накинулась на меня тётя Надя. – Да на тебе лица нет! Ты чего такой затравленный?
И, не дожидаясь ответа, потащила меня в уже тёмную столовую.
– Ешь вот; я припрятала, да всё уже остыло. Где ж ты был? – и с иронией взглянула на меня.
– Нечестно они нас победили!... – сказал я глухо.
– В-о-он оно что… - протянула она серьёзно. И, помолчав, добавила:
– Ну, такого в жизни богато-богато: ещё увидишь… В этих местах и похлеще было. Не переживай.
Наконец, я добрался до своей комнаты-веранды и, не обращая внимания на малышню, стал дочитывать потрясающую книжку. Я читал её ещё в «Заре», но в тамошней библиотеке было какое-то тоненькое детское издание; а тут толще, серьёзней. Над заглавием «Маугли» даже автор указан: Киплинг. Ещё бы «Геринг» – немец какой-то или еврей…
А вскоре смена закончилась, и за нами пришёл корабль из Вспомогательного флота. Но вместо отца появился его друг; назовём его дядя Коля, раз уж не помню. Жаль, что больше я его никогда не встречал. Или ошибаюсь?
И вот – прощай, Сидеми! Вон там – замшелый склеп; вон склон, где паслись олени; последний взгляд – на выцветший за лето массивный полуостров Янковского. Вот и Кроличий поплыл вдаль.
– …Я ведь твоего отца с сорок первого года знаю, - прервал мои мысли дядя Коля. – Нас тогда спешно сбили в стрелковую бригаду Безверхова. Семьдесят первая морская, слышал?
Я машинально кивнул, захваченный догадкой, что ведь тётя Надя могла лично знать Бринеров и Янковских! Ей минимум пятьдесят – в двадцать втором году было 14 – 15 лет, куда больше, чем мне сейчас. Всё-то она помнит…
– Да ты не слушаешь… - чуть обиделся дядя Коля, но продолжил как бы для себя:
– А за пять минут до отправки эшелона подкатил НКВД и выдернул твоего батю и ещё троих из вагона. Ну, думаю, пропал Егор, уж лучше на фронт…
Я ничего не понимал; именно поэтому стал вслушиваться и запомнил, думаю, точно.
– Хотя и фронт не сахар. В октябре сорок первого бросили нас под Москву: километров двадцать немцу до неё осталось. Сосед справа – панфиловцы, Триста шестнадцатая дивизия, слева – земляки, из Раздольного, Тридцать вторая дивизия Полосухина.
И в штыки ходили не раз – «Полундра!!». К весне от бригады треть осталась; комбриг наш, Яков Петрович, уже гвардии полковник, погиб. Ему ещё и полтинника не было. Сам он из унтеров, как Жуков. В гражданскую воевал под Оренбургом. Может, потому к лету сорок второго на основе наших остатков и создали 25-ую гвардейскую дивизию; это её уже в конце войны назвали имени
Чапаева.
И не успел я спросить про отца, как дядя Коля закончил:
– А батю твоего я вдруг встретил во Владике осенью сорок пятого. Его, оказывается, НКВД послал в Америку, дизеля по ленд-лизу принимать. Так он почти всю войну – в Сан-Франциско!
Я слушал и даже подумать не мог тогда, что история бригады Безверхова коснётся Сидеми.
В начале семидесятых годов «за одну ночь» переименовали сотни рек, гор и посёлков Приморья. Тогдашний наставник всех туристов-краеведов красный партизан П. И. Костромин бушевал:
– Бухта Сидеми – «Нарва»? В честь места, где шведы нам жопу надрали!... Ещё бы «Цусимой» назвали; да, видно, решили, что это по-китайски, умники.
Грузный, большеголовый, совсем седой, Пётр Иннокентьич басил во гневе:
– Безверхово? Ну, Якова я знал… Так сначала построй посёлок ему в память, а потом и называй. Мы – рожать, а они – крестить. Китайцев дурачат; это они нас дурачат!
И он высыпал нам полдюжины анекдотических историй с этими переименованиями.
С тех пор, за полвека-то, я перечитал почти всё, что опубликовано у нас о Бринерах и Янковских; и написанное ими тоже. Видел Валерия
Янковского, видел "Великолепную семёрку". Много читал и Киплинга; ныне часто вспоминаю горькую строку «железного Редьярда»:
– Мы изменили своим отцам – и сгубили своих сыновей.