Не люблю больших компаний. Там всегда шумно и много спиртного. Во всяком случае больше чем надо. А дома слишком одиноко.
В День защитника Отечества зашёл в закусочную. Надеялся ненавязчиво поболтать с кем-нибудь по случаю мужского праздника. Взял сто пятьдесят граммов крепкой, простенькую закуску.
За столиками сидело по 2, 3, где – 4 человека. Подсаживаться к беседующим – неловко. В дальнем углу заметил одинокий силуэт. Подошёл.
Это был пожилой мужчина крепкого телосложения. Гладковыбритое лицо и короткая стрижка седых волос, как и вид одежды, выказывали привычку к аккуратности. Незначительная полнота не портила вида. Однако бугорки под глазами, испещрённая морщинами кожа лица и глубокие межбровные складки подчёркивали тяжесть прожитых лет и пережитых эмоций. Крепкие ладони, опущенные на стол, говорили о былой удали и той силе, что сохранилась в них. Глубокий сосредоточенный взгляд выражал уверенность и спокойствие. Было видно, что мужчина вовлечён в свои тревожные раздумья или воспоминанья.
– Вы позволите? – негромко спросил я.
– Позволю, – был конкретный ответ.
Он даже не соизволил повернуться. Диалог закончился, по сути, не успев начаться.
«Неудачная компания, однако».
На столе стояли: тарелка с небогатой закуской и начатая бутылка водки.
За два захода я опорожнил свой стаканчик, доел бутерброд и, неторопливо собрав посуду, встал, чтобы уйти.
– С праздником, – на прощание бросил в сторону молчаливого соседа.
– Сядьте, – властно, не поднимая глаз, сказал тот. – Так не поздравляют.
Возражать не имело смысла.
Он повернул голову и осмотрел меня. Налил в оба стаканчика. Поинтересовался:
– Вы служили?
– Да.
– С праздником!
Выпили.
– В каком качестве? – спросил «одинокий».
– Служил – срочную. На севере. В батальоне обеспечения. Как говорят, защищал тылы.
– Звание?
– Да какое там звание. Ефрейтор. Как у Гитлера, – попробовал отшутиться.
Сосед улыбку не поддержал.
– Не шутите так. Гитлер, кроме того, был Главнокомандующим. …А я – несрочную, вернее – бессрочную. И на севере – тоже. Но больше – на юге.
– Вам повезло.
Его резкий взгляд «обжёг» меня.
– Как сказать, – выдержано произнёс. – Во всяком случае, я действительно что-то защищал.
– От кого?
– От арабов, турок, немцев, французских легионеров и прочей продажной нечисти.
– Вы воевали против иностранцев?
– Против наёмников, – твёрдо поправил.
– А если спросили, – вновь не спеша продолжил, – так попытайтесь ответить: кого на нашей российской земле защищают наёмники?
Я молчал.
– Не ответите. И мне было не до ответов. Но воюя против них, я стрелял. Стрелял в тех, кто целился в меня. А вы говорите: «повезло». Гитлер всю Европу прошёл, но до Кавказа только прикоснулся. А эти там уже вовсю копошатся. Так-то вот. Но мы и теперь Кавказ удержим. Это я точно знаю. Северный, конечно.
– Вы в каком звании воевали? – поинтересовался я.
– В разных. Офицерских. …Был офицером, – неопределённо уточнил он. – Впрочем, – не был, от того уже не избавиться. Боевая служба остаётся, как след в окаменевшей породе. Или как бугор шрама от раны, которая зарастает только снаружи.
– От раны? – переспросил я, не понимая сравнения.
– От раны. Вы слышали песню «Господа офицеры»?
– Честно говоря, не помню.
– А я никак не забуду. Пел её и под музыку, и под взрывы, бормотал сквозь собственные приказы. – Усмехнулся едва. – Хоть и господином-то ни разу не был.
Песня длинная. Во всю мою жизнь. Помню её от первой до последней строчки.
Задумчиво прочёл:
«Всё идёшь и идёшь. И сжигаешь мосты.
Правда где, а где ложь? Слава где, а где стыд?
А Россия лежит в пыльных шрамах дорог.
А Россия дрожит от копыт и сапог.
Господа офицеры, я прошу вас учесть:
Кто сберёг свои нервы, тот не спас свою честь».
Посмотрел на меня вопросительно.
Я кивнул вспомнив.
– Те раны ноют под кожей до последних дней. Тогда, сквозь взрывы и приказы, через стук своего сердца, я пел, чтобы не ощущать благодушного – хлюпик и презренного – сволочь! Пел, когда сердце разрывалось, когда надрывалось и когда обрывалось... при пересчёте потерь.
Его широко открытые глаза смотрели сквозь меня.
– Если, смалодушничав, ты по-отечески пощадил маменькиного сынка, то после боя будешь подписывать похоронку. А, если оказался сволочью, – будешь вручать награду. Истерзанному, израненному, инвалиду, но победителю, который через страх и боль преодолел себя, чтобы выжить и выполнить приказ. Вручать – Сыну Отечества!
Он замолчал. Через некоторое время задумчиво продолжил:
– Приходилось все острее точить нож. А потом резать. Когда режешь по живому …когда режешь по себе, то, порой, долг и жалость, совесть и жестокость остаются в разных тарелках. Кто ты после этого: хирург или палач? Командир – и только. Выбора нет. Порезанный, остаёшься жить, не всегда радуясь тому. А потом продолжаешь точить. Зачем? Чтобы резать. Через тебя проходят тысячи новобранцев. Они становятся мужиками. А ты – изрезанной тушей. И уже – не офицер, а – отставник. На руках своей совести и недолюбленной жены. Если она это выдержала. …Моя не осилила. Не дождалась. Трудно что-то ждать от человека, когда его нет рядом.
После боя замполит или, как теперь зовут, зам. по работе с личным составом, приносил письма тех, кого уже никогда не причисляли к личному. Обезличено их называли «груз». Писали те, кто рожал, кто растил. Те, кто с сердечной надеждой на офицеров, вручал их нам. Кому же теперь читать эти письма? Я читал. Не заслужили они того, чтобы быть выброшенными запросто так. До самого скелета перечитывал, порой. Читал и холодел оттого, что ответа матери не будет никогда!
Отвечать буду перед Богом.
«Господа офицеры, голубые князья.
Я, конечно, не первый, и последний не я.
Суд людской или божий через тысячу лет…» – прервался недоговорив.
Наступила пауза. Не спеша, отставник наполнил оба стаканчика до краёв и тяжело встал. Выправка выдала долгие годы в строю. Высоко подняв локоть, негромко произнёс:
– За Защитников!
Он выпил стоя. Не чокаясь.
…Кто-то из присутствующих улыбнулся, кто-то замолчал, а кто-то опустил глаза.
Я приподнялся и, как смог, безмолвно повторил тяжёлый праздничный тост, до капли проглотив горькую жидкость и всю ту боль, что вышла из-под багровых рубцов.