I
Закрывая глаза и погружаясь в полную тишину, я могу ощутить, как вокруг все замирает. Ничего нет. Только тишина и один я. Вокруг меня, внутри меня. И единственный, и верный мне собеседник, то же – я. Я безупречен. Высший разум и самое идеальное сознание. Разве что во мне только один минус – меня нет. Потому что нет собеседника. Есть воображение и мысль, которые обладают возможностью окунуть иногда в этот никому неведомый сказочный мир, полный чудес, фантазий и желаний, серых оттенков и воспоминаний. Любовь и ненависть. И мечты. То, что было, что, возможно, будет, и то, что я для себя придумал или придумаю. Все внутри этого огромного неподражаемого мира, в котором я – идеальное создание. И ничего в нем не имеет значение, кроме собственного Я.
Открываю глаза. Первое ощущение, что я пропал. Пропал идеальный, темный, никому незнакомый, мой призрачный, внутренний мир. Или быть может это лишь мысль, выбегающая наружу, наслаждаясь цветами и запахами окружения, на секунду перестает думать о тишине и глубине внутреннего Я? Я преобразился. Этот внутренний Я вырвался наружу и стал всем этим чудесным, что есть вокруг меня, покружил вокруг моей сущности и постепенно растворился во всем что меня окружает. Теперь Я стал чем-то большим. Я стал более красочным, сочным и разнообразным. Запах цветов, соленого моря, прикосновения ветра, шум автомобилей и голосов людей, проходящих мимо. Тепло солнечных лучей, окутывающих мое тело, облака, рассекающие голубое небо вдоль и поперек, пыль, поднимающаяся с мостовой и прикосновения людей, задевающих меня, проходящих мимо. Все эти наслаждения, чувства, боли и ощущения, эмоции и переживания. Я был весь этот мир: от мальчишки просящего милостыни, протягивающего грязные ручонки у метро, до вертолета, кружащего над заливом, от любви, таящейся в моем сердце до камня, омываемого волнами. Теперь Я и есть этот мой собственный мир, и все что в нем происходит это и есть я.
Ее мир был более прозаичен, насыщенным яркими красками и впечатлениями, которые никаким образом не могут быть мне знакомы, какие бы слова и мелодии не подбирали бы авторы и композиторы ее души, чтобы описать ее мир. Он неизведан и никогда не станет прочитанной книгой, убранной пылиться на полку. Она открывала глаза и смотрела в мои, и я никогда не смогу понимать, какова ее тишина? Возможно ли придумать такие слова, подобрать именно такие прикосновения, через которые я мог бы хоть на секундочку подслушать то, о чем ее тихий мир? Разве что, отпечатки кусочков ее души могли быть запечатлены на картинах, которые она создавала. От того, что ее внутренний мир уже не мог уместиться в ней, его иногда нужно выплескивать яркими красками на белый холст, от того, что он был настолько возвышен и прекрасен, настолько ей обожаем, что она просто не могла не поделиться им с теми, кто был ее внешним миром.
Люди останавливались и засматривались на движения ее кисти, на чудесное преображение цветов на мольберте. На этих чудесных бабочек, вылетающих из ее души и замирающих образами на картине. Они становились кусочками пейзажей, чертами лиц персонажей и парящими облаками. И всякий человек, видящий с какой легкостью она придавала красоту картине, одушевляла полотно, сам себе казался слепцом, от того, что это настолько невероятно, видеть то, что видит она, что никогда никто бы даже не заметил. Люди перешептывались и проходили мимо. И она опять оставалась одна, наедине со своим талантом.
Каждый день она возвращалась на одно и то же место. Устанавливала станок, доставала палитру. После, подолгу всматривалась вдаль и погружалась в свой тихий мир и начинала творить.
И лишь однажды заглянув в ее глаза, кажется, что тонешь и никогда больше не сможешь выбраться из них наружу. Они укутывают непонятной магией притяжения и ласки, задора и кокетливости. Вот этот самый взгляд она обратила вдаль. И он моментом переменился на сосредоточено нежный. Она начала наслаждаться. Тем, что она свободна и может выплескивать наружу свою непринужденность и радость, которой так не хватает людям из моего мира. Кисть смешала краски, и первый мазок коснулся холста.
Лучи солнца играли с рябью воды в реке и, отражаясь, казалось, бегали друг за другом яркими бликами и порой пропадали в тени облаков, будто прятались друг от друга и потом вновь выбегали наружу. А тяжелые кроны деревьев, укутанные в летнюю густую листву, свисали над водой, наблюдая с интересом за происходящим на гладе воды. И иногда, как будто хлопали листьями подгоняя резвящихся на воде. Казалось, все радовалось, все было настолько радо видеть друг друга, что даже неподвижный каменный мост, сгорбившийся над рекой, казалось, был улыбчивым и дружелюбным, знатным джентльменом в отношении к проходящим по нему пешеходам. И два берега бережно сопровождали течение реки вдаль, чтобы вода разносила яркие краски этого утра вдаль.
На горбатом мосту стояли два джентльмена и громко что-то обсуждали, не обращая внимание на возмущения отдыхающих рядом людей, которые косо поглядывали на происходящее, но ни коим образом не пытались вмешаться. Обсуждение плавно переходило в громкие выкрики и жестикуляцию показывающую недовольство своим оппонентом.
- Как ты мог вот так вот просто молчать и ничего не говорить? Скрывать все это в себе и ни капельки не задумываться о том, что у тебя есть близкие люди, которые, между прочим, побольше твоего переживают за тебя? Если уж, тебе-то все равно, то мог бы хоть дать мне об этом знать, и я может быть что-то да придумал бы? – громко говорил с возмущением переходящую в неуправляемый гнев мужчина по младше.
- Тебе не понять. Каждый должен быть хозяином своей жизни, и почему я должен вас обременять собой? У тебя жена, дети и тебе нужно думать о них в первую очередь, я свое уже в этой жизни сделал, почему ты должен думать обо мне и терять на меня то время…
- Перестань мне говорить, что мне делать. У тебя было двадцать лет на мое воспитание – прервал его другой собеседник – и теперь уже у меня есть собственное мнение что мне делать и как поступать! Позволь уже мне решать и дай мне возможность уже и тебе как-то помочь! Ты же сам мне говорил, что наступит то время, когда у меня будет возможность тебе помочь…
- Я ошибался. Я решил не дать тебе этой возможности, потому что мне не нужна твоя забота, я не хочу быть обузой и давать тебе… в общем все! Мне не нужна твоя помощь – у мужчины начали наворачиваться слезы - оставь меня в покое! Живи своей жизнью! Я тебе дал все и не надо мне ничего возвращать никакой твоей заботы… мне она не нужна! Изволь мне тебя оставить!
- Папа! Хватит! Тебя калечит твоя болезнь, что ты совсем теряешь разум? На что должны быть близкие люди? Для того что бы быть близкими! И для…
- Все! Хватит! – отец закричал и махнул рукой на сына, - оставь меня в покое!
Мужчина по моложе повернулся к отцу спиной… Закрыл глаза руками и провел ими по лицу, взглянул умоляюще в небо, взывая к Господу, резко махнул руками и повернувшись обратно к отцу тихо и чётко произнес.
- Папа, спасибо за то, что ты мне дал, и твое воспитание в том числе. И я тебе говорю, что ты ошибаешься. Так нельзя.
Он отвернулся и ушел вверх по тропинке от моста. Отец медленно повернулся в другую сторону, вытер мокрые глаза и медленно пошагал вдаль от моста. И вновь установилась тишина. Люди смешались, переправу опять окутала беззаботность и радость находящихся там людей. Они быстро позабыли про происходящее и окунулись в свою линую жизнь. Мама с девочкой пытали кормить уток. Девушка стесняясь пряталась от поцелуев юноши у него же на плече. Птицы так сильно прислушивающиеся до того в громкую беседу продолжили свои щебетания. Все вернулось на свои места. Солнце поднялось чуть выше и на улице становилось жарче. Одни пары заменяли другие, приходили и уходили дети, родители, просто прохожие и влюбленные пары. Солнце огибало дугу по небу, и только наша художница оставалась на месте и рисовала. Продолжала творить, пытаясь запечатлеть каждую секунду этого солнечного дня, каждый голос на своей картине.
Смешение красок на полотне и преданность своей душе, и нетерпение всего, что могло хоть как-то нарушить эту идиллию ее внутреннего мира, были тем, что было основным сочетанием ее. Ее светлые глаза, отражающие ее мир, были взволнованы от происходящего ранее на мосту, и она творила не думая, подчиняясь, казалось, только движениям своих кистей, пытаясь запечатлеть все пока ни одной детали не ушло из ее сознания. Она творила на одном дыхании. Время пролетало, начинало темнеть и тогда, когда она поняла, что краски превращаются в серые оттенки, выдохнула и подняла голову на пейзаж. И он был пуст. Ни персонажей, ни пения птиц, ни голосов. Она закрыла глаза и начала вслушиваться в тишину. Шум ветра наполнял ее вдохновением, его свежесть окутывала ее с ног до головы. И ей вдруг стало грустно, от того что она не может продолжать. Она опустила взор на свое творение и начала собираться домой.
Много лет творцы, запершись в своем храме на высокой горе, колдовали. Они дали обед не видения и творили. Никто из них не знал того к чему они стремятся. Кто-то рано утром, до восхода солнца аккуратно встал с постели погладил жену по голове, поцеловал в весок, аккуратно прикрыл ее одеялом и тихо прикрыл дверь. Щелкнул выключатель света и закрыл за собой дверь.
Один, два, три, четыре, пять… пятнадцать… шестьдесят семь, восемьдесят… шел счет ступеням на спуске в подъезде. Тихие шаги эхом раздавались по парадной. И вот скрип входной двери в дом и светлеющие сумерки, переходящие в полноценное утро. Тишина, влага наполняющая воздух, одиноко прогуливающаяся поливающая дороги машина, желтые светофоры. И чьи-то тихие шаги, ступающие на мокрую мостовую. Фигура растворилась в тумане за аркой городского двора.
На вокзальных часах сместились стрелки. Одинокие прохожие в полусонном состоянии кто дремал на скамейке, кто разговаривал по телефону, где-то был слышен тихий смех уставших молодых людей, возвращавшихся домой после очередной веселой гулянки.
Спокойствие тихого размеренного мира. Абсолютная тишина была чуть ощущаема еще среди звуков просыпающегося города. Мало кто мог обратить внимание на дребезжащие капли на рельсах, еле слышный шум ветра, пронизывающий насквозь обветшалую крышу старого вокзала. Он опустил взгляд на платформу. Он уже был далеко. Он был там, где ничего нет. Он уже видел цвета этой долины, чувствовал ее запахи, пение ее птиц.
Вдруг из-за горизонта рельс показался яркий фонарь надвигающегося на вокзал поезда. Два пронзительных гудка перед пешеходным переходом, перед платформой. И контрольный - третий. Так было решено. Он ступил в тамбур вагона и вошел в безлюдный вагон выходного дня. Вагон выходного дня отправлял его вдаль окруженную тишиной, его выдуманный мир, который мог существовать только внутри его. Твердая скамейка была его убежищем. Он поднял ворот своего пальто и погрузился в тот самый выдуманный мир. Он им наслаждался. Так сладок и невменяем был он в тот самый момент. Если его встретить где-то в кафе, за кружечкой кофе, попросить разрешения присесть рядом и задать вопрос:
- Что тебя толкает к твоему движению в бездну?
Он сделал два глотка, поднял салфетку со стола, вытер ею губы.
- Я не думаю, что я когда-то смогу объяснить. Ни сейчас, ни завтра, ни через несколько лет. Я хочу найти ответ, и возможно этот ответ именно там.
- Почему ты решил, что ответ может скрываться именно там? На какой вопрос ты ищешь ответ?
- Посмотрите на ту девушку в фартуке с названием кафе? Вы ведите как она на Вас смотрит? Как она накручивает локон своих волос на свой палец?
- Она не смотрит на меня.
- Но я убежден, что она на Вас уставилась.
- Ты забыл про одну маленькую деталь. Меня не существует, - я погладил дерево барного столика, - как бы невзначай проверяю, насколько он чисто вытерт от пыли, - тут есть только ты.
- И я разговариваю сам с собой? Да Вы странный собеседник, да, я не спорю, я тоже странный, потому что разговариваю с Вами, и разрешил незнакомцу прервать мое доброе утро выходного дня.
- Да, ты прав, ты странный. Она не смотрит на меня потому что ее нет.
- Кого?
- Девушки.
Я кашлянул.
Он обернулся. И в самом деле ее не было. Но и меня тоже уже не было. Он сидел за столом. Пустая кружка кофе. Вокруг не было ни души. Стены растворились. Он понял, что сидит посреди перекрестка, вокруг него проезжают машины. Они были сзади, спереди, над ним и под ним. Асфальт становился мягкий от накала обстановки. Машины ехали все быстрее и быстрее. Одна машина пронеслась сквозь него. Он понял, что он лежит. Он прилип. Это был самый мягкий асфальт, который он когда-либо знал. Сверху падало небо. Звезды неслись навстречу. Силуэты людей смеялись и тыкали на него пальцем. Смех становился сильнее, более издевательским и он проникал в него, потом и все люди пожаловали заходить внутрь его. Один наглый гражданин открыл дверь в его груди и приглашал зайти туда всех, кто находился рядом или подзывал тех, кто были подальше. И перед каждым заходящим тот самый гражданин снимал шляпу, и говорил: «Добро пожаловать!», и с издевкой смотрел наверх в обезумевшие глаза потерянного мужчины, лежавшего на асфальте. Он начал кричать от страха, отмахиваться руками. Ему становилось бесконечно страшно.
- Ты вот про ту мадемуазель? – обратился к нему я
- Да, – он обезумевшим взглядом оглянулся вокруг, - что только что произошло?
- Ты о чем? Что-то произошло?
- Разве вы не видели?
- Что я должен был видеть? – я улыбнулся ему.
- Я, пожалуй, пойду.
Он быстро отодвинул стул прошел вдоль кафе к выходу, открыл дверь и провалился за ней, оставив за собой только крик. И эхо долго еще разносилось по улицам утреннего города. Но никто не обратил на него внимание. Потому-что вокруг было все, что он считал несуществующим. А на самом деле не существовал он.
Я оставил деньги на столе кафе и вышел за ним во дверь и пошагал по лице.
Было слышно, как скрипели колеса вагона под действием стоп-крана. Женщины с ужасом рыдали в вагоне. Кто-то потерял сознание от увиденного. Его тело разбросало на сто метров по железнодорожным путям. Но я не видел ничего в этом странного. Вряд ли человек может нормально соображать если он не спал всю ночь, утром рано встал, оделся и куда-то ушел. А потом с закрытыми глазами пошел вдоль вагона, и вышел через, почему-то, незакрытую дверь вагона. Это было нормально. С ними такое происходит, с теми, кто не высыпается по утрам.
На следующей станции он вышел и пошел в сторону шоссе.
Он был очень странный. Он открыл глаза и увидел утро. Таким какое оно было далеко за городом. Он вкушал каждый запах травы, вагона, пассажира, уснувшего на его плече. Вагон был полон их. Они все спали. Кто-то втыкал в планшет. Но это даже крепче чем сон. И тогда-то он и встал. Весь вагон опрокинулся, оставался только выход через окно. Стекло? Нет, это не преграда. Он вышел сквозь прозрачную преграду и пошел вверх, обратившись спиной к земле. К своему миру. К той самой горе.
Он был у ее подножья. Он смотрел как солнце ходит вкруг этой горы, это был бесконечный полярный день, да и куда ему было деться от нее, оно было к ней привязано, да и привязано к ней до сих пор. Он наблюдал эту карусель, он был бесконечно близок к своей цели. Через долгих три дня пути он склонился к первой ступеньке лестницы и поцеловал ее. Он скинул одежду, бросил вещи у первой ступени лестницы, ведущей вверх, и пошагал вперед, закрыв глаза.
Один, два, три, четыре, пять… пятнадцать… шестьдесят семь… восемьдесят. Он вспомнил лицо официантки, в том кафе, мягкий асфальт, те пролетающие машины, тот ужас, который его одолевал, когда его части тела разлетались под колесами вагона поезда.
Он остановился. Открыл глаза. Вспомнил глаза своей супруги, представил ее слезы, ужас в глазах ребенка, что он никогда не увидит отца.
У него не было ребенка. Он закрыл глаза и пошел дальше. Сто семьдесят восемь… двести пятьдесят шесть. Открыл глаза.
- Но как же я могу вспоминать то чего у меня никогда не было?
Он развернулся спиной к храму и присел на ступени. Он не мог уже понять, что есть на самом деле, а что есть плод его воображения. Он начал оглядываться по сторонам, искать живых. Птиц, пауков, растения, что-то что напоминало бы ему жизнь. Ее не было.
Он ощутил, что кто-то положил руку на его плечо, о попросил подняться.
- У тебя еще долгий путь впереди, пошли за мной.
- Кто ты?
- Меня нет.
Он обернулся. Никого действительно не было. Ему стало страшно.
Страшно, когда ты не знаешь куда идти, в какую сторону кричать. Еще страшнее, когда нету сторон, и ты забыл, как это - кричать. Вот этот страх им овладел. Он поспешил спускаться вниз по лестнице и переходил на бег. Но ни на метр не становился ближе к началу лестницы, он пытался бежать наверх, и так же ни на одну ступень не приближался к вершине. Он метался то вверх, то вниз, и всегда оставался на одной ступеньке. Он не мог ни кричать, ни дышать, ни есть, ни пить. Только видел и слышал и ничего больше. Он перестал чувствовать под собой ступени. Он был только глаза и уши, и ничего больше. Он не мог ни жить дальше, ни умереть. И был обречен оставаться на этой лестнице выходного дня, где ничего не надо было делать, на той двести пятьдесят шестой ступени. Смотрел вниз, видел очертания людей и силуэты жены, те что невнятно появлялись в его памяти. И слышал, как в храме колдуют творцы. Он навечно был закован в этом мире ограниченной ее силуэтом, ступенью и звуками, слышимыми сверху, где много лет творцы, запершись в своем храме на высокой горе, колдовали.
Она смотрела в потолок, следила за отражающимся светом, пробегающим по потолку от проезжающих за окном машины. Шум двигателя такой мягкий, звук резины, трущейся по асфальту, такой успокаивающий. Она слушала все, представляла, что там могло происходить на улице. После скинула с себя одеяло, встала с кровати, оторвала листок из альбома для рисования и одним движением руки провела силуэт ступеней, ведущих к горе, сидящего на ступенях мужчины, и возвышающегося над всем этим храма. Одной толстой линией электрокардиограммы. спокойного, размеренно дышащего человека. Прикрепила листок к стене на кнопку и вернулась в кровать. Накрылась и отвернулась к стене.
Свет от экрана телевизора мелькал на еле держащихся на стене обоев. Застоявшийся воздух в комнате, от того что ее долго не проветривали, застыл и не шевелился. Шторы тяжело опирались на ковер в темной комнаты, пряча ее внутренний мир от всего того что происходило снаружи, ловя каждый лучик света, пытающийся проникнуть в комнату. Тихий звук новостей из телевизора разносился по комнатам старой квартиры. Перед телевизором сидел отец и долго размышлял над всем тем что произошло на горбатом мосту. Он уткнулся взглядом в плед накрывающий его колени. Глаза его были мокрые от слез. Его тело сидело здесь, в этом кресле перед телевизором, но он сам был где-то далеко, он уже тут сидел и беседовал со своим сыном, он пытался разрешить весь этот конфликт, обдумывал каждое свое слово, как он будет все это вновь доносить до него, или вообще стоит ли это делать? Он не знал, как поступить. Но что-то нужно было делать. И вдруг он вспомнил, что у него очень мало времени, лишь Господь Бог знал точно сколько ему еще отведено.
Отец закрыл глаза рукой и зарыдал. Боль раздирала его сердце. Егор морщинистое лицо было обезображено его горем. Я никогда не знал, что мужчины умеет так плакать. И порой кажется, что мужчина всю жизнь копит в себе ту усталость, те печали, те разочарования и лишь тяжело опуская веки, прячет поглубже в себе все это, открывает их и идет дальше по жизни. И в жизни наступает тот момент, когда все то что было накоплено, разом выходит наружу, когда уже нету места в терпеливом мужском существе копить это все и прятать глубоко внутри себя. И этот самый момент настал для него. Он зарыдал. Его слезы потекли по морщинистым щекам, он начал всхлипывать и второпях смахивать их с лица. Вытер рукой глаза, собрался с силами, спрятал лица своими ладонями, посидел так с минуту, эдакий памятник мужскому горю, собрался с силами, скинул с себя плед и встал с кресла.
Свет шатался по квартире, плед с жутким грохотом свалился на мягкий ковер. Все было отчетливо понятно в его голове. Он теперь все понимал. Он точно понимал, что надо делать и как себя вести. Он чувствовал, как решительность растекается по его больному старому телу. Он просто стоял рядом с лежавшим пледом. Уткнулся в одну точку, собирался с мыслями. Сделал шаг в сторону кухни и вдруг раздражающий, но такой долгожданный звук звонка в дверь пронзил в один миг всю квартиру, каждый нерв старого человека.
Все же свет одинокого фонаря, только что включившегося на улице, просочился сквозь блэкаут сторожил темного царства его квартиры, и этот луч уткнулся в хрусталь, пылившийся в серванте и разложился на множество оттенков.
В темное царство печали ворвался нарушитель и без зазрения совести начал тревожить все вокруг, придавая этому тюремному пейзажу привкус свободы, как бы дразня все что есть рядом, и зовя все вокруг настоять на том что бы были сняты оковы с этого мира и прогнать мрак этого кубического сумрака.
Поворот замочной скважины, щелчок. Еще один. Приближался момент истины. Он был полон решимости. Он был абсолютно уверен в том, что он знает, кто стоит за дверью в квартиру, он уже много раз повторил у себя в голове все то что он скажет ему, и дверь открылась. Он ни капли не ошибался, за открывающейся дверью появился сын и свет подъездного освещения. Он был очень яркий, он становился все ярче. Он ослепил старца и отобрал дар речи. Свет и темный силуэт родного человека. Силуэт приближался. Это были самые длинные два шага, одни из самых важных, сделанные в нужном направлении. Он чувствовал, как вся та уверенность, так победоносно гуляющая по его артериям, вдруг капитулировала, и он остался один на один со своей совестью, в лице его самого дорого человека. Давление подскочило. Свет становился еще более ослепительным, контуры расплывались. Он безрезультатно начал разбрасывать в стороны свои конечности и понимал, что летит вниз. Он должен был упасть, он падает и не понимает, что мешает ему наконец ударится о твердость напольного покрытия. Неожиданно мягкое и теплое. Тускнеющий свет и пустота. Больше ничего.
- Это он самый, такой долгожданный, - Он начал оглядываться оп сторонам.
Стол, стул и лампа. И опять силуэт. Он подметил, что сегодня он чаще общается с силуэтами чем с людьми. Он начал задумываться над тем насколько это хорошо, удивительно, или нет.
- Я Вас не знаю. Вы курите? – он видел уголек тлеющей сигареты в пепельнице на столе, - это какой-то допрос? Почему вы молчите и ничего не спрашиваете? У меня странный голос. Он мне знаком, - рука незнакомца, сидевшего напротив протянулась за сигаретой к пепельнице.
- Вы позволите?
- Конечно, вы же уже курите, и думаю вы начали до моего прихода сюда.
- Нет, это Ваша сигарета. – я сделал пару затяжек, и вернул сигарету обратно в пепельницу.
- Это все? Что будет дальше? Я много читал про смерть, свет в конце тоннеля. Это понимание о смерти, о том, как относится к концу уходит в вероисповедание. Вы знаете, у меня на груди есть крестик, мне его подарила моя бабушка, она дожила до девяноста лет. Она мне подарила его, когда мне было восемнадцать лет. Вот посмотрите, вот он, серебро. – он дрожащими руками начал искать на ощупь его на своей груди, но его там не оказалось, – наверное я его потерял. Это грустно для меня, я очень бережно относился к нему и хранил всю жизнь. Кто вы? И что будет теперь?
- Это не конец, - я отстучал барабанную дробь пальцами по столу, и мужчина пропал, оставив мне на память его недокуренную сигареты, включенный свет, тепло на стуле и кусок серебра на столе.