- Петька, Петька! Задремал никак? Что же ты, поганец, шкуру-то кромсаешь? Смотри, какой кусок испортил. О чём только думаешь? – кряжистый Василий, старший в бригаде швецов, даже аршином по столу ударил.
- Я, дядька Василий, исправлю, - молодой угловатый Пётр, виновато расправлял обрезки изрезанной кожи.
- Исправит он, - Василий отодвинул неумеху-закройщика. - И что только с парнем сталось, чай не первый год из овчинок тулупы мастерит.
Бригадир, посвистывая, ходил вокруг стола, прикладывая к кускам деревянный аршин и отмечая что-то мелом.
-Что стоишь? Иди, вон, Фимке подсоби. Уж рукав-то к подолу не подошьёшь? - усмехнулся артельщик в рыжеватую бородку, - иди, иди, не мешкай. Нам тут прохлаждаться недосуг.
Второй день троица швецов работала в старой избе Демьяныча. Заказов было много. Пожилой Демьяныч пустил их «за работу», положив в качестве платы и кормёжку.
- А что, изба-то старая пустует, и вам по дворам мыкаться несподручно. Пока устроитесь, пока инструменты разложите, уж и день прошёл. И опять-таки, ждите харчей от хозяев ради милости. А промеж нами сразу сговорено: моя Анфиса Петровна кашеварить мастерица, голодными не будете, - при упоминании о жене лицо расплылось в улыбке.
Анфиса Петровна вошла хозяйкой в дом Демьяныча минувшим летом. Тихая, незаметная, робевшая от случайного взгляда, занавешенная низко повязанным платком, она лишь изредка поднимала глаза на мужа, будто просила одобрения.
- Намаялась баба, - откровенничал в первый день постоя хозяин, - три года вдовой прожила в семье свёкра, хоть и в жёнках, почитай, не ходила. Сразу после венчания сгинул по пьяному делу мужик-то её. И ребятишек прижить не успели. Осталась моя Анфисушка «лишним ртом»: в работе первая, за столом последняя. Батрачила по чужим дворам, копеечку свёкру носила, чтоб не попрекали, а пока спину ломала, приданое ее - ярочек да тёлочку - на базар свели. Да что приданое, сундук и тот порушили: ни холстинки, ни шерстинки не оставили. Три года так скиталась, а минувшим летом занеможила, слегла в самый разгар сенокоса. Не знаю, может, пожалели её, а может руки нужны были, только позвали меня посмотреть. Так я и засмотрелся.
Известного на всю округу травника звали врачевать как людей, так и скотинку. Лекарство было неплохим подспорьем для маленькой семьи, потому хозяйство Демьяныча считалось крепким. До минувшего лета мужик проживал вдвоём с дочкой, Анюткой – блаженной, девицей лет двадцати, целыми днями сидевшей взаперти за перегородкой и играющей в соломенные куклы. В былое время швецы, останавливающиеся в гостеприимном доме, часто спрашивали хозяина, почему он не женится, не приведет хозяйку, давно уж вдовствует. Демьяныч лишь отшучивался: мол, не родилась ещё невеста, а потом добавлял тихонько: «Боюсь за Анютку, мачеха, чай, не матушка родная. А девка-то у меня – сами видите». Так и проживали: кабы не травки, совсем худо. Не сетовал Демьяныч, справлял всю работу, за дочкой приглядывал, людям помогал.
За обедом оттаял Василий, черпал ложкой наваристые щи, да на Анфису Петровну поглядывал.
«Хороша бабенка. Коли ей смелости чуток, огонька в глаза, плечи расправить да стан развернуть, и пойти, пойти, пойти…»
Напарники жевали молча.
«Ладно Фимка, из него слова не вытянешь, сидит, иголкой тычет, но Петька-то, Петька. Третий год с нами по деревням шастает, рта не закрывая. Будто подменили парня. Надулся как мышь на крупу. И давеча, кабы не я, выбрасывай шкуру».
-Петька, Петька, что молчишь-то, язык проглотил?
- Так ем, - артельщик быстрее заработал ложкой.
- Да, щи-то наваристы, всем щам щи. Ты мне вот что скажи, стряслось что, беда какая? Будто не в себе ты, парень. Фимка молчит, так от него и в былые времена лишнего слова не дождаться, а ты-то, говорун и весельчак. И в работе небрежность допускать стал.
Фимка, услышав свое имя, отложил ложку, перекрестил лоб, и, поклонившись хозяйке, пересел на лавку – дошивать. Петька молча досрёбывал остатки из миски. И в эту минуту в избу, пропахшую сырой овчиной, вошла Анюта.
Тонкий девичий стан, туго обтянутый ситцевой блузой, пышная юбка, обшитая по подолу алыми цветами, с которыми перекликались яркие бусы на тонкой шее.
- Ишь ты, расцвела-то как, - присвистнул Василий, - созрела для венца. Ждите сватов.
От этих слов белое, рыхлое лицо девушки расплылось в улыбке. Огромные навыкате прозрачные глаза, выдававшие болезнь, заискрились каким-то лукавым светом.
- Чего уж, смеяться-то, - недовольно пробурчал Демьяныч, а потом добавил, обращаясь к дочери: - иди, нечего тут делать, мамка сама управится. Пойди котейку накорми.
- Прости, Христа ради, - опомнился бригадир швецов, - не хотел смеяться. Уж больно изменилась Анютка.
- Изменилась, спасибо Анфисе Петровне, не только наряжает девку, балует, но и к делам бабьим приучает. Цветы-то на юбке Анютка сама расшивала. А я и не знал, что талант такой в ней.
- Чего уж, способная она, - подала голос хозяйка.
Пока жена хозяина убирала со стола, Демьяныч с Василием лениво потягивали ядрёный квас, рассуждая о будущем урожае. Фимка торопливо работал иглой, низко опустив голову, лишь Петька смотрел в маленькое окошко, думая о своём.
Когда хозяева ушли, Василий подсел к молодому закройщику.
- Что с тобой, парень? Вижу, что тоска тебя гложет, расскажи, облегчи душу, чай не первый год тебя знаю.
- Я, дядька Василий, решил вот на Анютке жениться, - сказал, будто сплюнул.
- Тю, дурной, дождёшься, погонит нас Демьяныч, ты свои шуточки брось.
- А если не шуточки? – Петька даже подскочил.
- Эка тебя разобрало, дома что стряслось?
- Стряслось. Маньку, сестрицу мою, силой по осени выдали за Гришку из Нижнего Дола. А этот Гришка известен на всю округу своим дурным нравом да кулаком крепким. Манечка и плакала, и молила, а перед свадьбой я её из петли вынул. Ничего, отец поругался, да повёл под венец. Гришка, говорят, Манечку бьёт люто. Только вот батьке не в урок, ему главное - хозяйство крепко держать, а семья Гришкина прочно на ногах стоит. Катюшку, младшую, на днях сосватали. За больного, слепца, злого сынка лавочника Ерёмы. Я из дома ушёл, а семейка за Катьку взялась – бьют девку да в горнице запирают, помнят о петле Манечки. Старшего, Ефима, с Варькой гулящей окрутили, а потом видят, что от снохи толку нет, так семейку молодую в город батрачить сплавили, с глаз долой. Теперь очередь Михая подошла. Слышал, как отец с маткой шептались, невест перебирали. А Михай уж давно с Лушкой сговорился, любовь у них. Да только что отцу любовь-то наша, у Лушки пустые щи по праздникам, а из приданого вошь стельная да блоха поросая. Оженят Михая, подберут ему постылую, за меня примутся. И ведь не бедствуем, дядька Василий, мы с братьями который год по промыслам, девки головы не поднимают от дел бабьих. Зачем это всё? Для кого?
- Ну как же…
- А я тебе скажу, дядька. А всё это: и петля Манечки, и Катькин слепец, и слёзы Михая с Лушкой, да и Фимкины ночи бессонные в ожидании бесстыжей Варьки - всё это только для того, чтобы соседи завистливо языками цокали: мол, смотри, как Парамон хозяйство держит, всё у него ладно-складно, дом новый справил, скотинкой разжился, а уж как в воскресенье к службе идёт, право слово – барин.
- Ты, парень, остынь чуток. Анютка-то тебе зачем?
- Анютка? А что, увезу, тайно обвенчаемся. Есть у меня знакомый батюшка, живо сладит, приведу в дом, вот вам сношенька за слёзы наши. Такая, что людям показать стыдно.
- Ты эти мысли брось. Девка-то чем виновата? Без того юродивая, её жалеть надо, а ты из неё вроде оружия сделать хочешь. Чтобы я таких слов не слышал. Сиди, работай, нам языки мять недосуг.
До самого вечера швецы работали молча. Лишь перед ужином Петька вышел во двор остудить морозцем горящую голову. А после ужина потянулись заказчики, несли шкуры. Василий и Петька обмеряли, записывали в памятную книжицу, Фимка торопился закончить первый полушубок. Лампы погасили за полночь.
Фимка засопел, не успев и лба перекрестить, затих и Петька, а сон Василия прогнали мысли о напарнике.
«Беда, как помочь парню? Парамон – мужик лютый, в доме ему и слова поперёк сказать боятся. До отчаяния дошёл Петька, как бы дров не наворочал», - невесёлые размышления прервал тревожный стук в окно.
На пороге испуганный Демьян, за ним тонкой тенью Анфиса, укутанная в шаль.
- Анютка не у вас?
- Что ей у нас делать? – сердце бригадира ухнуло к босым, стылым на снегу, ступням.
- Пропала девка. Не заметили как. Вечером легла как обычно, помолилась и легла.
- Только вот улыбалась всё время, - подала голос хозяюшка, - я уж и допытывалась у неё. Но ничего не выпытала.
- Поднимай народ, замёрзнет девка. Мы сейчас, только оденемся, - Василий рванул в избу.
Фимка тёр заспанные глаза. Бригадир подскочил к суетливо одевающемуся Петьке.
- Твоя работа, сучий сын? – затряс парня: - Отвечай, что наговорил Анютке.
- Да пошутил я, дядька. Она, наверное, к могиле старого Захара пошла.
- Колдуна?
Парень закивал головой. Старого Захара, слывшего в округе ведьмаком, схоронили по весне в пролеске, за околицей. Последнее пристанище колдуна больше напоминало свалку мусора. Считалось, что от покойного можно откупиться, бросив на могилу какую-нибудь вещь. Эту гору и заприметил Петька, когда входили в деревню.
- Я ей сказал, что возьму в жёны, если она мне башмак из той свалки принесёт.
- Ах ты гадёныш, живо собирайся, пошли искать. Твоё счастье, если ничего не случилось.
Не успели выйти во двор, как в калитку метнулась светлая тень.
- Анютка, - бросился к дочери Демьяныч. Но она слабо отмахнулась и бросилась к Петьке, протягивая старый изношенный сапог. Парень растерялся, неловко подхватил оседающую девушку и тут разглядел, что тулупчик Анютки разодран, а в прорехи струится тёмная липкая кровь.
- Что же, как же, - бормотал молодой швец, вглядываясь в отражающиеся звёзды в широко распахнутых глазах юродивой.
- Я, а он… Он бежал… Хватал… Больно… Но я не выпускала… Тебе… Жена? – прошептала она слабеющим голосом, и звёзды в её глазах гасли одна за другой.