Анна Ахматова не любила Кузмина, Ремизова ("безвкусица! чепуха!"), не любила Сергея Есенина, Джорджа Байрона ("Дон-Жуан - это плохая, даже безобразная вещь - я читала подлинник сорок раз"). Интересно, зачем столько читать, если не любишь?
Не любила Франса, да и хрен бы с ним - за что его любить?
Не любила Чехова, Бунина и Твардовского. Пришвина считала "писателем второго ряда". Подскажите, пожалуйста, сколько рядов в литературном амфитеатре?
Ненавидела Валентина Серова, Станиславского ("обезьянье лицо, обезьяньи руки"), не любила Уланову ("балерина никакая").
Ну и что? Что от этого изменилось? Глупо сносить здание Рижского вокзала только потому, что оно не нравилось Ахматовой.
А Цветаева всю жизнь ненавидела Мону Лизу. "Джиоконда - мертвец!" - утверждала она. Ей, Цветаевой, можно не любить - её от этого не убудет. А на Мону Лизу идут и будут идти толпы, пока разрешён доступ к лику усопшей. Как в ленинский мавзолей, куда тоже идут, невзирая на препоны. И пусть идут, кому мешают эти произведения искусства - Мона Лиза и Ленин?
Асимметрия
Ахматова утверждала: "В искусстве должна торжествовать асимметрия".
И в жизни тоже. Она и существовала.
"Симметрия скучна".
Вкусная женщина
Познер (не этот, а его отец) заявил как-то Ахматовой:
- Литературный вкус мне дал Гумилёв.
- Откуда он его взял? - удивилась А.А.
Молочная сага
Запись в дневнике Марины Цветаевой:
- Анна Ахматова! Вы когда-нибудь вонзались, как ястреб, в грязную юбку какой-нибудь бабы - в 6 часов утра - на Богом забытом вокзале, чтобы добыть Вашему сыну - молока?!
Придёт черёд - вцепится. Всех вас жизнь поставила вне закона, так ведь и её – жизнь - осудили по канонам революционного безобразия.
Бабы
И ещё из дневника Цветаевой:
"Роднее всех (на 1 000 000 вёрст) - бабы, с которыми у меня одинаковое пристрастие к янтарю и пёстрым юбкам - и одинаковая доброта, - как колыбельная песня".
Померимся
"Шевченко - поэт ростом с Мицкевича", - утверждала Лидия Чуковская.
И кто бы спорил, кроме поляков, разумеется:
- Мицкевич ростом с Шевченко? Вы шутите?!
- Не выше.
Адам
И ещё о Мицкевиче. Ахматова:
"Звал поляков на бой, а сам сидел в Германии и разводил романы с немочками.
И это во время восстания".
Потерянный рай
Ахматова: "Пока Саша Чёрный жил в Петербурге, хуже города на свете не было. Пошлость, мещанство, смрад. Уехал. И оказалось, что Петербург - это рай. Нету ни Парижа, ни Средиземного моря - один Петербург прекрасен".
Факт.
Вот такие
Ахматова о жене Александра Блока: "Она была похожа на бегемота, поднявшегося на задние лапы. Глаза - щёлки, нос - башмак, щёки - подушки, ноги - вот такие, руки - вот такие".
Пикассо отдыхает. И Сальвадор Дали – тоже.
Сор
Анна Андреевна жила в квартире, на дверях которой значилось: "Мужская уборная".
Когда б вы знали из какого сора...
Соблазн
Из дневника Марины Цветаевой:
"В 1919 году я научилась слову "жид"…
Опричники: Рузман, Берг, Каплан, Левит..."
Зинаида Гиппиус согласна с ней:
"Кровь несчастного народа на вас, Бронштейны, Нахамкесы, Штейнберги и Кацы. На вас и на детях ваших...
Обеими руками держу себя, чтобы не стать юдофобкой. Столько евреев, что диктаторы, конечно, они. Это очень соблазнительно".
Брюки и без
Надежда Мандельштам вспоминает: "В те годы одежду не продавали - её можно было получить только по ордеру. Ордера на одежду писателям санкционировал Горький. Когда к нему обратились с просьбой выдать Мандельштаму брюки и свитер, Горький вычеркнул брюки и сказал: "Обойдётся".
До этого случая он никого не оставлял без штанов".
Крест
Цветаева пишет:
"Антокольский читает мне стихи – "Пролог моей жизни", которые я бы назвала "Оправдание всего".
Но так как мне этого нельзя, так как у меня слишком чёткий хребет, так как я люблю одних и ненавижу других, так как я русская - и так как я понимаю, что Антокольскому это можно, что у него масштаб мировой - и так как я всё же хочу сказать нет, я знаю, что не скажу - молчу молчанием резче всяких слов.
И мучусь этим молчанием".
Молчать – можно. И мучиться тоже никто не запрещает.
Воланы
В десятых годах прошлого столетия у Сологуба был вечер в пользу ссыльных большевиков. За билет брали 100 рублей.
- И я участвовала, - призналась Ахматова. - В белом платье с большими-большими воланами.
Утро в Вильно
Анна Андреевна вспоминала: "Подхожу к окошку гостиницы и вижу: вся улица на коленях. Все люди ползут на коленях в гору - оказалось, что у них такой обычай: на коленях ползти к иконе в день святого этой иконы".
Борьба
Ахматова уверяла: футуристы (Маяковский и иже с ним) "боролись со всеми известными тогда людьми, чтобы место расчистить".
Большевистскими методами.
Не верю
Надежда Мандельштам: "Не верю Маяковскому, когда он говорит, что наступил на горло собственной песне. Как он это сделал?"
ЛЕФы
Ахматова говорит: "Шкловский дружит с Асеевым, но тот уже совсем падший…
Шкловского ненавидят в Москве до кровомщения <не путать с кровосмешением>. Он всё обмусоливает, слюнявит..."
Веское слово
Ахматова: "В 29-м, 30-м году было такое поколение, которое меня и знать не желало… Все ждали, что явится новый поэт, который скажет новое слово, и прочили в эти поэты Джека Алтаузена".
Яков Моисеевич, проще говоря Джек, предлагал расплавить памятник Минину и Пожарскому: "Подумаешь, они спасли Россию! А может, лучше б было не спасать?"
О, у России прожорливое брюхо – что ей Алтаузен?..
Перемолотит и свеженьких – нынешних…
Перечислить?
Соломинка
Когда в 1935 году был арестован сын Ахматовой Лев Гумилёв, она исхитрилась и передала письмо Сталину. В тот же день Гумилёв вернулся домой. "Это был единственный хороший поступок Иосифа Виссарионовича за всю его жизнь", - утверждала А.А., примеряя судейскую мантию.
Причина и следственная часть
Ахматову ни разу не арестовывали.
"Срезневский говорил: такие маленькие ручки, что на них нельзя надеть наручники".
Дегенерат
Льва Гумилёва Надежда Мандельштам называла дегенератом (Герштейн).
И всё же он попал в список интеллигентов. Да, были такие. Их составляли Н.Я. и её верное окружение. Попасть в списки было сложно, очень сложно - очередь занимали загодя. Где они теперь - эти очередники?
Национализация
Кстати, о списках. Надежда Мандельштам утверждала: "Всякий настоящий интеллигент всегда немного еврей". Совсем немного, чуть-чуть, сразу и не заметишь. А если нет, то он не настоящий. Или не русский.
Антисемитское высказывание Цветаевой: "Не люблю интеллигенции, не причисляю себя к ней. Люблю дворянство и народ, цветение и корни".
Мера и точки
Ахматова: "Кузмин всегда был гомосексуален в поэзии, но тут уж выше всякой меры... Во многих местах мне хотелось точек".
В каждой строчке только точки…
Интересно, как и чем определяется глубина педерастических стихов? Щупом?
А точки - самый либеральный знак в русской пунктуации - всё стерпят.
Катать шары
Ахматова: "Однажды, когда в Клубе писателей я прошла через бильярдную, все со страху перестали катать шары. По-моему в этом есть что-то обидное".
Красные перчатки
Лидия Чуковская записала: "Заговорили о деревне, потом о крестьянах, украинских и русских.
- Униженно держались только украинские крестьяне, - сказала А.А. - Они были развращены польскими помещиками. Я сама видела там, как идёт управляющий в красных перчатках и семидесятилетние старухи его в эти перчатки целуют. Омерзительно! А в Тверской губернии совсем не то - полное достоинство".
Квартиры - всем!
Надежда Мандельштам: "Старый остряк Шкловский, получив ордер на новую квартиру, сказал, обращаясь к другим счастливцам, заезжавшим в тот же дом <писателей>: "Теперь надо молить Бога, чтобы не было революции".
Смена
Эмма Герштейн о жизни осуждённых эсеров: "В тюрьме они сидели по двое в камерах. Они так надоедали друг другу, что подавали просьбы о переводе в одиночку".
Или смене партийной принадлежности.
Долги
Герштейн отмечает разницу в отношении писателей к Мандельштаму и Ахматовой: "Там чувство долга по отношению к замечательному поэту, здесь тот же долг, но согретый непосредственным чувством любви".
Объяснение в любви
Ахматова: "А ко мне поклонники подходят объясняться <в любви>, когда я стою в очереди к уборной".
Дура
Надежда Мандельштам об Анне Ахматовой: "Она такая дура! Она не знает, как жить втроём".
И просто Федин
Осип Мандельштам в очередной раз решил слиться с советской властью – в единое целое.
Надежда Мандельштам вспоминает: "Каждое утро О.М. садился к столу и брал в руки карандаш: писатель как писатель. Просто Федин какой-то".
Сессия
Ахматова: "В 37 году был людям великий экзамен".
Семнадцатый год, надо понимать, начало экзаменационной сессии.
Предчувствие
Мандельштам любил русские каторжные песни.
Его жена пишет: "Среди народных песен только их и любил О.М."
Ну как тут не вспомнить "Собачье сердце"?
Ещё один
Герштейн вспоминает разговор с родственником. Год 1937.
"Ты бываешь в Шереметьевском переулке? Там живут черносотенцы. А ты у кого бываешь? У Ахматовой? О, избегай её сына".
Лев Гумилёв настаивал, чтобы Эмма, его (или её?) "лишняя любовь", приняла православие.
И ничего не вышло из этой затеи.
Знаете, кто организовал покушение Николая I на Лермонтова? Эта самая Эмма - через много-много лет после злополучной дуэли.
Старание
Герштейн: "Мой отец старается не понимать сущности происходящего - полного перерождения той системы, которой он сознательно и идейно служил с 1918 года".
Смешанный брак
Лев Гумилёв со слов Герштейн говорил: "Как глупо делают люди, которые рожают детей от смешанных браков. Через какие-нибудь восемь лет, когда в России будет фашизм, детей от евреев нигде не будут принимать, в общество не будут пускать, как метисов или мулатов".
- Он таким не был, - заявила Ахматова. - Это мне его таким сделали.
Всё равно
Ахматова о пристававших к ней мужчинах: "Им ведь всё равно: от шестнадцати до шестидесяти пяти все годятся".
Было ей о ту пору пятьдесят лет.
Потрясение
18 сентября 1941 года. Герштейн пишет: "В женских парикмахерских не хватало места для клиентов, "дамы" выстраивали очередь на тротуарах. Немцы идут - надо причёски делать".
В этот день Сталин, потрясённый увиденным, объявил соратникам: я остаюсь в Москве.
Отец
Татьяна Валлах-Литвинова: "Единственный раз видела и слышала Сталина, выступавшего на съезде (1936?) по поводу конституции. Я его обожала! Власть - всевластие - желание броситься под колесницу Джаггернаута! Отец, бог - помоги мне!"
В 1942 году её отца - Валлаха - вывели из состава ЦК.
Отдать и оставить
Ахматова о Ленинградской блокаде: "Для спасения людей, Царского села, Павловска - город надо было отдать. Тогда не умерли бы сотни тысяч… Версаль сохранился, Париж не вымер - и снова он французский, а не германский".
И Москву отдать, и Сталинград. Владивосток оставить - японцам.
Увы, мы, к сожалению, не французы, чтобы за девять дней просрать отечество. Хотя…
Был грех. И не единожды.
Лежбище
Надежда Мандельштам: "Все колхозники почему-то лежат. Лежали и лежат студенты в своих общежитиях, лежат служащие, вернувшись с работы. Все мы лежим. И я пролежала всю свою жизнь".
Моя тёща, донская казачка, из раскулаченных, до восьмидесяти пяти лет ни разу не прилегла. Заставить было невозможно. И один ответ: - Ещё належусь...
Складка
Анна Андреевна: "Если видите складку на брюках - не верьте, что поэт".
Ширинка у поэта должна быть расстёгнута – да так, чтоб амфибрахий выглядывал, а вместе с ним анапест и хорей. Поэтическое трио.
Тьфу!
Лидия Чуковская о Раневской: "Совершенно растленная Фаина, интриганка, алкоголичка, насквозь нечистое существо".
Но как она играла! как играла! Тьфу!..
И приехал в Союз Исайя Берлин, и провёл ночь с Анной Ахматовой, и узнал об этом Иосиф Виссарионович, и начал он холодную войну. "Из-за нас" - не теряя достоинства, уверяла соотечественников Анна Андреевна.
Коломенское
Ахматова: "Поехала смотреть Коломенское. Ничего похожего я в жизни не видывала, это прекраснее Notre Dame de Paris".
И кто бы сомневался!
Акума
Ардов называл Ахматову "мадам Цигельперчик". А ещё с его лёгкой руки окружающие прозвали её Акумой, что в переводе с древнееврейского - животное с человеческим лицом.
"Акумочка! Акума – где ты?""
А.А. так и не узнала истинного значения этого слова.
Заведение
Щедрая хрущёвская оттепель (какой, однако, щедрый товарищ!)…
Так вот, щедрая хрущёвская оттепель Лидию Чуковскую не устраивала. Ей хотелось "общим манифестом реабилитировать всех зараз живых и мёртвых, или, точнее, разоблачить самоё заведение, фабрикующее "врагов народа".
Чтобы – раз! – и навсегда! Всё население Союза – гамузом. И тех, кто творил беззаконие, и тех, кто это беззаконие утверждал. Какая, однако, добрая бабёнка - под стать Никите Сергеевичу…
Первое свидание
Ариадна Эфрон наконец-то познакомилась с Надеждой Мандельштам. Четыре часа они ехали в одной машине.
"Она сидела - шерсть дыбом - в одном углу, со своим Мандельштамом, а я в другом - тоже шерсть дыбом - со своей Цветаевой, и обе шипели и плевались".
Расстались оплёванные, но весьма довольные собой.
Механизм
Надежда Мандельштам о Пастернаке: "Он интересуется только Симоновым и Твардовским, потому что ему хочется понять механизм славы".
Кто там?
Ахматова побывала в гостях у Пастернака в посёлке с многозначительным названием - Переделкино.
Рассказывает: "Мне там было неприятно, тяжко. Устала от того, что никак было не догадаться, кто здесь сегодня стучит".
На даче, кроме хозяев и Анны Андреевны никого не было. Впрочем, играли Рихтер и Юдина.
Соавтор
Ахматова: "Прочитала до конца роман Бориса Леонидовича. Встречаются страницы совершенно непрофессиональные. Полагаю их писала Ольга".
Она же:
- Я не узнаю свою эпоху и своих современников. Роман - гениальная неудача.
Неудачи тоже бывают гениальными. Как оборона Парижа в 1940 году.
хемингуэи
Иное мнение у Эммы Герштейн:
- Все хемингуэи существовали для того, чтобы их находки пошли в дело в новом русском романе.
- Неужели все?
- Все!
Третьего дня
Лидия Чуковская: "Я была третьего дня у А.А. Она сказала мне, что те итальянские коммунисты, которым Пастернак передал свой роман, вышли из коммунистической партии".
А вступили они в неё, прочитав его же поэму "Девятьсот пятый год".
До того
Прочитав воспоминания Эренбурга, Ахматова подвела итог: - Ни слова правды - ценное качество для мемуариста. Обо мне: у меня стены не пустые, и я отлично знала, кто такой Модильяни.
Эренбург писал: "в 1911 г. Ахматова ещё не была Ахматовой, да и Модильяни ещё не был Модильяни".
А кем же они были?
Две и одна
Ахматова о Зощенко: "мания преследования и мания величия".
Две мании и одна Зина (жена) - с ума сойти!
Наглость
Лидия Чуковская: "Я свернула на шоссе, потом на улицу Пастернака, имеющую наглость именоваться улицей Павленко".
Удовлетворение
Ахматова: "Меня пастернаковские стихи о природе с некоторого времени перестали удовлетворять".
Не пущать!
Она же о Цветаевой: "Марину на три версты нельзя подпускать к Пушкину, она в нём не смыслит ни звука".
Украшение
Ахматова: "Пушкин терзался Натальей Николаевной, которая вся ушла в наряды. Его тошнило..."
Потрясающее проникновение во внутренний мир Александра Сергеевича - чего и вам желаем.
"И он написал ту, Миронову, и дочь её Машу. У дочери одно украшение - розовые ушки".
Кокет
Ахматова о Пастернаке: "Долго и скучно кокетничал, когда его просили читать".
И ещё: "Борис несёт славу - как корону, которую только что нахлобучили на него. Она сползает ему на глаза, он подпихивает её снизу локтем".
Цена
"Женщина, имеющая хоть какую-нибудь рыночную цену" - более чем странное определение Надежды Мандельштам в условиях централизованной советской экономики.
Женщина, как фондовое извещение, - намного точнее и дороже. А если сравнить с железнодорожной накладной, ей цены не будет.
Горе от ума
Ахматова считала, что памятник Пастернаку надо поставить против почтамта. "Там, кажется, сейчас стоит Грибоедов. Но Грибоедова можно переставить; ему ведь всё равно где, лишь бы в Москве".
Вот это - по-нашему, по-большевистски. Ради такого дела можно и почтамт снести, и Мясницкую до самой Лубянки, да и Москву переименовать или переместить. А почему нет?
Отвращение
Ахматова: "Я никогда не читала и не видала ни единой пьесы Штейна, но смею утверждать – отвратны".
Чем, однако, это высказывание отличается от утверждений многочисленных хулителей Пастернака?
Воплощение
"Драконом на восьми лапах, - назвала Ахматова очередную жену Пастернака Зинаиду. - Грубая, плоская, воплощённое антиискусство".
Пояснение
Зинаида Пастернак: "Боря человек современный, насквозь советский".
Последствие
Ахматова рассказывает:
- Борис <Пастернак> никогда в женщинах ничего не понимал.
И тут же: - Мне он делал предложения трижды.
И апофеоз: - Последний раз после антифашистского съезда.
Это означает: хрен знает когда.
Вторая буква
Готовится к изданию книга Ахматовой. В послесловии собираются назвать А.А. звеном между поэзией дореволюционной и советской.
Ахматова: "Одно из двух: либо я звено, либо на вторую букву алфавита, как утверждалось в 46-ом году".
Перифраз знаменитой формулы: сказав "а", не будь "б".
А, в общем-то, литературный алфавит давно уже (с 17 года) ограничивался одной буквой на манер абхазского, но советские писатели об этом даже не догадывались.
Каждый мастер был мастерком в руках Сталина.
Адаптация
"Я никогда не любила ислам, - говорила Ахматова. - Смесь иудаизма с христианством, приспособленная для пустыни".
Христианство здесь не причём, а иудаизм - изначально пустынный продукт и адаптации не подлежит. Да и кто будет его адаптировать? Для кого?
Стрелочник
Лидия Чуковская: "Сколько событий и все счастливые: XXII съезд, Сталина убрали из мавзолея".
Ленина оставили. До сих пор лежит.
Эстрада
Цветаева писала в 1919 году:
"Хочу написать статью "Оправдания зла" (большевизма).
Что, отнимая, дал мне большевизм?
- свободу одежды, слова (нечего терять), смерти когда угодно...
- окончательное право презирать своих друзей...
- уничтожение классовых перегородок - не насильственным путём идей - а общим горем Москвы 1919 года - голодом, холодом, болезнями, ненавистью к большевизму...
- подтверждение всей бессеребрянности моей любви к прежнему (готова быть крепостной любому помещику - лучше Ноздреву - у него шарманки красного дерева и собаки!)...
- усугубление любви ко всему, что отнято...
Хотелось бы прочесть это с эстрады".
Удивил
Ахматова: "Самарин заявил, что я жила с Николаем Вторым и даже, что он располагает документальными доказательствами".
Эка невидаль! Вот если бы с Николаем Первым или Петром под тем же инвентарным номером...
Дом
Ахматова: "Когда в доме иностранцы, хозяева уже не хозяева".
Знать бы кто иностранец.
Всеобщая повинность
Анна Андреевна про "Один день Ивана Денисовича":
- Эту повесть обязан прочитать и выучить наизусть каждый гражданин Советского Союза!
И в продолжение темы
Ахматова: "Мне мельком когда-то сказал Паустовский, что в "Одном дне Ивана Денисовича" звучат антисемитские нотки".
Церковки
Ахматова: "Северные деревянные церковки - они как маленькие дети, их нельзя обижать... Никак нельзя, конечно".
Атеизм в рассрочку
Анна Андреевна рассказывала:
- Когда Борис Леонидович писал о Шмидте, он хотел написать его Христом... Но потом Борис совсем отошёл от этого замысла, даже позабыл о нём. Сам признавался: "И долго-долго о тебе ни слуху не было, ни духу". Подумайте: ни слуху, ни духу - о Христе!
Ещё и уже
Ахматова: "Бедные китайцы! Они ведь ещё живут до ХХ съезда, до Хрущёва, ещё при Сталине, Ежове, Берии".
Но уже после Ленина - и то приятно. А знаете, А.А., у них – вы не поверите! - всё получится.
Любовь
Лидия Чуковская говорит об иностранных издателях:
- Боже мой, как же работают издатели, составители? Бумага у них есть, шрифт образцовый, цензуры нет. Чего же им не хватает? Нельзя же делать такие жирные ошибки на самом видном месте! Нам здесь спасения от цензуры нет и бумаги вечно не хватает, а им там - чего?
- Любви, - сухо ответила Ахматова.
Борода
Анну Андреевну посетил заезжий француз.
- Он сидел у меня шесть часов! Я своими глазами видела, как у него за это время выросла борода.
Насмерть
Ариадна Эфрон: "Почему это у нас уж если бьют (немцев, французов и прочих шведов), так уж до смерти, а если любят - так до беспамятства?"
Последовательность не та: у нас сначала лижут, а потом уже бьют, когда оказывается, что не у тех лизали.
Правильные кавычки.
Лидия Чуковская в гостях у Ахматовой.
Говорили об убийстве Кеннеди - и о Кеннеди, и о его жене, и о том, что у нас в стране и интеллигенция и "народ" его любили.
Янус
"Дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице!" - воскликнула Ахматова.
Этим лицом был Иосиф Бродский.
Такие-то и тот
Ахматова:
- О Гранине больше не будут говорить: "это тот, кто написал такие-то книги", а – "это тот, кто погубил Бродского". Только так.
Нет, не говорят. И даже не вспоминают.
Неведомый Ленин
"Уж эта мне наша бедная власть! Вечно кто-то неведомый вводит её в заблуждение! - сетовала Лидия Чуковская. - Самого товарища Сталина столь искусно, оказывается, ввели в заблуждение, что он, по ошибке, отправил на тот свет или в лагеря около двадцати миллионов человек".
Год 1964
- Мне пора, - сказала Эмма Герштейн. - Час поздний. К тому же носятся слухи, что на сегодня назначен еврейский погром.
- Боитесь опоздать? - спросила А.А.
Слухи носятся до сих пор. Эмма не дождалась. И мы не дождёмся.
A pencil
Ахматова: "Меня спросили: кто для вас предпочтительнее в качестве открывающего - Шкловский или Андроников? Я ответила: "Карандаш".
Увы
В музее Маяковского, великого поэта революции, состоялся вечер Анны Ахматовой. Её, впрочем, там не было. Так и не побывала она в филиале знаменитого салона Бриков.
Честь
Лидия Чуковская:
- Из Москвы нельзя понять Париж. Вот, например, история с Сартром. Чем объясняется странный его поступок: отказ получить премию после Пастернака? Ведь это великая честь стать в один ряд с Пастернаком!
Да не хотел он стоять рядом с Пастернаком. Он хотел стоять за Шолоховым.
- Потому что Сартр левый, - объяснила А.А.
А Пастернак, значит, правый. Но ещё правей - дальше некуда - Шолохов, черносотенец, недобитый казак, потомственный погромщик. И сабля на боку.
Тихо льётся тихий Дон
Читали и не понимали, какая гадость эта революция, пока самих не коснулось её огнедышащее дыхание.
Анна Ахматова сказала Эмме Герштейн: "Тихий Дон" Шолохова был любимым произведением Лёвы. А вы не знали?"
Эмма не знала.
Грязное полотенце
И вот дали, наконец, Шолохову долгожданную, милостью Сартра, премию (премия всегда чья-то милость - к падшему, об этом и писал Сартр).
Впечатления Лидии Чуковской: "Какая мерзкая погода была в Комарове в тот октябрьский день, когда мы прочли о Нобелевской премии. С моря подлейший ветер, с неба не то снег, не то дождь, а люди <?> оскорблены, унижены, смущены, в глаза не глядят друг другу. Срам - и в природе, и в душах. Меня будто грязным полотенцем по лицу ударили".
Мамы всякие
Спор. Наталья Столярова в запале говорит Ахматовой:
- Моя мать была участницей покушения на Столыпина, и я свято чту её память!
- А моя мать была членом Народной Воли, и я тоже чту её память. Но ни ваша мама, ни моя не были агентами сталинской разведки.
Убийственный довод - крыть нечем.
Кстати, в результате покушения на Столыпина было убито и ранено около ста человек. О Народной Воле и говорить не приходится - известнейшая террористическая организация, начало начал. Детишки свято чтут память своих родителей - шахидок.
У Анюты мать баптистка, у Наташи - террористка. Мамы всякие нужны, мамы всякие важны.
Премия и пр.
Ахматова съездила в Италию, вернее - в Сицилию.
- Вам ни за что не угадать, - говорит она Лидии Чуковской, - какие тамошние учреждения устроили мою поездку, премию и пр.
И сама же отвечает (с отвращением):
- Министерство туризма. То есть рекламы. Приветствовал меня там министр туризма.
И к тому же сын мафиози, сам мафиози. Об этом А.А. к счастью не сообщили.
И резюме: "И зачем меня няня не уронила маленькой? Не было бы тогда этой петрушки".
Впрочем, впечатление в хорошем русском стиле скрасил нелюбимый Твардовский: "Он пришёл ко мне с водкой и закуской, и мы отлично выпили и закусили".
Даже
По случаю пребывания А.А. в Италии местная журналистка опубликовала о ней статью. Первым мужем Ахматовой назван не Гумилёв, а кубинский поэт Гильен.
До такого даже Жданов не опускался.
Антимир
Ахматова о возможной встрече с Андреем Вознесенским в Лондоне: "не назначала ему свидания ни у Биг-Бена, ни у Анти-Бена".
Ни у Детского Мира, ни у Антимира - это здание наискосок.
Путевые впечатления
Ахматова: "Кто переменился - это Париж. Прекрасен, но совсем другой. Переменил цвет: был когда-то серый, а теперь белый. Город прекрасен, а люди в парижской толпе одеты плохо. В Лондоне старомодны до ужаса, а в Париже бедноваты. Все женщины выкрашены в соломенный цвет, точно попадаешь в царство соломенных крыш".
Или вдов.
Хам и вор
Ахматова: "Виделась с Акулой капитализма. Это дурной человек. Хам".
Это она о Гринберге, издателе нью-йоркского альманаха "Воздушные пути", который жестоко оскорбил её, опубликовав без разрешения поэму "Реквием". А, самое обидное, не заплатил.
"Вот вам и капитализм, и уважение к частной собственности! Кража самая настоящая!"
Противовес
Ахматова: "Заметили, что Есенина выдвигают в противовес Маяковскому?"
Гуманисты
Надежда Мандельштам: "Профессиональные гуманисты не интересуются отдельными судьбами, а только человечеством в целом".
Теперь они зовутся правозащитниками, а в остальном - всё то же самое.
Риторический ответ
Анна Андреевна возмущена:
- Эмигрантский маразм: "Ахматова не могла родиться в Москве". Что за чушь! А если бы моя мама в это время случайно оказалась в Москве? И почему их более устраивает, что я родилась в Одессе?
Потому.
Неужели не понятно?
А сейчас – более чем.
Эпилог
Из дневника Цветаевой:
"Когда человек умрёт, чужие люди, которых при жизни и через порог бы не пустили, копаются в наших вещах и передают друг другу наши последние слова".
Это - о нас, потомках, и обо мне - в частности.
Копаемся понемногу...
Некрофилим...
Придёт черёд - вскроют наши останки и предадут изучению, а потом выкинут на свалку истории. Это у других памятники старины, а у нас свалка. Знать бы - где она, эта свалка. Сходил бы - и с удовольствием поковырялся. О, какие там сокровища!..