Автор поясняет: многие миниатюры этого сборника написаны от первого лица.
ТВОРЧЕСТВО
Людям свойственно обижаться, а обидам гримасничать. Уж такая у них природа, у обид. Я дожил до седин, но меня восхищает, как мальчишку, эта их способность плодиться формами и причинами. Мою ухоженную соседку, к примеру, каждое утро обижают каблуки. Она к ним- бережно, а они начхали и вихляют. Зато у иных коллег моих, особливо после стопочки, обида на премии и командировочные, склонные к минимализму,напоминала рупор, некстати испорченный и потому хрипатый. Ну, в общем, у кого какие обиды, а у меня живописные.
Вообще-то я всю сознательную взрослую, трудоспособную жизнь чертежами бумагу пакостил, но на пенсии ни с того, ни с сего творчество родилось. Хотя на всякое рождение уж причина точно найдется. Помню, в то время я еще работал и был бы усердным, если бы мое старательное «я» не натолкнулось на препятствие в лице нашей новой начальницы –блондинки.
Вообще-то я не всегда к блондинкам относился инертно. Инертность вползала в меня лишь тогда, когда их голоса и коленки готовились уколоть, а глаза намекали на небо перед грозовым ливнем.
В глазах моей последней начальницы ливень замерз и был таков. Лед не таял и в голосовых связках, за исключением железобетонного воркования у телефонного аппарата с выдохом на имени «Константин Константинович». В эти редкие мгновения лед осыпался, словно щебень, и производил шорох, напоминающий аккомпанемент для секса по телефону. Но когда начальственная дама обращалась ко мне, голос звенел, как тетива, и летел, как острый каблук, нацеленный в лоб.
Однажды я не выдержал, и творчество родилось. Оно проклюнулось на обрывке от старого чертежа и приобрело вид туфля со сломанным каблуком, причем каблук придумал облезать, а на истертой его поверхности истерило начальственное лицо с очень знакомой брошью под подбородком. Сам же туфель напоминал кукиш и в нем явно содержался намек на мою перспективу. Я дожидаться ее не стал, я благополучно уволился.
Вообще-то я радовался вольнице, но не долго, только до того, как начал пересчитывать цену моей свободы. Тем не менее, я думал, что творчество покинет меня, но не тут-то было.
Однажды с голубого экрана на меня выпал совет, как бороться за справедливость с управляющей компанией в надежде, что тебе скостят квартирную плату, и ты после этого останешься жив. Он, этот совет, выглядел щекасто и некстати потел от необходимости ворковать. Я так его и изобразил, правда, лишь на одной половинке самого весомого телесного тыла. На второй был дом, который ехидно кланялся... Мне так казалось…А, в общем-то, все равно. Никто этой моей живописной обиды, слава богу, не видел.
Так что когда, спустя две недели, кто-то по телику вдохновенно исполнил арию: «Не богат, сам дурак», я покорно взял в руки карандаш и обратился к нему: « А шаржик не хочешь?». На ответ я, разумеется, не рассчитывал.
Прошло два года с моих первых обид, когда я почувствовал, что устал. Их набралось много, а толку от них мало. И всего-то веселья, пока в папку не сложишь. В конце концов, я вспомнил, что опять же с экрана мне регулярно советуют думать о душе и решительно ввинтился в клан ценителей классической музыки. Так хорошо, так спокойно, так дремотно…
Я с упоением слушаю Вивальди, Шопена и Чайковского. К сожалению,от Бетховена я потрясаю кулаками, а Кармен-сюита Щедрина местами напоминает мне о том, что случается после Мендельсона… Так что Вивальди, Шопен, Чайковский…И надо, что ли. бумаги белой купить, а то вдруг обижусь…
Вера Андровская