Завтра ... Уже завтра я встречусь с тобой. Готовлюсь, как на свидание. Почему-то нашу встречу называют прощанием. Прощаться я не умею. А вот встречу продумываю в мельчайших подробностях. Совсем не хочется надевать чёрное. За время твоей болезни я изгнала чёрное из своей жизни. Расхаживала в синем. В цвете моего василькового детства. Помнишь, как мама плела нам венки из васильков, когда ты вывозил нас в горы? Меня, Марину и Андрюшу. Нет. Марину, меня и Андрюшу. Так точнее. По возрасту. Также по порядку, «по росту», выстраивались на наших головах васильковые венки, один другого меньше, образуя собой своеобразную шапку...
Вообще-то, это были не горы, а холмы, но мы гордо называли их горами. Васильки росли у подножия Синей горы. Тогда-то я для себя и придумала, что гору назвали Синей из-за васильков. А как на самом деле, не знаю. Надо спросить Андрюшу. А может быть, не спрашивать? Так и продолжать пребывать в придуманном мной мире, похожем на реальность больше самой реальности?..
Я до сих пор не реализовала, что тебя нет, хотя меня уверяют, что завтра мы будем прощаться с тобой. А я иду на встречу! И не хочу надевать чёрное, хотя тебе бы это понравилось. Ты всегда очень хотел, чтобы я подчинялась традициям. Помнишь свои лейтмотивные восклицания, обращённые ко мне: «Когда ты станешь как все?» А я так же лейтмотивно отвечала: «Как кто, конкретно? Все такие разные...» Просто ты не хотел, чтобы я страдала, как страдал ты – сын врага народа, поволжский немец. Ты ещё мечтал, что я выйду замуж за русского, сменю фамилию и ... стану «как все». Помнишь мой саркастический вопрос: «А что я буду делать с отчеством Карловна?» «Сменишь на Карповна,» - был твой ответ. Сначала я захлебнулась от возмущения, потом вышла замуж за русского и... не сменила фамилию.
Карловной меня называли только студенты музыкального училища. В театре отчества не признавали. А теперь, твоей лёгкой рукой возвращённая на родину предков, обретшая отчизну, я потеряла отчество. Забавно. А как хотелось бы ещё раз покрасоваться в этом гордом и несгибаемом отчестве (или отечестве?) «Карловна»! Но чаще всего рядом с тобой я чувствовала себя Буратиной. Помнишь, как я покупала для тебя с мамой свиные рёбрышки в русском магазине? На вопрос продавщицы: «Сколько?» я ответила: «Три рёбрышка». У продавщицы брови полезли на лоб. А ты, уже ослабевший, с улыбкой мудрого папы Карло поправил буратинную меня: «Три полоски». Тебя очень позабавили эти мои «три корочки хлеба». Моя извечная непрактичность совсем не злила тебя. Может быть, ты её даже любил. Помнишь тобой сочинённые для меня строки:
Ну а Таня, дочь вторая,
И характером другая:
«В магазин я не пойду,
Лучше Баха повторю»...
А я правда очень не любила все эти магазины! И сейчас не люблю. Наверное, потому, что в них нельзя купить три корочки хлеба. Или можно? Но тогда у продавщицы брови поползут вверх...
А ты знаешь, что завтра будет звучать Бах? Только Бах. Правда, не мной повторяемый клавирный Бах, а Бах органный. Маленькой девочкой я пряталась от звучания органа, забираясь под стол. Но почему-то всё равно слушала. Может быть, готовилась к нашей предстоящей завтра встрече? Кстати, звучание медных духовых тоже не любила. Звучавшие на похоронах, они терзали мою душу. А ведь ты играл и на трубе и на теноре с восьми лет. А в тринадцать, играя в духовом оркестре, зарабатывал за выступление по десять рублей, которые помогали выжить вашей безотцовой семье. Твой отец был расстрелян в сталинских застенках. Мама тоже попала в тюрьму, где её били палками по спине. Сломали рёбра. Она осталась жива и вернулась к вам, к троим абсолютным сиротам. Тебе было только два года. Сломанные рёбра Мины-бабушки неправильно срослись, и она сгорбилась. В детстве я очень боялась её баба-яговой внешности. Но я же тогда ещё ничего не знала! Оберегая меня от потрясений, ты молчал. Хотел, чтобы моё детство было не рахитным, как твоё, а ... васильковым. А ещё баховым. И действительно моё детство прошло под знаком Баха. Потом был Скрябин. Позже Вагнер. Потом опять Скрябин и даже Веберн…
А этим летом на виолончельном фестивале в Зутфене я услышала до-минорную сюиту Баха в исполнении Григора. Ты помнишь Григора? Ну ещё бы! Будучи даже очень больным, ты по-баховски сохранял ясность сознания и чёткость мысли...
Так вот, открыв новым звучанием скрытые глубины «не ручья, а моря», Григор вернул меня к Баху. И я плавала в его глубинах без акваланга. К тебе в больницу я заявлялась упорно бахово-васильковая. А ты, сжимая пальцами нос, голосом, пытался изобразить звучание духового оркестра. Тебе это не удавалось. И не удалось больше никогда, потому что рак уже сдавливал твоё горло своими неумолимыми метастазами. Ты задыхался, голос слабел, я училась в тебя вслушиваться. И...слышала! Слышала этот твой голосово-губной духовой оркестр, звучание которого заучила ещё в детстве! Этим трюком ты забавлял сначала меня, потом моего первого сына, потом второго...
Ты знаешь, я, наверное, полюблю медные духовые, да и вообще духовые, потому что они звучат тогда, когда дыхание циркулирует свободно, и рак не сжимает мёртвой хваткой похудевшую бледную шею…
А оргАн тоже дыхательно-духовой. Я это заметила позже, когда ты был уже дома. Твоё дыхание стало неожиданно органным. Очень мучительно-слышимым. Пугающим. Когда оно оборвалось пронзительной шестнадцатой нотой, меня не было рядом с тобой. У себя дома я играла Баха. Сарабанду из виолончельной сюиты, переиначенную мной для клавира. А рядом с тобой была Иночка. Её звонок прервал мою игру. Я помчалась к тебе, совершенно уверенная, что Иночка ошиблась, и твоё тревожное дыхание всё ещё теребит стены вашей маленькой квартиры. Иночка, твоя внучка-первеница, заливалась слезами. Она была уверена, что ты ушёл. Её медицинское образование не позволяло ей пребывать в фантазиях, в которых привычно пребывала я. Даже когда следом за мной примчалась Марина и врачебно подвердила твой уход, я не поверила. Как истукан сидела рядом с тобой, уставившись на тебя удивлённым взглядом. Этого просто не может быть! Ты же всегда оберегал меня от потрясений! Наперекор всем уверениям, я почему-то всё ещё слышала твоё органно-духовое дыхание.
Может, мне сейчас срочно полюбить органное звучание, чтобы оно завтра не терзало меня ужасом твоего ухода? Но это мне надо пытаться делать сейчас. А тогда, у твоей кровати, жалостливая Умница-Иночка посоветовала неосознающей мне: «Потрогай руку – она холодная». Папа! Я не притронулась к твоей руке!
Помнишь ли ты меня, твою до жути не практичную тринадцатилетнюю дочь, поступившую в музыкальное училище, оказавшуюсясь в пугающем своими масштабами Ташкенте и не умевшую даже переходить дорогу? Ведь у нас в совхозе не было...светофоров! Тогда, взяв мою руку, ты показал мне дорогу в училище, по ходу объясняя правила дорожного движения. Рука у тебя была тёплая...
А в больнице уже я держала тебя за руку. Когда шприц вонзался в твою истаявшую бледную вену, я всё-таки отворачивалась, чтобы не грохнуться в обморок. Как ты всё про меня знал и понимал! Когда Марина спросила, больно ли тебе, ты с улыбкой ответил: «При Тане не больно». Тогда я не поняла это «при Тане» и услышала «Британия». «Что за Британия, в которой не больно?» - подумала я. В твой голос надо было уже вслушиваться. Марина уже умела, а я ещё нет. Позже она мне всё разъяснила про эту «Британию». Ведь правда же, папа, что это «Не Больно При Тане» ты придумал, чтобы я не терзалась от собственной беспомощности? Я не знала, как облегчить твои страдания! Марина знала. А я, летаргически блуждая в лабиринтовых переплетениях страдательных медицинских процедур, могла только держать твою руку. Твою тёплую руку...
Завтра. Уже завтра мы с тобой встретимся. Я всё-таки надену чёрное. Но чёрным оно будет только казаться, потому что в фантазийных реалиях, в которых я привыкла пребывать, это чёрное очень даже васильково-синее. И если я не успею полюбить орган и испугаюсь его звучания, ты возьмёшь мою руку и через органные перепитии поведёшь меня к Баху. Мы вместе будем повторять его урок. Урок Баха, который заключается в том, что урока как такового вовсе и нет, а есть только «Британия», в которой не больно и совсем не страшно, потому что рука твоя тёплая...