Илай Шестов был совершенно одинок. Никто не стучал, когда он был в туалете. Никто не звонил в дверь.
Утром он приходил в трамвайное депо, палкой открывал дверь вагона, надевал оранжевый жилет.
Его одинокий вагон первым показывался из депо. Ни в снег, ни в дождь он не нарушал график.
Водить два вагона Шестов не мог. Говорил, не слушаются.
Он делал круг за кругом по маршруту с единственной целью — увидеть хоть одно знакомое лицо. И ни одно ему было не знакомо.
С тех пор как его бывшая жена отсудила у него всё до мельчайшей вещи, он не знал ни одного номера телефона, ни одного адреса. Он потерял всё, кроме паспорта. И тот был с ошибкой.
Женщина-паспортистка отказалась вписать имя Илай, потому что ребёнку это всю жизнь испортит. Она кричала: «Следующий!» — и Шестов слышал своими ушами, как его имя собственное она предлагает другим. «Недорого», — говорит.
С паспортом на чужое имя Иосиф Шестов пришёл техником в трамвайное депо. Но нужны были водители трамвая на две смены. Никто не помнил, чтобы техники были нужны.
— Да и что это за специальность — техник? — спрашивала в депо начальница отдела кадров. — Зубной, что ли?
— Зачем зубной-то сразу? Авиационный.
«Хорошо хоть не космический! Ха-ха-ха!» — и ржут всем отделом. Все три толстых женщины.
Иногда Шестов уходит на пару месяцев с работы. Сидит дома на пособии, ест яйца и читает справочник по физике — сам не знает, зачем. Но скоро на рассвете одиночество в облике начальницы отдела кадров является к нему и говорит: «Не хватало ещё, чтобы ты повесился! Ха-ха-ха!»
Он возвращается в депо, где ждёт его старый, отёчный трамвайный вагон марки «Татра». Скрипучие двери. И рельсы — сзади и впереди.
Все знакомые как будто выехали куда-то. Люди, с которыми десять, двадцать лет назад он ездил в одни и те же хоть и пионерские, но лагеря. С которыми пил под одну песню из одной бутылки. Никого. Покурить не с кем.
Незнакомцы на остановках, в зеркале заднего вида, в боковых зеркалах. И даже таких было всё меньше. Пересаживались люди на маршрутные такси.
Шестов на остановках стоял чуть дольше положенного. Но не успевал он досчитать до пяти, как кто-то в салоне кричал: «Мы ехать будем сегодня?» — и двери закрывались.
Однажды он остановил трамвай на перегоне, чтобы пропустить беременную кошку. Та, даже не глядя на него, переступила через одну рельсу и села вылизываться на шпалах. Как он ни сигналил, ни махал руками, она ушла только когда сама этого захотела. Женщина в вагоне сказала: «Хорошо, что кошки не ходят стадами».
Иногда Шестов думал завести новые знакомства. Но в вагоне у него за спиной висела табличка «С водителем не разговаривать».
Охранники на проходной были такими вялыми, что никогда не узнавали Шестова и даже на пропуск внимания не обращали. Кассир в супермаркете знала только товар-деньги-товар.
Шестов приходил за получкой всегда последним, и бухгалтерша его ждала. Она сердилась и не хотела говорить о чём-либо кроме зарплаты. Двойная яичница дома у холостяка вряд ли подняла бы ей настроение.
Шестов допоздна смотрит лекции по ботанике, и засыпает поздно ночью. Просыпается утром у себя в вагоне, жёстко подвешенным на амортизаторах над землёй. Управляет силой тока, поступающей в двигатель.
На прямой Шестов даёт весь ток, что есть в проводах. Провода провисают, а жёлтые переулки в окнах мелькают, как жёлтые безлюдные миры.
Он перекрывает ток — вагон замирает, как памятник старому трамваю на выезде из депо. Только выглядит хуже.
Шестов проехал за двенадцать лет почти полмиллиона километров. Съел двадцать тысяч яиц. Усвоил, что такое вакуум.
Теперь, спустя много лет без рельсов, даже в туалете Шестову не найти тишины. Новая жизнь стучит одновременно во все двери, и Шестов думает, что думает о работе.
А сам немного скучает по своему идеальному одиночеству.