Он.
Моя девушка очень красивая. Этим никого не удивишь, у нас все девушки красивые, каждая по-своему. На какую ни посмотришь, обязательно красивая. Но моя – особенная, точно. Что ни сделает, всё изящно выходит, каждое движение постановочное, дух захватывает. Чашку берёт так пальчиками, медленно к губам подносит, и ты уже хочешь быть этой чашкой, чтобы она нежно тебя коснулась и к губам поднесла. Или сядет, на спинку стула откинется, головку чуть в твою сторону повернёт, но не смотрит, а знаешь: боковым зрением наблюдает. Ух! Ножку на другую забросит. Потом вспомнит, что вредно для вен, снимет, пристроит рядышком ненадолго. Опять у-ух! Взмахом балетным – нога на ноге, да ещё носком туфельки поведёт – дугу нарисует. И уже тянет тебя на четвереньки встать, подползти собакой, чтобы она за ушком этой туфелькой почесала.
Одно плохо, как скажет что-нибудь. Нет, голос у неё приятный, мелодичный такой, но вечно что-нибудь эдакое сморозит, как мама, честное слово. Мама – это святое, понимаю. Но ты-то мне не мама! Зачем мне вторая? Нет. Не буду жениться.
Она.
Ну что опять не так? Уж и пирогов с капустой по бабулиному рецепту напекла, и холодец мамин принесла, сказала, что сама сделала. И в чай имбиря положила, говорят мужчинам полезно. Всё чисто, аккуратно, красиво – салфеточки, цветочки… Взбрыкнул ни с того ни с сего и был таков. Зря только платье новое надела, и ведь идёт оно мне, знаю. А маникюр? А укладка? Чего ради в салоне сидела два часа?
Всего-то спросила, руки помыл, прежде чем за пироги хвататься? Ну, ведь грипп же ходит!
Вскочил и умотал! Да ещё Мальвиной обозвал. Нет, ну бли-и-ин.