ПЕРЕВЁРТЫШИ
Старик, прошедший войну с двумя ранениями, увенчанный орденами и медалями, сидел как бедолага в социальном комитете - и плакал. Густо, как плачут бабы, хотя в войну он, может, слезинки наружу не выпустил. Он рассказывал людям о том, что родная внучка выгнала его в белый свет, по сути на улицу – и ему приходилось питаться объедками с ближней помойки, пока одна добрая душа не приютила его.
- Со мной фашисты так не обращались, как эта родная кровь, - хлестал он горькими словами по стенам, по стёклам, и казалось, будто дождь за окном протекает даже сюда, сыря потолок, пол и людские души.
Такую муку сострадания, жалости, невозможно было выдержать без обиды за старика, без гнева на его поношенцев. Две бабы постарше и молодая девчонка – из комитета все – взяли под руки упавшего духом старика, да повели его за собой. Домой, к подлой внучке. И накручивали они себя по дороге всяко-разно, и придумывали всевозможные кары – человеческие да небесные.
Когда внучка открыла дверь – сама упитанная довольная, а дедушка её измождённый униженный – то все пришедшие женщины вразнобой, но казалось что в один голос, закричали на неё громко, чтобы пристыдить перед соседями:
- Что же вы творите со стариком? Вы человек или зверь лесной?! У вас ведь самой растут дети, а какой пример вы им подаёте?! Представьте только, что придёт время и они вас тоже будут уничтожать своей ненавистью!
От соседей на площадку вышла старушка, потом ещё кто-то; женщины из комитета и их притянули к своим горьким упрёкам:
- Как вам только не стыдно, пусть хоть перед этой бабушкой, если у вас самой совести нет! Дед ваш кровь проливал, чтоб вы жили - а ему в ответ чёрная неблагодарность! Гадина вы!
- да. Я гадина. А он очень хороший. - Внучка ответила им тихонько, и потуже прикрыла дверь – видно, у неё там ребёночек спал. - Вам он показался с самой лучшей стороны: и медали надел, и на своё лицо маску. Такой тихий да добрый, при людях всегда слёзы пускает. Он сражался с фашистами – а дома в сто раз хужий фашист. Те хоть сразу людей убивали в рай, а этот наши души гробит до ненависти. Мне иногда убить его хочется.
Лица комитетчиц неузнаваемо изменились: ошеломлённые и испуганные тем, что ещё сейчас на них обрушится, женщины боялись услышать новую правду, потому что в своих сердцах уже поселили старую – выгонять её оттуда ох не хотелось, а вместе они там не уживутся никак, это было понятно как азбука. Абвг – она била поддых.
- Подлец этот тихенький старичок. Всё исподтишка, всё единолично. Одной семьёй с нами он жить не хочет – ну и ладно. У него все вещички свои. Наша кастрюля с супом стояла на его дощечке. Так он её поднял: - Почему не на своём месте? – и слил весь наш обед в помойную раковину. В туалете обоссытся – и я бы подтёрла, мне не трудно – так он нарошно громко орёт, чтоб через стенку соседи слышали: - Я за вас кровь проливал, а теперь могу и мочу! – Правнука называет гитлеровским выродком, за то что детские машинки в его комнату заезжают.
Внучка заплакала; но зло и стыдно вытерев слёзы ладонью, добила родного деда: - Он считает, что за войну ему всё прощается – а мне уже кажется, что на войне он предателем был и в гестапо у них служил.
Трое из комитета не стали ждать лифта, а побыстрее ускользнули по лестнице, что-то напоследок позорно шепча и лживо успокаивая.
Двое из одной квартиры остались сидеть на ступеньках, глядя в разные стороны – и думая, как теперь жить.