1 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. День. « Цветы, растущие цветы, они могут быть не только на лугах, но и распускаться на твердом, мраморном полу в зале души. Земля треснет, появиться трещина, маленькая, длинная, но безобидная, как пройдут дни, и можно будет увидеть первые зеленые расточки. Скоро здесь появятся бутоны, маленькие головки станут показателями явной любви того светящего шарика, в котором растут. И вот, когда ходить станет неудобно, ноги чувств будут щекотать зеленые стебли, и покажутся те самые головки разных цветов. Конечно, это будут не совсем цветы, которые можно легко сорвать, появившемуся чувству, или буре настроения. Одно у них будет общим с теми, кто, растет зимой в оранжереях. Обоим нужен уход, обоим нужна забота о стеблях, чтобы те не обломились, корни не умерли от жажды. Но как же найти воду, не у что ли позаимствовать у человеческого тела? Нет, к тому же этот способ крайне не удобен, и скорее поломает все макушки цветов, их яркие, пахучие тычинки. Ведь им, им нужна не вода, как необходимость существования, им нужно чувствовать то, что ради чего они распустились, находится рядом, и благодарит их своими прикосновениями к физической оболочке, защищающей душу. В этом они довольно требовательны, и чем дольше они не получает желаемого, тем интереснее играют с настроением потускневшего светящегося шарика, которое отдается под их власть без всякой борьбы. Точно знает, что бесполезно бороться с желанием увидеть, с желанием поговорить, и просто ощутить, потому что еще никто в теле никогда не смел, отказываться зародившейся в виде цветов любви. А тот, кто отказался, или по каким другим причинам не смог «полить» цветы, получил отчётливую дозу тоски на светлое лицо. А тоска, как известно, может задержаться на долго, на то самое время, пока придирчивые растения не поднимут свои высохшие головы, не загорятся под светом иного шарика…» - после того, как Аринка с Ольгой довели Аиду Михайловну до Евпаторского Заведения, Аринка прямиком бросилась в знакомый коридор, который вел в ее комнату. Она доверила женщину, человеку, хранившему тайну и, не оглядываясь, побрела. И только спустя минуту, она осознала, что впервые за это время отчетливо внятно без громких фраз поговорила со старой знакомой, когда-то очень близко знакомой. В ее лице Ольге слегка поменялась, стала более спокойной, стеснительной, больше влюбленной, на счастья не в старика, а в Ветра. Черноволосая девушка не могла не заметить этого, потому всю дорогу, пока они шли обратно, внутри смеялась, поглядывая на довольную Ольгу. Но вспоминая о любви, как о прекрасном чувстве, она с беспокойством думала о Лешке. В ней воцарилась тоска, и какая-то безобразная скука, что она не видела его больше часа, целого часа. Для Ольги это было ничем, ради одних только шестидесяти минут встречи со Свидетелем многого она была готова отдать многое, пожалуй, все, что было. Но тот сам выбирал свое время, и редко целовал ее в гладкие щеки. Но тоски в ней не было, она как-то привыкла к тому, что любит особенного человека, или только душу, в этом потрясающем теле.
Цветной ковер был убран, как не странно пестрая дорога не стелилась в глазах. Коридор тут же стал обычным, ничуть не привлекающим внимание. А сколько было связано с этим ковром! Если задуматься, можно увидеть, как ночами на нем сидела Тишина, как не пускала Ольгу в комнату, как бегала Аринка, как Лешка бродил по нему, еле разгребая свет. Казалось, дорожка не может содержать в себе стольких многих деталей, но для черноволосой девушки она значила больше, чем, к примеру, для тебя. Шагая по голому полу в туфлях, Аринка оставляла почти высохшие следы, но все же они были. В голове она мысленно видела любимое лицо, по которому безмерно соскучилось, и предполагала, что если через минуты не найдет его в своей комнате, то окончательно расстроится. В мыслях появилась рассеяность, не смотря на то, что сегодня суббота, она совсем позабыла о более позднем обеде. Уже успела подумать, что опоздала полакомиться с русским красным борщом, посидеть за нашим любимым столом, как слегка обрадовалась тому, что настоящее время явно отличается от ее счета в разуме. Продолжив идти по пустому коридору, подняв глаза через секунду, она увидела свою давнюю подругу по несчастью, а может наоборот, потому что если не этот путь, она бы вовсе не встретилась с ней, с дочерью Черной Подруги. В это утро представилась перед ней в ином наряде, в самом обыкновенном платье с белыми кружевами, и прозрачным карманом на груди, было видно, что в нем действительно что-то есть, и дергается с каждым шагом Привязанности. Жаль Аринка так и не увидит этот самый рисунок, рисунок ее Лешки, души героя, нашего героя. Но он ведь не предназначался ей, он для Тишеньки, для той, которая обязательно его прямо в руки. Нет, его Привязанность передаст не Аринки, она сама отдаст его Свидетельнице многого, как только пройдет мимо серьёзной, грустной Аринки.
Когда Привязанности оставалось пару шагов до встречи с черноволосой девушкой, Аринка прибавила шаг, после чего жестко схватила ее правую руку. Замерла в профиль, головы не поворачивала, та заговорила первой:
- Волненье увидала, сомнения не пряча, так быстро плетя пряжу, я выгляжу упрямо. Но и с истинным лицом, не верю беглецам, и тем, кто, отстраняясь от беды, ее саму в себе уничтожает, с трудом так ошибаясь. И знаю я, чего ты хочешь, чего ждешь без конца, и посылаешь смелого гонца. Все просто в грусти воцаряясь, давно с огнем, и с пламенем играет. Огонь меня уже сжижает изнутри, ты только вот во все глаза смотри, а то ведь промахнёшься мигом, в подруге давней ощутишь врага. Но я не враг, совсем не та. И в пятый, и в раз седьмой, я докажу, и верность я свою преподнесу, но только отпусти, позволь уйти. Сейчас пора, а после с дерева упавшая кора, героя не успев накрыть, тебя в объятья приведет, и отвлеченью ты придашься, пока сама поймешь меня, безумство все храня. Ты не права, и не грустна, совсем в ином ты пребываешь состоянье, под скуку прогибая спину, зажги успокоительну лучину.
Аринка, не отпуская ее, вдруг поймала это самое слово, которое зародилось в ней еще тогда, когда Ольга глядела на Ветра. « Скука, скука»- вот то самое, от чего она вновь испытывала гнев к несчастной дочери Черной Подруги. Она поняла, как неудобно выглядит, и что ошибается, в очередной раз, зло, смотря на Привязанность. Но эмоции опередили мышление черноволосой девушки. Прекратив себя сдерживать, она заставила взглядом прислониться Созерцательницу двух чувств, спиной к стене, неугомонно заговорила:
- Ты перестань так говорить, все время приходить, когда не видеть, не слыхать я вовсе не желаю, не желаю! А ты взгляни, вперед пройди, и скройся в сладостном дожде, плыви, как по ручью, тебе хорошо песню я спою, чтоб в настоящие секунды ушла, ушла ты, наконец. Не у что ль требовать не в праве, одно желание синих лет, от чего неровный след? Легенды героиня здесь, и небо пусть растопит честь, законы все пошлет в утопью. Услышат стены пусть меня, и зорко не храня, в прекрасный час ,они, настигнут свет, порвут хребет у рыбы, и кости разбросав, тебе велят собраться, и Иду поведать. И больно с ней ты не знакома, но что же в этом нет проблемы, не больше слов знакомой лени. Во дне, в часу я вижу без прикрас, что ты приходишь просто так, и от соблазна воздержавшись, присаживаясь у него, глядишь в знакомые глаза, в цветущую лозу. Мне надоело на тебя смотреть, и недовольство прятать вглубь, рубя деревья через куст, опилки все же собирать. Ты кто? Ты чувство прежних лет, принёсшая в тени разнообразье бед…
Привязанность поникла головой, в глаза взглянуть не осмелилась. Этому настрою Аринки она не удивилась. Ведь в последнее время нельзя не сказать, что она редко появлялась перед ними. Даже, когда часы били стрелками облечения, ее тянуло к ним будто магнитом, тянуло без всякого соблазна. Она скользила по ровной поверхности, руками не цеплялась, знала, что хочет видеть его, того, чью душу с таким трудом отдала матери. Тогда она долго кричала, так кричала, что рождающиеся в те секунды дет на всей Земли, наверняка подхватили этот крик, потому небо было расцарапано этим криком общей тоски. Но время изменилось, остался светящийся шарик, не помнивший ничего, она, и множество других, так как Аринка. Но девушка права, она героиня, она исполнила главное значение этого дня, и вполне заслуживала полного уединения с тем, о ком так волнуется дочь Черной Подруги. Не прошло трех секунд, Созерцательница двух чувств, слегка согнула колени, пролезла под рукой настойчивой девушки. Но напарилась она не в обратную сторону, а к тебе…
Да, ты показалась из-за угла коридора в прежнем рыжем вязаном свитере, прошла мимо комнатки Лешки, почему-то улыбнулась. Так ты все-таки оставила его одного? После всего, что увидела, ты просто отвела в комнату? Ну, соблазн, он есть и в те моменты, когда Привязанности не оказывается рядом. А между тем ты шла уверенно, пока навстречу тебе не бросилось это создание. Дочь Черной Подруги вмиг превратилась в беззащитную девушку подростка со слезившимися глазами. Потому она и отвернулась от Аринки, не хотела, чтобы та, или может, чтобы кто еще, кроме тебя видел ее печаль, печаль той души, которой неведомо плакать, неведомо проявлять жалость. Она же верно каменное чувство, по крайней мере, лет сорок назад, она была именно такой, любившей носить цветные плащи. Она скрывала под ними истинные эмоции перед собственным героем, перед Тишенькой. Спустя минуту она остановила тебя в трех шагах от Аринки, прислонилась к тебе. Ты не сразу обняла ее, опущенными руками погладила по спине. В это время ты взглянула на потерявшуюся в словах девушку, заговорила:
- И что же так расстроило ее, слова твоей печали, или может быть неведомы причалы не приняли корабль старый? И в мрачности, потухший свет, давно унес к себе привет, единственный привет одной души. Ты мне скажи, о чем так тяжело вздыхаешь в сердце, и обрываешь все желанья ужасными словами, огромными камнями ты сыпешь вот сейчас с горы. Но кто сказал, кто показал, что ты ней стоишь одна, и на равнине все слова к тебе прилили без конца, и весть одну не донеся, уже принялись лепить снеговика. А знаешь снег, откуда взялся он? Со всех сторон он точно собран был, в глаза твои с сомнением приплыл. Не стой, не обижай, ты беги, бросайся скуки в руки. И режь остаток от рассвета приемлемым временем ножом, как самым остреньким стихом. Я знаю, дай легко, так угадай, зачем ее обидела сейчас, когда реальности значенья не постигла, будто сложнейши фразы выбрав, откинула назад.
- Ну не жалейте вы ее! Она, дурное, право чувство. Виктория была права, и предложения ее стройны, уже открыли смысл всей войны. Война у них, у двух Свидетелей, у двух не дивных чувств, и слышен хруст, хруст. Взгляните под ноги и не споткнитесь, конечно, прежде удивитесь, что так я, изменившись коле, в ином бою я потеряла волю. Поймите, и со всей серьезностью примите, устала видеть прибывавшие я чувства, устала клетку открывать, глаза на подлость закрывать. И дело, разумеется, не в скуки, не протяну ей руки. Хочу я вмиг к герою оборотившись, расцеловать его в тот нежный лоб, не увидать я в зеркальце ее, ее… Расу ее ужасных слез, молившихся усердно грез…- стоило Аринки договорить, она поняла, что ее договор с эмоциями, заключенный недавно, полностью был оборван. О чем она сказала? Это же не она, за нее говорила эта ненавистная скука, питавшаяся ее обидой. Нужно было скорее убить ее, отогнать на пару дней, увидеть его, ее Лешеньку. Он ведь в комнате, точно там. Убрав взгляд на пол, она помчалась по коридору, слыша обращенные к ней твои слова.
- Увидь его, угомонись, поймай за плечи мирны речи, а после выгляни сюда. Забудься, и полей цветы, но только слишком не цвети, а больше думай обо всем, что сказано напрасно было, и так легко вдруг не уплыло.- ты говорила это черноволосой девушке вслед, гладя Привязанность по голове. Она понравилась тебе, это создание показалось тебе миленькой, несмелой, но с главным желанием, желанием не упустить. Ты вспомнила, что когда провожала Лешку, как глядела на тебя дочь Черной Подруги и сколько благодарности, доверчивости было в ее красных глазах. На секунду убрав голову от твоей груди, хмыкнув носом, она уставилась на спешившую Аринку, слегка улыбнулась потому что, поняла. Поняла, что временное чувство скука, скорее кратковременное, отступит прямо в сие мгновенье.
Не обращая внимания на тебя с Созерцательницей двух чувств, она коснулась знакомой ручки двери. Увидела, что по сделанной ей щели, ползет тонкий луч света, он карабкается по металлическому отверстию, освобождённому от ключа, переходит на тебя. Откуда? Этот свет поразил Аринку внезапно. За окном лил дождь, и сквозь тучу загадочный луч попал именно на Аринку. Какой огромный путь он прошел, чтобы не задеть спину сидевшего с конспектами Лешки, не разбиться об асфальт, не промахнуться городом, не захлебнуться волной Черного моря. Он заставил погаснуть даже электрическую настольную лампу, облепил левую часть головы черноволосой девушки, с некоторыми прядями, передними прядями заиграл смешанный с прохладой воздух, примчавшийся из коридора. Да, она открыла дверь, зажмурилась, подарила солнечному лучу свою единственную, настоящую драгоценность, улыбку. Это была улыбка облегчения, которую прогнали выросшие на два сантиметра стебли в зале души, она выбросили ее с подоконника, помахали головами. И нет скуки, есть только счастье. Ей было не нужно ничего, он рядом, ее любимый юноша с русоволосой головой, с не приподнятыми рукавами в синей рубашке, в этих серых брюках со слегка оттопырившимися карманами. Напротив не было и вещицы, того страшного предмета поблизости. Глаза были ясными, светлыми без лазури, в них бил водопад. Тот чистый водопад с кристальной водой, чьи брызги мысленно долетали до нее, до стоящей девушки. Когда дверь за ее спиной закрылась, она не сдвинулась с места. А луч, он убежал, задев кисти рук Алексея, пролетел и по зажатой шариковой ручке, позабыл о разбросанных тетрадях. Лешка, подняв взгляд, улыбнулся ей в ответ, облокотившись левой рукой об стол, замер так же, как она, после скрестив руки внизу за спиной. Она бы и не оторвалась от него, не ушла, так бы и стояла, бросилась бы на шею, позабыв о легенде, о встрече с Идой, о его жажде испытать искусственную радость через короткие часы. Но то, что она сказала тебе, явно не давало ей покоя, ушедшая скука увела с собой все неугомонное и грубое состояние.
- Сегодня встретили мы Иду, нашли чудесный особняк, из голов мы выбросили весь бардак! Но кое-что осталось нерешенным, и глупо так свершенным…- Аринка проговорила это шёпотом, после чего прислонила его к себе, будто бы прошел не час с половиной, а десятки лет. Ее руки были теплыми, воздушными, через рубашку было не видно и ее огорчения, исколотых локтевых сгибов. Но пока она были в безопасности, и Аринка случайно представила эту картину, картину, как Привязанность не дает пройти какому-то странному человеку, похожему на Архимея Петровича в молодости, и как зовет тебя. Жаль, он не расскажет ей, о том, как пришла ты… Он никогда не рассказывал ей о подобном, часто молчал, впрочем, и сейчас. Но слова, они нужны не всегда. Постояв еще пару секунд, она добавила, - Я вернусь через мгновенье, и предвкушу все рвенье. Ты только скуку не пускай.
…Нельзя не сказать, что она отыскала Привязанность, сидевшую на крыше. Она напомнила ей Тишеньку, но в ней все было другим. Аринка еле забралась туда по скользкой лестнице, чуть не споткнулась, но дочь Черной Подруги помогла ей подняться, и они много, много говорили все о том же. И не опустили они ту деталь про Аиду Михайловну, которая ждет, ждет пока ее Хим проснется после дневного субботнего сна…
« Когда цветы вытянут стебли, когда рассыплется под их напором земля, то можно сразу понять о том, что человечек не забыл позаботиться о них, своего рода « полил» так, что цветные макушки с легкостью смогли прогнать настырное временное чувство. Обидно, что нельзя предугадать, в какой точный миг эта особа заявиться снова. А может это и к лучшему, а то стал бы человек множество раз «поливать» свои растения, те бы до такого размера выросли, что уперлись бы головами о потолок, и вовсе переломились. Поэтому в любви не должно быть переизбытка постоянство, длительно счастья. Оно точно придает цветам вялость, неживую вялость».
***
1 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. День. « В очарованье сна нет, не бывает ничего прекраснее обмана. Каждая отдельно показанная история в течение пяти минут, всегда является придуманной собственным разумом. Так он пытается помочь душе получить, увидеть на некие секунды то, чего так не хватает в реальных часах. Обычно об этом в мозг посылает сигнал сам светящийся шарик, или до этого дружно разговаривая с памятью, обращается к воспоминаниям. Открывается широкий, скрипучий комод, из него вываливаются письма в мятых, потрепанных конвертах и те, в которых вовсе нет писем. Воспоминая влияют на человеческое настроенье больше всего, оказывают огромное влияние как раз во сне. И в царстве Морфея душа не просто перечитывает вновь эти письма, ведь она может сделать это, когда тело находится не в покое, бодрствует, ловя на себе запах алых раз. Именно в эти тянувшиеся пять минут, разделявшиеся отрывками, сердце смотрит именно те картинки, о которых болит каждую неделю, может и день. Конверты непременно потрепаны, иногда и вовсе рвутся, остаются одни листки без обложки, на них не составит труда послать струю воздуха, или неугомонного характера. Они остаются под угрозой исчезновения без своего конверта с марками верных, иногда стертых чисел. Непременно следует найти им новый, создать самим чистый квадратный конверт. Порой это сделать проще простого, соорудить его мысленно кистями рук, или отдать во власть сна, где он приукрасит немного то, что еще не забыто, но и не вспомнито до конца. Помешать этому может только одно. Нет, не желание сердца мириться с новым конвертом, а то, что может исполнить смысл сна в настоящем мире. Такое случается крайне редко, бывает, что совпадает с клеиньем нового конверта, и тогда воспоминания выбегают наружу, цепляясь за того, кто принес новые.» - конверт воспоминаний раскрывался внутри сна Архимея Петровича, внутри субботнего сна. Каждую неделю в этот день, он придавался этому сладкому наслаждению, оно было ничуть не лучше того, которого предпочёл Лешка, но гораздо безопаснее. Только безопаснее не для физической оболочки. От него сердце расстраивалось, переставала светиться душа, а руки, вот руки оставались невредимы, но все по-прежнему не симпатичны. Хотя кому знать, для кого они слишком красивы, а для кого отвратительны эти приподнятые вены, тянувшиеся к затекшим пальцам.
Старик спал мирно, как обычно на спине, закрыв грудь в клетчатой рубашке припухшим одеялом. От него всегда становилось жарко, но приятно, оно втягивало в себя тяжелое дыхание старика. Приподнятая подушка, прислоненная одной стороной к стене, другой держала голову старика, его седые, немного завившиеся на концах волосы, которые он ужасно не любил убирать за уши, хотя они всегда мешали ему при работе. Раньше они были просто светлые, золотистые, сейчас все золоту поел возраст, остались брови, те брови, по которым аккуратным движением пальцев любила проводить Идочка. Но до них давно уже никто не касался, только разве, что Ольга, недели назад целуя старика, коснулась их холодным носом. Но сейчас человек, хранившая тайна испытывала глубокую неприязнь к своему преподавателю, предателю, и губителю душ. И стоило ей столкнуться с ним взглядом, она тут же вспоминала Лешку, после меня, переживавшую Аринку, и ей становилось до жути неприятно смотреть на него, в отличие от одной души, от одной… Дождь на улице успокоился, капли перестали нервно биться о пол, создавать лужи на балконе. Старик не сопел, во сне, во сне он видел ее, свою Иду, молодое, прекрасное загорелое лицо, эту челку, с которой она так и осталась, правда та слишком выцвела. В ближайшее время она снилась ему очень часто, молча что-то говорила, что конкретно, он разобрать не мог, но чувствовал себя счастливым первые три минуты после пробуждения. Вот и сейчас, дверь неплотно закрытого балкона внезапно открылась, вернув его в день. Наверно это было вовремя, нельзя забыть, что скоро обед, на нем надо быть не грустным, но и не радостным, и постараться столкнуться с Ольгой. Нет, пожалуй, просто взглянуть на несчастную, глупую девушку со стороны. Еще не открыв залипших глаз, не проведя рукой по тумбочке, на которой лежали очки с черной оправой, он оперся локтями на мягкий матрас, внутри памяти старался сохранить лицо его Идочки. Сразу оно не исчезнет, но если его легко упустить, тут же встать, то, разумеется, от него не склеится до конца порванный конверт. Но лежать долго ему тоже не хотелось, сильно дуло по полу, занавески что-то шептали, перебрасываясь непонятными словами друг с другом. Поэтому ему ни что не оставалось, как открыть глаза.
Он мутно увидел перед собой знакомый стул со спинкой. Он помнил, как убрал его с балкона, перед тем, как лечь спать. И вот, на нем, уже сидел чей-то силуэт, такой прямой, чье-то лицо, серые волосы, касавшиеся плеч. Человек этот сидел как-то интересно. Обнял колени левой рукой, другую свободно повесил на спинку стула. Взгляд был брошен не на дверь, а куда-то прямо, в неизведанность. Архимей Петрович уже был готов возмутиться, как раскрывшись от одеяла, он нащупал лежавшие очки, зацепил их за уши. И все стало ясно, глаза не врали, но оно, тут же подумал на них. Замер от того, что впереди него в профиль сидела она, она, его Ида. Ошибиться он не мог, это была она, тихая, спокойная, выдержанная в эмоциях, молчаливая, но с каждой секундой улыбающаяся все еще шире. Он приоткрыл рот, вгляделся в нее поближе, рассмотрел узоры на цветном платье, эти идеальные, стройные ноги, и челку, разделенную на две половины. Вдруг она зажмурилась, но встать так и не решилась. Он смахнул одеяло на пол, прошёл по нему, не моргая, остановился у края кровати, и наконец, сказал то, что всегда не мог произнести в своем сновидении:
- Ида, чуда мира, изысканного рода, и непонятного такого слова…
Сделав еще пару, она обернулась. Аида Михайловна Кружевальская, положив ногу на ногу, убрала руку со спинки стула и взглянула на него так же, как двадцать лет назад. Внутри нее рассыпались лепестки роз, а конверт старика окончательно порвался. Она забыла о том, что можно приподняться, лишь протянула правую руку, разжала пальцы, и крохотные слезы полились, будто из самой души. Она все молчала, не веря тому, что этот Архимей Петрович, осунувшийся с морщинами на лице старик, ее Хим, ее несостоявшийся музыкант, обратившийся к медицине после ее исчезновения. Не сводя с нее взгляда, он чувствовал, как по спине в клетчатой рубашке, крадется смешенный с прохладой воздух, как холодно его босым ногам. Склонившись мгновенной на колени, он взял ее руку, немедленно преподнес к шершавой правой щеке. Какое необыкновение исходило от этой женщине в данный миг, необыкновение наполненной лавандовой травой, и солености горячих слез! Кончиками пальцев она добралась и до его густых бровей, так ж спустилась на колени!
- Гори, гори мой лучший свет, забудь о памяти не славных лет. Сегодня я приехала к тебе, не торопилась в гости я к Судьбе. Но каждый Божий день жалея, я в цвете нашу встречу представляла, тебя я мысленно оберегала. – ее голос проник в каждую клетку его тела, задел и капилляры и сердца, будто вибрация, пронесся по заледеневшим ногам. Тут было к месту настоящее объятье, то самое, благодаря которому Земля позволит оторваться от себя духовно.
- Не плачь мое чудное расстоянье, не слушай сердца ты роптанье…- он проговорил это шёпотом, после опустил ее руку, и прислонил к себе родное тело, свою Идочку, первую любовь, и последнюю.
Она поняла тогда, что все эти годы ждала именно этого сильного объятья, от которого с трудом, получается, сделать глоток воздуха, а если и получается, то в нем уже нет кислорода. Кислород в подобные моменты сгорает в образованным двумя дыханьями пространстве. Хочется зажмуриться, и действительно оторваться от ледяного пола, от беспокойной земли. Но она все же держит, она бережет. Верно, что за все это время Аркадий Исаакович, ее муж, ни разу не обнял именно так свою жену, потому что не знает он, как это отделять кислород от воздуха.
Они стояли так еще минуты две, после чего, оторвавшись друг от друга, она вновь присела на стул. Ноги в промокших колготках поставила ему на согнутые колени. Они были легкими, потому Архимей Петрович положил на них свои потеплевшие ладони, заговорил:
- Ну, знаешь солнце дня, о чем спросил царя вчера? Конечно, сложно догадаться, и утонченно надо всем подняться, а после взглядом отыскать тебя. Во сне тебя встречал, к себе не прижимал, свободно облака все гнал. На ветре змея я гонял, тебе никак глазами я не отпускал. А потому что ждал, а потому что верил, воспоминанья все хранил, коллекции не обрывал. Порой, я сам себе с уверенностью лгал, что отобрали звезды все тебя, и в утре похранили навсегда. Но где-то чувствовал душой, и телом, и собой, что ты жива в чужом, неугомонном городке, и помнишь музыканта, несостоявшегося в музыки гиганта…Смотри, кем стал, и предложения все не предпринял. Уж не было в душе восторга, печаль забралась в небеса, и в них меня спасла, спасла сейчас. И ты это, мой дивный ангел!
Одна из слез остановилась на ее щеке, замерла, но стоило смешанному, с прохладой воздуху вновь дернуть дверь балкона, она скатилась на шею Аиды Михайловны. Архимей Петрович встал, после чего захлопнул дверь балкона, остался стоять спиной, мрачно обливая взглядом и так уже мокрые окна. Одинокая гладь, бушевавшее море передали его настроения лишь от части, ведь больше он не одинок. Будь он обернется, а там она, или может, кто еще? Нет, Свидетели многого своих лиц Иде не показывали. Старик придался задумчивости, на мгновенье растворился мысленно в дожде, не услышал вмиг, шаги поднявшейся Иды. Женщина направилась к двери, тихо приоткрыла ее… Архимей Петрович понял, что пропустил мимо своего слуха стук мягкого кулака, он не поймал его. Но сердце уже знало, кто там за дверью, в голубом свитере с горлом, чьи рукава едва прикрывают локти. Это можно было объяснить тем, что так всегда стучала его Оленька, в те прекрасные дни, когда она только начала любить губителя душ, когда не знала, о чем он замыслил кратковременную тайну, скрыв ее в своем сумасшедшем разуме. Между тем, человек, хранившая тайну, прошла внутрь комнаты, обратилась к мило улыбавшейся Аиде Михайловне.
- Как рада видеть вас я здесь! И право, что Арина вас сюда без исключительных раздумий привела, и море вылила сполна. В глазах у вас накрыта гавань, под пеной слоем, под комарином роем. А писк в ушах моих одних, представлен, словно риск искусственных моментов, не сложенных так кропотливо в стопочку студентов. Позвольте выделиться мне, не просто я студентка, а длительна подруга будних. И скуки я, не зная, о повороте этаком все представляя, сейчас за дверью я вздыхала, но не о вас, и не о вас. - она грубо указала пальцем на Архимея Петровича, приближавшегося к ней.
- Ну, что же, Ольга вы творите, так всем нам чушь какую говорите? Вот встреча, наконец, случилась, на глубине все водоросли оборвав, и хаос холода создав, сюда заставила прийти, сказать о чем, конкретно, не предугадает уж никто. Я весь в вниманье, настырном я желанье не видеть больше вас в моем пространстве чуда, поэтому отправив вас за дверь, я сам последую преддверье. В преддверье разговора, что без коротенького спора.- на этом старик, потупив глазами в пол вышел из комнаты.
Ольга, прикусив губы, сложила руки замком чуть ниже груди. Архимей Петрович никак не мог привыкнуть к этому грустному лицу своей ученицы. Кажется, в ближайшие дни он совсем забыл ее лицо, эти плотные волосы, глаза цвета высохшей зелени, но тут они горели изумрудными кристаллами, были до неприличия твердыми. Он вспомнил, как она смотрела на него, ложась под руку спать, как бегала остренькими ногтями по его длинной шеи. Все это могло быть продолжено хоть сегодня, но он сам потерял ее доверие, снял всю эту маску, в которую едва ли не влюбилась Ольга. Как странно, что она пришла! Она приходила в крайних ситуациях, иногда, когда дело касалось Лешки, или потерянной коробки. О другом она не говорила с ним, ни к единому занятию не готовилась, и, слыша от него вопрос, смотрела так нагло, будто грозилась зрачками, что если он не отстанет от нее, то она крикнет на всю аудиторию это слово, слово на холодную букву «м».
- И снова в беспокойстве растаптываю гордость, и прихожу сюда, в ужасное « куда». Ах, до чего противно, и до предела, разумеется, наивно смотреть на то, чужое счастье, как в соседнем доме находится обманутое многими ненастье. Ну что скажу я вам? Конечно, все коснется человека, за кем глядит мое, беспрекословно, око. Хочу спросить, о ваших планах, задеть еще не все зашивы раны. И швы так грубо потревожить, узнав о продолженье радости, и ваших мыслей старости. В коробке кончаться вещицы, осталось пару дней, и неизвестно вовсе ей, но все исправить я могу, и даже если не хочу.- она намекнула глазами на дверь, за которой стояла ничего не подразумевавшая Аида Михайловна,- Ну, посмотрите на нее, и скройте правду от нее! Пока, пока еще не поздно, и все идет так ровно. Но если в сумерках собьется путь, не выйдет на дорогу луч, я все, я все скажу упрямо! Нельзя не выйти на шантаж, когда по улице идет мираж. Он ясность закрывает, нет, не мне, тебе, тебе. И если что-нибудь пойдет не так, и через дни они столкнуться с чем-то новым, и не похожим на прежнее страданье, ты, его ты потеряешь сам…Не твой герой, он просто раб, из песенных легенд поет он песню, и слышит тяжкий храп. Вот часть сказала мыслей, и отказалась я от песней, веселых песней в голове твое жены, а в мираже она жена, в реальности не незнающая ничего.- договорив, Ольга уставилась на него.
- В коробке предостаточно вещиц, как в воздухе моем частиц. Не говори ты глупость, не разрешай чужую учесть…- он не успел договорить, как человек, хранившая тайну, ткнула ему кончиком указательного пальца в грудь.
- Нет, учесть, между прочим, наша, и вся тяжела ноша, на вашей зародилось-то спине! Я ухожу, и больше не напомню о себе, во сне приду к тебе. И помни только то, что с жизнью не играют, ее так сохраняют. Иди в объятья к Иде, представься рыцарем, не существованья чужого похитителем. – на этом она закончила, отвернулась, и зашагала по коридору, будто в бесконечную даль, в ней виднелся заворот, после еще один, комнаты мерцали, снова тянулся разложенный, чистый ковер.
Архимей Петрович закрыл лицо, оперся локтем о дверь. Задел прядь русых волос, после чего, хотел было зайти, увидеть свою радость, главное чудо этого дня, живую и здоровую Иду. Но Ольга перевернула его мысли, затронула спящую совесть, ее в бок толкнул характер. С этой дорогуши характер скинул теплое одеяло, если которыми накрыть голову, то можно ничего не услышать. И тут она проснулась, потянулась, даже выглянула из комнаты души за ее пределы. И ту старик задумался над тем, что еще ни разу не подумал о том, как это жить с тем, с чем живет Лешка, этот несчастный юноша, которого испортил именно он своей бестолковой идеей, идеей вернуть меня в мир воображения. Раньше она казалась ему превосходной, но с тех пор, как все окружающие, именно все, будто знавшие о нем все, начали глядеть на него до жути странно, он захотел скрыться от всего. Скрыться, пока не убежать, как убежала Эльвира Николаевна, затаится на время. Жаль, что он не понимал, что уже давно затаился в своей тюрьме, ее он построил сам в этой комнате, в которую сейчас проник единственный луч света, способный заставить окончательно проснуться его совесть, потому что сил и желанья характера не всегда хватает.
« Как уже было сказано, во сне обман берет разум в свою власть, очаровывает сердце. Но подобное может случиться и в реальном мире, где смешиваются два противопоставленные случая, и сетку из обмана создает определённая душа сама. Она не догадывается об этом, потому что кровный враг, затаившись в недрах светящегося шарика, не любит заявлять о себе в один миг. Он покажется хозяину физической оболочки лишь тогда, когда этого не будут ждать. Удивит, поразит не только своей внезапностью, но и смыслом, которым он давно наполнил свою чашу, чашу.»