Просьба была – более чем странная. Умирающий ветеран войны, известный и уважаемый в райцентре человек, просил пригласить к нему, для покаяния, не священника, что было бы естественно, а районных прокурора и военного комиссара. Все попытки родных выяснить: для чего это надо и что он, Федор Кузьмич, хочет сказать им – оставались без ответа. А так как воля умирающего – закон, то близкие родственники, ворча на стариковскую блажь и, возможное, помутнение его рассудка – отправились в указанные инстанции.
Неизвестно, что они там говорили, и как оправдывались за беспокойство таких должностных лиц, но оба руководителя – зная ветерана лично и его заслуги – собрались и, созвонившись, поехали к тому, кто собирался перейти в иной мир.
Старик лежал в своей комнате на кровати, возле которой стоял столик с лекарствами и стакан с водой. Гости, поздоровавшись и усевшись неподалеку на предложенные дочерью табуретки, поинтересовались: чем так встревожен уважаемый Федор Кузьмич и что он собирается им сказать?
Облизнув пересохшие губы, ветеран попросил приподнять его на подушках, чтобы ему было удобно говорить и видеть собеседников.
Вздохнув, как-то отрешенно, словно собираясь кинуться вниз головой, в омут, он негромким голосом, с передыхами – начал свой рассказ:
- Я вас прошу меня выслушать, а затем, так как вы люди государственные – сказать то, что вы думаете, и как это будет по закону. С тем я и умру.
Как вы знаете, я – в неполные восемнадцать лет – ушел на фронт, – продолжал старик. – Отступал до Москвы, оборонял ее, а, затем, вместе с нашими войсками перешел в наступление.
- Да, мы в курсе ваших ратных подвигов и всех наград, – вклинился в рассказ районный военком. – Может быть, где-то какая-то из них затерялась? Так я организую запрос в Министерство обороны и все отыщем?
- Нет, Сергей Валентинович, – все на месте и может быть даже лишнее, – последовал ответ. – Но, я продолжу рассказ.
- Так, с боями мы начали продвигаться на Запад. А схватки были – лютые, так как немцев бесило то, что не удалось войти в Москву, а нас угнетала мысль, что враг захватил чуть ли пол страны. Но, фашисты были еще крепки и воевали отчаянно. Были дни, когда от разрыва их снарядов и ливня пуль, косивших наших бойцов, – хотелось зарыться глубоко-глубоко в землю, чтобы все это не видеть и не слушать. Но, приказ – иди в атаку поднимал нас и бросал вперед. Это – не скрою – было страшно, тем более видишь, что слева и справа падаю твои боевые товарищи. В одном из таких наступлений, меня подбросило взрывной волной, и очнулся я в воронке от снаряда. Когда немножко пришел в себя и поутих шум в ушах, то увидел, что в этой яме – нахожусь не один. Напротив меня на откосе лежал немецкий солдат, с серым, испачканным землей (наверное, как и у меня) – лицом. В руках он сжимал автомат. Я увидел, что мой враг жив, хотя находится то ли в забытье, то ли, раненный или оглушенный так же взрывом, – потому, что он обессилено закрыл глаза. Поэтому, превозмогая боль, я потянулся за своим карабином, который лежал неподалеку. Когда я его взял в руки и перевел глаза на немца, то наткнулся на дуло автомата, направленное на меня, и на внимательный, настороженный и в тоже время какой-то усталый взгляд. Так мы, готовые выстрелить друг в друга просидели какое-то время, пока над нашими головами шел бой. Немец, по виду мой ровесник, смотрел на меня так же, не моргая, а потом отрывисто спросил: «Ви гайст ду?».
…Вспомнив уроки немецкого языка в школе, я понял, что он спрашивает, как меня зовут? Машинально я ответил, что – Федор.
-«Гут», то есть «Хорошо», – сказал он в ответ и, тыча себя в грудь, произнес: «Густав». Так состоялось наше, непонятное для меня и для этого боя знакомство. Позже, я много раз задавал себе вопрос: «Почему, когда бежал в той атаке и готовился яростно убивать вражеских солдат – очутившись с одним из них в воронке снаряда, не изловчился и не застрелил его, а даже вступил в переговоры?
…Между тем немец, опустил нацеленный на меня автомат и что-то начал возбужденно говорить, показывая то на меня, то на себя. Я покачал головой, давая понять, что не настолько силен в его языке, чтобы уяснить то, что он пытается мне сказать. Даже вспомнил: «Нихт ферштейин», то есть – «Не понимаю».
И тогда он, показывая рукой, точнее тыча пальцем в нас обоих, и на наше оружие – стал повторять: «пук», «пук». Как я понял – изображая выстрелы. Затем, немец, указав на мой карабин и на меня, ткнул в свою в свою левую руку повыше локтя и сказал: «пук». Потом, похлопав по своему автомату, направил указательный палец на мою левую руку и тоже сказал, словно выстрелил: «пук». И далее, качая, как ребенка свою «простреленную» руку он добавил?: «Госпиталь. Нах Хаус». То есть – «Госпиталь, домой».
Вот теперь судите меня за то – мое малодушие. Я выстрелил немцу в руку, как он просил, и он мне сделал членовредительство. Сказав мне на прощание: «Ауф видерзеен, камрад», что значит «До свидания, товарищ». Видимо я стрельнул хорошо, так как он начал стонать от боли, а затем, в надвигающихся сумерках, пополз к себе, чтобы не ослабнуть от потери крови, а на меня, вскоре, наткнулись наши санитары, когда я тоже пополз к расположению своих
Так я, никем ни в чем не заподозренный оказался в госпитале. Пуля задела кость и меня лечили несколько месяцев. Все это время и позже, когда вернулся на фронт, я проклинал себя за малодушие и послабление к врагу.
- Все что было – «быльем» поросло, – сказал неожиданно прокурор. – Тем более, что за давностью лет (более полувека прошло) ваша вина не подлежит наказанию, да, к тому же вы потом искупили ту слабость в последующих боях, чему свидетельствуют награды.
- Может быть это и так, – старик покачал головой с редкими прядями седых волос. – Только в том бою каждый боец был на счету для продолжения атак, а я – смалодушничал и захотел уйти из этого пекла и выжить... И не добежал до села, которое предстояло взять.
…Он замолчал. Молчали и пришедшие по его просьбе военком и прокурор.
Безмолвие прервал военный комиссар:
- В общем, так, Федор Кузьмич. Вы себя не терзайте и поправляйтесь. На фронте – было всякое. Вы – ни в чем не виноваты, более того – нашли в себе мужество достойно сражаться до Победы, не жале себя работать в мирное время (за что тоже имеет награды) и вот сейчас, на склоне лет, не побоялись осуждения и рассказали о том, случившимся с вами проступке.
-Все это верно, – старик, как эхо, произнес свои слова, ни к кому не обращаясь. – Только в том бою наша атака захлебнулась. Бойцов было мало и им сил не хватило.
…На следующий день Федор Кузьмич умер, застыв с напряженным лицом, словно думая о чем-то для него важном,