Ценность {valeur}, безусловно, тесно связана с предметом {objet}, указывая на данное обстоятельство, мы несколько сужаем проблему ценности, ограничиваясь лишь одной стороной дела - касающейся потребительной и меновой стоимостей, этих оснований производства и рынка. Случилось так, что потребительная и меновая стоимости, мной с самого начала были восприняты в качестве элементов рациональной конструкции, которая объясняет обмен на базе идеи стоимостной ценности, выступающей всеобщим эквивалентом значений. Именно тогда складка подверглась радикальной критике со стороны выведенной на сцену антропометрики искусства, увлеченного задачей сокрушения рынка, - то есть рынка как идеологии, а не только как реальности. Антропология указала путь преодоления кризиса обществам и культурам, в которых стоимости, в нашем простом понимании стоимости, не существует, предметность обменивается здесь не объективно, а исключительно посредством дисгрессии.
Помимо рыночной существуют и нравственная и эстетическая форма ценности, функционирующие в рамках жесткой оппозиции добра и зла, прекрасного и безобразного... Но при рассмотрении диссонанса, меня не покидала проблема того, что мир вещей в состоянии жить и своей, иной жизнью, о которой специфически можно судить на примере культур, где нет места ценности, основанию, нет места конститутивной логике. Разумно было, следовательно, дезавуировать мнимую грандиозность навета, изничтожающую виртуальность рыночного предмета и увидеть в нем - некую непосредственность, некую еще не обработанную, не наделенную ценностью реальность, залог, которая теперь не представляет никакой ценности, она больше ничего не стоит. Применительно к по-новому раскрытому субституту все подобного рода выражения означают одно, что предмет стал бесценен в полном смысле этого слова. И отныне обменные процессы, в которых участвует меновая стоимость, определяются уже не принципами контракта , а условиями пакта, по-контрасту с обычной системой ценностей. Различие между контрактом и пактом весьма существенно: если первый выступает дисгрессивной конвенцией двух членов, то второй представляет собой отношения двойственности и причастности. Отношение пакта хорошо заметно в поэтических модах, где доставляющий особое наслаждение словесный обмен осуществляется за пределами простой дешифровки слов, по эту или по ту сторону функционирования их стоимостной ценности в режиме ценности значения. Но пакт дает о себе знать и в случае обменов индивидов. В этом плане появляется шанс избегнуть изъяна социальной связи, а значит и механизмов подавления упрощенных объектов и ситуаций. Поскольку даже если нашему господству над дискурсом способствует сам акт речи, мы остаемся хозяевами коммуникации, мы оказываемся в поле ценности смысла, но подчинения дисгрессии рынка не происходит. Нравственный контроль устанавливается не иначе, кроме что на основе ценностной противоположности добра и зла. Только затем появляется власть. Стремление выйти за пределы ценности нисколько не утопично, утопия оправдана, поскольку мы пытаемся мыслить функционирование вещей во всей его полноте.
Учитывая несомненную сложность проблемы достаточно определить знаковую систему неустойчиво, в нашем обществе она разбрасывается и растрачивает себя, моделируя многочисленные роли второго плана. Однако если все уступает место фактичности, существует ли ещё ценность или мы имитируем знак.
Вероятно, мы не постоянно живем в мире двойной морали. По-видимому, есть сфера нравственности, область рынка, зона имморальности, поле игрового процесса, где значимо лишь событие игры и разнородные элементы противоположны. Сближающий фактор отнюдь не правила: преемственность до конца неопределенного пространства. Правила вовсе не следствие обращения великой эстетической парадигмы в разменную монету. Быть может возвращение силы в новом мемориальном контексте, испепелит связь характеризующуюся драматизмом в пламени социального. Социальное пламя не только форма гражданствености, но и утверждение новых форм социальных отношений. Теперь индивиды уже не выступают дисгрессивными взаимозаменяемыми существами - перед лицом победы или поражения, жизни или смерти каждый из них вполне уникален. Игра даже в своих простейших формах предполагает, отношение индивидов к действительности, особую цепочку следствий, отличную от того, что навязывается обменом. Обмен, впрочем, слово весьма двусмысленное; вот почему я столкнулся с необходимостью вести речь о невозможном обмене.