Я едва успел открыть глаза, как ощутил мощное биение сердца. Глубокий, замедленный ритм, но толчки его, казалось, заполнили всю мою грудь, как будто в этот момент я весь состоял лишь из крови, чей плотный поток я буквально ощущал. Адреналин. Границы новой действительности, размытые за ночь, теперь вырисовывались с волнующей быстротой. Я на самом деле был на другом конце света. И это была не моя кровать. И мой утренний взор упирался в потолок совершенно чужой, но внешне так похожий на всякий другой.
Самые мелочи становятся исключительно замечательными, когда ты в полной мере осознаешь себя во всей непостижимости времени и пространства. Это чувство невозможно испытать, когда изо дня в день тебя со всех сторон окружают привычные горизонты. Они заключают твое сознание в рамки, из которых раз не попробовав можно вовсе не выбраться. Наша жизнь состоит в движении, но движение составляет и саму цель нашей жизни. И тем более это становится очевидным, когда от всего привычного тебя отделяют не только километры - пусть и тысячи - но культура, язык, абсолютно явные и едва уловимые особенности поведения новых людей. Какая глупая условность с точки зрения масштаба жизни во Вселенной эти государственные границы! Сюда можно - сюда нельзя. В этой связи мне всегда казалось удивительным, как многие люди добровольно лишают себя возможности по-настоящему заглянуть за горизонты сознания, ограничивая свои передвижения лишь собственной страной. Я не имею в виду денежную неспособность, а то несостоятельное чувство так называемого патриотизма, которое делает такое движение невозможным. Как можно, на мой взгляд, по-настоящему любить свою страну, ни разу не взглянув на нее критическим взглядом со стороны? Можно верить, что любишь, но уверенным до конца быть нельзя. Но даже сама вера невозможна без стремления к знанию, в противном случае она лишь разрушительна к способности мыслить. Если патриотизм – весьма противоречивое понятие – предполагает жертвование своей свободой передвижения, то такой патриотизм мне чужд.
Итак, сильный толчок сердца, а вместе с ним прилив хорошо знакомого чувства, которое холодным теплом концентрируется посреди живота, вытолкнул меня навстречу новому дню. Ко всему этому примешивалось какое-то настроение праздничной будничности, что ли.
Мы завтракали в небольшой забегаловке типа общепит, и этот завтрак мало задержался в моей памяти, разве что он был моим первым американским завтраком и стоил сущие гроши – меньше даже, чем он стоил бы мне в России. Он не был вкусным в строгом смысле этого слова, но был по-своему приятен.
Набив желудки, мы вышли на улицу и направились к Эмпайр-стейт-билдинг. Раннее июньское солнце жарко грело. В воздухе все еще различимы были нотки бодрости уходящего утра. Улицы были залиты ярким желтым светом. По старой привычке из горла футболки у меня свисали два наушника. Но я даже не думал о музыке. Нью-Йорк пел мне свою будничную песню, и этого было вполне достаточно. Чувство новизны прорастало в меня и, озираясь по сторонам, я различал новые оттенки радости, более осмысленные. Вчера я был еще русским, а сегодня, кто знает, могу стать и американцем. Очень многие знакомые прошли этой дорожкой. Америка вызывает почти мгновенное чувство привыкания, которое я бы сравнил с привычкой курить. Ты чувствуешь, что втянулся, бросить не можешь, понимаешь, что все же, наверное, бросишь, но сразу всплывают в памяти примеры людей, которые так и не нашли в себе этого спасительного стержня. Хотя тогда еще, в начале своего американского пути, я вряд ли мог позволить себе такое сравнение – ведь курить я впервые начал месяцем позже.
Я все менее чувствовал свою обособленность, глядя на прохожих. Я понимал, что через несколько дней я, точно как и они, буду спешить на работу и по делам, но меня не страшила эта мысль. Напротив, в ее прозаичности было что-то лиричное, если хотите.
Но в это утро я не столько засматривался на американцев, сколько на материальное воплощение их мысли, могучими столпами возвышающееся над всем техногенным миром. Говоря проще, я смотрел на небоскребы - с новым восхищением и предвкушением, ведь мне предстояло подняться на самое высокое здание в Нью-Йорке по состоянию на 2007 год. Железобетонные великаны внушали благоговейный трепет, а на их фоне терялись сероватые, обветшалые здания поменьше. Американский блеск, его величественность состоят в грустном союзе с невзрачностью и убогостью. Не поймите неправильно, у нас в России такие контрасты тоже редкостью не назовешь, но поезжайте в Манхэттен. В нем одном умудряются сосуществовать высочайшие небоскребы и беднейший Гарлем – гетто с одним из самых высоких криминальных рейтингов в Америке. В общем, это должно было бы вызывать у меня противоречивые чувства, но опять же, я пребывал в таком состоянии духа, которое препятствовало критике. Если не бывать в неправильных местах, то, в общем-то, впечатление полного благополучия.
Empire State Building принял меня с опаской. Моя сумка не сумела пройти через металлодетектор и не наделать шуму. В ней без всякого бандитского умысла я носил маникюрные ножницы – на всякий случай. Но теперь я вынужден был с ними расстаться, и мне было очень неловко, что из всех возможных вещей у меня прилюдно конфисковали такой немужественный предмет. Но это было не место и не время по такому поводу сильно расстраиваться. Спустя мгновения мы были в лифте, который за минуту преодолев свыше трёхсот вертикальных метров, доставил нас на восемьдесят шестой этаж этого знакового здания – не только для Америки, но и для всего человечества. Там находится одна из двух смотровых площадок, вторая – на сто втором, последнем этаже.
Мне чудилось, что весь небоскреб как будто раскачивается на ветру. Я никогда не смотрел на мир с такой высоты. Из иллюминатора самолета все кажется неестественным, отделенным от той действительности, в которой ты пребываешь. Здесь же все совершенно иначе. Вместе с ветром в тебя проникает чувство головокружительного присутствия. День был абсолютно ясным и, если верить листовке, то видно было на восемьдесят шесть миль вокруг. Я видел штат Нью-Джерси, наконец увидел реку Гудзон, Бруклинский мост. Я видел лишенный всяких черт горизонт, который был от меня сейчас дальше, чем когда либо. Я видел почти весь Нью-Йорк одновременно. Он действительно напоминал каменный лес. Только деревья в нем вовсе не имели ветвей и были неравномерного роста. На отдалении город, как и любой другой бы, казался серым, блеклым, выцветшим. Чудилось, что крыши всех его бессчетных зданий, испещренные системами кондиционирования и прочих удобств, были покрыты каким-то грибковым наростом. Если посмотреть на город под развернутым углом, то, я думаю, он не был бы красив. Но при этом он поражал своими размерами, общим роскошеством, и все же своей особенной красотой.
Глядя на него, уместно было бы вспомнить и поразмышлять над словами С. Есенина о Нью-Йорке, которые я прочел много позже. Этот певец крестьянской русской души так отзывался об архитектурном величии города в своем очерке под названием «Железный Миргород»:
«Но и все же, если взглянуть на ту беспощадную мощь железобетона, на повисший между двумя городами Бруклинский мост, высота которого над землей равняется высоте 20-этажных домов, все же никому не будет жаль, что дикий Гайавата уже не охотится здесь за оленем. И не жаль, что рука строителей этой культуры была иногда жестокой».